2. Новая основная концепция «Философских исследований» в сравнении с основной концепцией «Трактата»

В дальнейшем мы снова обратимся к более специальному вопросу об отношении позднего Витгенштейна к проблеме герменевтического понимания. Необходимый экскурс в область принципиальных трудностей интерпретации Витгенштейна мы заканчиваем решением

" По поводу отказа от идеала абсолютной точности см. §§ 69 и далее.; эти положения, очевидно, должны прояснять вышеупомянутую невозможность философского сущностного определения, но мне кажется, что они de facto представляют тезис, который можно совместить с требованиями философского сущностного определения.

84

понимать примеры и «направляющие» тезисы Витгенштейна так, будто в них содержится релевантная для нашей темы теория «языка», «смысла» и «понимания». Эту теорию в ее основополагающей структуре мы, прежде всего, собираемся сравнить с теорией Трактата.

Существенное изменение, на мой взгляд, - как уже указывалось раньше — состоит в отказе от предпосылки о единственном точном языке, который благодаря своей «логической форме», общей для него и описываемого мира, предписывает закон всякого анализа языка и действительности. Место этой метафизической или же трансцендентально-семантической предпосылки занимает новая рабочая гипотеза о неограниченном количестве так называемых «языковых игр», разнообразных, но более или менее родственных, исторически возникающих и распадающихся. Эти «языковые игры» - в силу собственной эвристической концепции в том виде, как она мало-помалу вырисовывается в витгенштейновских примерах — можно характеризовать как конституируемые неким правилом поведения единства языкового употребления, жизненной формы и освоения мира (= ситуации).

Пусть эта резюмирующая характеристика понятия послужит тому, чтобы высветить соответствия между новым основоположением позднего Витгенштейна и философией «Трактата»: все функции, приписывавшиеся в Трактате «логической форме» языка или же миру, отображаемому посредством языка, подпадают в Философских исследованиях под «правила» конкретной языковой игры: последние конституируют так наз. «глубинную грамматику» (§ 664) языка, которая содержит критерии смысла и бессмыслицы и одновременно предписывает ситуационному миру, связанному с конкретной языковой игрой, априорную сущностную структуру. Дифференциация и релятивизация этих функций языковой логики, охарактеризованных в Трактате как трансцендентальные, очевидно, осуществляется с помощью учета практики человеческого поведения (общественных «жизненных форм», «практик» или «институтов») в основную концепцию языковой игры. Существенное последствие этой прагм атизации³" заключается в том, что - наряду с отказом от идеала абсолютной точности -происходит отказ от монопольного положения (естественно)научного отношения к миру в пользу разнообразных мерок миропонимания, имманентных конкретным языковым играм.

"' Отчетливую параллель к эволюции взглядов Витгенштейна показывает происходившее также в 30-е годы введение и разработка «прагматического измерения» в семиотике Ч. Моррисом (см. Foundations of the Theory of Sign, Chicago 1938 [Моррис Ч. У. Основание теории знаков // Семиотика. Сб. под общ. ред. Ю.С. Степанова. М., 1983]). (См. также статью о семиотике Морри-са в настоящем издании ).

85

Например, согласно позднему Витгенштейну, речевой оборот «Солнце восходит» б рамках современной астрономической теории является не ложным, а бессмысленным; в контексте же языковой игры крестьян или туристов он, напротив того, осмыслен (и.верифици-руем). Соответственно, вопрос о составных частях стула, на примере коего сам Витгенштейн сводит к абсурду свою раннюю предпосылку логико-метафизического атомизма (см. § 47), обретает мерку осмысленности, например, в языковой игре грузчиков, желающих квалифицированно разобрать стул. (Физики-атомщики, как правило, вопросом об элементах стула не задаются.) Решающим критерием уместности (напр., достаточной точности) языкового употребления служит «наша потребность» как «ось» языковой игры (§ 108).

