Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

называвшегося Теотекска-ли, в котором четыре дня горел огонь.

Они разделились на два ряда, выстроившись напротив по обе стороны костра. Оба избранника встали возле очага, лицом к огню между двух рядов богов, и те, обращаясь к Текусицтекатлю, сказали ему: «Ну-*а, Текусицтекатль, бросайся в огонь!» Тот попытался броситься в него, но так как очаг был велик, а огонь очень жарок, то, лишь только он почувствовал этот страшный жар, его обуял страх, и он отпрянул назад. Во второй раз он взял себя в руки и, набравшись храбрости, хотел броситься в огонь, но, приблизившись к нему, остановился и не решился идти дальше. И так он четырежды предпринимал безуспешные попытки. А между тем было установлено, что никто не может делать более четырех попыток. Когда же четыре попытки были сделаны, боги обратились к Нанауацину, сказав ему: «Ну-ка, Нанауацин, теперь твоя очередь попробовать!» Только эти слова были произнесены, как он, собрав силы, закрыл глаза, устремился вперед и бросился в огнь. Тотчас он стал потрескивать, как бывает, когда что-нибудь жарят. Текусицтекатль, увидев, что тот бросился в огонь и горит в нем, собрался с духом и бросился в костер. Говорят, что одновременно туда влетел орел, обжегся, и поэтому сейчас перья этой птицы имеют черноватый оттенок; за ним последовал тигр, но не обжегся, а лишь опалил шерсть: поэтому и по сей день на его шкуре остались белые и черные пятна*.

Немного времени спустя боги, упав на колени, увидели Нанауацина, «превратившегося в солнце», которое вставало на востоке. «Он появился очень красный, переваливаясь с боку на бок, и никто не мог остановить на нем свой взгляд, потому что он слепил их, настолько сильно сияли лучи, исходившие от него и распространявшиеся повсюду». Потом на горизонте появилась луна. Текусицтекатль получил меньше блеска за то, что он колебался. После этого богам пришлось умереть, ветер-Кецалькоатль убил их всех; ветер вырвал у них сердца и с их помощью дал жизнь новорожденным светилам.

С этим мифом следует сопоставить верование, согласно которому люди, и не только люди, но и войны были созданы, «чтобы было у кого взять кровь и сердце, дабы накормить солнце»**. Это верование столь же очевидно, как и миф, выражает собой высшую ценность истребления. Ежегодно мексиканцы соблюдали в честь солнца четыре дня поста, выдержанного богами. Затем они приносили в жертву прокаженных по примеру бубосо — страдавшего кожным заболеванием. Ибо их мысль была лишь изложением их поступков.

*Sahagun В. de. Histoire des choses de la Nouvelle Espagne / Tr. D. Jourdanet, R. Simeon. P.: G. Masson, 1880. Livre VH. Chap. П.

*Historia de los Mexicanos рог sus Pinturas / Red. J. Garcia Icazbalceta // Nueva colecci6n de documentos para la historia de Mexico: En 5 vol. Mexico, 1886-1892. Т. Ш.

______________135______________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

3. Человеческие жертвоприношения в Мексике

Человеческие жертвоприношения в Мексике, ужасы которых, пожалуй, высятся вершиной в жестокой цепи религиозных ритуалов, известны нам в более целостной и живой форме по сравнению с более древними временами.

Жрецы убивали своих жертв на вершине пирамид. Они укладывали их на каменном алтаре и вонзали им в грудь нож из обсидиана. Они вырывали еще бьющееся сердце и поднимали его к солнцу. Большинство жертв были пленниками, чем оправдывалась необходимость войн для поддержания жизни солнца; смыслом войн было истребление, а не завоевание, и мексиканцы думали, что если бы они прекратились, то солнце перестало бы светить.

«Приблизительно в пору Пасхи» осуществлялось жертвоприношение юноши безупречной красоты. Его выбирали среди пленников за год до того; с этого момента он жил как вельможа. «Он обходил город с цветами в руке, окруженный свитой. Он милостиво приветствовал всех, кто встречался на пути, а те, со своей стороны, принимая его за образ Тескатлипока (одного из величайших богов), вставали перед ним на колени и поклонялись ему»*. Время от времени его видели в храме на вершине пирамиды Куаутиксикалько: «Он играл там на флейте либо днем, либо ночью, когда ему угодно было прийти, а наигравшись, воскурял ладан, осенял им другие части свеаа и затем возвращался в свое пристанище»**. Его окружали всевозможными заботами, чтобы сделать его жизнь по-царски изящной и изысканной. «Ему давали пить подсоленную веду, если сн поправлялся, дабы он сохранял свои стройные очертания***. За двадцать дней до праздника жертвоприношения к юноше приводили четырех хорошо сложенных девушек, с которыми в течение этих двадцаги дней он поддерживал плотские отношения. Эти четыре предназначенные ему девушки были также тщательно воспитаны с этой целью. Им давали имена четырех богинь <...>. За пять дней до праздника, на котором жертву должны были заклать, ей оказывали божественные почесги. Царь оставался в своем дворце, в то время как его двор сопровождал юношу****. Ему устраивали празднества в живописных и приятных местах <...>. Когда приходил день его смерти, его отводили в молельню, носившую имя Тлакочкалько; но еще прежде, чем он туда дой-

*Sahagun В. de. Op. cit Livre II. Chap. V. ** Ibid. Appendice du livre П. *** Ibid. Livre II. Chap. XXIV.

