Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

решительное отвержение: ведь смысл непотребного языка именно в отрицании человеческого достоинства. Если человеческая жизнь есть Добро, то в этом сознательно принятом падении содержится решение наплевать на Добро, наплевааъ на человеческую жизнь.

Половые органы и акты называются в особенности словами опустившихся людей, взятыми из специального языка падшего мира. У этих органов и актов есть и другие имена, но одни из них принадлежат науке, а другие употребляются более редко и неустойчиво, будучи детскими словами или стыдливыми изобретениями влюбленных. Тем не менее непотребные имена любви оказываются тесным и неразрывным образом связаны для нас с той тайной жизнью, которую мы ведем одновременно с самыми возвышенными чувствами. В конечном счете именно посредством этих неудобопроизносимых имен в нас, не принадлежащих к миру падших, формули-

_________593__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

руется всеобщее отвращение. Эти имена выражают его с яростной силой. Они сами яростно извергнуты из мира порядочных людей. Между этими двумя мирами немыслим никакой спор.

Падший мир не может сам пользоваться этой силой. Непотребный язык выражает ненависть. Зато любовникам, принадлежащим миру порядочных людей, он дает ощущение, близкое тому, что прежде давала трансгрессия, а позднее профанация. Порядочная женщина, говорящая мужчине, который сжимает ее в объятиях: «Я люблю твой...» — могла бы сказать вслед за Бодлером: «Единственное и высшее сладострастие любви заключено в уверенности, что мы совершаем Зло». Но она уже знает, что эротика — сама по себе не Зло. Она является Злом лишь постольку, поскольку отсылает к мерзости уголовного мира или низменной проституции. Женщина, о которой идет речь, чужда этому миру, она ненавидит его моральную мерзость. Она признает, что называемый ею орган сам по себе не омерзителен. Однако у тех, кто принадлежит гнусной сфере Зла, она заимствует слово, которое наконец открывает ей истину: любимый ею орган проклят и известен ей лишь постольку, поскольку заставляет пережить внушаемое им отвращение, однако в тот момент, когда она преодолеет это отвращение. Она хотела 6bi быть в числе вольнодумцев, но она не теряет смысла первоначального запрета, без которого нет и эротики, и вместо этого прибегает к ярости тех, кто вообще отрицает всякий запрет, всякий стыд и кто может поддерживать это отрицание только яростью.

ГЛАВА ХШ КРАСОТА

Основополагающее противоречие чзлосека

Итак, сквозь все перемены проходит противопоставление между растерзанной и теряющейся в непрерывности плеторой бытия и стремлением каждого отдельного индивида продлиться. Когда исчезает возможность трансгрессии, это противопоставление открывает возможность профанации. Путь падения, при котором эротика выбрасывается на помойку, предпочтительнее нейтральности такой сексуальной деятельности, которая развивается в согласии с разумом, без всякого разрыва. Когда запрет прекращает действовать, когда мы больше не верим в запреты, то трансгрессия невозможна, но сохраняется чувство трансгрессии, пусть даже иллюзорное. Это чувство основано не на ощутимой реальности. Как уловить эту истину, если не обратиться вновь к неизбежному терзанию дискретного существа, обрезе. Заказ № К-6713

594 ЭРОТИКА

ченного на смерть? ведь только ярость, безумная ярость, разбивающая пределы сводимого к разуму мира, открывает нас непрерывности!

Эти пределы мы очерчиваем по-разному, утверждая запрет, Бога или даже падение. Но, очертив их, мы всякий раз за них выходим. Неизбежны две вещи: нам не избежать смерти и нам не избежать «выхода за пределы». Собственно, умереть и выйти за пределы — это одно и то же.

Но когда мы выходим за пределы или умираем, то пытаемся уклониться от страха, который вызывает у нас смерть, а может вызвать и само созерцание непрерывности по ту сторону этих границ*.

Разрыву границ мы приписываем, если надо, форму объекта. Мы стараемся принять его за некоторый о&ьект. Сами мы лишь поневоле идем до конца, отчаянно противясь смерти. И все время стремимся обмануть себя, стараемся найти перспективу непрерывности, которая предполагает выход за пределы, но оставаясь в рамках нашей дискретной жизни. Мы хотим достичь потустороннего мира^ не переступая через порог, благоразумно оставаясь в посюстороннем мире. Мы не способны ничего помыслить или вообразить иначе как в пределах своей жизни, за которыми нам кажется, что все исчезает. В самом деле, по ту сторону смерти начинается немыслимое, к которому нам обычно не хватает смелости подступиться. Но это немыслимое есть выражение нашего бессилия: мы знаем, что смерть ничего не уничтожает, она оставляет нетронутой целостность бытия, но мы не можем помыслить непрерывность бытия в целом, исходя из нашей собственной смерти, исходя из умирающего в нас. Мы не приемлем границ уми

* Как получилось, что на пути непрерывности, смерти мы выдумали личность Бога, заботящегося о бессмертии индивида, о каждом волоске на голове у человека? Я знаю, что в любви к Богу эта его сторона часто исчезает: за мыслимым, умопостижимым проступает ярость. Я знаю, что ярость, неведомое никогда не означали невозможность познания и разума. Но неведомое не тождественно познанию, а ярость — разуму, дискретность не тождественна разрушающей и убивающей ее непрерывности. Паш мир дискретности призван в ужасе мыслить — ибо, основываясь на дискретности, познание возможно, — вынужден мыслить смерть, то, что находится по ту сторону познаваемого и мыслимого. Таким образом, Между Богом, в

котором сосуществуют ярость и разум (непрерывность и дискретность), и перспективой разрыва, открывающейся нетронутому индивиду (открытой для познания перспективой неведомого), расстояние невелико. Но здесь сказывается опыт, указывающий на Бога как на средство избежать этого безумия, которого редко достигает любовь к Богу, и обозначающий Бога как «доброго боженьку» — гаранта общественного порядка и дискретной жизни. Вершина любви к Богу на самом деле является смертью Бога. Но здесь мы не можем ничего узнать, кроме пределов знания. Это не значит, что нам не может дать вернейших указаний опыт любви к Богу. Мы не должны удивляться, что теоретические данные не извращают возможного опыта. Б любом случае речь идет о поиске непрерывности, которая достигается при «теопатическом состоянии». Пути такого поиска никогда не бывают прямыми.

