Зигмунт Бауман национальное государство V что дальше
(...)
Именно это новое и неприятное ощущение, что «вещи перестали слушаться», выражено (отнюдь не прибавляя интеллектуальной ясности) в модном теперь понятии глобализации. Глубинный смысл, заложенный в понятии глобализации, — неопределенность, неуправляемость и автономность мировых процессов; отсутствие центра, пульта управления, комитета директоров, менеджерского офиса. Глобализация — это «новый мировой беспорядок» Джоуитта под другим именем.
Этот аспект, неотделимый от образа глобализации, радикально отличает ее от другого понятия, которое она, судя по всему, окончательно вытеснила, — от понятия «универсализации» — некогда ключевого для современного дискурса о глобальных процессах, но теперь вышедшего из употребления, редко упоминаемого, а может быть, и вовсе забытого всеми, кроме философов.
Подобно понятиям «цивилизации», «развития», «конвергенции», «консенсуса» и многим другим ключевым терминам раннего и классического современного мышления, идея «универсализации» внушала представление о замысле, надежде и решимости навести порядок; в дополнение к тому, о чем говорили другие термины этого семейства, она означала универсальный порядок — наведение порядка в универсальных, поистине глобальных масштабах. Подобно прочим понятиям этого ряда, идея универсализации была сформулирована в эпоху, когда ресурсы современных держав и амбиции современного разума были на подъеме. Целое семейство понятий в унисон твердили о стремлении сделать мир иным и сделать его лучше, чем прежде, и распространить эти перемены и улучшения до масштабов всей планеты, всего человеческого вида. Кроме того, оно заявляло о намерении сделать схожими условия жизни — а значит, и возможности — каждого; сделать их, может быть, даже равными.
В понятии глобализации, как оно сложилось в нынешнем дискурсе, всего этого уже нет. Новый термин отсылает прежде всего к глобальным последствиям, как известно — непреднамеренным и непредвиденным, а не к глобальным инициативам предприятиям.
Он говорит — да, наши действия могут иметь и часто имеют глобальные последствия; но средств для планирования и осуществления глобальных действий у нас нет и мы не знаем, где их взять. Смысл «глобализации» — не то, что все мы— или, по крайней мере, те из нас, кто располагает самыми большими ресурсами и предприимчивостью, — хотим или надеемся сделать. Ее смысл — то, что со всеми нами происходит. Идея «глобализации» эксплицитно отсылает к «анонимным силам» фон Вригта, действующим на бескрайней — непроглядной и непролазной, непроходимой и непобедимой — «ничейной земле» и неподвластным чьей-либо планово-деятельной способности.
Как же случилось, что это огромное пространство рукотворных дебрей (не«естественных» дебрей, которые современность (modernity) стремилась завоевать и укротить; но, перифразируя удачное выражение Энтони Гидденса[8], «синтетических джунглей» — дебрей после освоения, возникших как результат завоевания) вдруг стало заметно? И почему оно приобрело эту чудовищную силу упорства и упругости, которая со времен Дюркгейма считается отличительным признаком «суровой реальности»?
Правдоподобная причина — нарастающее понимание слабости и даже бессилия привычных, считавшихся самоочевидными упорядочивающих институтов.
Среди последних на протяжении всей современной (modern) эпохи почетное место принадлежало государству. (Хочется сказать: территориальному государству, но идеи государства и «территориального суверенитета» стали в современной теории и практике синонимами, а выражение «территориальное государство», соответственно, — тавтологией). «Государство» именно и означало орган, претендующий на легитимное право и на обладание достаточными ресурсами, чтобы устанавливать и гарантировать правила и нормы, регулирующие ход дел в пределах определенной территории; правила и нормы, которые, как предполагалось, должны были превратить случайность в определенность, двусмысленность в Eindeutigkeit [однозначность], стихийность в регулярность — одним словом, превратить первобытный лес в тщательно распланированный сад, хаос— в порядок.
