Иллюстрация:
Парная статуэтка
Дерево. Народ сенуфо. Кот Дивуар Москва. ГМИИ им. А. С. Пушкина
К сакральным текстам относятся и нанесенные на дощечки магические заклинания (мочоре), произнесение которых сопровождалось поплевыванием на землю. (Как предполагают исследователи, мочоре относятся к самым древним образцам письменности на фула). Торговля
710
такими дощечками приносила немалый доход.
Мифологические тексты существуют как в прозаических, так и в стихотворных вариантах. В целом же для словесности фульбе характерно господство стихотворной формы. Фульбские народные поэты обладают великолепной способностью к музыкально-поэтической импровизации.
Песня (гимоль или йимре) — основная форма, развиваемая народными поэтами. Это скорее песня-стихотворение, которая то декламируется, то поется автором под музыкальный аккомпанемент. Песня обычно состоит из двух компонентов: начальная часть — данде (берег) и основная часть — майо (река), развитие которой сравнивается с течением водного потока.
Среди народной поэзии наиболее богато представлена пастушеская поэзия. Буколическим песням (найинкоджи), представляющим панегирик корове, пожалуй, в наибольшей степени свойственны свежесть, ясность и яркая образность поэтического видения окружающего мира.
Среди других жанров устного поэтического творчества фульбе можно отметить ритуальные песни, любовную лирику, похоронные элегии, эпические песни.
Из прозаических жанров заслуживают упоминания сказки (о животных, в том числе сказки-басни и сказки с героем-трикстером, а также волшебные и этиологические); малые формы — пословицы, поговорки, загадки, скороговорки, шутки-намеки (шутливые оскорбления, требующие быстрого и остроумного ответа); и, наконец, формы, предвосхищающие такие жанры современной художественной литературы, как рассказ и даже повесть. Это различные притчи, слова, речения (нередко с морализацией), которые фульбе различных стран называют по-разному.
Особое значение в фольклоре фульбе имеет творчество гриотов (нямакалабе), которые делятся на панегиристов, хронистов и авторов лирико-эпических произведений. Нередко гриоты связывали свою судьбу с правителем, при дворе которого жили, или каким-либо влиятельным человеком. Много среди них было и бродячих певцов, живших за счет щедрых подачек восхваляемых ими людей.
Похвальная песня, панегирик, хотя и имела конкретного адресата, содержала идеальную модель поведения: восхваляемый в ней человек представал носителем идеальных черт. И в этом состояла ее важная социально-этическая функция. Каждый из панегиристов прекрасно владел также жанром поэтического поношения и легко мог перейти от похвальной песни к позорящей. Острого языка гриотов побаивались даже самые могущественные альмами.
Историческая устная традиция представляет собой богатую, но еще недостаточно изученную часть фульбской словесности. В ней можно выделить несколько основных жанров: исторические предания, хроники и генеалогии. Обычно они создавались в рифмованной прозе и поэтому легко запоминались.
«Народная литература» и литература «книжной аристократии» представляли собой две культурные традиции, которые до XVIII в. развивались независимо друг от друга.
Литература ученых-книжников, представленная прозаическими и стихотворными трактатами на богословские, юридические, астрономические, грамматические, риторические и другие темы, носила отвлеченный характер. Многие из марабутов обращались к языку фула при осмыслении основных положений мусульманства. Однако такое обращение было поначалу спорадическим.
Положение коренным образом изменилось в конце XVIII — начале XIX в., когда с созданием государств фульбе и превращением ислама в официальную религию у «книжной аристократии» появилась новая задача — активная пропаганда догм мусульманства.
В истории письменной литературы фульбе можно выделить три больших периода: классиков — «великих учителей» (конец XVIII — конец XIX вв.), колониальный период (конец XIX — середина XX вв.) и современный период. Периодизация, конечно, может быть и более дробной, однако в этом случае она не будет носить общего для всех групп фульбе характера. Так, например, период классиков можно подразделить на следующие периоды, временные рамки которых будут различны для фульбе разных стран: период джихада, период расцвета государства фульбе, период упадка государства (или его гибели) и т. д.
К первому периоду относится, в частности, творчество лидеров восточных фульбе — реформатора Усмана дан Фодио, его сына Мохаммада Белло и брата Абдуллахи дан Фодио. Тематика их сочинений преимущественно религиозного содержания во многом одинакова. Однако в литературном отношении эти труды неравноценны. Известно, что все трое были авторами многочисленных произведений как прозаических, так и стихотворных. Усману дан Фодио приписывают, например, более 700 стихотворений. В полном виде до нас дошла лишь незначительная часть из написанного ими, к тому же в основном арабоязычные сочинения. А ведь лидеры религиозно-реформаторского движения писали также на фула и на хауса.
711
Можно без преувеличения сказать, что Усман дан Фодио является к тому же и родоначальником поэзии на хауса, поскольку две его стихотворные проповеди на этом языке относятся к первым известным образцам хаусанской письменной поэзии.
Сочинения Усмана дан Фодио, страстного проповедника и блестящего оратора, полны призывов, увещеваний, восхвалений и обличений. Четкий и ясный язык, ораторские приемы, такие, как многократные параллели и повторы, придавали этим произведениям большую пропагандистскую силу.
В настоящее время полностью известны в оригинале или в переводе на европейские языки следующие из прозаических произведений Усмана дан Фодио, написанные на арабском языке: «Нур ал-албаб» («Свет сердец»), «Танбих ал-ихван» («Наставление братьям»), «Китаб ал-фарк» («Книга о различии между властью мусульман и властью неверных»), «Васикат ахл ал-Судан» («Послание к народу Судана»). В основном они содержат критику религиозно-политической деятельности хаусанских эмиров, под властью которых фульбе находились в течение длительного времени.
Мохаммад Белло, султан Сокото, был крупным государственным деятелем и известным ученым. По преданию, он мог сражаться целый день, а затем провести ночь в литературных трудах. Мохаммад Белло является историком джихада. В его трудах содержится много важных сведений о деятельности Усмана дан Фодио, его религиозной концепции, а также фактической стороне движения фульбе.
По мнению исследователей культуры фульбе, из трех лидеров джихада наиболее талантливым был Абдуллахи дан Фодио, автор совершенных по форме и изящных по стилю касыд. Самое известное его сочинение — собрание касыд, написанных во время джихада — «Тазджин ал-варакат би-джама бад ма ли мин ал-абджат» («Украшение листов собранием некоторых из моих стихотворений»).
