Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

желание.

Таким образом, благодаря сопротивлению монаха в момент искушения в нем поддерживается ощущение головокружительной утраты. Не поддаваясь искушению, монах поистине пребывает в состоянии трутня, знающего об исходе того порыва, что увлекает его к матке.

43. Заказ №К-6713

674 ЭРОТИКА

Но благодаря страху — и вытекающему из него стремлению не поддаваться — предмет влечения монаха означает не то же самое, что матка, ради которой насекомое летит к смерти на свету: этот отрицаемый предмет ужасен и желанен одновременно. Его сексуальная привлекательность проявляется во всем своем блеске, красота его так велика, что монах все время находится в состоянии восхищения. Но это восхищение — в то же самое время и трепет; его окружает ореол смерти, отчего его красота и делается ужасной. Такая двусмысленность искушения четко проявляется в той продленной форме искушения, которую церковь называет «греховными мыслями».

При «греховных мыслях» красота предмета, его сексуальная привлекательность исчезают. От них остается лишь воспоминание в форме смертельного ореола, о котором уже сказано. Тогда предмет влечения — уже не столько предмет, сколько целая среда, связанная с неким состоянием души, и невозможно сказать, имеет ли место ужас или привлекательность; притягательно чувство смерти, тогда как предмет чувственности наводит ужас и выходит из поля сознания. Разумеется, сходство между «греховными мыслями» и брачным полетом — более далекое, чем в случае с искушением. Тем не менее его можно заметить, невзирая на несколько комическое бессилие такого мысленного наслаждения: это как бы парализованный порью к брачному полету, который хоть и поддерживается, но в темноте и ослеплении, словно у животных, и притом становится болезненным. Фактически это средство примирить желание спасти душу с желанием низвергнуться в смертельную сладость объятий. Но на сей раз желание желанного предмета оказывается желанием такого предмета, который лишен природного очарования; это непостижимое уму, бессознательное желание смерти или, по крайней мере, «погибели души».

Чувственность как виновница смерти

Анализ «греховных мыслей» проливает свет на еще ке нашедшую истолкования тему человеческой чувственности, которую необходимо рассмотреть именно с этой стороны, дабы понять, что объединяет ее с единственно чистым опытом, то есть опытом мистическим. Думается, что если рассматривать человеческую чувственность, как это делают авторы кармелитского сборника, в ее высочайшей, желанной Богу форме, независимо от оскверняющих ее заблуждений, то мы, наоборот, лишь отдалимся от мистического озарения. Будучи сведена только к дозволенным своим аспектам, чувственность не позволяет увидеть те свои смертельные стороны, ко-

675

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

торые проявляются в полете трутня или в искушении монаха, а их самый отдаленный смысл представляют собой «греховные мысли». Действительно, «желанной Богу», ограниченной рамками брака половой деятельности, вообще сексуальности, расцениваемой как естественная или нормальная, противостоят, с одной стороны, противные природе блудодеяния, а с другой стороны, любой опыт, который считается предосудительным, греховным и по этой причине обладает более терпким вкусом

— привлекательностью запретного плода.

Чаще всего чистой душе дозволенное сексуальное желание предстает абсолютно чистым. Такое возможно, но эта частичная истина скрывает истину более глубокую.

Несмотря на общепринятую ассоциацию сексуальности с чем-то постыдным, представляется рациональным и соответствующим суждению церкви считать сексуальность как функцию одной из необходимых частей жизнедеятельности. В любовных объятиях содержится нечто похвально-чудесное, противоположное упомянутой выше постыдности. Это расцвет жизни, ее счастливейшая форма. Казалось бы, нет никакой причины упоминать по этому поводу трутня, для которого это одновременно и вершинный подъем, и смертельный финал. Однако некоторые аспекты сексуальности изначально вызывают недоверие. В народе оргазм называют «обмиранием». Реакции женщин в принципе сходны с реакциями самок, пытающихся избежать фатальности любви: отличаясь от реакций монахов при искушении, они тоже выявляют чувство опаскч или ужас% обычно связанное с мыслью о сексуальном контакте. Эти стороны дела имеют и теоретическое подтверждение. Во всех случаях происходит огромная трата энергии, необходимой для сексуального акта*.

Незачем искать дальше причину страха, вызываемого сексуальной игрой. Смерть — это лишь крайний, исключительный ее случай; в самом деле, каждая нормальная потеря энергии есть лишь маленькая смерть, которую можно сравнить со смертью трутня, но такое «обмирание» само по себе вызывает осознанные или смутные опасения. С другой стороны, она сама же и является предметом желания (по крайней мере у человека). Никто не станет отрицать, что главным элементом сексуального возбуждения является ощущение, что земля уходит из-под ног и все начинает шататься. Любовь или

* Я не говорю «трата сексуальной энергии». Соглашаясь с Освальдом Шварцем

(Schwartz О. Psychologic sexuelle. P.: Gallimard, 1951), я тоже считаю понятие «сексуальной энергии» необоснованным и искусственным; однако Шварц, как мне кажется, недооценивает тот факт, что в сексуальной деятельности всегда работает некая не предназначенная ни для чего заранее физическая энергия, допускающая различное применение.

676

ЭРОТИКА

вовсе не существует, или она для нас словно смерть, словно движение стремительной потери, быстро переходящее в трагедию и останавливающееся только в смерти. Настолько неощутима дистанция между смертью и пьянящим «обмиранием», когда все шатается.