****Ibid.

__________136__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

дет, в месте, называвшемся Тлагшцанаян, его жены отходили прочь и оставляли его. Когда он прибывал к месту, где его ожидала смерть, он сам поднимался по ступеням храма и на каждой из них ломал одну из флейт, на которых играл весь год*. На вершине сатрапы (жрецы), заранее изготовившиеся умертвить его, хватали его, бросали на каменную плаху и, в то время как одни удерживали его распростертым навзничь, крепко держа за ноги, руки и голову, другой жрец, державший нож из обсидиана, вонзал его одним ударом в грудь, затем, вытащив его, просовывал руку в проделанное ножом отверстие и вырывал сердце, которое тут

же преподносил в дар солнцу**».

Мертвому телу юноши выказывали уважение: его медленно спускали во двор храма. Обычные жертвы сбрасывались вниз по ступеням. Самое жестокое насилие было привычным. С убитого снимали кожу; один из жрецов тотчас надевал эту кровавую кожу на себя. Людей бросали в большую печь; оттуда их извлекали крючьями, чтобы еще живыми положить на плаху. Чаще всего тела принесенных в жертву съедали. Празднества продолжались непрестанно, и каждый год служение богам требовало неисчислимых жертв: называют цифру двадцать тысяч. Один из обреченных на казнь, воплощающий бога, поднимался к месту жертвоприношения, окруженный, словно бог, свитой, которая сопровождала его на смерть.

4. Сокровенная близость палачей и жертв

По отношению к тем, кто должен был умереть, аптеки вели себя необычно. Они гуманно относились к этим пленникам, давали им пищу и напитки, каких пожелают. О воине, приведшем с войны пленного, а затем отдавшего его для жертвоприношения, говорили, что он «относился к нему как к сыну, а тот почитал его как отца»***. Жертвы плясали и пели вместе с теми, кто вел их на смерть. Нередко старались успокаивать их тревогу. Женщину, воплощавшую «мать богов», утешали знахарки и повитухи, говоря: «Не печальтесь, милая; вы проведете эту ночь с царем; возрадуйтесь же». От нее скрывали, что ее должны убить, потому что смерть должна была наступить для нее внезапно и неожиданно. Обычно же обреченные ничуть не заблуждались насчет своей судьбы, и их принуждали не спать последнюю ночь, распевая песни и танцуя. Случалось, что их опьяняли или, чтобы прогнать мысли о скорой смерти, давали им «женщин легкого поведения». Это тяжкое ожидание смерти по-разному переносилось

* Ibid. Chap. V. '* Ibid. Chap. XXIV. " Ibid. Chap. XXI.

______________137______________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

жертвами. Говорят, что рабы, которые должны были умереть во время одного из ноябрьских праздников, «приходили к своим хозяевам, чтобы попрощаться с ними; впереди них шествовал человек с миской, полной чернил. Они распевали во все горло с такой силой, что можно было сорвать голос, а придя в дома своих хозяев, окунали ладони в миску и прикладывали их к порогу и столбам дома, где оставались их отпечатки. Ту же операцию они проделывали в домах своих родителей. Некоторые из них, отличавшиеся большим мужеством, могли даже есть; другие же, думая о грядущей смерти, были не в силах что-либо проглотить»*. Одна рабыня, представлявшая богиню Иламатекультли, была одета во все белое, убрана белыми и черными перьями, ее лицо раскрашено наполовину черным, наполовину желтым цветом. «Перед тем как убить эту женщину, ее заставляли танцевать под звуки музыки, исполняемой старцами и смешивавшейся с пением певцов. Она танцевала, роняя слезы и вздыхая, подавленная страхом при мысли о близкой смерти»**. Осенью женщин приносили в жертву в храме под названием Коатлан. «Когда эти несчастные поднимались по ступенькам, то одни пели, другие испускали вопли, третьи проливали слезы»***.

5. Религиозный характер войн

Эти жертвоприношения пленных неотделимы от условий, делавших их возможными: от войн и от осознанного риска смерти. Мексиканцы проливали кровь лишь при условии, что сами рисковали погибнуть. Они сознавали эту связь между войной и жертвоприношением. Повитуха, обрезая пуповину новорожденного, тут же говорила ему:

Я обрезаю пупок посреди твоего тела. Запомни как следует и пойми, что дом, где ты родился, — не твое жилище <...>. Это тпоя кплчбель, место, куда ты преклоняешь голову. Твоя настоящая родина в другом месте; ты предназначен для иных мест. Ты принадлежишь чистому полю, где завязываются битвы; именно для них ты был послан к нам; твое ремесло и твоя наука — война; твой долг — поить солнце кровью своих врагов и предавать земле тела своих противников, чтобы она пожирала их. А родину, наследство и блаженство свое ты найдешь на небе, во дворце солнца <...>. Для тебя будет счастливой судьбой, если ты окажешься достойным окончить твою жизнь на полях сражений и встретить там цветущую смерть. То, что я сейчас отрезаю от твоего тела посреди твоего живота, принадлежит Тлальтекультли, которая есть и земля и солнце. Когда закипит война и соберутся воины, мы вручим этот пупок храбрым воинам, чтобы они подарили его твоему отцу и ма-

Ibid. Chap. XXXIV. Ibid. Chap. XXXVI. Ibid. Chap. ХХХШ.