По характеру своей деятельности к мусульманским лидерам Сокото близок Адама, основатель государства Адамауа. Среди его произведений, хорошо знакомых и современным фульбе Северного Камеруна, можно упомянуть поэму в честь Усмана дан Фодио, опубликованную камерунским исследователем Э. Мохаммаду.
Основоположником поэзии фульбе, поселившихся на горном массиве Фута-Джаллон, по праву считается Тьерно Мохаммаду Самба из Момбейи (1755—1852). Его самое известное произведение — религиозно-дидактическая поэма «Источник вечного счастья», положившая на Фута-Джаллоне начало развитию фула как литературного языка. Одним из наиболее известных учеников поэта был Тьерно Саду Дален, автор многочисленных произведений религиозного содержания, написанных по-арабски, а также большого числа поэм на языке фула.
Среди тех, кто приобщился к письменности в результате широкого распространения в государствах фульбе арабо-мусульманской культуры, оказались многочисленные творцы устной традиции. Многие из них стали записывать свои произведения на фула и на арабском языке. Их творчество, в меньшей степени подверженное влиянию арабских канонов, характеризовалось свежестью и остротой мироощущения. Начиная с XVIII в. и на протяжении XIX в. наблюдается процесс постепенного сближения народной литературы и литературы образованных верхов. Холодная дидактическая поэзия обогащалась новыми жанрами и новыми мотивами. С другой стороны, новые тенденции ощущаются и в творчестве народных поэтов. Как результат слияния двух культурных традиций можно рассматривать, например, пастушеские песни, в которых пастух сравнивает свои многочисленные стада с богатствами Александра Македонского или со «строчками, бегущими из-под пера».
Так постепенно складывалась фульбская литература, одна из самых представительных литератур на языках народов Африки.
712
ЛИТЕРАТУРА НА ЯЗЫКЕ СУАХИЛИ
Суахилийская культура и литература переживают в первой половине XIX в. заметный подъем, связанный с изгнанием португальских завоевателей, удерживавших города восточно-африканского побережья (Килва, Момбаса, Ламу, Пате и др.) на протяжении двух столетий (XVI—XVII вв.). Наиболее сильное сопротивление португальцам оказывал суахилийский город Момбаса, ставший центром борьбы с ними на побережье. В 1740 г. с помощью султанов Омана португальцы были окончательно изганы из суахилийских городов севернее Мозамбика, которые попадают в сферу влияния Оманского султаната. Но спустя всего несколько лет наместник Момбасы объявил себя независимым от Омана. Так же поступили и другие города, за исключением Килвы и Занзибара. На протяжении почти ста лет на побережье велись междоусобные войны. Момбаса продолжала играть ведущую роль в экономической и политической жизни региона. Оманские правители не раз посылали военные экспедиции, чтобы восстановить свое влияние в Восточной Африке. Только в 30—40-х годах XIX в., когда один из оманских султанов — Сейд Саид окончательно укрепился на острове Занзибаре, он подчинил города побережья. Именно Занзибар (ставший полностью независимым от Омана в 1856 г.) с этого времени превратился в ведущий экономический и политический центр Восточной Африки.
Если на начальном этапе становления суахилийской литературы (до XVIII в.) она развивалась на киаму — диалекте северного города Ламу, то в XVIII в. и первые десятилетия XIX в. возрастает роль диалекта Момбасы — кимвита, относящегося к центральной группе диалектов суахили (Мвита — одно из названий Момбасы). Однако и в это время киаму продолжал оставаться языком поэзии. Позднее, с возвышением Занзибара, его диалект выдвигается на первый план и ложится в основу современного литературного языка суахили.
Для суахилийской словесности, очевидно, уже с XIV в., времени принятия ислама большинством населения восточноафриканских городов, характерно сосуществование двух традиций, устной и письменной. Устная — это традиция странствующих сказителей и певцов, обращавшихся к широким слоям населения, письменная — традиция придворных поэтов, людей ученого сословия, в тиши мечетей размышлявших о смысле жизни в духе догматов и установлений ислама.
Первым поэтом, который «вывел поэзию из мечети на базарную площадь», был Муяка бин Хаджи ал-Гассани, известный как Муяка из Момбасы (годы его жизни примерно 1776—1837 или 1840). Его стихи были записаны в конце прошлого века миссионером У. Тейлором с помощью крупного поэта того времени Сикуджуа бин Абдаллаха ал-Батави. Спустя полстолетия У. Хиченс при активном содействии момбасского шейха Мбарака ал-Хинави прокомментировал эти стихи Муяки и издал его жизнеописание (на суахили) вместе со сборником стихов, состоящим из 143 произведений. Вполне вероятно, что традиция приписывает Муяке созданное другими авторами. В этом случае он становится своего рода обозначением целой поэтической эпохи, концентрируя черты творчества многих певцов и поэтов.
Муяка (старосуахилийское «красивый, пригожий») происходил из знатного суахилийского рода и был при правителях Момбасы придворным поэтом. В его стихах (машаири), написанных на киаму, но с элементами кимвита, отражена политическая ситуация того времени: распри и междоусобные войны, которые вели друг с другом суахилийские города, а также борьба Момбасы с султаном Омана за свою самостоятельность. Муяка призывает жителей родного города на защиту его от врага (машаири «Былые сраженья», «Когда, гонец, достигнешь Занзибара...»). Муяка прежде всего — патриот Момбасы: он восславляет свой город («Ты, Момбаса, как прибой»), дает живые зарисовки его быта, отображает драматические моменты истории: угрозу вражеского вторжения, эпидемию оспы (стихотворение «Мор в Момбасе»).
Стихи Муяки содержат свидетельства его морских путешествий в Индию, Персию, Оман, на Занзибар и Коморские острова. («По морю», «Корабль», «Момбасец», «Если пожелать...» и др.).
Заметное место в его творчестве занимает любовная лирика («Послание любимой», «Когда встречаемся с тобою...», «К сердцу твоему» и многие другие), а также нравоучительная поэзия, выдержанная в духе мусульманской догматики.
Муяка довел до совершенства традиционную форму суахилийской поэзии — машаири. В
713
основе ее лежит четырехстрочная строфа — убети, в каждой строке (мстари) по 16 слогов (мизани) с цезурой после восьмого слога. Последняя строка убети проходит рефреном через все стихотворение, завершая каждое четверостишие. Машаири обладают напевностью и исполняются речитативом.