Но учет практической «жизненной формы» в основной концепции языковой игры имеет своим последствием не только прагматиза-цию смысловых критериев дескриптивного или информативного словоупотребления; кроме того, он приводит к постановке под вопрос традиционной ориентации философии языка на использование языка в целях дескрипции. К примеру, вопрос и приказ по своему смыслу не могут быть редуцированы к констатации факта, причем также и в том смысле, что - подобно Фреге и самому Витгенштейну в Трактате" -мы отличаем от утверждения «факта» «показывание» «полэжения дел» и стремимся обнаружить последнее в качестве модально-нейтрального смыслового содержания еще и в повелительных и вопросительных предложениях. Ибо модус предложения (утверждение, приказ, вопрос, но также и: индикатив, конъюнктив, оптатив, ирреалис и т.п.) есть как раз то, в чем выражается переплетение языкового употребления с ситуационной связью жизненной формы в языковой игре." При этом глубинную грамматику модусов предложения ни в коей мере не следует ограничивать типичными формами, различающимися в грамматике традиционной. В пользу этого говорит уже то обстоятельство, что предложение обретает смысл лишь в связи с более обширным единством языка и жизненной практики (как раз в контексте «языковой игры») (см. § 23)." Еще более радикальная постановка под

" См. Философские исследования, § 22. Об этом см. W. Stegmtiller, loc. cit. (см. прим. 12),S.574f.

¹² Правда, этот факт - как, отталкиваясь от Остина, показал Дж. Р. Серль -можно в систематической теории «речевых актов» (т.е. « перформативно-про-позициональной» двойной структуры «глубинной грамматики» предложений, эксплицирующих эти акты) совместить с соподчиненностью модально-нейтральных смысловых содержаний как логической абстракции. (См. J.R. Searle, Speech Acts, Cambridge, 1969; нем. перевод: Sprechakte, Frankfurt, 1971.) " Эта точка зрения, вновь открытая Витгенштейном, исчезла из традиционной грамматики в силу того, что последняя абстрактивным образом отделилась от риторики.

86

вопрос одной из основных ориентации традиционной языковой онтологии, существовавшей от Аристотеля до Трактата,^ влияет на модель языковой игры в критике предвзятости теорий значения в отношении так наз. словесной функции «обозначения» или «называния» (см. §§ 1-15). Как бы там ни было, Витгенштейн стремился к тому, чтобы этот оборот речи выступал в качестве сокращения описания способа применения слов в языковой игре, пока с ней не связано представление о том, что слова употребляются в качестве имен:

«Номиналисты совершают ошибку, толкуя все слова как имена, т.е. не описывая их употребление реально, а, так сказать, давая лишь бумажные инструкции к такому описанию» (§ 383).

Между тем, ссылка на практику поведения или «жизненную форму» в модели языковой игры имеет еще одно последствие, которое, на первый взгляд, разрывает тематическую область философии языка вообще. В каталоге мыслимых языковых игр, набрасываемом Витгенштейном в § 23 Философских исследований, бросается в глаза, что к языковой игре «приказ» относится также действие по приказу; в дальнейшем упомянуты «изготовление предмета по описанию (чертежу)», «постановка и проверка гипотезы», «представление результатов эксперимента в таблицах и диаграммах», «театральная игра», «вождение хоровода», «решение арифметического примера».

Здесь выясняется, что к языковым играм относится не только так наз. «языковое употребление» в традиционном смысле, но и вообще всякое мышление и действие, в какой-либо форме «переплетенное» с языковым употреблением. В контексте Философских исследований становится ясным, что к языковым играм принадлежит любой вид человеческого поведения, включающий в себя «понимание» «смысла» и (потому) само являющееся «понятным». - Эта констатация, на мой взгляд, дает исходную точку для нашего тематического разбора поздних работ Витгенштейна: модель языковой игры имплицирует как непосредственное понимание мира (= ситуации), заключающееся в «подразумевании чего-либо», так и - в более узком смысле - в «герменевтическом» понимании интенций непосредственного миропонимания, выражающихся в поступках и трудах людей.