__________595__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

рающего в нас существа. Мы хотим любой ценой пересечь эти границы, но одновременно нам хотелось бы и переступить и сохранить их.

Вмиг решительного шага желание выбрасывает нас из нас самих, нам больше невтерпеж, мы словно увлечены движением, требующим нашего разрушения. Но предмет выходящего за рамки желания, располагающийся перед нами, привязывает нас обратно к жизни, за рамки которой выходит наше желание. Как сладостно желать вырваться за пределы, не идя при этом до конца, не делая решительного шага. Как сладостно подолгу пребывать перед предметом такого желания, оставаться жить в этом желании, вместо того чтобы пойти до конца и умереть, уступив непомерной ярости желания. Нам известно, что обладать этим жгучим предметом невозможно. И тогда одно из двух: или желание спалит нас дотла, или его предмет перестанет нас жечь. Овладеть им мы можем лишь при условии, что вызываемое им желание притихнет. Но лучше уж смерть желания, чем наша собственная смерть! Мы довольствуемся иллюзией. Если обладать ее предметом, то можно не умирать, но будет казаться, что мы дошли до предела в своем желании. Мы не просто отказываемся умирать; мы присваиваем себе предмет желания, которое было на самом деле желанием умереть, — мы присоединяем его к своей длящейся жизни. Мы обогащаем свою жизнь, вместо того чтобы утратить ее.

Втаком обладании проявляется объективный аспект того, что привело нас к выходу за свои пределы*. Тот объект, который проституция указывает нам как желанный (проституция есть не что иное как предложение желать), но отнимаем как падший (в том случае, когда низменная проституция превращает его в нечто непотребное), представляется как красивый объект обладания. Его смыслом является красота. Она образует его ценность. Действительно, красота есть то, что предназначает предмгг желанию. В особенности если желание стремится получить от предмета не столько непосредственный ответ (возможность зьшги за пределы), сколько долгое и спокойное обладание.

Противопоставление чистоты и скверны в красоте

Говоря только о красоте женщины, я не стану рассуждать о красоте вообще**. Я хочу лишь уловить и определить роль красоты в

*К отрицанию себя как объекта.

**Прекрасно осознаю неполноту этих рассуждений. Мне хотелось дать логически стройную, а не исчерпывающую картину эротики. Здесь речь идет главным образом о женской красоте. Это лишь одна из лакун в данной книге, наряду со многими другими.

596

ЭРОТИКА

эротике. Конечно, можно усматривать эротическое воздействие красоты на элементарном уровне, например в сексуальной жизни птиц — в их разноцветном оперении или пении. Я не буду рассуждать о том, что означает красота этих перьев и песен. Не собираюсь ее оспаривать и даже допускаю, что животные бывают более или менее красивы в зависимости от того, насколько хорошо они соответствуют идеальной форме, связанной с данным видом. Тем не менее красота является субъективной, меняется в зависимости от наклонностей тех, кто ее оценивает. В некоторых случаях можно думать, что иные животные ценят ее так же, как и мы, но это все же рискованное предположение. Замечу только, что на оценку человеческой красоты должно влиять соответствие видовому идеалу. Этот идеал варьируется, но он наличествует как некая физическая тема с возможными вариациями, иные из которых бывают очень неудачными. Свобода индивидуальной интерпретации не так уж велика. Во всяком случае, следовало напомнить об этом очень простом элементе, проявляющемся в оценке человеком как животной, так и человеческой красоты. (К этому изначальному элементу в принципе добавляется молодость.)

Теперь перехожу к другому, не столь ясному элементу, который в не меньшей степени влияет на признание мужской или женской красоты. Обычно мужчина или женщина считаются тем более красивыми, чем более они по своим формам удаляются от животного облика.

Это сложный вопрос, и в нем все перемешано. Не стану анализировать его в деталях. Покажу лишь, что он действительно встает. Несомненно, что все напоминающее в человеке зверя вызывает отвращение. Особенно омерзителен облик антропоида. Как мне кажется, эротическая ценность женских форм связана со стиранием этого давления природы, которое напоминает о материальном назначении телесных органов и о необходимости прочного костяка; чем более ирреальны эти формы, чем менее подчинены животно-физиологической истине человеческого тела, тем лучше они соответствуют

довольно широко распространенному образу желанной женщины. Далее я буду говорить и о волосяной системе, которая обладает особым смыслом в видовом облике человека.

Из вышесказанного, как кажется, явствует несомненная истина. Но не менее верна и противоположная истина, выступающая лишь во вторую очередь. Образ желанной женщины, создаваемый в первую очередь, был бы пресен — то есть не вызывал бы желания, — если бы не предвещал или одновременно не раскрывал некой затаенной животности, обладающей более мощной призывной силой. Красота желанной женщины служит предвестницей ее срамных

__________597__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

частей — волосатых, звериных частей. Инстинкт внушает нам желать этих частей. Но эротическое желание соответствует и другим компонентам, помимо полового инстинкта. Красота, отрицающая животность и пробуждающая желание, при обострении желания завершается экзальтацией звериных частей тела!

