Новая экспроприация: на этот раз — государства

На самом деле, новые государства — точно так же, как и государства-долгожители в их современном состоянии — уже не должны выполнять большую часть функций, некогда считавшихся raison d’Рtre бюрократий национального государства. Функция, которую традиционное государство выпустило — или дало вырвать у себя — из рук самым наглядным образом, — это поддержание того «динамического равновесия», которое Касториадис описывает как «примерное равенство между ритмами роста потребления и производительности» — т. е. та задача, ради которой в разные периоды суверенные государства вводили импортные или экспортные запреты, таможенные барьеры или кейнсианские стимулы для внутреннего спроса (9). Какой бы то ни было контроль над таким «динамическим равновесием» теперь превосходит и средства, и даже претензии подавляющего большинства в остальном суверенных (в узком смысле наведения порядка) государств. Само различение между внутренним и глобальным рынком или, в более общем виде, между «внутренней» и «внешней» стороной государства стало исключительно трудно поддерживать в каком бы то ни было смысле, кроме самого узкого — «полицейское управление (policing) территорией и населением».

Все три опоры треножника суверенитета расшатаны. Видимо, самым существенным стал слом экономической опоры. Уже не способные вести бухгалтерию, руководствуясь исключительно политически артикулированными интересами населения в сфере своего политического суверенитета, национальные государства все больше превращаются в исполнителей и уполномоченных тех сил, которые они нисколько не надеются контролировать политически. По меткому выражению радикального латиноамериканского политического аналитика, благодаря новой «пористости» всех якобы «национальных» экономик и благодаря эфемерности, неуловимости и не-территориальности пространства, в котором они действуют, глобальные финансовые рынки «навязывают свои законы и рецепты всей планете. «Глобализация» — не что иное, как тоталитарное распространение их [финансовых рынков] логики на все аспекты жизни». Государства не обладают достаточными ресурсами или свободой маневра, чтобы противостоять этому давлению — по той простой причине, что «нужно всего несколько минут, чтобы рухнули и предприятия и сами государства»: «В кабаре глобализации мы наблюдаем стриптиз государства, которое к концу представления остается лишь с предметами первой необходимости — с репрессивными полномочиями. Национальное государство, когда его материальный базис разрушен, его суверенитет и независимость аннулированы, его политический класс исчез, превращается просто в службу безопасности для мегакомпаний…

Новым хозяевам мира не нужно прямое правление. Задачу управления они делегировали национальным правительствам» (10).

Благодаря безоговорочному и безостановочному распространению правил свободной торговли и, прежде всего, свободному перемещению капитала и финансов, «экономика» все больше освобождается от политического контроля; в самом деле, основным значением термина «экономика» стало — «область неполитического». Всем, что осталось от политики, должно, как и в добрые старые времена, заниматься государство — но ко всему, что связано с экономической жизнью, государству прикасаться воспрещено: всякая попытка в этом направлении встретит незамедлительные и яростные карательные меры со стороны мировых рынков. И тогда с новой очевидностью проявится экономическое бессилие государства к ужасу управляющей им в данный момент команды. Согласно расчетам Рене Пассе [11] (11), чисто спекулятивные межвалютные финансовые трансакции достигают суммарного объема 1,3 триллиона долларов вдень— что в пятьдесят раз больше объема коммерческих сделок и почти равняется суммарному резерву — 1,5 триллиона долларов — всех «национальных банков» мира. «Соответственно, ни одно государство, — заключает Пассе, — не может сопротивляться спекулятивному давлению “рынков” дольше, чем несколько дней».