Однако это желание пошатнуться, что сокровенно терзает каждого человека, отличается от желания умереть в силу своей двусмысленности: да, это желание умереть, но одновременно и желание жить, жить на пределе возможного и невозможного, жить все более и более интенсивно. Это желание жить, прекращая жить, или желание умереть, не прекращая жить, это желание того предельного состояния, которое было описано достаточно сильно, пожалуй, только святой Тересой: «Умираю, ибо смерти нет!»89 Но смерть от того, что смерти нет, — это как раз не смерть, а крайнее состояние жизни; если я умираю от того, что смерти нет, то лишь при условии, что я живу; оставаясь живым, продолжая жить, я испытываю нечто смертельное. Пошатнувшись, святая Тереса реально не умирала от желания реально пошатнуться. У нее земля уходила из-под ног, а она лишь жила еще неистовее, так неистово, что в конечном счете могла приказать себе умереть, но такой смертью, которая не прекращала бы ее жизнь, а доводила ее до высшего предела.

Чувственность, нежность и любовь

Итак, желание пропасть — это заметный аспект не только наиболее человеческой чувственности, но и мистического опыта. Тем самым мы возвращаемся к сближению между мистицизмом и греховной эротикой, зато удаляемся от идиллической или дозволенной сексуальности. Напротив, мы обнаружили такой аспект чувственности, который благодаря своей глубокой двусмысленности тематически близок к искушению монаха или к «греховным мыслям». В самом деле, и в том и в другом случае трудно сказать, чем воспламеняется желание — жизнью или смертью. Воспламененность жизнью означает смерть, смерть означает воспламененность жизнью. Говоря об искушении монаха, я не мог в полной мере показать эту двойственность. Между тем в основе его лежит смутно-губительный смысл сексуальности. Искушение — это желание пропасть и растратить все имеющиеся ресурсы, чтобы земля начала уходить из-под ног. Исходя из этого, я попытаюсь ниже выяснить координацию того процесса, который связывает сексуальный опыт с мистикой. Но сначала следует показать, каким образом столь разнообразные, подчас столь резко противоположные формы сексуальной деятельности координируются между собой в ностальгической тоске по моменту нарушения равновесия.

677

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

Упомянутая выше двусмысленность с самого начала представляется как принцип если не гибели (потери энергии здесь воспол-нимы, стремительные и даже задыхающиеся движения, когда мы теряем почву под ногами, временны), то, по крайней мере, нарушения равновесия. Конечно, эта потеря равновесия непродолжительна, обычно она включена в уравновешенные формы, которые обеспечивают ее повторение и компенсируют наносимый чувственной жизнью ущерб. Но эти прочноздоровые формы, посредством которых организуется нарушение сексуального равновесия, затемняют его глубинный смысл.

Один из самых значительных ценностных факторов сексуальной организации — стремление ввести нестройность любовных объятий в общее устройство человеческой жизни. Это устройство основано на нежной дружбе между мужчиной и женщиной и на их общей привязанности к детям. Самое важное для нас — поместить половой акт в основу общественного здания. Задача не построить цивилизованный порядок на глубинной сексуальности, то есть на беспорядке, а ограничить этот беспорядок, связав его со смыслом порядка, смешав этот смысл со смыслом порядка, которому мы пытаемся его подчинить. В конечном счете эта операция неосуществима, потому что эротика никогда не откажется от своей: суверенной ценности, разве что деградировав до чисто животной деятельности. Уравновешенные формы, внутри которых возможна эротика, в конце концов ведут лишь к новой погере равновесия или же к старению, предвещающему окончательное исчезновение.

Значительной формой такого необходимого чередования между потерей и восстановлением равновесия является неистовая и нежная любовь одного человека к другом)-. Неистовость любви ведет к нежности

— длительной форме любви, но она привносит в сердечный поиск то беспорядочное начало, жажду пропасть и привкус смерти, что бывают при поиске телесном. По споей сути любовь повышает склонность одного человека к другому до такого напряжения, когда лишиться обладания другим или утратить его любовь — все это переживается не менее тяжело, чем угроза смерти. Оттого в основе любви — желание жить в тревоге, в присутствии столь ценного предмета, что сердце замирает при мысли его утратить. Лихорадка чувств — это не желание умереть. Так же и любовь — это не желание утратить, но желание жить в страхе возможной утраты, когда любимый человек держит влюбленного

на краю пропасти; только такой ценой мы можем доказать любимому яростную силу восхищения. Эти процессы преодоления, пренебрегающие заботой о сохранении жизни, делаются видны при почти сразу же возникающем желании организовать длительную или, по крайней мере, стремящу-

44. Заказ №К-6713

678 ЭРОТИКА

юся быть таковой форму и, насколько возможно, укрыть любовь, то есть потерю равновесия — от неуравновешенности! Это не смешно, когда влюбленный не пытается бороться с утратой любимого человека условностями, которые отнимают у него свободу, или когда он не подчиняет прихоти любви материальной организации домашнего хозяйства — одним словом, семьи. Также и семейную жизнь делает нелепой не отсутствие любви (отсутствие любви, как его ни понимать, — это ничто), а смешение любви с материальной организацией, когда суверенность вязнет в мелочных покупках. (Разумеется, столь же нелепо и отказываться из чистой претензии от организации совместной жизни, разве что вы к ней не способны.) Эти противопоставления тем более озадачивают, что любовь уже отлична от чувственной эротики и находится в рамках того процесса, когда чувственность оправдывает беспорядочность желания, доказывая его благотворность. Подобная двойственность обнаруживается во всех плоскостях. С одной стороны, любовь к сексуальному партнеру (вариант брака как включения в рамки деятельного общества, часто согласованного с ним) превращает чувственность в нежность, нежность смягчает ярость ночных услад, при которых зачастую воображают садистские терзания друг друга; нежность может обрести уравновешенную форму. С другой стороны, глубинная ярость, стремление потерять почву под ногами, всегда направлена к нарушению нежных отношений — к тому, чтобы ощущать в этих отношениях близость смерти (это знак всякой чувственности, пусть и облагороженной нежностью). Такова предпосылка неистового восхищения, без которого словарь половой любви не мог бы использоваться для описания экстаза мистиков.