Наведение порядка в какой-то части мира стало означать создание государства, облеченного суверенитетом для такого наведения. Оно также неизбежно означало и стремление реализовать определенную — предпочтительную — модель порядка за счет других, конкурирующих, моделей. А это можно было осуществить, лишь приобретя корабль государства или захватив штурвал уже существующего.
Макс Вебер определял государство как орган, претендующий на монополию на средства принуждения и на их применение в пределах территории его суверенитета. Корнелиус Касториадис [9] предостерегает против распространенной привычки смешивать государство и социальную власть как таковую: «государство», настаивает он, обозначает определенный способ распределения и концентрирования социальной власти, причем подразумевающий как раз увеличение способности к «наведению порядка». «Государство, — говорит Касториадис, — это сущность, отделенная от коллектива и устроенное таким образом, чтобы обеспечить постоянство этого отделения». Название «государство» нужно «приберечь для таких случаев, когда оно устроено в форме Государственного Аппарата — что предполагает отдельную “бюрократию” — гражданскую, церковную или военную, пусть в самом рудиментарном виде: иными словами, иерархическую организацию с разграничением сфер компетенции» (6).
Однако заметим, что такое «отделение социальной власти от коллектива» отнюдь не было случайным событием, очередной прихотью истории. Задача наведения порядка требует гигантских и непрерывных усилий по присвоению, перемещению и концентрации социальной власти, а они, в свою очередь, требуют ресурсов, которые только государство, в форме иерархического бюрократического аппарата, способно мобилизовать, сосредоточить и развернуть. Необходимым образом законодательный и исполнительный суверенитет современного (modern) государства держался на «треножнике» военного, экономического и культурного суверенитетов; иными словами, на господстве государства над теми ресурсами, которые некогда были рассредоточены по диффузным очагам социальной власти, но теперь все вместе потребовались для установления и поддержания руководимого государством порядка. Эффективная способность к наведению порядка была немыслима, если не опиралась на способность эффективно защищать территорию против вызовов со стороны иных моделей порядка, как извне, так и изнутри данной территории, на способность вести бухгалтерию Nationaloekonomie [народного хозяйства], и на способность мобилизовать достаточно культурных ресурсов, чтобы поддерживать идентичность и своеобразие государства посредством своеобразной идентичности его подданных.
Лишь немногие коллективы (populations), стремившиеся к собственному государственному суверенитету, были достаточно велики и располагали достаточными ресурсами, чтобы пройти столь трудную проверку и, следовательно, рассматривать суверенитет и государственность как реалистическую перспективу. Эпоха, когда работу по наведению порядка брали на себя и исполняли прежде всего — если не исключительно — суверенные государства, была по этой причине эпохой сравнительно немногочисленных государств. Кроме того, создание любого суверенного государства требовало, как правило, подавления стремлений к образованию государства у многих менее крупных коллективов (populations) — уничтожения или экспроприации сколь угодно малых начатков их военной мощи, экономической самодостаточности и культурного своеобразия.
При таких условиях «глобальная сцена» стала театром межгосударственной политики, которая — посредством вооруженных конфликтов, договорных процессов или того и другого сразу — имела первоочередной и первостепенной целью начертание и поддержание («международное гарантирование») границ, отделявших иогораживавших территорию, где действовал законодательный и исполнительный суверенитет каждого государства. Целями «глобальной политики» — постольку, поскольку внешняя политика суверенных государств вообще имела глобальное измерение, — служили прежде всего охранение принципа полного и безусловного суверенитета каждого государства над своей территорией, стирание немногочисленных «белых пятен», еще остававшихся на карте мира, и борьба с угрозой неоднозначности, к которой приводили случавшиеся иногда пересечения суверенитетов или чрезвычайные территориальные притязания. Косвенное — но яркое— подтверждение этой схемы: основным решением, единодушно принятым на первой, учредительной, сессии Организации африканского единства, стало провозглашение нерушимости и неизменности всех новых государственных границ — по общему мнению, совершенно искусственных продуктов колониального наследия. Образ «глобального порядка» свелся, короче говоря, к сумме стольких-то локальных порядков, каждый из которых эффективно поддерживался и эффективно контролировался одним и только одним территориальным государством. Предполагалось, что все государства должны объединяться для защиты контролирующих прав друг друга.