Окончательный смысл эротики — смерть

В стремлении к красоте одновременно со стремлением достичь непрерывности по ту сторону разрыва проявляется и стремление избежать ее.

Это двойственное стремление всегда остается двойственным.

Но его двойственность обобщает, вбирает в себя все развитие эротики.

Размножение нарушает состояние простоты существа, эксцесс разрушает границы и в итоге всегда так или иначе перехлестывает через край.

Всегда имеется предел, с которым человек сообразуется. Он отождествляет этот предел с тем, чем он сам является. Его охватывает ужас при мысли, что этот предел может исчезнуть. Но мы ошибаемся, принимая всерьез этот предел и то, как человек с ним сообразуется. Предел имеется лишь затем, чтобы быть преодоленным. Страх (ужас) вовсе не указывает на настоящее решение. Напротив, он побуждает переступать через пределы.

Когда мы испытываем страх, то знаем, что должны отвечать на заложенное в нас желание преодолеть границы. Мы хотим их преодолеть, и испытываемый нами ужас обозначает эксцесс, которого мы должны достичь и которого не смогли бы достичь, если бы не изначальный ужас.

Красота, в своем совершенстве отвергающая животное начало, потому столь страстно желанна, что обладание ею привносит животную скверну. Она желанна для того, чтобы быть запачканной. Желанна не ради нее самой, но для ликования от ее несомненной профанации.

При жертвоприношении выбор жертвы происходил таким образом, чтобы ее совершенство заставляло еще сильнее ощутить грубость смерти. При соединении тел человеческая красота привносит противопоставление между чистейшей человечностью и отвратительной животностью органов. О парадоксальном противопоставлении в эротике уродства и красоты впечатляюще писал в своих «Тетрадях» Леонардо да Винчи:48 «Акт совокупления и участвую-

598

ЭРОТИКА

щие в нем члены настолько уродливы, что если бы не красота лиц, украшения участников и их необузданный порыв, то природа погубила бы род человеческий». Леонардо не замечает, что привлекательность прекрасного лица или красивой одежды воздействует постольку, поскольку это прекрасное лицо предвещает скрьюаемое под одеждой. Вся суть в профанации этого лица, его красоты — сначала потаенные женские части тела раскрываются, потом в них погружается мужской орган. Никто не сомневается в уродливости полового акта. Как и смерть при жертвоприношении, уродство соития погружает в состояние тревоги. Но чем больше эта тревога—в зависимости от силы партнеров, — тем сильнее сознание преодоления пределов, которым предопределяется порыв радости. Как бы разнообразны ни были ситуации в зависимости от вкусов и привычек, но обычно красота (человечность) женщины лишь делает шокирующе ощутимой звериную природу полового акта. Для мужчины нет ничего более удручающего, чем уродливость женщины, на фоне которой не может выделиться уродство органов или самого акта. Красота важна прежде всего тем, что уродство невозможно осквернить, а именно в осквернении заключается сущность эротики. Человеческое начало, обозначаемое запретом, подвергается трансгрессии в эротике. Оно подвергается трансгрессии, профанации, осквернению. Чем больше красота, тем сильнее осквернение.

Возможности здесь столь зыбко-многообразны, что систематическое представление их различных видов не может быть удовлетворительным. Неизбежны повторы, противоречия. Но уловленная здесь тенденция не оставляет неясностей. Это опять-таки противопоставление, позволяющее ощутить переход от сжатия к взрыву. Меняются пути, но ярость остается прежней, одновременно внушая ужас и притягивая к себе. Падшая человечность имеет тот же смысл, что и животное начало, профанация — тот же смысл, что и трансгрессия.

По поводу красоты я говорил о профанации. С тем же успехом я мог бы говорить и о трансгрессии, поскольку по отношению к нам животное начало означает трансгрессию, ибо зверь не ведает запрета. Просто чувство профанации нам понятнее.

Мне не удалось без повторов и противоречий описать многообразие эротических ситуаций, которые, впрочем, более похожи одна на другую, чем может показаться при установке на их различение. Следовало различать их, чтобы сквозь них проступала главная ставка в этой игре. Но нет ни одной формы, где не проявлялся бы какой-то аспект другой. Супружество открыто любым формам эротики. Животное начало примешивается к моральному падению,

_________599__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАПРЕТ И ТРАНСГРЕССИЯ

а во время оргии может с ошеломляющей точностью выделяться предмет желания.

Точно так же необходимость сделать ощутимой первичную истину затушевывает другую истину, истину примирения*, без которой не было бы эротики. Мне следовало подчеркнуть, что изначальное движение подвергается искажениям. В силу этих обстоятельств эротика, по всей видимости, удаляется от своей сущности, соединяющей ее с ностальгией по утраченной непрерывности. Человеческая жизнь не может без дрожи — и без передержек — следовать движению, которое увлекает ее к смерти. Я показал, как эта жизнь передергивает и лавирует на тех дорогах, о которых шла речь.

Примирения между желанием и индивидуальной любовью, между длящей-притягательностью смерти, между сексуальным неистовством и забося жизнью и той о детях.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

ОЧЕРК I КИНСИ49, УГОЛОВНЫЙ МИР И ТРУД

Отсюда праздность, пожирающая целые дни; ибо любовные чрезмерности требуют и отдыха, в восстанавливающей пищи. Отсюда ненависть к любому труду, которая заставляет этих людей искать быстрые способы раздобыть деньги.