Уголовный мир, сексуальный цинизм и непристойность

Такое распространение двусмысленного желания пропасть на области, где, по всей видимости, беспорядок не имеет оправдания, соответствует общей тенденции человеческой жизни. Мы все время стремимся дублировать устойчивые и прочные формы, те пределы, в которые эта жизнь вводит свою неуравновешенность, — формами нестабильными, в некотором смысле нежизненными, где эта неуравновешенность утверждается. Правда, при обычном беспорядке страсти эта тенденция непреднамеренна: беспорядок считают злом, и разум с ним борется. В формах же циничной, бесстыдной, падшей жизни, о которых пойдет речь теперь, неуравновешенность принята как принцип. Желание пошатнуться, которому мы уступаем лишь помимо своей воли, допускается здесь без стеснений; поэтому

________679________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

оно здесь и не имеет власти, и живущие в постоянном беспорядке способны лишь опускаться в неуравновешенность. Проститутки и паразитирующие на них мужчины, которые вместе образуют одну общую среду, часто уступают этой расслабленности и получают от этого вялое удовольствие. Они не всегда проваливаются до самого дна; собственно, им в общих интересах приходится создавать какуюто зачаточную, ограниченную организацию, противостоящую общему равновесию отвергаемого и разрушаемого ими общественного порядка. Но они не могут дойти до конца в этом отрицании, будучи в любом случае далеко не безразличны к поддержанию цинично-эгоистической жизни. Зато преимущества «непокорного» существования позволяют им без труда удовлетворять свои нужды; возможность вести глубоко нечистую игру дает им вволю досуга, чтобы отдаваться прелестям погибельной жизни. Они неумеренно поддаются всем главным расстройствам разрушительной чувственности; они неумеренно вводят в человеческую жизнь скользящее падение, вплоть до смерти. Таким образом, в сердце уже без тревоги, свободно проникает огромное и жалкое размягчение. Для этого достаточно красть, если надо — убивать, лениво сохранять свою жизнь, экономя силы, во всяком случае, жить за чужой счет.

Здесь, по сути, происходит отвратительное снижение уровня, вульгарный провал. Жизнь уголовного мира незавидна. Она утратила гибкость жизненной энергии, без которой человечество опускается. Она лишь использовала возможности общего расслабления, основанного на недостатке воображения и тем ограничивающего страх перед будущим. Отдаваясь без удержу стремлению пропасть, уголовники превратили это пропадание в постоянное состояние, без всякого вкуса и интереса.

Если рассматривать эту деградацию чувствепшсти саму по себе, ограничиваясь людьми, которые ее переживают, то она окажется малозначительной. Но у нее есть далеко идущие последствия. Она обладает смыслом не только для тех, кто попустительствует себе: невоздержность, воспринимаемая как что-то безвкусное теми, кто ей предается, обладает острейшим вкусом длч тех, кто видит ее в качестве свидетеля, а сам продолжает жить в нравственном воздержании. Непристойность поведения и языка проституток — нечто заурядное для тех, для кого это повседневная жизнь. Зато тем, кто остается чист, она, наоборот, предоставляет возможность головокружительного перепада уровней. Низменная

проституция и непристойность вместе представляют собой яркую и значительную форму эротики. Эта деформация осложняет картину сексуальной жизни, но кардинально не меняет ее смысла. Чувственность — это в принципе область насмешки и обмана, в ее основе стремление

680

ЭРОТИКА

потерять почву под ногами, но при этом не пойти ко дну... разумеется, не без подлога, авторами и одновременно жертвами которого мы являемся. Для того чтобы жить чувствами, мы должны все время разыгрывать перед собой наивную комедию, и самой нелепой такой комедией является непристойность проституток. Таким образом, разница между равнодушием, которое она вызывает внутри мира непристойности, и ее завораживающим действием вовне не так уж нежизнеспособна, как это кажется на первый взгляд. Здесь имеет место неуравновешенность, но в глубинном смысле чувственной неуравновешенности; горечь комедии или чувство падения, вызываемое мздой, дают добавочное наслаждение тем, кто уступает стремлению потерять почву под ногами.

Единство мистического опыта и эротики

Важная роль непристойности в структуре ключевых образов сексуальной деятельности окончательно углубила пропасть, отделяющую религиозный мистицизм от эротики. Именно поэтому таким весом обладает противопоставление божественной и плотской любви. Сближение же, происходящее в конечном счете между непристойным блудом и излияниями святости, не может не скандализировать. Скандал длится с того дня, как психиатрия взялась довольно неуклюже объяснять мистические состояния в естественнонаучной перспективе. Ученые в принципе игнорируют подобные состояния, а те, кто, защищая церковь, протестовал против их суж дений, часто реагировали во власти возмущения и не замечали за ошибками и упрощениями той глубинной истины, которая в них возвещалась, пусть и в деформированном виде. Обе стороны постарались огрубить и запутать вопрос. Но все же признаем, что кар-мелитский сборник отличается ценной широтой духа: как-никак, со стороны католиков есть готовность к сближению, а психиатры, со своей стороны, не отрицают встреченных ими трудностей. Пойдем дальше: полагаю, что, прежде чем еще раз взяться за данную проблему, ее необходимо поставить точнее.