Муяка широко использовал прием своеобразного комментирования в поэтической форме поговорок и пословиц, которые в суахилийском устном творчестве уже сами по себе представляют изящные поэтические миниатюры, готовую стихотворную строку, которая легко укладывается в поэтическую форму машаири. Таковы, например, его «Обещание», «Сын, проститься нам пора». Этот прием весьма популярен и в современной поэзии. Встречается у Муяки и другой также связанный с фольклорными традициями прием — поэтического спора, диалога («Эй, момбасцы...», «Гонец из Момбасы», «Хозяин и должник»).
С середины XIX в. в связи с образованием Занзибарского султаната в суахилийском обществе усилилось влияние ислама, отразившееся на системе воспитания и образования молодого поколения. Хотя ее традиционные формы и методы, использующие фольклор, продолжали играть важную роль в обществе, имущие слои уже переходили к образованию на основе книжных форм. В этот период возникла значительная прослойка ученых людей — мусульманских проповедников (валиму, машехе), развивалась зародившаяся, возможно, уже в XVII в. религиозная и этико-дидактическая литература (в традиционной поэтической форме — тенди), многие произведения которой были весьма распространены в рукописях (см. об этом в IV и V томах наст. изд.). Появились новые идеи, образы, связанные с мусульманской тематикой, причем этико-дидактические произведения, целые философские трактаты и т. п. создавались средствами поэзии — традиционной формы идеологического воздействия на общественную жизнь доисламского периода. В то же время песенно-обрядовое искусство нгома по-прежнему пронизывало все стороны духовной жизни суахилийцев. Песни-наставления сопровождали обряды инициации (как мальчиков, так и девочек), свадебные обряды; все устное творчество в целом продолжало служить задаче воспитания.
Образцом сочетания устной и письменной традиции, взаимопроникновения, с одной стороны, таких песен-наставлений, с другой — мусульманской доктрины и морали, является нравоучительная поэма, известная как «Песнь Мваны Купоны». Ее создание относят к середине XIX в. (в некоторых рукописях указывается точная дата — 1858 г.). Рукопись поэмы опубликована в 1917 г. известной исследовательницей суахилийского фольклора и литературы А. Вернер в старосуахилийском письме с параллельной латинской транскрипцией, переводом на английский и комментариями. Принято считать, что текст поэмы был продиктован перед самой смертью Мваной Купоной (родившейся в Пате, но жившей в Ламу) своей дочери Бинти Шее (или Мвана Хашима бинти Шейх).
Старосуахилийская рукопись стихотворения Муяки
Переписана в 1880-х годах М. Сикуджуа. Библиотека Лондонского университета
Мвана Купона принадлежала к знатному суахийлийскому роду. Муж ее — Бвана Матака — был правителем города Сиу. Следует иметь в виду, что уровень образованности женщин среди имущих слоев суахилийского общества был достаточно высок. С распространением ислама девочек из знатных семей стали отдавать на обучение жене или вдове мвалиму — мусульманского проповедника, которая зачастую помимо традиционных знаний обучала их грамоте, знакомила с Кораном. А. Вернер
714
и другие исследователи отмечали, что «некоторые из женщин лучше читают Коран, чем мужчины», «многие из них лучше владеют искусством версификации».
«Песнь Мваны Купоны» была очень популярна среди суахилийцев, существовало большое число ее списков, многие исполняли ее на память. И в наши дни ее хорошо помнят и знают. Поэма состоит из 102 строф; она написана в форме утенди, т. е. в основе ее лежит восьмисложная строка — кипанде. Бо́льшая часть поэмы — наставления, в которых традиционные воззрения переплетаются с нормами мусульманской морали. Это своего рода «кодекс» замужней женщины: как содержать дом, как следить за собою, как вести себя на людях и в семье, но, главное — как с мужем «заботливой и почтительной быть» (со ссылками на личный опыт). Основные нравственные ценности определяются такими понятиями, как «честность, скромность, учтивость со старшими, благоразумие, благочестивость». Достаточно определенно очерчены социальные взаимоотношения: «сторонись богатеев, ибо они бедный люд презирают», «а в нужде кто — помочь торопись без расспросов», «не водися со слугами, только по делу». К людям «с шуткой веселою обращайся, слов не молви обидных», «избегай людей вздорных, надменных», а «неблаговолие к тебе кто питает, покори добротою такого».
Содержание поэмы, ее построение, типичный для старинных тенди поэтический язык и некоторые другие детали заставляют и в этом случае предполагать, что создание подобных поэм-наставлений могло относиться к более раннему периоду, чем принято считать. Традиция опять-таки могла лишь приписать конкретному лицу, т. е. Мване Купоне то, что было создано значительно раньше не одним поколением сказителей.
Таким образом, для суахилийской литературы начала XIX в. характерно сосуществование и активное взаимодействие двух традиций — устной и письменной. Развитие последней, обусловленное во многом расширением функций письменного слова, привело к возникновению собственно «авторской» литературы.
714
ЭФИОПСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Мрачно начался XIX век для эфиопского государства. В 1800 г. в шестой и последний раз был низложен Такла Гиоргис, «царь царей Эфиопии» по имени и игрушка в руках могущественных военачальников по сути, получивший печальное прозвище «Конец государства». В столичном городе Гондаре вечно враждующие феодалы все еще возводили на престол своих бессильных ставленников, которые, однако, уже не пользовались ни малейшим авторитетом или властью и скоро менялись в зависимости от военного счастья поставивших их. Гондар оставался самым большим городом со множеством церквей и монастырей, однако навсегда утратил свое былое значение политического центра страны. Не в лучшем положении находилась и эфиопская церковь, христологические споры внутри которой дошли до крайней степени ожесточения и привели к фактическому расколу. А мятежные феодалы пренебрегали традиционной верностью очередному номинальному царю, бросая тому упрек в «неправославии».
Все это не могло не отразиться на эфиопской литературе, остававшейся по своему характеру типичной средневековой литературой. Она создавалась на мертвом церковном языке геэз и была тесно связана прежде всего с интересами царской власти и церкви. Поэтому первая половина XIX в. считается самым бесплодным временем в истории эфиопской литературы. Отчасти это действительно справедливо. К началу XIX в. царская официальная историография и агиография раздираемой расколом церкви находилась в полном упадке. Практически прекратилась и переводческая деятельность, благодаря которой в свое время эфиопские книжники смогли ознакомиться с лучшими произведениями христианского Востока. Литература, как и все эфиопское общество, переживала глубокий кризис.