__________138__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

тери — солнцу и земле. Они зароют его посреди лагеря, там, где происходят боевые действия: это будет доказательством того, что ты предназначен в дар земле и солнцу; это будет знак твоего обещания посвятить себя военному ремеслу. Твое имя будет начертано на полях сражений, чтобы оно никогда не было забыто, как и ты сам. Это драгоценное приношение, взятое ныне с твоего тела, — словно приношение шипов магуэя, курительного тростника и веток акскойатля. Им подтверждается твой обет и твоя жертва*.

Тот, кто приводил пленника, играл не меньшую роль в священнодействии, чем жрец. Первая чаша с кровью, вытекшей из раны жертвы, преподносилась жрецами солнцу. Вторая чаша наполнялась жертвователем. Он приближался к изображению богов и смачивал их губы теплой кровью. Тело принесенного в жертву доставалось ему; он уносил его к себе, и все, кроме головы, съедалось во время пира, приготовленное без соли и пряностей; но съедалось гостями, а не самим жертвователем, который считал жертву своим сыном, своим вторым «я». Во время пляски, заканчивающей праздник, воин держал его голову в руке.

Если воин сам погибал, вместо того чтобы вернуться победителем, его смерть на поле брани имела тот же смысл, что и ритуальное жертвоприношение его пленника: она также должна была удовлетворить ненасытных богов.

В молитве за воинов, обращенной к Тескатлипока, говорилось:

Воистину ты прав, желая, чтобы они гибли в битвах, ибо ты послал их в этот мир с единственной целью: служить пищей для солнца и земли, своей кровью и своей плотью**.

Насытившись кровью и плотью воина, солнце осеняло славой его душу в своем дворце: там погибшие на войне смешивались с принесенными в жертву пленными. Смысл смерти в сражении подтверждался той же молитвой:

Сделай так, чтобы они были смелыми и мужественными, прогони из их сердец всякую слабость, чтобы они не только радостно принимали смерть, но желали ее и находили в ней очарование и сладость; чтобы не боялись ни стрел, ни мечей, а, наоборот, воспринимали их как что-то приятное, словно это цветы и изысканные блюда.

6. От примата религии к примату военной эффективности

Роль войны в мексиканском обществе не может ввести нас в заблуждение: это общество не было военным. Ключом к его играм

Ibid. Livre VI. Chap. XXXI. Ibid. Chap. III.

_______________139_______________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

очевидным образом оставалась религия. Если классифицировать общество ацтеков, то оно относится к воинским обществам, где господствуют чистое, безрасчетное насилие и демонстративные формы сражений. Ацтеки не знали рациональной организации войн и завоеваний. По-настоящему военное общество — это общество предпринимательское, для которого война осмыслена как развитие могущества, упорядоченный прогресс господства*. Это относительно спокойное общество, оно привносит в нравы рациональные принципы предпринимательства, цель которого связана с будущим, и исключает безумие жертвоприношений. Нет ничего более противного военной организации, чем это расточение богатств, выражаемое в массовом убийстве рабов.

Однако сугубая важность воинской деятельности для ацтеков повлекла за собой существенную перемену, направленную в сторону предпринимательской рассудительности (которая вместе с заботой о результатах и эффективной силе вводит и начала гуманности), противостоящей жестокой ярости истребления. Пока «царь оставался в своем дворце», его двор окружал жертву (которой воздавались «божественные почести»), предназначенную для самого торжественного жертвоприношения в году. Невозможно ошибиться: то была замещающая жертва. Смягчение нравов позволило перенести на другого внутринаправленное насилие, которое служит моральным принципом истребления богатств. Само собой разумеется, яростное насилие, которым было охвачено ацтекское общество, никогда не направлялось более внутрь, чем наружу. Но вненаправленное и внутринаправленное насилие слагались в нем в такую экономику, за рамками которой не оставалось ничего. Ритуальные жертвоприношения пленников требовали жертв со стороны воинов, приносимые жертвы по меньшей мере замещали собой торжественную трату самого жертвователя. Замена царя пленником является очевидным, пусть и непоследовательным, смягчением этого упоения жертвоприношениями.

7. Жертвоприношение, или Истребление

Это смягчение окончательно делает ощутимым процесс, которому соответствовали ритуалы заклания. Этот процесс представляется лишь как чисто логическая необходимость, и мы не можем знать, согласуется ли с ним в деталях последовательность фактов; во всяком случае, его внутренняя согласованность является очевидной.

Я опираюсь на взгляды Марселя Гранеи и Жоржа Дюмезиля1'.