Я думаю {повторяю еще раз), что недостаточно признать возможность отношений между двумя сферами, как это по традиции делают кармелиты и монахи, принимавшие участие в сборнике. Нам надо избежать двух камней преткновения: не следует, ради сближения точек зрения, принижать опыт мистиков, как это делали, подчас непреднамеренно, психиатры. Не следует также, как это делают мистики, спиритуализировать область сексуальности, возвышая ее до уровня бесплотных переживаний. Мне придется по-

_______681________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

следовательно уточнить смысл различных форм сексуальности, причем гибридные формы, соответствующие стремлению к сдержанности (или к очищению), учитывать лишь во вторую очередь; отправляться от наиболее ассимилированных и заканчивать той, которая, наоборот, характеризуется отказом интегрироваться в общественный порядок. Особенно важно прояснить вопрос, поставленный именно этой, последней, формой: ведь именно сфера непристойности, связанная прежде всего с проституцией, придала чувственности скандальную окраску. Необходимо прежде всего показать, чем именно духовное содержание непристойности само соответствует основной схеме всей этой области. Непристойность отвратительна, и естественно, что недостаточно смелые умы не усматривают в ней ничего более глубокого, чем ее отвратитель-ность; но нетрудно заметить, что эти гнусные ее стороны связаны с социальным уровнем тех, кто ее создает и кого общество изры-гает из себя точно так же, как они сами отвергают общество. Эта отвратительная сексуальность в конечном счете лишь парадоксально заостряет смысл той деятельности, которая по самой своей сути побуждает пропасть; если мы исключим тех, у кого непристойность порождается их социальным падением, то у переживающих ее извне склонность к непристойности вовсе не обязательно соответствует их низости: как много мужчин (и женщин), бесспорно обладающих бескорыстным и возвышенным духом, видели в ней лишь секрет, позволяющий всерьез потерять почву под ногами!

Из всего этого следует, что, когда мы разглядели среди разнообразных форм сексуальности ее постоянную тему, ничто уже не мешает заметить ее соотношение с опытом мистиков; для этого достаточно было свести воедино такие на первый взгляд разные источники притяжения, как непристойность и идиллическая любовь, «греховные мысли» и спаривание трутня. Эти трансы, восторги и теопатические состояния, многократно описанные мистиками различного толка (индусами, буддистами, мусульманами или христианами — не говоря уже о более изысканных мистиках, не принадлежащих ни к какой религии), имеют один ч тот же смысл: во всех случаях речь идет о равнодушии к поддержанию жизни, о безразличии к тому, что может его обеспечить, об испытываемой при этом тревоге, вплоть до момента, когда силы человека готовы пошатнуться и он внезапно открывается навстречу непосредственному течению жизни, которое обычно бывает задавлено, а высвободившись,

трансгрессии.

684

ЭРОТИКА

становится пассивным, все происходящее с ним он переносит как бы без движения. В застывшем блаженстве подобного состояния, в совершенной прозрачности всех вещей и всего мироздания исчезли и надежда, и страх. Становясь равным ничто (христиане говорят — равным Богу), предмет созерцания еще и кажется равным созерцающему его субъекту. Ни в чем больше нет различия; невозможно определить дистанцию, потерявшись в неразличимо-безграничном присутствии универсума и себя самого, субъект более не принадлежит ощутимому ходу времени. Его всецело поглощает момент, ставший вечностью. Кажется, будто его привязанность к будущему или к прошлому прекратилась, будто он раз и навсегда попал внутрь момента, а этот момент сам по себе есть вечность.

Исходя из этого соображения, отношение между чувственностью и мистическим опытом оказывается отношением между неловкой попыткой и свершением; то, что в конечном счете было лишь заблуждением, следует забыть ради такого пути, на котором дух достигает суверенности, И все же мне кажется спорной идея предавать забвению чувственность во имя мистического состояния. Напомню лишь бегло, что в мусульманском мистицизме — у суфиев92 — созерцание могло

совмещаться с браком. Можно пожалеть о том, что кармелит-ский сборник об этом ничего не говорит. Принимавшие в нем участие монахи в целом допускают такую возможность, но они стараются подчеркнуть различие между принципом (если говорить о христианстве, то принципом, довольно далеким от реального порядка) и утверждением фактического опыта. Но формулируемые мною возражения не связаны с интересом, представляемым возможным совпадением двух видов опыта. На мой взгляд, отказу от эротики противоречит не вопрос о том, полезно ли отрекаться от половой жизни для достижения желаннейших целей. Проблема всего лишь в том, можно ли примирить решение, основанное на расчете, в частности отречение, с состоянием безразличия, господствующим над возможностями мистической жизни. Я не говорю, что мы не можем достичь такого состояния путем расчетливых решений. Но я уверен: если кто-то его и достигает, то лишь вопреки расчету и вопреки решению.

Мы видели, что при искушении сопротивление происходит от желания поддержать жизнь, продлиться, а это связано с организацией, обеспечивающей ее поддержание. Не окажется ли, что самоотдача и отказ от труда (рабского) ради достижения результата, превосходящего настоящий момент, требуют «безразличия» более истинного, нежели у монаха, человека, связанного обетом, который изо всех сил старается достичь «состояния безразличия»?