Как ни парадоксально, этот период в истории эфиопской литературы интересен именно вследствие кризиса общества. Страна находилась в состоянии распада. Беспрерывные усобицы, сопровождавшиеся взаимным истреблением и грабежами, доводили народ до отчаяния. Все это заставляло эфиопов в поисках выхода и надежды обращаться к собственной истории. Не случайно единственными оригинальными произведениями этого периода были произведения историографического жанра, которые по характеру своего изложения стали приближаться к публицистике — жанру дотоле неизвестному эфиопской литературе. Происходило это вполне естественно и неосознанно.
715
С упадком царской власти и двора исчезла и прежняя должность царского историографа с целым штатов писцов. Поэтому продолжать составление царских анналов было не так-то просто. Один летописец просит извинения у читателей: «Тогда пребывал я в пленении и скорби в другой стране и не был в стане царском. Коль не было у меня того, кто поведал бы мне, что творилось в стане царском и во всех странах, то не скорбите, господа мои, отцы мои и братья мои, ибо не от невежества своего писал я, а дабы не погибла история царей».
Этот отрывок интересен во многих отношениях. Во-первых, он показывает интерес к истории как таковой. Во-вторых, отныне летописец ориентируется уже не на придворный круг (включая самого царя), а на свой собственный («отцы мои и братья мои»). Это значительно приближает прежнюю официальную историографию к публицистике. В эфиопской литературе прямое обращение к читателю (не в колофоне, а в самом тексте произведения) было свойственно, главным образом, житийному жанру, так как жития предназначались для церковного чтения в день памяти святого. В историографии подобные обращения встречались лишь в пространных хрониках и носили риторический, искусственный характер. Для летописания они были несвойственны. Здесь же летописец не только взволнованно обращается к своим читателям, но и делится с ними собственным пессимистическим взглядом на будущее страны: «А коль скорбел я о притеснениях царей, то потому, что стали господа рабами, а рабы господами. Но не будем печалиться, ибо слышал я прежде от святого Писания: „Золото посрамится, а серебро возвеличится“. Золото же означает царей, а серебро означает рабов».
В это смутное время лишь одна провинция в Эфиопии была избавлена от жестоких последствий междоусобиц. Это была Шоа, отделенная от центральных областей воинственными племенами галла (оромо). К началу XIX в. там прочно утвердилась местная династия, что обеспечивало Шоа политическую стабильность. Представители этой династии также возводили свое происхождение к эфиопскому царскому роду. В начале XIX в. шоанский властитель Сахле Селасе (1813—1847) провозгласил себя царем Шоа, однако благоразумно не стал вмешиваться в борьбу за гондарский престол, а удовлетворился постепенным расширением собственных владений. В Гондаре не признавали его притязаний, но были бессильны пресечь их оружием. Эти шоанские притязания самым непосредственным образом повлияли и на дальнейшее развитие эфиопской литературы.
Дело в том, что еще в XVIII в. в эфиопской литературе появился жанр так называемых «кратких хроник», которые, собственно говоря, были не столько хрониками, сколько историческими сводами, дававшими сжатое и компилятивное изложение всемирной истории «от Адама» в духе христианских средневековых воззрений. Единого общего названия в среде эфиопских книжников они не имели и назывались составителями по-разному: «История царей», «Родословие царей», «Книга истории». В качестве довольно типичного по композиции, хотя и крайне сжатого по объему подобного памятника можно привести «Историю царей», рукопись которой хранится в рукописном отделе Института востоковедения АН СССР в Ленинграде. Текст произведения занимает только 104 страницы и делится на пять глав: I глава — история патриархов (4 стр.), II глава — история царей иудейских (5 стр.); III глава — история царей самарийских (4 стр.); IV глава — история «царей римских», т. е. византийских (6 стр.) и V глава — история царей эфиопских (89 стр.). Первые четыре главы представляют собою чрезвычайно краткий конспект «Истории» ал-Макина, весьма популярного арабского христианского писателя, известного в Эфиопии под именем Георгия сына Амидова. Последняя глава, занимающая большую часть рукописи, содержит собственно эфиопскую историю, представляющую для составителя главный интерес повествования, которое, однако, ведется в общем контексте истории «всемирной».
Компилятивный характер подобных «всемирных историй», большое внимание, уделяемое их составителями истории священной и церковной, широкое заимствование сведений из произведений Иосифа Флавия, ал-Макина, ал-Батрика и вообще арабской христианской литературы, а главное, осознание истории Эфиопии как продолжения и завершения истории христианских народов (эта хорошо знакомая русскому читателю идея «третьего Рима», получившая в Эфиопии свое выражение в особом трактате «Слава царей», часто включаемом в сокращении в подобные своды) — все это придает рассматриваемым памятникам характер хронографа. Кстати, одно из обычных названий, даваемое составителями этим произведениям, — «Книга историй» — и означает буквально «хронограф». Очевидная, хотя и непростая зависимость этих памятников в разделе истории эфиопской от эфиопского летописания, их примечательная долговечность (последнее из известных произведений такого рода
716
доводит свое изложение до 1917 г.) также сближает их с хронографами. Именно этому жанру и суждено было новое развитие в Шоа в первой половине XIX в.
Причина этого развития жанра хронографов в Шоа как раз в то время, когда эфиопская литература в Гондаре пришла в упадок, заключается в том, что притязания шоанских владык на царский титул нуждались в историческом обосновании. Это была нелегкая задача, в особенности для книжников Шоа, области, которую в столичном Гондаре всегда третировали как глухую провинцию. Для ее выполнения нужно было заново пересмотреть, переосмыслить и переписать всю эфиопскую историю.
Шоанские летописцы решали свою задачу главным образом путем тенденциозной редактуры всего историографического наследия. Так появились «интерполированные хроники», получившие в научной литературе это название потому, что они часто прерываются вставками множества легенд и преданий, на первый взгляд никакого отношения к основному повествованию не имеющими. Поэтому эти произведения и рассматривались лишь как стилистические варианты гондарских «кратких хроник». Однако, как заметил недавно В. М. Платонов, «как содержание, так и бросающаяся в глаза тенденциозность интерполированных хроник приводит к убеждению, что различия между Краткой и интерполированными хрониками гораздо более глубокого порядка, нежели только стилистические».