Бальзак. «Блеск и нищета куртизанок»50

Эротика — это опыт, который мы не можем, воспринимать извне как вещъ

Исследование видов сексуального поведения человека можно вести с интересом ученого, наблюдающего со стороны за тем, как световые лучи воздействуют на полет осы. Разумеется, некоторые виды человеческого поведения могут стать предметом науки; в таком случае их рассматривают не более «человечно», чем поведение насекомых. Человек — прежде всего животное, он может сам изучать свои реакции, как изучал реакции животных. Однако некоторые из этих реакций нельзя полностью уподобить научному материалу. Это те виды поведения, когда, по общепринятому мнению, человек низводится до уровня зверей. Согласно тому же мнению, их следует таить и замалчивать, в человеческом сознании они занимают не совсем законное место. И стоит ли рассматривать отдельно эти виды поведения, которые у людей в целом те же, что и у зверей?

Как бы низко ни пал человек, он все же никогда не является просто вещью, подобно животному. В нем всегда остается чувство собственного достоинства, некое глубинное благородство и буквально некая священная истина, которые делают его несводимым к рабскому уделу (даже тогда, когда с ним неправомерно обращаются как с рабом). Человек никогда не может быть исключительно средством; пусть на время, ко он сохраняет в себе до какой-то степени суверенную значительность цели; в нем остается что-то неотчуждаемое, благодаря чему его нельзя убить или, тем более, съесть, не испытывая ужаса. Ведь убить и даже съесть человека всегда возможно. Но редко бывает, чтобы эти поступки оставались для другого человека незначительными; по крайней мере, ни для кого

601

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

из душевно здоровых людей не секрет, что в глазах остальных они обладают тягостным смыслом. Эта табуированпостъ, сакральность человеческой жизни столь же универсальна, как запреты, касающиеся сексуальности (такие как инцест, табу на менструальную кровь и варьирующиеся, но в целом постоянные предписания приличия). В современном мире только животное можно свести к вещи. Человек может делать с ним все что хочет, без ограничений, он ни перед кем не должен отчитываться. В глубине души он может знать, что забиваемое им животное не так уж и отличается от него самого. Но даже если формально он и признает сходство с ним, это мимолетное признание сразу же пресекается глубинным молчаливым отрицанием. Даже при самых противоположных верованиях всегда напрасно было оспаривать интуицию, связывающую дух с человеком, а тело — с животным. Тело — это вещь, оно презренно, порабощено, имеет рабскую природу, так же как камень или кусок дерева. Только дух, с его сокровенно-субъективной истиной, не может быть сведен к вещи. Дух сакрален, но пребывает в профан-ном теле, которое в свою очередь становится сакральным в момент смерти, когда делается явной несравненная ценность духа.

Сказанное выше мы непосредственно воспринимаем; то, о чем пойдет речь ниже, уже не столь просто и выявляется лишь в итоге внимательного рассмотрения.

Мы в любом случае животные. Хотя мы конечно же люди, наделенные духом, но мы не можем помешать тому, что в нас продолжает жить и подчас нас одолевает животное начало. Избыточная сексуальность, противоположная духовному полюсу человека, означает сохранение в нас животной жизни. Так что виды нашего сексуального поведения, связанные с телом, в известном ст^ысле могут рассматриваться как вещи; половой орган тоже еспвещь (часть тела, которое и само по себе вещь). Эти виды нашего поведения представляют собой функциональную активность той вещи, каковой является половой орган. Половой орган — это в принципе вещь, так же как нога (руки еще как-то человечны, а глаза служат выражению духовной жизни, но половые органы и ноги у нас такие же, как

иу зверей). К тому же мы полагаем, что в разряд животных нас может низвести расстройство чувственности.

Если, однако, сделать отсюда вывод, что сексуальный факт является вещью, как животное в щипцах вивисектора, и полагать, что этот факт не поддается контролю человеческого разума, то мы столкнемся с серьезной трудностью. Когда перед нами вещь, мы ясно ее сознаем. Нам легче улавливать смыслы, принадлежащие сознанию, если мы подступаемся к ним посредством вещей, которые их представляют

иопределяют их внешний вид. Напротив

602 ЭРОТИКА

того, всякий раз, когда эти смыслы доступны познанию лишь изнутри, не соотносимы с сопровождающими их отчетливыми внешними последствиями, мы можем говорить о них лишь смутно*. Но что труднее наблюдать извне, чем сексуальный факт?

Рассмотрим доклады Кинси**, где сексуальная деятельность рассматривается в статистической форме, как внешний материал. В действительности их авторы так и не рассмотрели извне ни одного из тех бесчисленных фактов, о которых они сообщают. Все эти факты наблюдались изнутри теми, кто их переживал. Методическая обработка осуществлялась посредством признаний, рассказов, на которые и полагались так называемые наблюдатели. Сомнение в результатах или, по крайней мере, в их общей значимости, которое они кое-где сочли нужным вводить, представляется систематичным и поверхностным. Авторы обставляют себя мерами предосторожности, которых нельзя недооценить (проверка, повторные опросы через большие промежутки времени, сравнение диаграмм, полученных различными интервьюерами в одних и тех же условиях, и т.д.). Благодаря этому грандиозному опросу от нас стали не столь сокрыты виды сексуального поведения нам подобных. Но уже сами по себе эти усилия показывают, что, пока не была приведена в действие вся эта механика, соответствующие факты не были даны как вещи. До докладов Кинси сексуальная жизнь лишь в самой низкой степени обладала четкой и ясной истиной вещей. Теперь наконец стало возможно говорить о видах сексуального поведения как о вещах; в некоторой степени это и есть то новое слове? в науке, которое внесли доклады Кинси...