___________140___________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

Жертвоприношение возвращает в мир сакрального то, что принижено, профанировано рабским использованием. Рабское использование превратило в вещь [объект] то, что в глубине имеет одинаковую природу с субъектом, что находится с субъектом в отношении сокровенной сопричастности. Нет необходимости, чтобы жертвоприношение разрушало собственно животное или растение, которые человеку пришлось превратить в вещи для своего пользования. Их надо разрушить хотя бы как вещи, в той степени, в какой они стали вещами. Разрушение — лучший способ отрицания утилитарного отношения между человеком и животным или растением. Но оно редко доходит до всесожжения. Достаточно, чтобы приносимые в жертву предметы потреблялись в форме причастия, смысл которого несводим к обычному поглощению пищи. Объект жертвоприношения не может быть потреблен таким же образом, как двигатель потребляет топливо. Особое свойство ритуала заключается в том, что он возвращает жертвователю живую сопричастность с жертвой, которая была вытеснена рабским использованием. Раб, угнетенный трудом и ставший чужой собственностью, является вещью наряду с рабочим скотом. Тот, кто использует труд своего пленника, обрывает связь, объединяющую его с себе подобным. Он уже недалек от того, чтобы продать его. Но владелец не просто сделал из этой своей собственности вещь, товар: человек не может сделать вещь из своего второго «я», то есть раба, не удалившись одновременно и от своей собственной сокровенной сути, не задав самому себе пределы, свойственные вещи.

Это не должно рассматриваться узко: совершенных операций не бывает, и ни раб, ни хозяин совершенно не редуцируются до порядка вещей. Раб является вещью для владельца; он принимает эту ситуацию, предпочитая ее смерти; в действительности он теряет для себя часть своей сокровенной ценности, так как

недостаточно быть тем или иным — необходимо еще и быть им для другого. Также и владелец перестал для раба быть ему подобным, он глубоко отделен от него; даже если равные ему продолжают видеть в нем человека, даже если он остается человеком для другого, все же отныне он находится в таком мире, где человек может быть лишь вещью. Тогда жизнь человека становится такой же скудной, как природа в пасмурную погоду. Когда лучи солнца равномерно рассеиваются тучами и блики света гаснут, это как будто «делает вещи всего лишь такими, как они есть». Ошибка очевидна: передо мной всегда вселенная, а вселенная — это не вещь, и я ничуть не обманываюсь, если вижу ее великолепие в лучах солнца. Но если солнце спряталось, я четче вижу крытое гумно, поле, изгородь. Я вижу уже не великолепие света, игравшего на гумне, а само это гумно или изгородь как экран между вселенной и мной.

___________Ш___________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

Так и рабство приносит в мир отсутствие света, то есть отдельное полагание каждой вещи, сведенной к своему применению. Свет или великолепие передают сокровенность жизни, ее глубинную суть, воспринимаемую субъектом как нечто тождественное ему самому и как прозрачность вселенной.

Но сведение «того, что есть» к порядку вещей не ограничивается рабством. Рабство уничтожено, но мы и ныне знаем, что в некоторых аспектах социальной жизни человек принижен до уровня вещей, и мы должны знать, что такое принижение существовало и до рабства. Введение в мир труда сразу же заменило сокровенность, глубину и вольный разгул желаний рассудочной цепью, где важна не истина текущего момента, а последующий результат операций. Первобытный труд создал мир вещей, которому примерно соответствует у древних профанный мир. С полагавшем мира вещей человек сам превращается в одну из вещей этого мира, по крайней мере на то время, когда трудится. От этого принижения человек во все времена старался избавиться. В своих причудливых мифах, в своих жестоких ритуалах человек изначально занят поисками утраченной сокровенности.

Эти вековые усилия и тревожные поиски — и есть религия: ее постоянное дело — исторгать из реального порядка, из нищеты вещей и возвращать в порядок божественный; животное или растение, которыми человек пользуется (как будто они обладают ценностью только для него, а не для самих себя), возвращаются к истине сокровенного мира; они получают от него священное послание, которое возвращает им внутреннюю свободу.

Смысл этой глубокой свободы раскрывается в разрушении, чья сущность — бесполезное истребление того, что могло оставаться в цепи полезных дел. Жертвоприношение разрушает осрящаемое им. Не обязательно разрушать так, как сжигает огонь, отсекается лишь связь, соединявшая жертву с миром полезной деятельности, но это отторжение осмысляется как полное истребление; освящаемая жертва не может быть возвращена в реальный, вещественный порядок. Этот принцип открывает путь к разгулу ярости, выпускает ее на свободу, отдавая ей область, где она безраздельно правит.

Сокровенный мир противостоит реальному как чрезмерность — мере, безумие — разуму, опьянение — ясному сознанию. Мера бывает лишь как мера предмета, разум — лишь при тождестве предмета самому себе, ясность сознания — лишь при четком различении предметов. Мир субъекта — это тьма: колышущаяся, бесконечно подозрительная тьма, которая, пока разум дремлет, порождает чудовищ. Я принципиально убежден, что о свободном «субъекте», никак

___________142___________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

не подчиненном «реальному» порядку и занятому лишь настоящим, даже само безумие дает сглаженное представление. Субъект покидает свою собственную область и подчиняется предметам реального порядка, как только начинает заботиться о грядущих временах. Ибо су&ъект есть истребление, в той мере, в какой он не принуждается к труду. Если я забочусь более не о том, «что будет», а о том, «что есть», с какой же стати мне что-либо оставлять про запас? Я могу тотчас, беспорядочно мгновенно истребить все блага, которыми располагаю. Это бесполезное истребление нравится мне, стоит лишь оставить заботу о завтрашнем дне. И, осуществляя такое неумеренное истребление, я выказываю себе подобным свою сокровенную суть: истребление богатств — путь к сообщению между обособленными существами*. У тех, кто занят интенсивным истреблением, все прозрачно, все открыто и все бесконечно. Но с этого момента ничто не идет в счет, ярость высвобождается в безграничный разгул, по мере того как нарастает жар.

