Глава III. Политика и нравственность

В отличие от права, нравственность не имеет принудительного характера. Источник ее лежит во внутренней свободе человека. Нравственно то, что совершается по собственному внутреннему побуждению, а не из страха внешнего наказания. Никого нельзя заставить любить ближнего, совершать подвиги самоотвержения, а в этом и состоит существо нравственных требований. Только добровольная жертва имеет нравственную цену. Решающим началом является здесь голос совести, признающей над собою высший закон и свободно его исполняющей. В этой области принуждение есть отрицание самого источника нравственных действий, следовательно отрицание самой нравственности. Принуждение к нравственности есть безнравственность. Как свободное существо, человек волен исполнять писанный в сердцах закон или от него уклоняться; за это он ответствует не перед человеком, а только перед Богом, непогрешимым судьей всякого нравственного поступка и всякого решения совести. Человеческий же суд наступает только там, где есть посягательство на чужое право. Тут начинается область принуждения.

Отсюда ясно, что государство, как принудительный союз, не должно вторгаться в область чисто нравственных отношений. Оно не призвано водворять нравственный порядок на земле; это дело свободного союза - церкви, которая является посредницею между человеком и Богом. Если же государство, с своею принудительною властью, приходит на помощь церкви или если оно по собственному почину хочет карательными мерами водворить господство нравственного закона, оно становится притеснителем совести; стараясь утвердить нравственность, оно само подает величайший пример безнравственности. Отсюда коренное внутреннее противоречие всей теократической системы средних веков, когда церковь и государство соединялись для притеснения совести совокупными силами, системы, нашедшей высшее свое выражение в католическом мире. Отсюда несостоятельность всех притязаний новейшего клерикализма, взывающего к государству для поддержания религии и нравственности. Если церковь свободною проповедью не может действовать на сердца, то государство карательными мерами может только усилить зло, порождая лицемерие, возмущая совесть и низводя религию на степень орудия политических целей.

Но если государство не призвано водворять нравственный порядок в обществе, то в собственной, принадлежащей ему области оно может поступать нравственно или безнравственно и этим содействовать или противодействовать установлению нравственного порядка. Оно может ставить себе нравственные или безнравственные цели; оно может употреблять нравственные или безнравственные средства. ,

Цель государства - общее благо - по существу своему есть цель нравственная, ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу других, следовательно и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой государственной деятельности. Но начало общего блага может быть понято односторонне или даже превратно, и тогда оно теряет свой нравственный характер. Если оно понимается исключительно как практический интерес известной группы людей - а таковым является большею частью то, что называется государственною пользой, - оно может быть притеснительным для других, а это противоречит нравственным требованиям. Чингис хан и Тамерлан действовали для блага своей орды, но нельзя считать их благодетелями человечества. К той же категории принадлежит и всякое насильственное порабощение. Польза победителей есть несчастие для побежденных. Нередко и самое благо подданных понимается превратно. Все гонения на совесть, все произвольные стеснения человеческой свободы происходят во имя общего блага. Solitudinem faciunt, pacem appellant*(55). И, что всего хуже, под этою личиною часто скрываются личные цели правителей: властолюбие, гордость, тщеславие, алчность, все человеческие пороки, которые проявляются тем с большею силой, чем менее они встречают препятствий. История наполнена примерами правителей, которые пользовались властью отнюдь не для общего блага, а для удовлетворения собственных прихотей и тем подвергали управляемые или народы величайшим бедствиям. Достаточно вспомнить Римскую империю.

С другой стороны, целью может быть действительно общее благо, но средства для достижения ее могут быть выбраны такие, которые осуждаются нравственностью. И в этом отношении история наполнена примерами безнравственных поступков, совершаемых во имя государственного интереса. Хитрость, двоедушие, обман, насилие, подкуп, презрение к правам и интересам слабых - таковы весьма обыкновенные орудия политики, как она представляется нам на страницах истории. Это до такой степени вошло в общее сознание, что коварство и политика сделались синонимами. "Князь Меттерних становится настоящим государственным человеком, - говорил Наполеон I: - он лжет очень хорошо".