Первым желанием является раскритиковать столь странное упрощение, которое часто выглядит просто безумно неуклюжим. Но наши интеллектуальные операции нацелены лишь на непосредственный результат. Интеллектуальная операция — это в принципе нечто переходное: помимо желаемого результата она приносит другие, непреднамеренные последствия. Доклады Кинси основывались на том, что сексуальные факты суть вещи, но не явствует ли из них в конечном счете, что сексуальные факты — не вещи? Возможно, нашему сознанию вообще требуется такая двойная операция: рассматривать, насколько это возможно, смыслы в качестве вещей,

*Я ясно и отчетливо говорю о своем я, лишь когда рассматриваю свое существование как отдельную реальность, похожую на реальность других людей, на которых я гляжу со стороны, и я могу ясно различать других людей лишь постольку, поскольку они обладают — в своей кажущейся отдельности — той безупречной самотождесгвенностью, которую я приписываю вещам.

**Kinsey A.C., Pomeroy W.B., Martin C.E. Le Comportement sexuel de 1'homme. P,: Pavois, 1948. Kinsey A.C., Pomeroy W.B., Martin C.E., Gebhard P.H. Le Comportement sexuel de la femme. P.: Amiot Dumont, 1954.

________603________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

но наиболее ясно и осознанно они проявятся именно в тот момент, когда внешнее обнаружит свою недостаточность и заставит нас обратиться к внутреннему, сокровенному. Ниже я растолкую эту игру переадресации, и она покажет всю свою действенность на материале сексуальных расстройств. Внешнему наблюдению за репродуктивной деятельностью мешают не только условные причины. Возможность наблюдения исключается его заразительностью. Это не имеет ничего общего с заразными микробами, распространяющими болезни. Речь идет о такой заразительности, как при зевании или смехе. При виде зевка хочется зевать, раскаты хохота сами собой вызывают желание смеяться, и если сексуальная деятельность не скрыта от наших глаз, то она способна возбуждать. Она может также внушать отвращение. Сексуальная деятельность, любое ее предвестие, будь то малозаметное волнение или беспорядок в одежде, легко приводят свидетеля в состояние сопричастности (если только телесная красота позволяет осмыслить некстати увиденное как игру). Подобное состояние двусмысленно и обычно исключает методическое научное наблюдение: видя или слыша смех, яучаствую изнутри в эмоции того, кто смеется. Именно эта прочувствованная изнутри эмоция, сообщаясь мне, и смеется во мне. При сопричастности51 (при сообщении) мы познаем то, что чувствуем сокровенно: мы

непосредственно познаем чужой смех, когда смеемся сами, чужое возбуждение — когда начинаем его разделять. Именно поэтому смех или возбуждение (да даже и зевание) не являются вещами: вообще говоря, мы не можем быть сопричастными камню или доске, но можем быть сопричастными наготе женщины, которую обнимаем. Правда, тот. кого \еви-Брюль называл «первобытным человеком», мог быть сопричастным и камню, но для него камень и не был вещью — в его глазах он Ьыл живым существом, как и он сам. Конечно, Леви-Брюль ошибался, когда связывал такой способ мышления с первобытным состоянием человека. Достаточно нам в поэзии забыть о том, что камень тождествен самому себе, и заговорить о лунном камне; тогда камень будет со-причастен моей сокровенной жизни (говоря о нем, я соскальзываю к сокровенности лунного камня). Но если нагота или непомерность наслаждения не суть вещи, если они, подобно лунному камню, неуловимы, то отсюда вытекают примечательные выводы.

Эта моя попытка показать, что сексуальная деятельность, низводимая обычно до какого-то телесномясного уровня, обладает теми же привилегиями, что и поэзия, может показаться странной. Правда, в наши дни поэзия стремится к дурному тону и, насколько можно, к скандальности. И все-таки странно видеть, в данном случае в связи с сексуальностью, что рабский статус вещей не обязательно

604

ЭРОТИКА

отсылает к телу но, напротив, в самой своей животности это тело поэтично, божественно. Вот что показывают широкомасштабные и хитроумные методики докладов Кинси, обнаруживая собственное бессилие ухватить свой объект в качестве объекта (то есть как нечто объективно пред ставимое). Строго говоря, их многочисленные и неизбежные обращения к субъективности компенсируют ту противоположность научной объективности, которую являют собой эти опросы о сексуальной жизни опрашиваемых субъектов. Но грандиозность усилий, потребных для такой компенсации (многочисленность данных, благодаря которой, как кажется, устраняется субъективность наблюдений), позволяет разглядеть один неотъемлемый элемент сексуальной деятельности — это ее сокровенное (невещественное) начало, заметное в докладах Кинси несмотря на все графики и диаграммы. Оно неуловимо, не наблюдаемо взглядом снаружи, который нацелен на частоту и модальность контактов, на возраст, профессиональную и классовую принадлежность субъекта — на то, что и впрямь можно увидеть снаружи, тогда как основное ускользает от внимания. Мы даже должны открыто поставить вопрос: о сексуальной ли жизни идет речь в этих книгах? О человеке ли мы говорим, когда ограничиваемся численными измерениями или классификациями по возрасту или цвету глаз? То, что значит для нас человек, с несомненностью находится по ту сторону подобных понятий; эти понятия привлекают внимание, но они способны добавить к нашим знаниям лишь малозначительные аспекты*. Так же и настоящее знание сексуальной жизни человека нельзя почерпнуть из докладов Кинси; их статистические данные, еженедельные частоты, средние числа имеют смысл лишь постольку, поскольку мы прежде всего учитываем, что речь идет об эксцессе. Или, если они все-таки обогащают наши знания о сексуальности, то лишь в том смысле, о котором я говорил: если, читая их, мы испытываем неодолимое чувство... Например, если мы смеемся (ибо именно здесь-то и вылезает несуразица, казалось бы невозможная), читая следующую подпись под таблицей из десяти колонок: «Источники оргазма для населения Соединенных Штатов», или же под столбцом цифр слова: «мастурбация», «сексуальные игры», «брачные или внебрачные сношения», «звериное начало», «гомосексуальность»... Сколь глубока несовместимость между этими механическими классификациями, которые обычно толкуют о вещах (скажем, о тоннах стали или меди), и сокровенными истинами. По крайней мере, однажды авторы и сами признают это, говоря, что опросы и «сексуальные истории», служившие