Действительно, в самом подборе этих вставок можно обнаружить немало любопытного. Не имея прямого отношения к летописному повествованию о царствовании того или иного эфиопского государя и сообщая о нем сведения, которые оказываются явно недостоверными, они тем не менее несут важную идеологическую нагрузку. Древних царей в этих интерполяциях возвеличивают, других же (начиная с XVI в.) последовательно компрометируют. Так, Лебна Денгель (1508—1540), в чье царствование по Эфиопии прокатилась сокрушительная волна мусульманского нашествия, оказывается поклонником языческих обрядов. Гибель его сына Клавдия, следующего эфиопского царя (1540—1559), объясняется приписываемой ему склонностью к «римской ереси» и т. д. Такая компрометация получает объяснение при сравнении «интерполированных хроник» с появившимся в Шоа в начале XIX в. и пользовавшимся широкой популярностью так называемым «Трактатом Рагуила». Этот «Трактат» представляет собой довольно запутанное пророчество, изреченное архангелом Рагуилом знаменитому своими несчастьями Лебна Денгелю, к которому возводили свое происхождение и шоанская, и гондарская, и тигрейская ветви царской династии, относительно грядущей судьбы его потомков. Судьбы их предрекаются иносказательно, но коротко суть состоит в том, что все ветви, кроме шоанской, не сохранят чистоты веры, за что и подвергнутся разнообразным несчастьям. В конце же концов из рода шоанской ветви восстанет царь, который восстановит мир и благополучие в стране и покорит «язычников».
Однако шоанские летописцы не были самостоятельными авторами своих «всемирных историй». Подавляющее большинство всего эфиопского материала (то, что исследователи и называли «основной линией повествования») было дословно переписано с гондарских »кратких хроник». Шоанским редакторам принадлежала общая компоновка сводов и вставки, причем стоит отметить, что очень часто языком этих вставок, или интерполяций, был не книжный геэз, а разговорный амхарский. Вряд ли это свидетельствует просто о недостаточно высоком уровне традиционной образованности шоанцев: они учились в тех же знаменитых монастырских центрах столичной образованности, что и гондарцы. К тому же, не владея свободно языком геэз, нельзя было проделать и той большой редакционной работы, которая столь разительно отличает интерполированные хроники от кратких. Обращение к разговорному языку скорее свидетельствует о стремлении авторов сделать свои мысли известными и за пределами неширокого круга книжников, которые владели древним языком. Это совершенно новая черта для эфиопской литературы. В дальнейшем эта тенденция будет расширяться и углубляться.
В условиях кризиса, который переживали эфиопское государство и эфиопское общество в целом, стремление переосмыслить свою историю не могло не отразиться на эфиопской литературе. Настроения тревоги за свою родину и неуверенности в будущем побуждали летописцев прерывать повествование и прямо обращаться к читателям, поверяя им свои наболевшие мысли и чувства. Так зарождается если не публицистика, то по крайней мере потребность в таковой. До настоящей публицистики еще далеко. У нее еще нет ни своих писателей, ни читателей — грамотных горожан. Круг же читателей и церковных трактатов, и монастырских летописей пока строго ограничивается небольшим числом знатоков древнего книжного языка, т. е. не выходит за пределы образованной части духовенства. Таким образом, здесь мы имеем дело не столько с публицистикой, сколько
717
с публицистическим звучанием некоторых произведений традиционных жанров.
Все это, однако, влияло на форму этих литературных произведений. В результате такие два жанра традиционной литературы, как богословский трактат и летопись, причудливым образом соединились в интерполированных хрониках. Здесь историческое повествование на древнем языке геэз составило канву произведения, а частые вставки на разговорном амхарском языке (будь то сокровенные пророчества, будь то предания и легенды) придавали всему произведению ту тенденциозную направленность, которая и обеспечивала новую, современную »интерпретацию истории». Так шоанские книжники, не ведая того, сделали еще один шаг на пути к созданию новой литературы — они воспользовались живым разговорным языком, хотя и в рамках старой жанровой системы.
Таким образом, первая половина XIX в. являет не только упадок эфиопской средневековой литературы. В это же время зарождаются и те пока еще редкие и мало заметные черты, из которых впоследствии сложилась новая эфиопская литература на амхарском языке. Для этого, впрочем, потребовался еще целый век развития.
717
ЛИТЕРАТУРА НА ЯЗЫКЕ АФРИКААНС
Литература европейских поселенцев Южной Африки, первоначально служащих Ост-Индской кампании, обосновавшихся здесь в XVII в., создавалась при своем зарождении на языке Нидерландов того времени. Постепенно под влиянием различных диалектов, на которых говорили малограмотные в своей массе переселенцы из метрополии, т. е. «испорченного» голландского, а также родных языков других иммигрантов: французских, немецких и (с конца XVIII в.) особенно английских — голландский язык в Южной Африке значительно эволюционировал и превратился в современный африкаанс. Уже с первой половины XVIII в. африкаанс начинает фигурировать как разговорный язык, в том числе в дневниках поселенцев, в их переписке и т. д. Голландский, сохраняя авторитет литературной нормы, остается языком официальной сферы, церкви, прессы. В 1824 г. была основана первая «Нидерландская Южноафриканская газета», одним из активных авторов которой был «бурский Билдердейк», фриз Меент Борхердс, писавший лирико-дидактические стихи.
Однако уже с конца XVIII в. и особенно с 1814 г., когда нидерландские поселения были оккупированы Великобританией и началась ожесточенная борьба за превращение английского в единый государственный язык (декрет 1825 г.), делаются попытки внедрения языка африкаанс как литературного. Старейший из ныне известных литературных памятников на африкаанс — сатирическая «Песня в честь Свеллендамских и разных других героев кровавой баталии под Мейсенбергом 1795 года августа 7 дня», сочиненная неизвестным автором, вероятно, вскоре после этого события. Африкаанс представлен также отдельными вкраплениями в нидерландских текстах — диалогами в автобиографической книге фриза Теенстра «Плоды моих усердствований» (1825), в сатирической пьесе «Новый рыцарский орден, или Умеренные» (1832) француза Шарля-Этьена Бонифаса, первого редактора «Нидерландской Южноафриканской газеты». На этом языке в пьесе Бонифаса говорят комические персонажи — готтентоты. Сходным образом использован африкаанс в комической пьесе Эндрю Бейна и Джорджа Рекса «Сварливая Катье, или Жизнь среди готтентотов» (1839), где стихотворные эпизоды, написанные на смеси африкаанс и английского, чередуются с прозаическими на африкаанс. В обеих пьесах, отмеченных расистскими настроениями и направленных против представителей «белой интеллигенции», симпатизирующих чернокожим, африкаанс выступает как дополнительное средство отрицательной характеристики последних.