Чистые политики возводят это даже в теорию. Для достижения известной цели, говорит Макиавелли, надобно избирать те средства, которые к ней ведут. В государстве мы имеем дело с людьми; поэтому надобно брать их так, как они есть, и действовать сообразно с действительными, а не с воображаемыми их свойствами. Вообще, люди по природе своей злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям, как скоро представляется тому удобный случай. Всякий правитель должен отправляться от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, лицемерен, труслив при опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей, тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя достигнуть. Действуя в реальном мире, государственный человек должен пользоваться теми средствами, которые представляет ему практика.

Здесь во всей резкости высказывается различие между политикой и нравственностью. Политика имеет ввиду единственно практическую цель и практические средства; нравственные побуждения для нее дело постороннее. Она пользуется ими, когда они ведут к цели, и пренебрегает ими, когда они ей противоречат. Против такого взгляда нельзя возразить, что зло, рано или поздно, влечет за собою свое возмездие. Изучение истории убеждает нас, напротив, что успех не только временный, но и прочный чаще всего достается людям, которые менее всего разборчивы в выборе средств. Конечно, есть случаи, когда лицемерная или двоедушная политика подвергается заслуженной каре. Коварные поступки Наполеона в вопросе об испанском престолонаследии были одною из главных причин его падения. Но такое возмездие составляет, можно сказать, исключение. Вообще, создатели государств и те правители, которые всего более содействовали их возвышению, редко отличались высокими нравственными свойствами. Фемистокл был спасителем Греции при вторжении Ксеркса; он создал величие Афин; но нравственными качествами отличался не он, а соперник его, Аристид. Лукавый Лизандр был основателем могущества Спарты. Не идеальные стремления Демосфена, а коварная политика Филиппа явилась победительницею в борьбе Афин с македонскою монархией. И в новое время создатели великих монархий - Филипп Красивый, Людовик XI, Фердинанд Католик, Генрих VII и Генрих VIII в Англии, у нас Иван Грозный - и в своих свойствах и в своих поступках всего менее подходили под нравственное мерило.

В более близкое к нам время назидательный пример представляет Фридрих Великий. Он был основателем величия Пруссии, а с тем вместе и современного могущества Германской империи; его прославляли и прославляют на все лады, и бесспорно, как политик он стоит в первых рядах; а между тем трудно найти правителя, который бы менее стеснялся нравственными соображениями. Смолоду он привык лицемерить из страха перед суровым отцом, а в школе французских философов он научился прикрывать свои замыслы высокопарными фразами, сквозь которые прорывался иногда весь цинизм его натуры. Еще девятнадцатилетним юношей он составлял планы, как бы обобрать соседей, чтоб округлить слишком растянутые владения, что не мешало ему становиться в нравственные позы и написать сочинение в опровержение Макиавелли. Как же скоро он вступил на престол, первым его шагом был захват Силезии - среди полного мира, без малейшего повода и права, единственно потому, что наследница австрийского престола находилась в затруднительном положении и он надеялся поживиться на ее счет. Откопанные в архивной пыли, сто лет дремавшие спорные притязания могли служить достаточным предлогом, но он сам признавался, что главное дело состояло в том, что были полные кассы, готовое войско и желание составить себе имя. Вся последовавшая затем война была рядом измен с его стороны. Он начал с того, что соединился с исконным врагом Германии, Францией, которой войска заняли даже Прагу; затем, бросив союзника, он заключил отдельный мир с Австрией; когда же Австрия стала получать перевес, он снова соединился с французами. Интригами и победами ему удалось удержать свои захваты. Ободренный успехом, он опять среди полного мира внезапно вторгся в Саксонию и взял в плен саксонское войско, даже без объявления войны, под предлогом, что против него замышляется коалиция. Когда же, вследствие этого разбойнического нападения, против него действительно составилась коалиция и он был поставлен в безвыходное положение, от которого избавила его только смерть императрицы Елисаветы, он в лицемерном негодовании писал своей сестре: "Видано ли когда-нибудь, чтобы три могучих князя соединились для того, чтоб уничтожить четвертого, который не причинил им никакого зла? Если бы в гражданском обществе три человека затеяли ограбить честного соседа, их бы колесовали по приказанию суда. Как! правители, которые в своих государствах должны охранять правосудие, подают своим подданным такой ужасный пример? Как! те, которые должны быть законодателями, учат преступлению своим примером? О времена! о нравы! Поистине, лучше жить между тиграми, леопардами и рысями, нежели в столетии, которое считается просвещенным, между убийцами, разбойниками и клятвопреступниками, управляющими этим бедным миром"*(56). Эти напыщенные восклицания не помешали, однако, великому королю, как скоро представился удобный случай, предложить своим двум могучим соседям поделить беззащитную Польшу. Уроки Семилетней войны показали Фридриху, что разбойнические нападения могут быть не совсем безопасны; но прикарманить соседнюю область, не тратя ни гроша и не жертвуя ни одним солдатом, это была, как говорят современные его немецкие панегирики, "мастерская штука первой величины" (ein Meisterstuck ersten Ranges). Не в первый раз уже со стороны Пруссии шли такого рода предложения. Еще Петру Великому был сообщен подобный план. Но он отвечал, что идти на такое дело было бы противно Богу, совести и верности, и заявил, что будет помогать Польше против всякого, кто посягнет на ее территорию*(57). Екатерина держалась иной политики: подобно Фридриху, она не стеснялась нравственными предрассудками, и успех был полный. В ее извинение можно, однако, сказать, что присоединенные к России области некогда принадлежали русским князьям и были заселены русскими племенем. С своей стороны, Мария-Терезия была против воли вовлечена в раздел. Ей была поставлена дилемма: или принять участие в дележе, или воевать с двумя могучими соседями, которые во всяком случае хотели усилиться на счет Польши, что поставило бы Австрию в весьма невыгодное положение. Фридрих же не имел ни одного из этих извинений; ему просто нужно было округлить свои владения, и он находил удобным обирать беззащитных. Нет сомнения, что в этом случае, как и во всех других, он выказал себя великим политиком; но когда, не довольствуясь славою полководца и государственного человека, немцы хотят сделать из него нравственного героя, то это не может не поразить некоторым изумлением всякого, у кого патриотизм не затемняет нравственного смысла.