* Даже фундаментальные данные соматической антропологии имеют смысл лишь постольку, поскольку они объясняют некую знакомую нам реальность, поскольку они определяют место человека в животном царстве.

________605________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

им основой для анализа, иногда все-таки представлялись им в своем сокровенном свете: то было не их дело, но они признаются, что «в этих историях часто содержится память о глубокой уязвленности, фрустрации, боли, о неудовлетворенных желаниях, разочарованиях, трагических ситуациях и полных провалах». Неудачливость — нечто внешнее по отношению к сокровенному смыслу полового акта, но все же она показывает, в какой глубине он разыгрывается, и мы не можем его оттуда извлечь, не лишая его истины. Итак, сами авторы понимали, над какой пропастью зависают сообщаемые ими факты. Но хоть они и ощущали это, они не остановились перед трудностью. Их ориентация и слабость лучше всего проявляются тогда, когда они делают одно исключение из своего метода (основанного не на наблюдениях, а на рассказах самих людей). По одному пункту они, не наблюдая фактов собственными глазами, публикуют данные, вытекающие из объективных наблюдений (которые могли предоставить им третьи лица). Они изучали, какое — очень короткое — время необходимо младенцам (от шести до двенадцати месяцев) для достижения оргазма при мастурбации. Это время, как сказано в докладе, определялось иногда по часам с секундной стрелкой, иногда с помощью хронометра. Несовместимость между наблюдением и наблюдаемым фактом, между методом, пригодным для вещей, и всегда вызывающей неловкость сокровенностью, доходит до такой степени, когда уже становится не до смеха. Наблюдениям за взрослыми мешают более трудные препятствия; зато ребенок так бессилен и рядом с ним нас обезоруживает такая безграничная неясность, что

часовая механика производит тягостное впечатление. Вопреки желанию авторов выявляется истина: нужно сильно ошибиться, чтобы спутать со скудостью вещи то, что имеет совершенно иной — сакральный — характер; мы лишь с болезненным чувством допускаем в ву.\ьгарную сферу профанного (сферу вещей) ту тяжкую реальность, что содержится в потаенной ярости взрослого и ребенка. Яросп, •»£. швеческой, хотя и животной, сексуальности остается в наших глазах обезоруживающей; эти глаза никогда не могут наблюдать ее без волнения.

Труд связывается для нас с сознанием и с объективностью вещей,

он сокращает сексуальную безудержность. Безудержным остается только уголовный мир

Вернусь к мысли, что в принципе животное начало — это именно то, что, вообще говоря, можно свести к вещи. Я готов утверждать это вновь и вновь; попробую прояснить поставленную проблему, продолжая анализ на материале докладов Кинси.

606 ЭРОТИКА

Этот богатейший материал еще далеко не достаточно осмыслен: перед нами внушительное собрание фактов, оно замечательно по исполнению, составлено по превосходно разработанной методике, напоминающей методику Института Гэллапа52 (труднее, правда, восхищаться теоретическими концепциями, из которых она вытекает). Для авторов сексуальность представляет собой «нормальную биологическую функцию, приемлемую независимо от формы ее выражения», Однако этой естественной деятельности противятся религиозные ограничения*. Самый интересный из числовых рядов первого доклада показывает частоту оргазма за неделю. Варьируя в зависимости от возраста и социальных категорий, этот показатель в целом намного ниже 7 — числа, начиная с которого речь идет уже о высокой частоте (high rate). Но нормальная частота у антропоида — один раз в день. Нормальная частота у человека, уверяют авторы, была бы не ниже, чем у крупной обезьяны, если бы этому не противились религиозные ограничения. Авторы опираются на результаты своего опроса. Они обсчитали по отдельности ответы представителей различных конфессий, сравнивая соблюдающих и не соблюдающих обряды. Достигают или превышают частоту 7 раз в неделю 7,4% набожных протестантов против 11,7% равнодушных к церковным обрядам; точно так же 8,1% набожных католиков противопоставлены 20,5% равнодушных. Это знаменательные цифры: религиозная практика явно тормозит половую активность. Но перед нами беспристрастные и неутомимые наблюдатели. Они не довольствуются установлением данных, подкрепляющих их принцип. Они еще более усложняют свои опросы. Статистика частоты представлена по социальным категориям: чернорабочие, квалифицированные рабочие, «белые воротнички», руководящие кадры. В целом трудящееся население дает примерно 10-процентный показатель высокой частоты. Один лишь уголовный мир (underworld) достигает 49,4%. Это самые интересные из статистических данных. Они указывают на фактор не столь сомнительный, как набожность (напомним о культах Кали54 или Диониса, о тантризме55 и других эротических формах религии): это труд, суть и роль которого совершенно недвусмысленны. Именно благодаря труду человек упорядочивает мир вещей и сам оказывается в этом мире сведен к состоянию вещи среди вещей; именно труд превращает трудящегося в средство. Человеческий труд, определяющий самую сущность человека, — единственное, что однозначно противопоставляет человека животному миру. Данными статистическими соотношениями выделяется мир труда и сводимого к состоянию вещи трудящего-

* Американский критик Лайонел Триллинг" с полным основанием подчеркивал наивность авторов, думавших решить вопрос,

утверждая эту естественность.