Со временем ироническое отношение к африкаанс в официальных литературных кругах уступает место признанию его права на существование, однако по-прежнему его рассматривают как язык низших и неграмотных слоев, среди которых официальный английский не имел хождения. Тот же Ш.-Э. Бонифас, анализируя в своей статье 1844 г. расхождения между нидерландским и африкаанс, иллюстрирует последний диалогом сельских жителей. Английский «Литературный журнал Мыса Доброй Надежды» в 1848 г. опубликовал заметку «День в Дурбане» с живым описанием конных скачек, во время которых некоторые зрители обмениваются замечаниями на африкаанс. В 1844—1850 г. издатель Луи-Анри Меран опубликовал в своей газете «Капский пограничный листок», издававшейся на нидерландском языке,
718
ряд очерков на темы дня и развлекательных сценок на африкаанс. Но все это были эпизодические публикации, где сам язык — африкаанс — определял снижение стиля. Лишь во второй половине XIX в. к 60-м годам, африкаанс активно проникает в публицистику, поэзию, детскую литературу.
Особняком в литературе рассматриваемого периода стоят дневники, путевые записки, воспоминания участников так называемого «Великого похода», экспансии буров на север от Каапстада, начавшейся примерно в 1834 г. в поисках «жизненного пространства» и приведшей к образованию независимых от английской короны Трансвааля и Оранжевой республики. Среди летописцев «Великого похода» выделяется Луис Трихардт («Дневник», 1836—1838) и Эразмус Смит («Дневник», 1836—1839). Как и дневники первых поселенцев, относящиеся к XVII—XVIII вв. (см. IV—V тома наст. изд.), эти записи, особенно «Дневники» Л. Трихардта, отличаются подлинностью и достоверностью человеческого документа, романтическим духом первооткрывательства, борьбы с суровой и прекрасной природой, остротой и обстоятельностью наблюдений, живой конкретностью деталей.
Перипетии «Великого похода», имена его участников стали позже объектом восхищенного внимания многих африканерских прозаиков и поэтов, хотя лишь отдельным из них удалось различить ту мрачную тень расизма, которую он бросил на всю борьбу африканеров за национальную независимость. «Великий поход» нес для местных жителей: готтентотов, бушменов и других африканских племен — ту же судьбу, что и освоение Дальнего (Дикого) Запада молодой и предприимчивой американской нацией коренному индейскому населению с той лишь разницей, что напор буров был жестче, так как их самих теснили англичане.
Хроники «Великого похода» написаны на смеси «испорченного» голландского и африкаанса. В жанровом отношении к ним близок «Дневник комманданта Схеперса» (издан в 1938 г.), который вел на нидерландском языке молодой офицер. Страницы дневника говорят о душевном благородстве и моральной стойкости автора.
Таким образом, в первой половине XIX в. еще не были созданы собственно литературные произведения на языке африкаанс, который в ту пору завоевывал права гражданства.
719
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Освещенная в настоящем томе эпоха была одной из самых богатых в истории мировой литературы и оставила гигантское неумирающее наследие. Сколько знакомых каждому с детства, дорогих любому человеку на земле образов, сколько глубоких мыслей, которые и сегодня заставляют нас истолковывать их, спорить и размышлять.
Конечно, каждая эпоха завещает будущему человечеству свои высочайшие ценности. В этом смысле первая половина XIX века не была исключением. Но есть у нее одна особенность. Эта эпоха, если взглянуть на нее из нашего дня, обладала особой перспективностью. Она как бы содержала завязь будущих ростков. Выявились новые национальные литературы, развивающиеся и по сей день: в Центральной и Южной Европе, на территории России, в Латинской Америке, Австралии, Африке, Канаде, в Азии.
Начался взлет русской литературы, которая уже во второй половине XIX века выдвинулась в центр мирового художественного движения.
Были заложены, либо выявились с максимальной полнотой и четкостью ранее возникшие художественные явления. Наступила эпоха классического реализма, произошло становление революционно-демократической литературы. Да и романтизм продолжал развиваться уже за пределами изучаемой в данном томе эпохи, а многие его тенденции живы и сегодня. На рубеже XIX—XX вв. противоречия внутри романтического метода раскрылись совершенно по-новому, выявилась и проницательность романтиков и живучесть иллюзий, им свойственных. Вся утопичность романтизма, о которой шла речь во введении к западноевропейскому разделу и во многих главах нашего тома, была унаследована литературными течениями XX века, только утопии эти — утопия национального единства, утопия самодостаточности личности, утопия единения человека и природы и др. — еще быстрее и непоправимее потерпели сокрушительное поражение, выявив свою несовместимость с буржуазным прогрессом. Судьба течений, унаследовавших противоречия романтизма — неоромантизма, затем символизма, футуризма, сюрреализма — оказалась еще драматичнее, нежели судьба самого романтизма; время уже наступило другое, более катастрофичное и враждебное искусству. Но романтизм подтолкнул к жизни и другое искусство, сумевшее справиться с противоречиями действительности и подготовить человека к участию в революционном преобразовании мира.
Что касается критического реализма, то он развивался и в течение второй половины века, достигнув в творчестве великих русских реалистов своего пика, и в нашем столетии, обогатившись новыми чертами (первостепенный интерес к внутреннему миру человека, к его духовным и нравственным проблемам, нередко в ущерб социальному бытию, поглощавшему внимание реалистов в XIX в.).
В изучаемый период возникла «мировая литература», тогда еще скорее как идея, как теоретическая посылка, подытожившая долгий путь искусства слова. Но идея эта была адекватна направлению исторического процесса. И дело не только в том, что в дальнейшем взаимосвязи литератур безгранично умножились путем распространения переводов, усиления взаимовлияний и личных контактов писателей.
Происходит еще и процесс выравнивания и универсализации литературного развития. В главах нашего тома прослежено, как у ряда народов вместо средневековой литературы (нередко параллельно ей) начинает складываться литература современная, условно говоря, европейского типа. Особенно этот процесс заметен на Востоке и в Южной Европе. А это, в свою очередь, облегчало контакты и взаимовлияния.
Во всех этих отношениях первая половина XIX в., которой посвящен данный том, была эпохой истоков, ключевой для литературного процесса последующих десятилетий, вплоть до конца XX в.
720
БИБЛИОГРАФИЯ
Библиография к шестому тому «Истории всемирной литературы» построена по единым принципам, принятым для издания в целом.