Единственная экономическая задача, которую государству дозволено и предложено выполнять, — это обеспечивать «сбалансированный бюджет», отслеживая и контролируя локальные выступления в пользу более энергичного государственного вмешательства в бизнес и в пользу защиты населения от наиболее мрачных последствий рыночной анархии. Но, как недавно отметил Жан-Поль Фитусси [12], «подобную программу нельзя осуществить, если так или иначе не изъять экономику из сферы политики. Министерство финансов, конечно, остается неизбежным злом, но в идеале следовало бы избавиться от министерства экономики (т. е. от управления экономикой). Иными словами, у правительства следует отнять ответственность за макроэкономическую политику» (12).

Вопреки частому (но оттого не ставшему более верным) мнению, не существует ни логического, ни прагматического противоречия между новой экстерриториальностью капитала (полной в случае финансов, почти полной в случае торговли изначительно развитой в случае промышленного производства) и новым размножением слабых или бессильных суверенных государств. Стремление выкраивать новые — все более слабые и располагающие все меньшими ресурсами — «политически независимые» территориальные единицы вовсе не противоречит глобализирующим экономическим тенденциям; политическая фрагментация — отнюдь не «палка в колеса» складывающемуся «мировому обществу», сцементированному свободной циркуляцией информации. Напротив — судя по всему, есть тесное родство между «глобализацией» всех аспектов экономики и новым усилением «территориального принципа», взаимно обусловливающими и взаимно укрепляющими друг друга.

Для свободы перемещения и для ничем не стесненной свободы добиваться своих целей глобальные финансы, торговля и информационная индустрия нуждаются в политической фрагментации — morcellement — мировой сцены. Все они, можно сказать, сделали инвестиции в «слабые государства» — т. е. в такие государства, которые слабы, но тем не менее остаются государствами. Умышленно или подсознательно, те межгосударственные, надлокальные институты, которые были созданы в последнее время и действуют с одобрения глобального капитала, оказывают координированное давление на все как входящие в них, так и независимые государства, чтобы систематически разрушать все, что могло бы преградить или замедлить свободное перемещение капитала и ограничить рыночную свободу. Распахивание настежь всех дверей и полный отказ от автономной экономической политики — это предпосылка и смиренно принимаемое условие финансовой помощи от всемирных банков и валютных фондов. Слабые государства — это именно то, в чем нуждается Новый мировой порядок, слишком часто подозрительно похожий на новый мировой беспорядок, для своего сохранения и воспроизводства. Слабые квазигосударства легко сводятся к (полезной) роли местных полицейских участков, обеспечивающих ту долю порядка, какая требуется для ведения бизнеса, но не представляющих угрозы в качестве эффективных тормозов свободы глобальных компаний.

Отделение экономики от политики и ограждение первой от регулирующего вмешательства второй, приводящие к обессиливанию политики как эффективного фактора, предвещают нечто гораздо большее, нежели просто сдвиг в распределении социальной власти. Как отмечает Клаус Оффе [13], сам политический фактор как таковой — «способность принимать и реализовывать коллективно обязательные решения» — стал проблематичным. «Вместо того чтобы спрашивать, что делать, мы с большей пользой могли бы исследовать вопрос, а есть ли хоть кто-нибудь, способный сделать что бы то ни было». Поскольку «границы стали проницаемы» (разумеется, крайне избирательно), то «суверенитеты стали номинальными, власть — анонимной, а ее локус — пустым». Мы все еще далеко от конечного пункта; процесс продолжается — и, по-видимому, безостановочно. «Типологическую модель этого процесса можно описать как “ослабление тормозов”: дерегуляция, либерализация, гибкость, нарастающая текучесть и упрощение трансакций на финансовых рынках, рынках недвижимости и труда, облегчение налогового бремени и т. п.» (13). Чем последовательнее проводится в жизнь эта модель, тем меньше власти остается в руках агента ее реализации; и тем менее этот агент, все более беспомощный, может отступить от проведения ее в жизнь, даже если бы он этого захотел или был к этому принуждаем.

Одно из самых важных последствий новой глобальной свободы перемещения— то, что становится все труднее, а может быть, и вообще невозможно переплавить социальные проблемы в эффективное коллективное действие.