Возвращение вещи в сокровенный порядок обеспечивается ее вхождением в этот очаг истребления, где ярость, конечно, ограничивается, но всегда лишь с большим трудом. Задачей жертвоприношения всегда было ограничивать разрушение, предохраняя все остальное от смертельно опасной заразы. Все, кто соприкасается с жертвоприношением, подвергаются опасности, но его ритуально-ограниченная форма в итоге всякий раз оберегает приносящих жертву от этой опасности.

Жертвоприношение — это жар, в котором восстанавливается сокровенность тех, кто образует систему общих деяний. Основой его является ярость, но во времени и пространстве ее ограничивают деяния; она подчиняется заботе о единстве и о сохранении общего дела как вещи. Индивиды неистовствуют, но такое неистовство, сливающее и смешивающее их до неразличимости с себе подобными, помогает сковывать их в деяниях профанного времени. Еще нет речи о предпринимательстве, поглощающем излишек сил с целью неограниченного развития богатств. Деяния направляются лишь на поддержание существующего. Ими лишь заранее определяются пределы празднества (обеспечивая его новый приход своей плодотворностью и черпая эту плодотворность из него). Но от гибели защищено только сообщество. Жертва обречена силам

ярости.

Подчеркиваю эту важнейшую мысль: обособление существ действует лишь в реальном порядке вещей. Обособление реально, только если я остаюсь в порядке вещей. Оно является на самом деле реальным, но что реально, то и внешне. «Сокровенно все люди суть один человек».

________________143________________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

8. Священная и проклятая жертвы

Жертва — это излишек, взятый из массы полезного богатства. И она может быть извлечена оттуда только для того, чтобы быть истребленной без пользы, а значит навсегда разрушенной. Как только она избрана, она становится проклятой частью, предназначенной для насильственного истребления. Зато это проклятие вырывает ее из порядка вещей; оно делает узнаваемым ее образ, отныне лучащийся сокровенностью, тревогой, глубиной живых существ.

Нет ничего более поразительного, чем забота, которою ее окружают. Поскольку она является вещью, ее можно по-настоящему вырвать из связывающего ее реального порядка только при условии, что разрушение отнимет у нее вещественность и навсегда уничтожит ее полезность. После ее освящения, в период от освящения до смерти, она вступает в сокровенный круг жертвующих и участвует в их истребительных актах; она становится одним из них, и на празднике, где ей суждено погибнуть, она поет, танцует и вкушает вместе с ними все удовольствия. В ней нет больше рабской покорности; она может даже получить оружие и сражаться. Она теряется в грандиозной праздничной неразберихе. И именно это губит ее.

В самом деле, только одна жертва полностью выходит из реального порядка, поскольку только ей предстоит пройти весь ход праздника до конца. Жертвователь является божественным лишь отчасти. Он остается отягощен будущим, будущее — это его вещественная тяжеловесность. Те подлинные теологи*, от которых Саагун узнал предание, прекрасно отдавали себе в этом отчет, они ставили выше прочих добровольную жертву Нанауацина, они прославляли воинов, истребляемых богами, и само божество осмысляли как истребление. Нам не дано знать, в какой мере приносимые в жертву в Мексике принимали свою судьбу. Возможно, в некотором смысле те или иные из них «почитали за честь» быть принесенными ъ жертву богам. Но их заклание не было добровольным. Ясно даже, что во времена Са-агуна и его информантов народ терпел эти смертоносные оргии потому, что их объектом были чужестранцы. Мексиканцы приносили в жертву детей, выбранных из своей среды. Однако приходилось

* Просто в смысле познания божественного. Кое-кто полагал, что тексты, на которые я ссылаюсь, отмечены влиянием христианства. Эта гипотеза кажется мне бесполезной. Христианские верования в основе своей сами происходят от более раннего религиозного опыта, а мир, который изображают информанты Саагуна, обладает стройностью и внутренней закономерностью. В конце концов и добровольная бедность Нанауацина могла сойти за христианизацию. Но такая точка зрения представляется мне основанной на пренебрежении к ацтекам, которое сам Саагун, необходимо заметить, вряд ли разделял.

__________144__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

предусматривать суровые наказания для тех, кто отделялся от процессии, когда они направлялись к алтарю. Жертвоприношение представляет собой смесь тревоги и исступления. Исступление сильнее тревоги, но лишь при условии, что ее действие перенацеливается вовне, на пленника-чужестранца.

Достаточно того, чтобы жертвователь отказался от богатства, которым мог бы стать для него пленный. Это легко понятное отсутствие строгой неукоснительности тем не менее не меняет смысла обряда. Единственно значимой была непомерность, неумеренность, и ее истребительный характер, как считали, был достоин богов. Такой ценой люди избегали принижения, такой ценой они сбрасывали с себя тягость, привнесенную жадностью и холодным расчетом реального порядка.

2. СОСТЯЗАТЕЛЬНЫЙ ДАР: «ПОТЛАЧ»

7. Общая значимость демонстративных даров в мексиканском обществе

Человеческие жертвы были только крайним случаем в цикле расточительства. Страсть, ради которой лилась кровь с вершин пирамид, вообще вовлекала общество ацтеков в непродуктивное использование значительной части ресурсов, которыми оно располагало.