______685_______

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

Это же совершенно не меняет условного, подчиненного характера эротики! Возможно.

Но там, где иные видят вязкую ловушку, я вижу суверенный шанс.

Шанс — чей окончательный приговор никогда и ничто не может смягчить, без которого нам никогда не быть суверенными.

В какой-то миг я должен либо положиться на удачу, либо властвовать собой, подобно монаху, связанному обетом воздержания. Вмешательство воли, решимость укрываться от смерти, греха, духовной тревоги искажают вольную игру безразличия и отречения. А без этой вольной игры настоящий момент подчинен заботе о последующих.

Конечно, заботу о будущем можно и примирить со свободой настоящего момента. Но их противоречие ярко проявляется при искушении. Преступления эротики порой убийственно тяжелы. Зато следует подчеркнуть, что расчетливость мучимого искушением монаха делает его аскетическую жизнь (независимо от конфессии) какой-то скаредной, бедной, уныло-дисциплинированной.

Все это верно только в принципе...

Однако даже если при соблюдении монашеских правил все-таки возможен самый далеко заходящий опыт, то в попытках понять смысл мистического прорыва нельзя забьшать, что ключам к нему является принудительность искушения. Желая довести до крайности возможности бытия, мы можем предпочесть беспорядочность случайной любви; при всей ее видимой поверхностности, простота текущего мига принадлежит тому, кто открыт чувству тревоги благодаря непосредственной завороженности.

ОЧЕРК VI СВЯТОСТЬ, ЭРОТИКА И ОДИНОЧЕСТВО

Сегодня я намерен говорить вам о святости, эротике и одиночестве93. Прежде чем развертывать логические построения, скажу коротко о том, чем подобное намерение удивительно. Слово «эротика» вызывает двусмысленные ожидания. Мне хотелось бы прежде всего уточнить, почему я решил говорить вам об эротике одновременно со святостью и одиночеством.

Я исхожу в основном из того, что эротика оставляет нас в одиночестве. Во всяком случае, эротика — это то, о чем трудно говорить. Эротика определяется как тайна, и не только из чистой условности. Она

не может быть публичной. Я мог бы привести и противоположные примеры, но так или иначе эротический опыт находится вне пределов обычной жизни. В общем единстве нашего опы-

686 ЭРОТИКА

та он по сути своей отторгнут от нормального сообщения эмоций. Это запретная тема. Нет ничего абсолютно запретного, всегда бывают нарушения запретов. Но запрет все же достаточно действен, и можно сказать, что эротика — возможно, самая сильная из эмоций — для нас как бы не существует, постольку поскольку наш опыт вообще представляется нам в форме языка (рассуждения). В наши дни происходит смягчение этого запрета — иначе я и не смог бы с вами сегодня разговаривать, — но я все же думаю, что коль скоро этот зал принадлежит миру рассуждения, то эротика останется для нас чемто внешним, я буду говорить о ней, но как о чем-то ином по отношению к той жизни, которой мы живем в настоящее время, о чем-то таком, что доступно нам только при условии, что мы выйдем из мира, где сейчас пребываем, и углубимся в одиночество. В частности, мне представляется, что для доступа к этому иному мы должны отказаться от позиции философа. Философ может говорить нам обо всем, что он испытывает. Эротический же опыт в принципе побуждает нас к безмолвию. Совершенно не так обстоит дело с опытом, возможно, близким к эротике — с опытом святости. Эмоция, испытываемая в опыте святости, может быть выражена рассуждением, она может быть предметом проповеди. И тем не менее эротический опыт, пожалуй, близок к святости.

Я не хочу сказать, что эротика и святость — явления одной природы. Собственно, этот вопрос вообще за пределами моей темы. Я только хочу сказать, что для обоих этих видов опыта характерна крайняя интенсивность. Говоря о святости, я говорю о жизни, определяемой присутствием в нас некоей сакральной реальности, спо собной вызывать в нас предельные потрясения. Ограничусь тем, что буду рассматривать, с одной стороны, эмоцию святости, а с другой — эротическую эмоцию, постольку поскольку они обладают крайней интенсивностью. Об этих двух эмоциях я хотел сказать, что одна сближает нас с другими людьми, а другая отторгает нас от них и оставляет в одиночестве.

Таков исходный пункт лекции, которую я собираюсь прочитать. Я не буду говорить с философской точки зрения, как ее обычно понимают. Хотелось бы сразу уточнить, что собственно философский опыт исключает и ту и другую из этих эмоций. В принципе я согласен, что опыт философа — это отдельный опыт, существующий вне других опытов. Одним словом, это опыт специалиста. Эмоции нарушают его. Меня давно поражает одна особенность. Истинный философ должен посвятить свою жизнь философии. В занятиях философией ничто всерьез не противится той слабости любой познавательной деятельности, когда для превосходства в

________687________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

одной области приходится допускать относительное невежество в других областях. С каждым днем эта проблема осложняется; с каждым днем становится все труднее приобрести всю сумму человеческих знаний, поскольку эта сумма безмерно возрастает. В принципе еще допускают, что философия и есть такая сумма знаний, рассматриваемая как не просто складывание их в памяти, а как операция синтеза, но этот принцип поддерживается с большим трудом: с каждым днем философия все больше становится специализированной дисциплиной, похожей на все другие. Нечего и говорить сегодня о невозможности построить философию, не зависимую от политического опыта; строго говоря, это вообще принцип, характерный для современного направления философии. В этом смысле философия открыта опыту. Но даже если принять этот принцип, общепринятым является рассматривать философию как закрытый сосуд. Я хочу сказать, что трудно одновременно философствовать и жить. Я хочу сказать, что человечество образуется из отдельных опытов, и философия — лишь один из них, наряду с другими. Все труднее считать философию суммой знаний, и сама она, со свойственной специалистам узостью духа, не стремится быть даже суммой опытов. Но что же это за размышление человека о самом себе и о бытии вообще, если оно чуждо самым интенсивным эмоциональным состояниям? Это, разумеется, означает специализацию того, что по определению ни под каким предлогом не может не быть тотальным, универсальным. Ясно, что философия может быть лишь суммой возможностей, п смысле операции синтеза, иначе она вообще ничто.