Библиография, как правило, повторяет структуру тома, иерархию его разделов, глав и параграфов. Она открывается общими работами, имеющими значение для всего тома, за которыми следуют библиографии отдельных национальных литератур соответствующей эпохи. Впрочем, в организации библиографического материала сделан ряд отклонений от структуры тома. Так, в томе рассматривается творчество многих крупных писателей, которым, однако, может и не быть посвящен специальный параграф; в библиографии же такие личные персоналии выделены, что должно облегчить пользование ею. Точно также в библиографию к некоторым главам введены дополнительные рубрики (например, посвященные кубинской литературе или аргентинской литературе). В то же время сведены в одну рубрику работы, посвященные тому или иному писателю (например, Гейне), хотя его творчество может анализироваться в нескольких местах тома. Следует также учесть, что творческий путь некоторых писателей, рассматриваемых в шестом томе «Истории всемирной литературы», лишь начинается в первой половине XIX столетия и продолжается во второй половине века (например, Гюго, Диккенса или Теккерея). В этом случае в библиографии к шестому тому приводится вся основная научная литература, посвященная этому писателю, в библиографию же к седьмому тому будут включены лишь исследования, освещающие его позднее творчество.
Шестой том «Истории всемирной литературы» охватывает первую половину XIX в., которая была для многих стран очень значительным периодом в их культурной истории. В эту эпоху в литературе работали писатели поистине мирового значения. Здесь достаточно вспомнить имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Байрона, Диккенса, Теккерея, Гюго, Стендаля, Бальзака, Мериме, Жорж Санд, Гете, Гофмана, Гейне, Купера, По, Леопарди, Андерсена, Мицкевича, Петефи, Шевченко и многих, многих других. Поэтому научная литература, посвященная рассматриваемой в томе эпохе, совершенно необозрима. Это заставило составителей библиографии производить очень строгий отбор. Предпочтение отдавалось фундаментальным исследованиям, снабженным солидным справочным аппаратом. Естественно, в библиографии широко представлены специальные справочные издания, хотя и здесь делаются отдельные отклонения от этого правила (так, например, представлена далеко не вся пушкиноведческая справочная литература: она заменена общими библиографическими указателями по русской литературе и текущей библиографией в серийных изданиях). В целях экономии места исключались ссылки на ранее, т. е. в предшествующих томах, упомянутые научные издания. Исключения делались лишь для тех разделов тома, национальных литератур и историко-литературных проблем, которым посвящено немного специальных работ и исследований. Обращение к библиографии шестого тома предполагает знакомство с библиографией предшествующих томов «Истории всемирной литературы».
Библиография составлена Научно-библиографическим отделом Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы под наблюдением В. П. Алексеева и В. Т. Данченко — по литературам зарубежных стран и по общей библиографии к тому (в этой работе приняли участие Г. М. Агеева, В. П. Алексеев, А. Б. Базилевский, Т. В. Балашова, С. А. Белоусов, А. А. Волгина, Е. Ю. Гениева, В. Г. Гинько, Н. Л. Глазкова, В. Т. Данченко, О. В. Емельянова, Б. А. Ерхов, Н. А. Кузнецова, Г. И. Лещинская, М. В. Линдстрем, Н. И. Лопатина, И. Ю. Мельникова, Б. М. Парчевская, Ю. А. Рознатовская, Н. А. Толмачев, А. В. Устинова); В. Б. Черкасским — по русской литературе; институтами литературы и языка академий наук Азербайджанской ССР, Армянской ССР, Белорусской ССР, Грузинской ССР, Казахской ССР, Латвийской ССР, Литовской ССР, Молдавской ССР, Таджикской ССР, Туркменской ССР, Узбекской ССР, Украинской ССР, Эстонской ССР под редакцией В. Б. Черкасского — по литературам народов СССР, а также У. А. Гуральником и Л. Г. Голубевой — соответственно по еврейской литературе и по литературам народов Северного Кавказа и Дагестана.
721
ПРОИЗВЕДЕНИЯ ОСНОВОПОЛОЖНИКОВ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА
Маркс К. Английская буржуазия // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 10. — С. 648.
Маркс К. Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 7. — С. 5—110.
К. Маркс — Ф. Энгельсу, 26 окт. 1854 г. // Соч. — 2-е изд. — Т. 28. — С. 338—343.
К. Маркс — Ф. Энгельсу, 25 февр. 1867 г. // Соч. — 2-е изд. — Т. 31. — С. 234.
Маркс К., Энгельс Ф. Великие мужи эмиграции // Соч. — 2-е изд. — Т. 8. — С. 247—352.
Маркс К., Энгельс Ф. Готфрид Кинкаль // 2-е изд. — Т. 7. — С. 315—317.
Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Соч. — 2-е изд. — Т. 4. — С. 419—459.
Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. — 2-е изд. — Т. 3. — С. 7—544.
Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство // Соч. — 2-е изд. — Т. 2. — С. 3—230.
Маркс К., Энгельс Ф. Томас Карлейль. «Современные памфлеты» // Соч. — 2-е изд. — Т. 7. — С. 268—279.
Энгельс Ф. Александр Юнг. «Лекции о современной литературе немцев» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 1. — С. 473—486.
Энгельс Ф. Быстрые успехи коммунизма в Германии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 2. — С. 521—522.
Ф. Энгельс. [Письма В. Греберу] // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 41. — С. 398—402, 415—419, 421—424, 431—437.
Энгельс Ф. Движение на континенте // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 1. — С. 542—543.
Энгельс Ф. «Истинные социалисты» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 3. — С. 545—586.
Ф. Энгельс — Л. Лафарг, 13 дек. 1883 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 36. — С. 66—67.
Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 21. — С. 273—317.
Энгельс Ф. Манифест г-на Ламартина // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 4. — С. 346—348.
Энгельс Ф. Немецкий социализм в стихах и в прозе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 4. — С. 208—248.
Энгельс Ф. «Песня подмастерья» Георга Веерта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. Т. 21 — С. 3—6.
Энгельс Ф. Положение Англии: Томас Карлейль. «Прошлое и настоящее» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 1. — С. 572—597.
Энгельс Ф. По и Рейн // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 13 — С. 233—281.
Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 21. — С. 23—178.
Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 19. — С. 185—230.
Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 8. — С. 3—113.
Энгельс Ф. Эрнст Мориц Арндт // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 41. — С. 117—131.
Ленин В. И. Евгений Потье: (К 25-летию его смерти) // Полн. собр. соч. — Т. 22. — С. 273—274.
Ленин В. И. Из прошлого рабочей печати в России // Полн. собр. соч. — Т. 25. — С. 93—101.
Ленин В. И. Карл Маркс // Полн. собр. соч. — Т. 26. — С. 43—93.
Ленин В. И. К характеристике экономического романтизма // Полн. собр. соч. — Т. 2 — С. 119—262.
Ленин В. И. О национальной гордости великороссов // Полн. собр. соч. — Т. 26. — С. 106—110.