Одна из функций верховного правителя, «вождя людей», располагавшего огромными богатствами, заключалась в том, чтобы напоказ предаваться расточительству. По-видимому, в более отдаленные времена он сам должен был завершать собой цикл жертвоприношений: благодаря его закланию — с его согласия или же с согласия народа, который он воплощал, — нарастающая волна убийств могла приобретать значение уже ничем не ограниченного истребления. В конце концов могущество, очевидно, спасло его от гибели. Но он явно выступал как человек расточительства, просто вместо своей жизни он отдавал богатство. Он был обязан дарить и играть.

Цари, — пишет Саагун, — искали случай показать свою щедрость и прославиться этим; оттого они выделяли большие средства на войну и арейтос (танцы до или после жертвоприношения). Они выставляли на кон очень ценные вещи, а если кому-нибудь из простонародья, мужчине или женщине, удавалось поприветствовать их и сказать несколько приятных слов, то дарили ему угощенья и напитки, а также ткани для одежды и постели. Если же кто-то сочинял ублажавшие их песнопения, то им вручались дары согласно их заслугам и доставленному удовольствию*.

Sahagun В. de. Op. ciL Livre VIII. Chap. XXIX.

______________145______________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

Верховный правитель был лишь богаче других, но по его образцу и каждый, в меру своих сил, —

вилегированное место в общей экономике. Если внутри нас, сквозь пространство, где мы живем, проходит поток энергии, используемый нами, но несводимый к пользе (к которой мы стремимся разумом), мы можем игнорировать его, но можем также и приспосабливать свою деятельность к тому, что свершается вне нас. Решение поставленной в таком виде задачи требует действий в двух противоположных направлениях: с одной стороны, выйти за ближайшие пределы, которых мы обычно придерживаемся, а с другой — каким-то образом вернуть наш выход за пределы в рамки наших границ. Поставленная проблема — это проблема траты излишков. С одной стороны, мы должны дарить, терять или разрушать. Но дар был бы бессмысленным (а значит, мы никогда и не решились бы ничего дарить), если бы не осмыслялся как приобретение. Таким образом, дарение должно превращаться в приобретение власти. Дар позволяет дарящему субъекту превосходить себя, а взамен подаренного предмета субъект приобретает превосходство; свою доблесть, на которую ему хватило сил, он рассматривает как богатство, как власть, отныне принадлежащую ему. Он обогащается презрением к богатству, и то, чего он алчет, становится результатом его щедрости.

Но он не смог бы в одиночку приобрести власть, основанную на отказе от власти: если бы он разрушал объект в одиночестве, в тишине, никакая власть из этого не возникала бы, в субъекте было бы только односгороннее отчуждение от власти. А если он разрушает объект перед другим человеком или же дарит его, то в глазах этого другого дарящий действительно обретает власть дарить или разрушать. С этого момента его богатство заключается в том, что он употребил богатства по своему усмотрению в соответствии с сущностью богатства; он богат тем, что демонстративно истребил то, что становится богатством лишь в момент своего истребления. Но богатство, осуществляемое в потлаче — в по-

треблении ради другого человека, — фактически существует лишь

оставался их истоком, некоторые необъяснимые элементы. Потлач не может односторонне интерпретироваться как потребление богатства. Только совсем недавно мне удалось преодолеть эту трудность и дать принципам «общей экономики» довольно двойственное обоснование: дело в том, что расходование энергии всегда есть противоположность вещи, но оно принимается во внимание лишь тогда, когда вступает в порядок вещей, превратившись в вещь.

___________150___________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

постольку, поскольку в результате истребления богатства этот другой изменяется. В некотором смысле, подлинное истребление богатства должно было бы осуществляться в одиночку, но тогда оно не имело бы завершения, которое сообщается ему действием, оказываемым им на другого. И действие, оказываемое на другого, обладает именно властью дара, которая приобретается в результате утраты. Образцовая сила потлача заключается в возможности для человека завладеть ускользающим от него, сочетать безграничное движение вселенной с присущей ему самому ограниченностью.

2, Кажущаяся бессмысленность даров

Но, как говорится, «нельзя и дарить и удерживать».

Желание одновременно быть безграничным и ограниченным противоречиво, и в результате начинается игра: дар ничего не значит с точки зрения общей экономики, расточение существует только для дарящего.

К тому же оказывается, что дарящий лишь на первый взгляд в проигрыше. Он не только имеет власть над тем, кому преподнесен дар, но последний обязан разрушать эту власть, возвращая дар. Соперничество даже влечет за собой необходимость еще более значительного дара: чтобы отдариться, получивший дар должен не только освободиться, но в свою очередь навязать «власть дара» своему сопернику. В определенном смысле подарки возвращаются с лихвой. Таким образом, дар оказывается противоположностью того, чем он казался: дарение — это очевидная потеря, но эта потеря приносит явный выигрыш тому, кто теряет.

Собственно говоря, эта кажущаяся нелепость и противоречивость потлача обманчива. Первый из дарителей получает очевидную прибыль, возникающую из разницы между его подарками и теми, что ему возвращены. Чувством приобретения — приобретения власти — и победы обладает лишь тот, кто отдаривается. Просто на самом деле, как я уже говорил, потлач в идеале не может быть возвращен. Выигрыш от него никак не отвечает желанию получить прибыль. Напротив, получение его подталкивает — и обязывает — отдать больше, так как в итоге необходимо освободиться от наложенного им обязательства.

