Судьба и случай
Метафоричность этих двух русских слов в отношении передаваемых ими понятий не препятствует пониманию их "подлинного" (неметафорического) смысла - необходимость и случайность, или абсолютный детерминизм (и, следовательно, потенциально полная программированность и предсказуемость) и абсолютный индетерминизм (и, значит, максимальная неопределенность, произвольность, непредсказуемость) как обозначение двух полюсов, управляющих всем, что происходит (как "устанавливается", так и "случается") в мире и соответственно, что есть в нем, что выступает как его "полный" состав. Но смысловая полярность этих двух понятий ("предельность-определенность" и "беспредельность-неопределенность") не исключает переклички их на уровне, открываемом внутренней формой этих слов, как она вырисовывается в свете этимологии, и тем самым объединяет их - при всем их различии - в некоем едином классе явлений. Об этом единстве двух полюсов - судьбы, полностью чуждой случайности, и случая, никогда не выступающего как необходимость, - можно догадываться и по тому, что между ними все-таки лежит некое промежуточное пространство, заполненное явлениями "переходно-соединяющего" характера - воля богов, духов, разных сил - добрых, злых и нейтральных, - которые в одних случаях достаточно мощны, чтобы их принимали как судьбу, а в других - достаточно слепы (хотя и не абсолютно), чтобы отождествлять их волю с действием случая. Как бы то ни было, известное сродство судьбы и случая лежит не столько в их собственных особенностях, сколько в том, какими они представляются рефлектирующему над ними человеку. На ближайшем к нему уровне, на "выходе", как главное воспринимается возможность опасности, угрозы самому человеку, состояние ожидания ее и чувство беспомощности и зависимости от чуждых сил - или всевидящих и бесконечно могучих или абсолютно слепых и случайных. Ни в том, ни в другом случае человек не может не только предотвратить их, но и даже вступить с ними в диалог. Сама эта ситуация делает бессмысленной более тонкую дифференциацию этих сил. Действительно, от судьбы (как и от случая) не уйдешь; судьба свершается (или сбывается), а случай случается, и цена при дурном исходе - будь то судьба или случай - для человека по существу едина: незащищенность и хрупкость человеческого существования, несоизмеримость его "оборонительных" возможностей с "силами" судьбы и случая таковы, что любая из встреч с ними для человека практически равно гибельна. Эта ситуация как раз и объясняет тот отчетливо "антропологический" акцент, который определяет проблему судьбы и случая. В этом акценте слышится пронзительная личная нота, потому что каждый человек ждет свою судьбу и предается своей судьбе, как и своему случаю (разница между ними лишь в том, что судьба есть и приговор ее неотменим, тогда как случая может и не быть, если в плане судьбы он отсутствует; но если он присутствует в нем, он случится тоже только как свой случай).
В контексте "антропологического" и "личного" (но и, конечно, вне его) существен вопрос о категориальном пространстве, актуализируемом в ситуации судьбы (и отчасти случая), поскольку с ним связаны и некоторые особенности интерпретации этой ситуации. Речь идет прежде всего о соотношении судьбы и времени или - в рамках модели "зависимостей" - о судьбе и причинно-следственном ряде. Общая схема предполагает, что встреча человека с судьбой или случаем происходит в некоем пространственно-временном центре: и судьба и случай в "антропологической" перспективе "сильнее" всего обнаруживают себя, когда "застигают" человека.
Отмеченность этой ситуации не вызывает сомнения: она - главный узел в жизни человека, подлинный суд над ним, то взвешивание его последней сути, которое определяет истинную цену его в свете высших из применимых к нему критериев. В этом узле пространственно-временное связывается с человеческим и судьбоносным, профетическим. Здесь происходит "снятие" будущего в его главной "человекостроительной" функции, потому что после свершения приговора судьбы будущего уже или вовсе нет (в одном случае), или же (в другом случае) оно открыто даже самому человеку, и, следовательно, "точечное" настоящее как момент свершения слова судьбы (иначе говоря, явление-открытие подлинного времени судьбы) бросает свет и на все прошлое человека, до того известное лишь на его эмпирических уровнях и в его неподлинных эмпирических смыслах.