И в наши дни нравственные требования столь же мало, как и прежде, принимаются в расчет практическими политиками, достигающими великих результатов. Совершившееся на наших глазах создание Германской империи показывает, что доселе предания великого короля, сохраняющиеся как святыня среди прусских государственных людей, служат руководящими началами их деятельности. Увенчавшаяся неслыханным успехом политика князя Бисмарка, беcспорно, может служить образцом политической дальновидности и умения, но она может служить и образцом самого беззастенчивого коварства. Лицемерный поход в защиту прав Шлезвиг-Гольштейна с целью конфисковать в свою пользу эти самые права; увлечение за собою обманутой Австрии под предлогом уважения к трактатам, вразрез с правами Германского союза, которому в Шлезвиг-Гольштейнском деле принадлежал решающий голос; столь же обманное, совместно с Австрией, предложение на Лондонской конференции принца Аугустенбургского, как претендента, имеющего за себя весь Германский союз и все местное население, с тем чтобы тотчас после, как скоро оказалось, что Европа не вступится, раскрыть свои карты перед одураченной союзницей и отвергнуть предложенного претендента, как не имеющего никаких прав; заключение, через посредство Франции, союза с Италией с целью возбуждения междоусобной войны; внезапное предложение перестроить Германский союз на основании всеобщей подачи голосов, идущее от правительства, которое постоянно воевало с своим парламентом, управляло без бюджета и насмехалось над общественным мнением, и затем объявление войны прежним союзникам, которые не хотели в 48 часов согласиться на такую неслыханную перемену, и отобрание у них владений за то, что они смели защищаться; последовавшие затем нескончаемые интриги и козни с целью вызвать войну с Францией; превращение мирной телеграммы в воинственный вызов; все это представляет такую глубину лицемерия и лукавства, перед которою практический политик останавливается с благоговением, но которая нравственному суду представляется в совершенно ином виде. Когда современные немецкие историки осуждают побежденных немецких князей за то, что они обратились к Франции за посредничеством, утверждая, что "обращение к иностранным державам по внутренним немецким делам противоречит нашим понятиям о нравственности и чести"*(58), и рядом с этим находят совершенно естественным и законным заключение с иностранцами союзов для возбуждения междоусобной войны, то нельзя не сказать, что в самых лучших умах Германии упоение победой заглушило всякое чувство справедливости и затмило понятия о различии между добром и злом.