3. Приобретение положения в обществе

Несомненно, потлач не сводится к желанию потерять, но дарителю он приносит не обязательно приращение возвращенных даров —

____________151____________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

тому, за кем остается последнее слово, он обеспечивает положение в обществе.

Престиж, слава, положение не должны смешиваться с властью. Точнее, если престиж и является властью, то лишь постольку, поскольку сама власть не рассматривается в понятиях силы или права, к которым ее обычно сводят. Следует даже сказать, что тождественность власти и способности терять

имеет фундаментальный характер. Многие факторы мешают ей, накладываются на нее и в конце концов побеждают. Но в конечном счете ни сила, ни право с человеческой точки зрения не составляют основы для дифференцированной ценности индивидов. В ряде очевидных пережитков прошлого положение в обществе решительным образом меняется соответственно способности индивида к дарению. Животный фактор {способность побеждать в схватке) сам в целом подчиняется силе дара. Конечно, это власть присваивать себе место или блага, но также и феномен человека, полностью ставящего самого себя на кон. Собственно, дарственный характер применения животной силы очевиден при борьбе за общее дело, которому боец отдает себя. Слава, следствие превосходства, сама есть нечто иное, чем способность занять чужое место или завладеть чужим имуществом: она выражает поток безумного исступления, неумеренной траты энергии, которые имеют место в пылу борьбы. Сражение считается славным, поскольку оно всегда в какой-то миг выходит за пределы расчета. Но мы плохо поняли бы смысл борьбы и славы, если не соотнести его. хотя бы отчасти, с приобретением положения в обществе, с безрасчетной тратой жизненных ресурсов, наиболее отчетливой формой которой является потлач.

4. Первичные фундамента,1ъныс законы

Но хотя потлач действительно есть противоположность захвата, выгодного обмена, вообще присвоения благ, все же его конечной целью является именно приобретение. Так как вызываемый им процесс отличается от нашего, то в наших глазах он выглядит более странно, а стало быть, лучше позволяет обнаружить то, что обычно от нас ускользает, а говорит он нам о нашей двойственности. Отсюда можно вывести следующие законы, и хогя, без сомнения, человек не поддается определению раз и навсегда (в частности, эти законы действуют по-разному на разных этапах исторического развития, иногда их действие может быть даже нейтрализовано), тем не менее в основе они никогда не прекращают решительным образом влиять на расстановку сил:

__________152__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

•избыток ресурсов, которыми постоянно, в тех или иных пунктах, в тот или иной момент, располагает общество, не может быть предметом полного присвоения (его нельзя полезно применить, нельзя использовать для роста производительных сил), но расточение этого избытка само становится объектом присвоения;

•в ходе расточения присваивается престиж, который оно дает расточителю (индивиду или группе), который приобретается им как благо и определяет его положение в обществе;

•обратно, положение в обществе (или же положение общества в некотором более крупном единстве] может быть присвоено таким же образом, как орудие или земельный надел; хотя в итоге оно и является источником выгоды, принцип его определяется решительным расточением ресурсов, которые могли бы теоретически быть приобретены.

5, Двусмысленность и противоречие

Хотя ресурсы, которыми располагает человек, могут быть сведены к тем или иным количествам энергии, он не может непрестанно их накапливать в целях роста, который не может быть бесконечным, а главное, не может быть непрерывным. Человеку необходимо растратить избыток, но он жаждет приобретать даже тогда, когда совершает противоположное, и он из самой растраты делает предмет приобретения; когда ресурсы улетучатся, остается престиж, приобретенный тем, кто их растратил. С этой целью расточительность транжирит напоказ, чтобы продемонстрировать свое превосходство над другими, присваиваемое с помощью этого средства. Но она нелогично использует отрицание, которому подвергаются растрачиваемые ею ресурсы. Тем самым она не только сама впадает в противоречие, но и ввергает в него все существование человека. Жизнь человека ввергается в двусмысленность, в которой и пребывает: она приписывает ценность, престиж и жизненную истину отрицанию рабского использования благ, но в то же время сама рабски использует это отрицание. С одной стороны, в полезной и уловимой вещи оно различает то, что ей необходимо, что может служить для ее роста (или поддержания), но как только ее перестает связывать непосредственная необходимость, эта «полезная вещь» уже не может полностью отвечать на ее запросы. Тогда она обращается к неуловимо-бесполезному применению самой себя, своих благ — к игре, но при этом она стремится уловить то, что сама же пожелала оставить неуловимым, использовать то, чью пользу она отвергла. Мало того, что левая рука знает, что дарит правая: она еще и старается исподтишка забрать это назад.

_____________153_____________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

Общественное положение — всецело результат такой искаженной воли. В некотором смысле положение — противоположность вещи: его основа сакральна, и общее распределение социальных рангов называется иерархией. Можно лишь предвзято рассматривать как вещь — готовую к использованию — нечто по сущности своей сакральное, совершенно чуждое той профанно-утилитарной сфере, где рука ничтоже сумняшеся, в рабских целях, машет молотком и вбивает гвозди в дерево. Однако двусмысленность точно так же обременяет собой императивы профанных операций, как она обессмысливает и превращает в явную комедию неистовую ярость желаний.