Ленин В. И. Памяти Герцена // Полн. собр. соч. — Т. 21 — С. 255—262.
Ленин В. И. Три источника и три составных части марксизма // Полн. собр. соч. — Т. 23. — С. 40—48.
Ленин В. И. Что делать? // Полн. собр. соч. — Т. 6. — С. 1—192.
ОБЩИЕ РАБОТЫ
Encyclopédie du romantisme: Peinture, sculpture, architecture, littérature, musique. — P., 1980.
The Romantic movement bibliography, 1936—1970: In 7 vol. — Ann Arbor, 1973.
Le romantisme fantastique: Bibliographie sélective réalisée par J. Bellanger et al. — P., 1983.
Аникст А. А. История учений о драме: История драмы на Западе в первой половине XIX в. Эпоха романтизма. — М., 1980.
Анисимов И. И. Классическое наследство и современность. — М., 1960.
Ванслов В. В. Эстетика романтизма. — М., 1966.
Взаимосвязи русской и зарубежных литератур / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1983.
Вопросы романтического миропонимания, метода, жанра и стиля. — Калинин, 1986.
Европейский романтизм / Отв. ред. И. Неупокоева, И. Шетер. — М., 1973.
Елизарова М. Е. и др. История зарубежной литературы XIX века. —М., 1964.
Елистратова А. А. Гоголь и проблемы западноевропейского романа. — М., 1972.
Из истории литературных связей XIX века / Редкол.: У. А. Гуральник и др. — М., 1962.
Из истории русско-славянских литературных связей / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1963.
История западноевропейского театра / Под общ. ред. С. С. Мокульского и др. — М., 1963—1964. — Т. 3—4.
История западной литературы (1800—1900 гг.): В 3 т. / Под ред. Ф. Д. Батюшкова, при участии Ф. А. Брауна. — М., 1912—1914.
История зарубежной литературы XIX века: Учеб. для студентов филол. специальностей ун-тов. Ч. 1 / Под ред. А. С. Дмитриева. — М., 1979.
История зарубежной литературы XIX века: Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов / Под ред. Я. Н. Засурского, С. В. Тураева. — М., 1982.
Кулешов В. И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке: (Первая половина). — 2-е изд., испр. и доп. — М., 1977.
Ладыгин М. Б. Романтический роман. — М., 1981.
Найденова-Стоилова Г. Романтическият образ на творческата личност. — С., 1968.
722
Неизученные страницы европейского романтизма / Редкол.: Ю. А. Кожевников и др. — М., 1975.
Неупокоева И. Г. Революционно-романтическая поэма первой половины XIX века: Опыт типологии жанра. — М., 1971.
От классицизма к романтизму: Из истории междунар. связей рус. лит. / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1970.
От романтизма к реализму: Из истории междунар. связей рус. лит. / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1978.
Петров С. М. Критический реализм: Учеб. пособие для студентов филол. специальностей ун-тов и пед. ин-тов. — 2-е изд. — М., 1980.
Польско-русские литературные связи / Редкол.: Н. И. Балашов и др. — М., 1970.
Проблемы романтизма: Сб. ст.: В 2 т. — М., 1967—1971.
Проблемы эстетики и творчества романтиков: Межвуз. темат. сб. — Калинин, 1982.
Ранние романтические веяния: Из истории междунар. связей рус. лит. / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1972.
Романтизм и реализм в литературных взаимодействиях / Науч. ред. И. З. Нуруллин. — Казань, 1982.
Романтический метод и романтические тенденции в русской и зарубежной литературе: Сб. ст. / Ред. Л. Г. Юдкевич. — Казань, 1975.
Сиповский И. И. Пушкин, Байрон и Шатобриан. — СПб., 1899.
Шахов А. А. Очерки литературного движения в первую половину XIX века. — 4-е изд. — СПб., 1913.
Шиллер Ф. История западноевропейской литературы нового времени: В 3 т. — М., 1935—1936. — Т. 1—2.
Эпоха романтизма: Из истории междунар. связей рус. лит. / Отв. ред. М. П. Алексеев. — Л., 1975.
Abercrombie L. Romanticism. — N. Y., 1927.
Alexander M. The poetic self: Towards a phenomenology of romanticism. — New Delhi, 1979.
Barzun J. Classic, Romantic and modern. — Chicago; L., 1975.
Begriffsbestimmung der Romantik / Hrsg. von H. Prang. — Darmstadt, 1968.
Brandes G. Hovedstronninger i det, nittende aarhundredes litteratur. — København, 1872—1890. Bd. 1—6. Рус. пер.: Брандес Г. Собр. соч.: В 20 т. / Пер. М. В. Лучицкой. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб., 1906—1914. — Т. 2—13, 20.
Brie F. Exotismus der Sinne: Eine Studie zur Psychologie der Romantik. — Heidelberg, 1920.
Călin V. Romantismul. — Buc., 1975.
Dédéyan Ch. Le drame romantique en Europe: France, Angleterre, Allemagne, Italie, Espagne, Russie. — P., 1982.
De Keyser E. L’Occident romantique, 1789—1850. — Genève, 1965.
Fairchild H. N. The Romantic quest. — N. Y., 1931.
Farinelli A. Il romanticismo nel mondo latino: In 3 vol. — Torino, 1927.
Jones H. M. Revolution and Romanticism. — Cambridge (Mass.), 1974.
Meeüs A. de. Le romantisme. — 7e éd. — P., 1948.
The modern world. / Ed. by D. Daiches, A. Thorlby. — L., 1975. — Vol. 1: Hopes.
Popa M. Călătoriile epocii romantice. — Buc., 1972.
Reed W. L. Meditations on the hero: A study of the Romantic hero in nineteenth-century fiction. — New Haven; L., 1974.
Romanticism: A coll. of documents / Ed. by J. B. Halsted. — N. Y., 1969.
Romanticism: Vistas, instances, continuities / Ed. by D. Thorburn, G. Hartman. — Ithaca; L., 1973.
Romantismul românesc şi romantismul european / Sub îngr.: A. Balaci et al. — Buc., 1970.
Schenk H. G. The mind of the European romantics: An essay in cultural history / With a pref. by I. Berlin. — L., 1966.
Sötér I. Werthertol Szilveszterig: Irodalomtörténeti tanulmányok. — Bp., 1976.
Tacciu E. Mitologie romantică. — Buc., 1973.
Vaughan W. Romantic art. — L., 1978.
Wellek R. A history of modern criticism. — L., 1955. — Vol. 2: The romantic age.