На этот разгороженный (parcelled-out) мир суверенных государств в течение почти полувекового периода, завершившегося лишь несколько лет назад, было наложено двухблоковое деление. Каждый из обоих блоков внедрял все большую координацию между государственно руководимыми порядками внутри сферы своего метасуверенитета, исходя из предположения о военной, экономической и культурной недостаточности каждого отдельного государства. Постепенно, но беспощадно внедрялся новый принцип — в политической практике быстрее, чем в политической теории, — принцип над-государственной интеграции. «Глобальная сцена» все больше рассматривалась как театр сосуществования и соревнования между группами государств, нежели между самими государствами.
Бандунгская инициатива по созданию нескладного «неблокового блока» [10] и последующие регулярные попытки объединения, предпринимавшиеся неприсоединившимися государствами, служат косвенным признанием этого нового принципа. Однако эти инициативы последовательно и успешно подрывались двумя суперблоками, которые сохраняли единодушие, по крайней мере, по одному пункту: оба они обращались с остальным миром как с современным эквивалентом «белых пятен» XIX века — т. е. эпохи лихорадочного строительства и огораживания государств. Неприсоединение, отказ примкнуть либо к тому, либо кдругому из двух суперблоков, упрямая приверженность старомодному и все более устаревавшему принципу верховного суверенитета, принадлежащего государству,— рассматривались как современный эквивалент той неоднозначности «ничейной земли», с которой изо всех сил боролись — состязательно, но в унисон — современные (modern) государства в эпоху своего формирования.
Политическая надстройка эпохи Великого раскола заслоняла более глубокие и — как теперь стало ясно — более основополагающие и прочные перемены в механизмах наведения порядка. Перемены эти касались, прежде всего, роли государства. Все три ножки «треножника суверенитета» непоправимо подломились. Военная, экономическая и культурная самодостаточность — более того, самостоятельность — государства, всякого государства, перестала служить реалистической перспективой. Чтобы сохранить свою способность поддерживать правопорядок, государствам пришлось искать союзов и добровольно уступать все большие доли своего суверенитета. А когда занавес наконец был сорван, за ним открылась непривычная сцена, населенная странными персонажами.
Обнаружились государства, которые — отнюдь не принуждаемые к отказу от своих суверенных прав — активно и страстно старались их уступить и молили, чтобы суверенитет у них отняли и растворили в надгосударственных образованиях. Обнаружились никому не ведомые или давно забытые локальные «этносы» — давно почившие, но снова возродившиеся, или никому не ведомые прежде, но кстати изобретенные — часто слишком маленькие, бедные и неспособные пройти ни одну из проверок на суверенитет, но тем не менее требующие собственных государств — государств с полным антуражем политического суверенитета и с полномочиями законодательствовать и поддерживать порядок на своей территории. Обнаружились старые или новые нации, которые вырвались из федералистских клеток, куда их заточила ныне покойная коммунистическая сверхдержава, — но лишь затем, чтобы употребить вновь обретенную свободу принятия решений для растворения своей политической, экономической и военной независимости в Европейском рынке или блоке НАТО (7). Какие возможности заложены в отходе от строгих и тяжелых требований к государственности, стало видно по десяткам «новых наций», стремившихся завести собственные кабинеты в уже и без того переполненном здании ООН, не рассчитанном на такое огромное число «равных сочленов».
Парадоксальным образом не триумф, а кончина государственного суверенитета сделала идею государственности страшно популярной. По язвительному замечанию Эрика Хобсбаума, раз Сейшелы имеют в ООН такое же право голоса, как Япония, «то вскоре большинство членов ООН будут составлять современные (республиканские) аналоги Сакс-Кобург-Готы и Шварцбург-Зондерхаузена» (8).