С этого компромисса, заложенного в нашей природе, начинается длинная цепь обманов, ошибок, ловушек, цепь эксплуатации и гнева, которыми на протяжении веков обусловлена видимая бессмысленность истории. Человек неизбежно живет в мираже, мистифицирует себя собственной рефлексией, поскольку он упорно хочет улавливать неуловимое, использовать как орудие всплески утраченной ненависти. Положение, где потеря оборачивается приобретением, соответствует деятельности ума, сводящего рбъекты мысли к вещам. В самом деле, противоречие потлача проявляется не только в ходе всей истории, но и более глубоко — в процессе мышления. Дело в том, что мы вообще, в жертвоприношении или потлаче, в действии (истории) или созерцании (мышлении) вечно ищем ту тень — по определению неуловимую, — которую тщетно зовем поэзией, глубиной или сокровенностью страсти. Мы обязательно бываем обмануты, так как хотим уловить эту тень.

Окончательно постичь объект познания мы могли бы лишь при условии, что исчезнет само познание, которое желает свести этот объект к подчиненным и управляемым вещам. Конечная проблема знания та же, что проблема истребления богатств Нельзя одновременно знать и не уничтожаться, нельзя одновременно истреблять и увеличивать богатство.

6. Роскошь и нищета

Но если задача любых операций определяется жизненными требованиями людей (или групп), выделенных из необъятности живого, то общее движение осуществляется по ту сторону требований индивидов. В конечном счете эгоизм оказывается обманут. Кажется, будто он победил и прочертил непреложный предел, и все-таки он не справляется со своей задачей. Конечно, соперничество индивидов между собой отнимает у людской массы способность быть непосредственно захлестнутой глобальным избытком энергии. Сильный гра-

__________154__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

бит слабого, эксплуатирует его, потчует грубой ложью. Но это не меняет в целом результатов, когда индивидуальный интерес высмеивается, а ложь богатых превращается в правду.

Дело в том, что в конечном счете возможность роста или приобретения имеет в какой-то точке свой предел, а потому энергия, этот предмет вожделения для всякого отдельного существования, обязательно освобождается; освобождается буквально под покровом лжи. В итоге люди лгут, стараются соотнести это освобождение с корыстью, но оно увлекает их гораздо дальше. А это значит, что в некотором смысле они все равно лгут. Индивидуальное накопление ресурсов в принципе обречено на разрушение; индивиды, осуществляющие его, по-настоящему не обладают этим богатством, этим, положением. В первоначальных условиях богатство всегда аналогично складам боеприпасов, которые наглядно олицетворяют собой уничтожение, а не обладание богатством. Но этот образ не менее точен и для выражения столь же убогой истины положения: это взрывчатый заряд. Человек, занимающий высокое положение, изначально взрывчатый индивид (все люди взрывчаты, но он в особенности). Конечно, он старается избежать, хотя бы отсрочить взрыв. И потому он лжет сам себе, нелепым образом принимая свое богатство и власть за то, чем они не являются. Если ему и удается мирно наслаждаться ими, то только благодаря неузнаванию самого себя, своей истинной природы. Одновременно он лжет и всем остальным, перед которыми, наоборот, утверждает свою истину (взрывчатую природу), а сам пытается от нее уклониться. Конечно же, в этой лжи он погрязнет: положение будет сведено к средству эксплуатации, бесстыдному источнику барышей. Это убожество никоим образом не сможет прекратить безудержное движение.

Независимо от чьих-либо намерений, недомолвок и лжи, медленно или внезапно, это движение богатства источает и расточает энергетические ресурсы. Часто, как ни странно, этих ресурсов не просто оказывается в достатке: если они не могут быть полностью потреблены производительно, то обычно остается избыток, который нужно уничтожить. На первый взгляд потлач плохо осуществляет это истребление ресурсов. Разрушение богатств не является его правилом: обычно они дарятся, то есть при такой операции потеря затрагивает лишь дарителя; сумма богатств сохраняется. Но это всего лишь видимость. Хотя потлач и редко выражается в Действиях, вполне схожих с действиями жертвоприношения, тем не менее он является

дополнительной формой института, смысл которого в изъятии богатств из производственного потреб-

ления. Жертвоприношение, как правило, изымает из профанного

______________155______________

П. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

оборота полезные продукты; дары потлача в принципе приводят в движение предметы изначально бесполезные. Основой потлача является архаическая индустрия роскоши; эта индустрия наглядно растрачивает ресурсы, огромное количество человеческого труда. У ацтеков это «накидки, юбки, дорогие женские сорочки» или «богато расцвеченные перья..., ограненные камни..., раковины, веера, пластины из черепашьего панциря..., шкуры хищных зверей, выделанные и украшенные рисунками». На северо-западе Америки уничтожают дома и лодки, убивают собак или рабов: это полезные богатства. В основном же дары представляют собой предметы роскоши (в других местах дары съестных припасов изначально предназначаются для бесполезно-праздничного истребления).

Можно было бы даже сказать, что потлач — это специфическое проявление, особо значимая форма роскоши. Действительно, и за пределами архаических форм роскошь сохранила функциональное значение потлача, создающего социальное положение. Роскошь по-прежнему определяет собой положение того, кто