Чтобы уловить важность этой импликации, нужно вспомнить о Витгенштейновой критике метафизики, а в этой связи - прежде всего, об отказе от представления об особых духовно-душевных видах деятельности или процессах наряду с известными нам и видимыми процессами и видами деятельности. Этот отказ связан, в частности, с иден-

^м См. об этом Е. К. Specht, «Die sprachphilosophischen und ontologischen Grundlagen im Spfltwerk L. Wittgensteins» (KantSt., Erg. Heft 84), 1963.

87

тификацией «подразумевания» или «понимания» с душевными переживаниями или духовными актами, а подразумеваемого или понятого смысла - с духовным содержанием особого рода. Сквозь весь текст Философских исследований проходит непрестанно возобновляющаяся попытка Витгенштейна разоблачить психологистическую метафизику средствами критики языка. Следующий пример весьма характерен.

Допустим, тот, кто должен решить трудную математическую задачу, внезапно говорит: «Теперь я понимаю», — и тем самым с помощью слова «понимаю» он хочет «обозначить» не особенное «состояние души» или «переживание», и к тому же посредством предложения, где это слово фигурирует, стремится не «описать» факт, а, скорее, сказать:

«Теперь я знаю, как продолжить!» (ср. §§ 154, 179, 180, 321и далее). Сам Витгенштейн интерпретирует этот случай так: «Скорее их (т.е. слова) можно назвать здесь «сигналом»; а о том, правильно ли он применен, мы судим по тому, что он [решатель] делает в дальнейшем» (§ 180) На вопрос о смысле смысла, значения, подразумевания, понимания, по Витгенштейну, можно ответить не иначе, как одновременно ответив на вопрос о критериях" смысла или понимания смысла в каком-то определенном случае. Но ведь это означает, что на него нельзя ответить посредством отсылки к некоему таинственному процессу в душе, но, во всяком случае, можно ответить отсылкой к «обстоятельствам» определенного способа поведения (ср. §§ 154, 155, 269).

Характерен также следующий пример.

Витгенштейн спрашивает: «Как происходит, что стрелка показывает? Не кажется ли, что она несет в себе что-то помимо самой себя?». Традиционный ответ, согласно Витгенштейну, звучит так: «Нет, этого не может делать мертвая черточка; лишь психическое значение, способно на это "т.е. на конструирование отсылочной функции знака"». Однако же сам Витгенштейн отвечает:

«Это и истинно, и ложно. Стрелка указывает лишь в процессе того употребления, которое ей дает живое существо.

Это показывание - не какой-то фокус-покус, который под силу лишь душе» (§ 454; ср. § 435).

Контрольное испытание неидентифицируемости «подразумевания» с «переживанием», проверку с помощью критики языка дает следующий пример:

«Скажи мне, что в тебе происходило, пока ты произносил... такие слова?» - Фраза «Я имел в виду...» не будет ответом на этот вопрос!» (§ 675).

Согласно Витгенштейну, подразумевание, или же значение пред-

" Здесь содержится прагматизированное обобщение логико-языкового принципа верификации, см. выше прим. 15.

88

ложений и слов конституируется и не в отличном от психических переживаний духовном акте интенциональности (например, в смысле Брентано или Гуссерля). Здесь Витгенштейн рекомендует следующий мысленный эксперимент:

«Когда я говорю "Господин Швейцер не швейцарец" [Herr Schweizer ist kein Schweizer], то первое слово я мыслю [meine] как имя собственное, второе - как имя родовое ... Попытайся мыслить первое Schweizer как имя родовое, а второе - как собственное! - Как это делается? Когда это делаю я, я щурю глаза от напряжения, пока пытаюсь продемонстрировать самому себе правильное значение для каждого из слов. - Однако же демонстрирую ли я сам себе значения слов и при обычном словоупотреблении?» (Философские исследования II, там же. С. 176 [ср. Витгенштейн Л. Философские исследования // Философские работы. Часть I. М., 1994. С. 261-262]).

Витгенштейн обращает здесь внимание на то, что означающая функция слов благодаря социальному употреблению языка закреплена таким образом, что намеренное подразумевание не только излишне, но и едва ли имеет шанс протащить свою интенцию в противовес означающей функции:

«Если я произношу предложения с измененными значениями слов, то смысл предложения для меня разрушается. - Так он же разрушается для меня, а не для другого, кому я делаю сообщение. Чему же тогда это мешает?» (там же).