Повторяю: философия — это сумма возможностей, в смысле операции синтеза, иначе она ничто. Как мне кажется, имение такой она была для Гегеля. По крайней мере, в первых формах его диалектического по'троения эротический опыт открыто принимал участие в разработке системы, и не исключено, что тайно он оказывал еще более глубокое влияние; эротика может быть представлена только диалектически, и наоборот, диалектик, если только он не ограничивает себя формализмом, обязательно следит не спуская глаз за своим сексуальным опытом. Как бы то ни было, кажется (хотя, признаю, этот пункт довольно неясен и возможны колебания), что диалектический ход мысли Гегеля, по крайней мере отчасти, взят из его теологических познаний, а равно из чтения Мейстера Экхарта94 и Якоба Бёме95. Но, говоря теперь о Гегеле, я не собираюсь доказывать ценность его философии. Напротив, при всех оговорках, приходится открыто отнести Гегеля к сфере специализированной философии. Достаточно хотя бы напомнить, что он сам жестко противился той тенденции

688 ЭРОТИКА

в современной ему романтической философии, согласно которой философия может быть делом первого встречного, без какой-либо особой подготовки. Не то чтобы он ошибался, отвергая импровизацию в области философии: разумеется, импровизация здесь невозможна. Но практически непроницаемая конструкция Гегеля, будь она даже последним достижением философии, несомненно, сходна со специализированной дисциплиной в том, что одновременно она и соединяет вместе, и разделяет соединенные виды опыта. Конечно, в этом и состоит ее намерение: по Гегелю, все непосредственное дурно, а то, что я называю опытом, он наверняка отнес бы к сфере непосредственного. Тем не менее, не вдаваясь в философскую дискуссию, мне хотелось бы подчеркнуть, что рассуждения Гегеля вызывают ощущение специализированной деятельности. Думаю, что он и сам не мог не ощущать этого. Стремясь заранее ответить на возражение, он подчеркивал, что философия развертывается во времени, что это рассуждение, состоящее из последовательных частей, С этим может согласиться каждый, но это значит делать каждый момент философии специализированным., подчиненным другим моментам. Таким образом, мы выходим из сферы специализации, но в итоге впадаем, на сей раз окончательно, в сон специалиста.

Я не утверждаю, что любой из нас, вообще кто-либо другой, может пробудиться. Сумма возможностей, рассматриваемая как синтетическая операция, может быть и химеричной. Я готов к неудаче. Мне неловко при мысли, что я могу принять неудачу за успех. И главное, я пока не вижу причин ограничивать данные мне возмож ности, принуждая себя к специализированному труду. Речь идет о выборе, который предоставляется в каждый момент каждому из нас. В данный момент мне приходится выбирать между подчинением теме, которую я обязался развивать перед вами, и ответом на какую-то возможную прихоть. С горем пополам я выйду из положения, убеждая себя, что говорю в духе прихоти, не поддаваясь желанию отдаться ей, но признавая за нею высшую ценность, противоположную специализации. Специализация — это условие эффективности, а стремление к эффективности свойственно любому, кто чувствует, чего ему недостает. То есть я как бы расписываюсь в собственном бессилии, смиренно подчиняюсь необходимости.

Действительно, мы проявляем досадную слабость, когда хотим достичь некоторого результата и не делаем всего необходимого для его достижения. Зато, не желая этого результата и отказываясь идти по пути, который может к нему привести, мы проявляем силу. На этом перекрестке дорог возникают вместе и святость, и эротика. В отличие от специализированного усилия, святость изначально стоит на стороне прихоти. Святой не ищет эффективности. Им

________689________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

движет желание, и только желание; этим он похож на эротического человека. Вопрос в том, соответствует ли желание лучше, чем специализация проекта — чем специализация, обеспечивающая эффективность проекта, — самой сущности философии, если философия, как уже сказано, является прежде всего суммой возможностей, рассматриваемой как операция синтеза. Другими словами: вообразима ли эта операция, в одной формулировке, при простом рассчитанном движении, которое ведет к специализации? или, в другой формулировке, вообразима ли сумма возможностей при преобладании интереса над прихотью, которая представляет собой другое имя для желания? Прежде чем продолжать, попытаюсь изложить главное, что касается эротики, несмотря на основополагающую трудность, которую мы встречаем, если пытаемся о ней говорить.

Прежде всего, эротика отличается от сексуальности животных тем, что человеческая сексуальность ограничена запретами, а область эротики — область трансгрессии этих запретов. Эротическое желание

— это желание, побеждающее запрет. В нем предполагается борьба человека с самим собой. Запреты, противопоставляемые человеческой сексуальности, в принципе обладают особенными формами, они касаются, например, инцеста или менструальной крови, но мы можем рассматривать их и в общем аспекте, например в таком, который, разумеется, отсутствовал в древнейшие времена (при переходе от животного к человеку) и к тому же ныне подвергается сомнению, — в аспекте наготы. В самом деле, сегодня запрет обнаженного тела одновременно и остается в силе, и подвергается сомнению. Любой сознает абсурдную относительность, необоснованность, историческую обусловленность понятия наготы, а с другой стороны, тот факт, что запрет наготы и 5го трансгрессия задают основную тему эротики, то есть сексуальности, ставшей эротикой (сексуальности, свойственной человеку как существу, наделенному даром речи). Эта тема всегда выступает при так называемых патологических осложнениях и пороках. Порок может мыслиться как искусство более или менее маниакально вызывать у себя чувство трансгрессии.