________607________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

ся, мир, откуда исключена сексуальность — всецело сокровенная и неустранимая.

Это основанное на цифрах противопоставление парадоксально. Оно содержит в себе неожиданные отношения между различными ценностями. Эти соотношения, примыкая к приведенным выше, парадоксальным образом свидетельствуют о несводимости животной безудержности к вещи. Это требует самого тщательного внимания. Прежде всего, сказанное мною означает, что основополагающее противопоставление человека и вещи может быть сформулировано только при допущении тождества между животным и вещью. С одной стороны, существует внешний мир, мир вещей, частью которого являются животные. С другой стороны, мир человека, представляемый как, по сути своей, внутренний мир, мир разума (субъекта). Но хотя животное — всего лишь вещь, хотя именно это и отделяет его от человека, оно все же является вещью иначе, чем неподвижный предмет, чем камень или заступ. Только неподвижный предмет, особенно если он сделан человеком, если он является продуктом труда, можно считать вещью, абсолютно лишенной всякой тайны и подчиненной внешним по отношению к ней целям. Вещью является то, что не является ничем для себя. В этом смысле животные сами iro себе — не вещи, но человек обращается с ними как с вещами; они являются вещами постольку, поскольку представляют собой предмет труда (животноводства) или его орудие

(вьючные или тягловые животные). Включаясь в цикл полезных действий как средство, а не как цель, животное сводится к вещи. Но подобная редукция отрицает его суть, которую оно все же имеет; животное — вещь постольку, поскольку человек может его отрицать. Если бы у нас больше не стало такой власти, если бы мы больше не могли обращаться со зверем так, словно он является вещью (скажем, если бы на нас набросился тигр), то сам по себе он уже не был бы вещью: то был бы не чисчый объект, а субъект, обладающий своей собственной сокровенной истиной.

Точно так же и сексуальная безудержность, животное начало в человеке, может рассматриваться в качестве вещи, только если мы способны ее отрицать и жить так, как будто ее и нет вовсе. Мы и в самом деле ее отрицаем, но всегда напрасно. Сексуальность, почитаемая грязной и скотской, есть именно то, что больше всего противится низведению человека до состояния вещи; сокровенная гордость мужчины связана с его мужественностью. Сексуальность соответствует в нас отнюдь не отрицаемому животному, но той сокровенной несоизмеримости, которая присуща зверям. Именно благодаря ей нас невозможно свести, словно волов, к состоянию рабочей силы, орудия, вещи, В человечестве — в смысле, противоположном животности, — несомненно, есть что-то такое, что несводимо к вещи и к труду; нет сомнения, что человек не может быть

608

ЭРОТИКА

порабощен, уничтожен до такой же степени, как животное. Но это становится ясно лишь во вторую очередь; а прежде всего человек — это животное трудящееся и подчиненное труду, поэтому он вынужден частично отказаться от своей безудержности. В сексуальных ограничениях нет ничего произвольного: каждый человек располагает ограниченным количеством энергии, и, отдавая часть ее труду, он тем самым изымает ее из процесса эротического истребления, которое соответственно сокращается. Таким образом, в человеческий и антиживотный период труда наша человечность сводит нас к вещам, а животным началом при этом поддерживается в нас ценность существования субъекта для себя самого.

Это стоит сформулировать точнее.

Содержащееся в нас «животное начало», или сексуальная безудержность, — это то, благодаря чему нас нельзя свести к состоянию вещей.

Напротив того, «человеческое начало» — это то, что, специфически проявляясь во время труда, стремится сделать нас вещами за счет сокращения сексуальной безудержности.

Труд, в отличие от сексуальной безудержности, есть предпосылка сознания вещей

Статистические данные первого доклада Кинси с замечательной точностью соответствуют этим базовым принципам. Только неработающие уголовники, поведение которых в целом представляет собой отрицание «человечности», дают 49,4% высокой частоты. В среднем эта пропорция, по мнению авторов доклада, соответствует нормальной частоте, характерной для природы — для находящихся в животном состоянии антропоидов. Но она остается уникальной среди всех собственно человеческих видов поведения, которые характеризуются пропорциями высокой частоты от 16,1% до 8,9%, в зависимости от социальных групп. Стоит, впрочем, привести и некоторые детали. В общем и целом этот показатель варьируется в зависимости от степени гуманизации: чем более человечны люди, тем меньше их сексуальная безудержность. Приведем точные данные: высокая частота в 15,4% случаев характерна для чернорабочих, 16,1% — для среднеквалифици-рованных рабочих, 12,1% — для квалифицированных рабочих, 10,7% — для низших категорий «белых воротничков», 8,9% — для высших.

Впрочем, есть одно исключение: если перейти от «белых воротничков» высшей категории к руководящим кадрам, которые соответствуют правящим классам, то показатель возрастает более чем на три пункта, достигая 12,4%. Если представить себе, в каких услови-

609

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

ях получались эти цифры, то слишком мелкие различия не приходится принимать в расчет. Но тенденция к снижению от чернорабочего к «белому воротничку» высшей категории довольно постоянна, а разница в 3,5 пункта между этим последним и руководящими кадрами представляет собой прибавку около 30%; норма повышается примерно на два-три оргазма в неделю. Причина такого повышения при переходе к господствующему классу сразу же выясняется: по сравнению с остальными категориями господствующий класс располагает неким минимумом праздности, а средний уровень богатства, которым он обладает, не обязательно соответствует исключительно большому количеству труда, поэтому его избыток энергии, разумеется, выше, чем у трудящихся классов. Этим компенсируется то, что он более всех гуманизирован.