Итак, для значения языковых высказываний, или же для того, что они подразумевают, решающим, по Витгенштейну, является не то обстоятельство, что при говорении мы «демонстрируем значения», а то, что высказывания имеют место в языковой игре, где, согласно публичным правилам игры, согласно институциональной практике, с одной стороны, закреплено подразумевание [Meinen], а, с другой - понимание подразумеваемого.

Словом, Витгенштейн отказывается заниматься поисками особенного теоретического «объяснения» феноменов подразумевания и понимания. Он считает, что все проявится открыто, если описать языковую игру, где показываются спорные феномены.

«Ошибка наша в том, что мы ищем объяснения там, где мы должны рассматривать факты как «прафеномены». Т.е. там, где мы должны сказать: играется такая-то языковая игра». (§ 654)

«Речь идет не об объяснении некоей языковой игры посредством наших переживаний, а о ее констатации» (§ 655)."

" Здесь в равной степени заметны и близость к феноменологии Гуссерлева толка, и отдаленность от нее.

89

Так в чем же состоит значение этого нововведения для нашей проблемы герменевтического понимания? Можно ли сформулировать традиционную проблематику толкования текстов, реконструкции (сознательно-бессознательных) интенций их авторов с помощью «теории» языковых игр?

Поскольку мы оспариваем соответствующую возможность для языковой логики «Трактата», будет полезным прояснить новую ситуацию с разбором в связи с ситуацией, охарактеризованной в «Трактате». Еще молодой Витгенштейн учил: что является подразумеванием, смысловой интенцией, пониманием, то невозможно описать как естественный процесс; это «показывает себя» в качестве условия возможности описания естественного процесса в языковой функции и согласно ей. Это основное аналитически-языковое нововведение сохраняется и у позднего Витгенштейна, разве что теперь языковая функция уже не управляется «трансцендентальной логикой» отображения мира, а распадается на неограниченное количество фактических языковых игр, являющихся составными частями «жизненных форм» или «практик» и, будучи таковыми, всякий раз априори поясняющими определенный ситуационный мир в его смысле.

И вот представляется, что в этой дифференциации и релятивизации рамочных условий и критериев смысла и «понимания смысла» согласно «жизненной форме» и «ситуационному контексту» реально учитывается всегда требуемое философской герменевтикой конкретное опосредование отношений между субъектом и объектом, между трансцендентальной философией и исторической эмпирией. Языковые игры как модели единства языкового употребления, жизненной формы и освоения мира как будто репрезентируют то живое воплощение функции духовного, которое можно положить в основу, сюрее, Критики исторического разума в духе Дильтея, нежели концепции трансцендентального «субъекта вообще».'

Правда, обращение к языковым играм, как мы видели, обусловливает отказ от психологистических терминов и образа мысли, господствующих в обычном представлении о герменевтике в духе Шлейермахера и Дильтея. Когда собственный предмет понимания и его субстанцию образуют не «переживания» и не «духовные интенции», то, очевидно, теории герменевтического понимания не могут основываться и на «последующем переживании» или духовном пэследу тощем осуществлении творческих актов другого, выражающихся в среде языковых текстов (или же произведений искусства, поступков или институций). Что - в духе позднего Витгенштейна - может заменять эти основные представления традиционной герменевтики?

На мой взгляд, концепция языковой игры выдвигает примечатель-

90

ную альтернативу. Во-первых, можно считать, что место герменевтического понимания как последующего переживания занимает объективное описание языковой игры, в контексте каковой «показывает себя» смысл, интенция. Этот методологический принцип как будто непосредственно следует рекомендациям Витгенштейна и продемонстрированному им самим методу. Однако же, во-вторых, можно исходить из того, что для понимания смысла, который показывает себя в языковой игре, предполагается именно не дистанцированное описание языковой игры в целом, а участие в языковой игре; следовательно - согласно основной максиме Витгенштейновой критики языка - понимание смысла имеет место лишь в рамках некоей функционирующей языковой игры.