Пожалуй, стоит напомнить о специфическом происхождении теории запрета и трансгрессии. Эта теория излагалась в лекциях Марселя Мосса, которые, вероятно, представляют собой самое неоспоримое достояние французской социологической школы, но ничего из них не было напечатано. Мосс как-то не любил формулировать свои мысли, облекать их в окончательную форму печатного текста. Мне даже кажется, что самые примечательные из достигнутых им результатов должны были вызывать

у него чувство

690

эротакл неловкости. Конечно, основные черты его теории трансгрессии проявляются и в его письменном

творчестве, но лишь в форме краткого указания, на котором он не настаивает. Так, в своем «Опыте о жертвоприношении»% он упоминает в двух фразах, что греки рассматривали жертвоприношение на празднике буфоний97 как преступление жертвователя. Он не делает обобщений. Сам я не слушал его устных лекций, но в том, что касается трансгрессии, доктрина Марселя Мосса была изложена одним из его учеников, Роже Кайуа, в небольшой книге «Человек и сакральное». По счастью, Роже Кайуа оказался не просто компилятором, он не только в увлекательной форме изложил факты, но и скрепил это изложение своей самостоятельной и активной мыслью. Если пересказывать его схематично, то у изучаемых этнографией народов человеческое время делится на профанное и сакральное; профанное является обычным временем труда и соблюдения запретов, а сакральное — временем празднества, то есть, по сути своей, трансгрессии запретов. В плане эротики празднество часто является временем сексуальной свободы. В собственно же религиозном плане — это специфическое время жертвоприношения, то есть трансгрессии запрета на убийство.

Я последовательно изложил эту теорию, когда сам разрабатывал ее в книге о рисунках из пещеры Ласко, то есть фактически о произведениях первобытных людей, об эпохе зарождения искусства, когда человек действительно перешел из животного сосгояния в человеческое*. Мне было важно связать понятия запрета и тру да. Труд существовал задолго до рождения искусства. Нам известны следы этого труда в виде сохранившихся в земле каменных орудий, которым мы можем давать относительную датировку. Мне представлялось, что труд должен был с самого начала предопределять существование целого мира труда, исключающего из себя половую жизнь или убийство, а также и вообще смерть. Для мира труда половая жизнь, с одной стороны, а с другой — убийство, война, смерть являются серьезными нарушениями, даже потрясениями. Мне кажется несомненным, что подобные моменты в основе своей исключались из времени труда, который, видимо, быстро стал коллективным. По отношению к трудовому времени создание жизни и ее уничтожение должны были отбрасываться вовне, а сам труд по отношению к моментам интенсивного волнения, когда ра-

* См.: Bataille G. Lascaux ou la naissance de Г art. Geneve: Skira, 1955. Я говорю о «первобытных людях», но лишь в том смысле, что человек из пещеры Ласко не должен был ощутимо отличаться от первобытного человека. Разумеется, рисунки из пещеры Ласко возникли позднее той даты, к которой можно достаточно точно отнести «зарождение искусства».

_______691________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

зыгрываются и утверждаются жизнь и смерть, представлялся как нейтральное, как бы отмененное время.

Теперь, кажется, может с полной ясностью проявиться мысль, к которой я веду.

Я не утверждаю, что возможна неспециализированная философия. Но поскольку философия есть специализированное творчество, она является трудом. Это значит, что она исключает, даже сама того не замечая, те моменты интенсивной эмоции, о которых я в первую очередь говорил. Следовательно, она не является той суммой возможностей, рассматриваемой как операция синтеза, которая кажется мне изначальной. Она не является суммой возможностей, суммой возможных опытов, она лишь сумма некоторых определенных опытов, цель которых в познании. Она всего лишь сумма знаний. Она добросовестно, с тем чувством, с каким выбрасывают инородное тело, грязь или хотя бы источник заблуждения, отвергает всякую интенсивную эмоцию, связанную с рождением, созданием жизни, а также со смертью. Я не первый удивляюсь этому плачевному итогу философии, которая оказывается выражением среднечеловеческого состояния, отчуждая себя от крайних проявлений человечества, то есть от конвульсий сексуальности и смерти. Мне даже кажется, что реакция против этой холодности философии характеризует всю современную философию — скажем, от Ницше до Хайдеггераш, не говоря о Кьеркегоре. Естественно, философия, как мне кажется, тяжело больна. Она непримирима к возможностям той богемно-неорежной мысли, которую сам я, пожалуй, представляю для некоторых из вас. В этом она глубоко оправданна. Философия — ничто, если она не является сильнейшим, а следовательно, дисциплинированным усилием, но, с другой стороны, используя согласованные усилья и дисциплину, не нарушает ли она свою глубинную предпосылку, по крайней мере, если она представляет собой, как уже сказано, «сумму возможностей, рассматриваемую как операция синтеза»? В конечном счете, я хотел бы показать тупик философии, которая не могла осуществиться без дисциплины, а с другой стороны, терпит неудачу, будучи не в силах достичь пределов своего предмета, того, что я обозначал прежде словом «крайности возможного» и что всегда касается крайних проявлений жизни. Даже философия смерти, если она фундаментальна, отворачивается от своего предмета. Но я не хочу сказать, что возможна философия поглощенная, целиком отдавшаяся головокружению, которое образует ее предел. Разве что на своей вершине философия оказывается отрицанием философии, смеется над философией. В самом деле, представим себе, что философия