Впрочем, исключительное положение господствующего класса может быть объяснено и точнее. Отмечая, что в животном состоянии есть нечто божественное, а в человеческом — нечто рабское, я

из этого процесса устранена не только эротика: мы вообще не обладаем непосредственным сознанием всего того, что несводимо к простоте вещей (твердых предметов). Ясное сознание — это прежде всего ясное сознание вещей, а то, что не обладает внешней четкостью вещи, с первого взгляда и не ясно, Мы лишь позднее, через уподобления, приходим к понятию элементов, которым недостает простоты твердого предмета.

Первоначально сознание этих элементов дается нам так!же, как в докладе Кинси: чтобы ясно различить то, что в глубине своей несводимо к грубости вещи, его рассматривают именно как грубую вещь. Таким путем в различающее сознание и входят истины сокровенной жизни. Мы должны, следовательно, утверждать, что, вообще говоря, истины нашего внутреннего опыта от нас ускользают. В самом деле, раз мы принимаем их за то, чем они не являются, то тем самым мы еще более их игнорируем. Нам не уловить истины, которую возвещает наша эротическая жизнь, если мы видим в ней только естественную функцию, если, прежде чем понять ее смысл, мы разоблачаем абсурдность законов, запрещающих ей вольно развиваться. Если о греховной сексуам-носги мы говорим, что она сводима к невинности материальных вещей, то наше сознание вовсе не понимает по-настоящему сексуальной жизни, полностью перестает учитывать ее смутные стороны, несовместимые с отчетливой ясностью. Отчетливая ясность действительно является первым требованием сознания, но именно в силу этого требования от него и ускользает истина. Проклятие держало эти стороны дела в тени, где нами владел ужас или, по крайней мере, тревога. Наука, снимая вину с сексуальной жизни, решительно перестает ее узнавать. Она проясняет сознание, но лишь ценой ослепления. Требуя точности, она не схватывает всю сложность системы, в которой небольшое количество элементов сведено к предельно вещественному состоянию, она отбрасывает все то смутное, неясное, что на самом деле и составляет суть сексуальной жизни.

612 ЭРОТИКА

Для того чтобы достичь сокровенного (заложенного в глубине нас), мы, конечно, можем и даже должны идти обходным путем — через вещь, под видом которой выступает сокровенное. Именно в этот момент, если рассматриваемый нами опыт оказывается не полностью сводимым к внешним вещам, к примитивному механизму, — обнаруживается его сокровенная истина; обнаруживается в тот момент, когда выявляется тяготеющее над ней проклятие. Наш тайный опыт не может входить напрямую в ясную часть нашего сознания. Во всяком случае, отчетливое сознание способно различить свой жест, которым оно удаляет подвергаемое им осуждению. Таким образом, сокровенная истина доходит до сознания в форме проклятой, осуждаемой возможности — в форме «греха». Поэтому она поддерживает и неизбежно должна поддерживать жест ужаса и отвращения перед сексуальной жизнью, чтобы такой ценой, при благоприятных обстоятельствах, признать подчиненное значение этого ужаса. (В самом деле, речь идет не о том, чтобы признать истинным объяснение с помощью «греха».) Эта драгоценная ясность методического no-знания, благодаря которой человеку удалось стать хозяином вещей, эта ясность, уничтожаемая сексуальным волнением (или же сама уничтожающая это волнение, если возобладает над ним), в конечном счете всегда может признать свои границы, раз уж ей пришлось в практических целях отказаться от части правды. Вполне ли это ясное сознание, если, просвещая нас, оно не может не скрывать часть сущего? И наоборот, может ли волнуемый же ланием вполне ясно сознавать себя, если он способен желать, лишь растворяя свое волнение во тьме, где ничего не видит? Но в надрывном расстройстве мы все же способны различить это расстройство, а тем самым разглядеть по ту сторону вещей и сокровенную истину разрыва.

Гигантский статистический труд докладов Кинси подкрепляет такую точку зрения, которая не согласуется с их принципом и даже, по сути дела, отрицает их. Доклады Кинси связаны с наивным и порой трогательным протестом против пережитков той цивилизации, которая изначально была отчасти иррациональной. Но они ограничены своей наивностью, а мы не хотели бы придерживаться этих границ. Мы, напротив, улавливаем то извилистое движение, которое в конце концов возвышает нас — в безмолвии — до осознания сокровенности. Различные формы человеческой жизни преодолевали друг друга, и теперь мы можем разглядеть смысл последнего преодоления. В этом неизбежно зыбком свете, а не под ярким солнцем науки, перед нами постепенно обнаруживается трудная, по сравнению с вещами, истина: она открывает нас безмолвному пробуждению.

613

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

ОЧЕРК П СУВЕРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК САДА

Неподвластные силе разума — уголовники, цари

В мире, где мы живем, ничто не соответствует капризному возбуждению толп, которые следуют яростным порывам обостренной чувственности и не слушаются разума.

Сегодня каждый должен отдавать отчет о своих действиях, во всем подчиняться законам разума. Остались еще кое-какие пережитки прошлого, но одному лишь уголовному миру, благодаря своей скрытной и неконтролируемой ярости, удается сохранять излишек энергий, которых не поглощает