По сути дела речь идет о некоем преображении, о суде времени над человеком, которое само в своей эмпиричности тоже "снимается" ("времени больше не будет". Откров. X, 6, ср. "это будут новые времена и новые пространства" у Андрея Белого, отсылающего к этой же ситуации), искупается и открывает человеку стоящее за временем и его планами единое вневременное. Описываемая ситуация может быть понята так, что судьба в этой пространственно-временной точке при встрече с человеком не только вершит свой суд над ним, но и дает ему ответ на предполагаемый его вопрос о его, человека, будущем и о том, как прошлое связано с будущим: будь дан этот ответ человеку ранее, до встречи с судьбой, он мог бы многое предусмотреть и изменить и тем самым как бы дезавуировать суд судьбы, сделать его не соответствующим тому "измененному", "новому" человеку, который предстает судьбе.
Но один из важнейших уроков судьбы, преподанный умышленно с опозданием, состоит именно в том, что человек должен жить не по судьбе, но по своей свободной воле, которая должна направляться некоей независимой системой ценностей. Жить только "по судьбе" - отказ от свободы воли; жить только в соответствии с принципом свободы воли, без оглядки на судьбу, означает выбор эгоцентрической, изолирующей человека от мира, от широкой сферы неявленного позиции. Та же самая ситуация может быть проинтерпретирована и в рамках причинно-следственной конструкции. В этом случае в месте встречи человека с судьбой он выступает как результат-следствие неких исходных условий, осложненных впоследствии дополнительными обстоятельствами, которые могут быть поняты как причина. И в точке встречи человека с судьбой, где ее суд о нем ему открывается, также происходит искупление всего, что было до этого, снятие-преодоление "причинно-следственного": прошлое "снимается" не только как время, но и как деяния, в нем совершенные, т.е. как некая "кармическая" сумма.
В точке встречи человека с судьбой ему открывается смысл парадокса смертности и бессмертия, обратимости и необратимости времени и причины-следствия, детерминизма мировых сил и собственной свободы воли. Человек преображается, и теперь ему открыто знание, получен ответ на его вопросы, которые обращались до сих пор вовне, откуда ожидался и ответ на них. Знаком этого знания становится то "новое" информационное пространство, в которое он отныне входит. Застигнутый судьбой, вошедший непосредственно в ее пространство и это вхождение осознавший, человек решает и основную свою информационную задачу. Объект судьбы, от нее зависящий, он впервые "сравнивается"-"совпадает" с нею, становится достойным ее, потому что отныне он знает главное и непререкаемое - ее суд о себе. Теперь он может сознательно принять этот суд и отдаться этой судьбе, признаваемой своей, но может и вступить с нею в спор, заявляя о своем суде над самим собой и совершая тем самым некое важное авторефлексивное движение.
Этот прорыв в "новое" знание - прорыв к самопознанию, вольный или невольный отклик на сократовский призыв познать самого себя, заявка о достоинстве человека, личности, Я. Если раньше, до встречи с судьбой, но зная о ее существовании и ее роли в своей жизни, человек находился в некоем информационном вакууме и, следовательно, в энтропическом максимуме и пытался решить проблему своей судьбы вовне, ломая безрезультатно над нею голову или выклянчивая у судьбы или людей, которым она может открыться, ее приговор о себе, то теперь, обратившись знанием к самому себе, он познает самого себя и как бы порождает себя нового, заново. Уже на этом этапе самопознания человеку впервые начинает преподноситься более сложное очертание конструкции судьбы.
Можно думать, что оно представляет собой результат некоего проецирования процесса самопознания и самоидентификации на образ судьбы: процессуальность, динамичность, "эволюционность" (последовательность порождающих элементов) готовы стать существенными характеристиками судьбы в ее "новом" понимании "новым" человеком, параллельно познающим себя. пока приговор судьбы неизвестен (отсутствие информации), человек свободен в выборе действий (максимум возможностей), но как сделать этот ориентированный на свою судьбу выбор, он не знает. Когда же приговор судьбы известен со всей определенностью (максимум информации), у человека практически уже нет возможности каким-либо образом учесть эту информацию (отсутствие возможностей). Этот конфликтный дисбаланс знания и возможностей его применения, нередко абсолютизируемый и исследователями судьбы и самими людьми (особенно в фаталистически ориентированных традициях), но в принципе отвечающий некоей типовой духовной ситуации, возникающей перед человеком, несомненно, существует, хотя практически смягчается и более или менее значительно релятивизируется.
Тень двойственности все чаще оставляет свой след при углублении в тему человека и судьбы. Нередко она воспринимается как препятствие, но, если даже это и так, то оно не та досадная внешняя помеха, от которой при правильном подходе можно избавиться чисто механическим образом. Двойственность, действительно, препятствие, стоящее между человеком и судьбой, как и между исследователем и проблемой судьбы, но это препятствие внутреннее, органическое, укорененное в самой последней глубине рассматриваемой темы: оно столь же препятствие, сколь и средство преодоления его, и, значит, тень двойственности ложится и на самое эту двойственность.