действительно смеется над философией: это пред-

692 ЭРОТИКА

полагает и дисциплину, и отказ от дисциплины, в такой момент в игру включается вся сумма возможностей, и эта сумма есть синтез, а не просто сложение, поскольку она приводит к такому синтетическому видению, когда человеческое усилие оказывается бессильным и без сожаления расслабляется в чувстве собственного бессилия. Без дисциплины было бы невозможно достичь этой точки, но эта дисциплина никогда не идет до конца. Это истина нашего опыта. Во всех таких случаях ум, мозг человека оказывается просто переполненным вместилищем, наподобие чемодана, в который накладывают все новые вещи и который в конце концов перестает быть чемоданом, поскольку не может больше удержать сложенных в него вещей. И элемент, несовместимый со спокойным размышлением, вводится в сумму возможностей прежде всего благодаря предельным состояниям.

Попытаюсь точно описать, как мы можем переживать такое переполнение.

Нам приходится выбирать. Прежде всего мы должны делать количественный выбор. Если рассматривать возможности как однородные, то их окажется очень много. Например, в силу ограниченного времени нашей жизни мы вынуждены не читать ту или иную книгу, где мы, возможно, нашли бы элементы ответа на вопрос, который задаем себе. Тогда приходится сказать себе, что мы не можем получить доступ к возможностям, которые описываются в данной книге.

Если же в игру включается опыт предельных состояний, то здесь имеется качественный выбор. В самом деле, этот опыт рас страивает нас, он исключает спокойное размышление, поскольку его принцип в том, чтобы «вывести нас из себя». Трудно вообразить жизнь философа, который постоянно или хотя бы довольно часто находился бы вне себя. Перед нами вновь основополагающий человеческий опыт, ведущий к разделению времени на трудовое и сакральное. Если мы сохраняем открытой возможность, близкую к безумию (а такова всякая возможность, связанная с эротикой, с угрозой или вообще присутствием смерти или святости), то это постоянно подчиняет работу мысли чему-то иному, где мысль как раз и останавливается.

Практически это не совсем абсолютный тупик, но что же это? Чаще всего мы забьюаем, что философская игра — это, как и любая игра, соревнование. Задача всякий раз в том, чтобы зайти как можно дальше. Мы оказывается ь поистине унизительном положении человека, который пытается установить рекорд. В такой ситуации преимущество отдают разным направлениям мысли, в зависимости от точки зрения. С точки зрения профессорской философии само собой разумеется, что преимущество принадлежит человеку трудя-

_______693________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОЧЕРКИ ОБ ЭРОТИКЕ

щемуся и, как правило, отказывающемуся от возможностей, предоставляемых трансгрессией. Признаться, я очень остерегаюсь, когда преимущество, напротив, предоставляют отрицателю, который простодушно становится глашатаем лени и претенциозности. Сам я, принимая это соревнование, ощутил необходимость принять на себя ответственность за сложности, возникающие в обоих направлениях, как в трансгрессии, так и в труде. Граница между ними определяется очевидной невозможностью удовлетворительного ответа сразу в обоих смыслах. Я не настаиваю. По-моему, на поставленный мною вопрос должно ответить только чувство гнета и бессилия. Перед нами конечно же невозможное. Смиряться с этим необязательно, но приходится признать, что несмиренность ни от чего не избавляет нас. Признаюсь только, что чувствую искушение. В трансгрессии, совпадающей с леностью, я хотя бы замечаю преимущество видимой приниженности. Но на самом деле нельзя отрицать, что это ложь, соревнования начались, и я занял в них определенное место. Игру не меняет и тот факт, что участие в ней неизбежно связывается для меня с оспариванием принципов определения победителя. Задача все равно всякий раз заключается в том, чтобы зайти как можно дальше, и мое безразличие ничего здесь, не меняет. Если я отказываюсь от игры, то не полностью, и этого довольно. Я все равно в нее вовлечен. Впрочем, сегодня я говорю перед вами, а это значит, что одиночество меня не удовлетворяет, В самом начале лекции я отметил, что эротика осмыслена как одиночество, в отличие от святости,

смысл которой открыт и всем другим. Я не могу ни на минуту исходить из того, что для некоторого количества из вас эротика изначально може г обладать каким-то смыслом, какого нет у святости. Какова бы ни была возможная иллюзия, каковы бы ни были причины этого бессилия, эротика в принципе есть то, что осмыслено только для одного человека или для пары. Рассуждение отвергает его не менее, чем труд. Впрочем, вполне правдоподобно, что рассуждение в труд взаимосвязаны. Данная лекция есть труд, и, готовясь к нему, я ощущал то чувство страха, которое мы должны побороть, прежде чем трудиться. Эротика, в основе своей, осмыслена как смерть. Тот, кто уловит на минуту ценностный смысл эротики, сразу заметит, что таковым является смерть. Возможно, это и в самом деле ценность, но ее душит одиночество.

Теперь, чтобы исчерпать вопрос, попробую показать, что означает христианство по отношению к проблематике, которой я решил задаться. Рассуждая о святости, я не обязательно говорил именно о