Так как человек не может быть объяснен ни из абсолютной детерминированности, исключающей свободу воли, ни из абсолютной свободы воли, исключающей все закономерное (несколько иной аспект - ни из абсолютной индетерминированности, универсальной случайности), так и судьбе не могут быть приписаны ни абсолютная детерминированность, реализуемая как универсальная неотвратимость, ни абсолютный произвол и полная "случайность". Доведенные до предела (в обе стороны), эти предикаты утрачивают последний признак своей разумности и целесообразности, подобно тому, как мир, управляемый исключительно законами, и мир "абсолютно случайный", как показал в своей известной работе Ч. Перс, становятся столь же абсолютно бессмысленными. И судьба, и человек находятся в "среднем", промежуточном пространстве: поэтому они подвержены и закону и случаю, и поэтому же они принципиально неотделимы от смысла, а смысл, соприродный "благой мысли", не может не быть ею понят, что и означает возможность толкований и правильных ("благих") истолкований, т.е. проницания в тайны и судьбы и человека.
Именно такое понимание судьбы представляется наиболее "сильным", т.е. наиболее богатым содержательно и наиболее диагностичным и емким в теоретико-информационном смысле. Оба крайних полюса в понимании судьбы - предельная монолитность, неподвижность, определенность и предельная прихотливость, "капризность", подвижность, неопределенность и произвольность - возвращают человека к более простой ("бедной" содержательно) ситуации, в которой жить ему "проще", потому что в ней или вовсе нет загадок или их столько, что нахождение решения практически невозможно ("жизни не хватит"), а загадка, не предполагающая отгадки, снимает самое идею загадки, и потому еще, что "простота", исключающая человека из действия, из творческого контакта с судьбой, хотя она всего нужнее людям, все-таки их не устраивает: "но сложное понятней им", по слову поэта, - потому и влекутся они к той ситуации, в которой человек и судьба оказываются в наиболее сложных отношениях друг к другу: и "понятность" сложного в этом случае имеет в виду не прозрачность этих отношений, а интуицию относительно наибольших возможностей реализации себя именно в этих сложных обстоятельствах и относительно наиболее глубокого и интимного соприкосновения с тайнами судьбы и, следовательно, в конечном счете - самого себя.
Человек предпочитает видеть себя не в простом и чистом зеркале, отражающем его "как он есть", а в сложном и неясном, у которого есть лишь одно преимущество - оно может показать человеку, каким он должен стать и, значит, кто он есть подлинно, на последней и пока еще только потенциальной своей глубине.
О судьбе мы узнаем только из человеческого опыта ("коллективное-макроскопическое") или из неясных индивидуальных догадок ("личное-микроскопическое"), которые "транспонируются" в тексты и как таковые "транслируются". Эти тексты-описания, тексты-"измерения" также вносят в ситуацию судьбы элемент необратимости и вынуждают к предположению о незамкнутости стратегии судьбы.
В этой зависимости объекта (судьбы) от языка описания этого объекта (запись данных о судьбе), которая связана, казалось бы, с непреодолимыми ограничениями (между человеком и судьбой непроходимой стеной встает сделанное им описание ее), едва ли можно видеть только негативное начало или считать его во всяком случае главным: как человеку не нужно такое знание будущего и своей судьбы, которое исключало бы его активность в выстраивании их и в контролировании соответствия между планом и ходом его реализации, так же человеку не нужна невозможная для него к тому же "чистая" встреча с судьбой, ибо она могла бы состояться (если только действительно могла) в том темном царстве дознакового, незнакового и, следовательно, лишенного подлинного смысла, где у человека не было бы ни возможности для рефлексии относительно судьбы, ни возможности того свободного воления, которое только и обеспечивает жизнестроительную благодатность диалога между человеком и судьбой - этим человеком (Я, мною) и этой судьбой (своей, моей).
В этом диалоге (и на этот раз - в отличие от термодинамики, даже и неравновесной) специфическое, индивидуальное, уникальное, неповторимое, внутреннее и конкретно-личное составляют главный нерв, определяющий смысл диалога. А смысл его состоит прежде всего в творчестве, через которое и в котором человек обнаруживает свою незамкнутость, открытость, свободу воли и умение достойно принять "обстоятельства", прислушаться к другому и сделать свой собственный выбор - такой, в котором соединяются два "разных" начала, в максимуме совпадающие в том, что называют богоподобием человека.