Государственный человек может, конечно, извиняться тем, что стремление к государственной пользе составляет для него обязанность, а средства приходится употреблять те, которые возможны при данных условиях. Частные цели не имеют в себе ничего обязательного; человек должен от них отказаться, если они не могут быть достигнуты честным способом. Однако в этой сфере есть случаи, когда умолкает самое правосудие. Если человек присваивает себе чужое, чтобы дать пищу голодающим детям, рука судьи не поднимется для кары. Еще более это прилагается к отношениям государственным. Когда дело идет о защите или об интересах отечества, приходится иногда, волею или неволею, прибегать к лицемерию и обману. История не осуждает Фемистокла за то, что он, желая заставить греков сражаться в узком Саламинском проливе, послал сказать Ксерксу, что они хотят ускользнуть, и тем побудил его запереть выход. Столь же мало возможно осудить его за то, что при построении стен, соединявших Афины с Пиреем, он сам отправился послом в Спарту и бесстыдно заверял спартанцев, что ничего подобного не делается, побуждая их послать лучших своих граждан, чтоб удостовериться в правде его слов, а когда те были посланы в Афины и там задержаны до окончания постройки, он наконец откровенно признался, что все это было им сочинено единственно для отвода глаз.

Но если в политике для достижения цели приходится иногда прибегать к несогласным со строгою нравственностью средствам, то далеко не всякое действие может быть этим оправдано. Прежде всего, надобно, чтобы самая цель была нравственная. Не всякий государственный или народный интерес имеет нравственное право на существование. Народу может быть выгодно притеснять других, но перед нравственным судом интересы притеснителей стоят на одной доске с интересами воров и разбойников. Фридриху Великому, как представителю Прусского государства, было чрезвычайно выгодно присвоить себе польские области, не пожертвовав ни одним солдатом и не истратив ни одного талера; но это не помешало одному из величайших государственных людей Пруссии, отличавшемуся столько же возвышенным нравственным строем, сколько практическими способностями, назвать этот поступок "отвратительным политическим преступлением" (ein abscheuliches politisches Verbrechen)*(59). Политическая точка зрения и нравственная тут вполне расходятся.

Затем, даже если цель сама по себе законна и возвышенна, надобно спросить: действительно ли нужны были те безнравственные средства, которые были употреблены для ее осуществления? С точки зрения практической политики это вопрос совершенно праздный. Совершившиеся факты надобно принимать, как они есть; толковать о разных возможностях значит пускаться в лишенное всякой почвы и ни к чему не ведущее резонерство. Но с нравственной точки зрения этого вопроса нельзя обойти. Когда мы говорим, например, о создании Германской империи, следует спросить: нужно ли было для достижения этой цели попирать ногами права Шлезвиг-Гольштейна, которые Пруcсия шла защищать, и во имя грубой силы включить эту область в состав Прусского государства? Если единство Германии было общим, пламенным желанием народа, то не следовало ли опираться на силу общественного мнения, вместо того чтоб оказывать ему полнейшее презрение и соединяться с иностранцами для возбуждения междоусобной войны? Не только с нравственной, но и с патриотической точки зрения на междоусобную войну можно решиться только в крайнем случае, когда все другие средства исчерпаны, а не готовить ее исподволь, путем нескончаемых интриг и обманов, возбуждая против себя общее недоверие сограждан и соединяясь с внешними врагами против своих соотечественников и союзников*(60). Государственный человек может для достижения своей цели выбирать те средства, которые он считает наиболее целесообразными или выгодными; успех может блистательно увенчать его планы; но от нравственного суда он все-таки не уйдет. Нравственность не есть начало относительное, как политика: это - абсолютный закон, обязательный для совести всегда и везде. Человек не может от него отказаться, не отрекаясь от высшего своего достоинства как разумнонравственного существа. Сознание этого закона может быть малоразвито; оно может более или менее затмеваться; но это не мешает ему быть безусловным мерилом человеческих действий, и по этой мерке возвышенные умы современности и беспристрастное потомство ценят поступки государственных людей. В этой оценке политическое суждение и нравственное далеко не всегда совпадают. Политика оправдывает успех; она стоит на стороне победителей; нравственный же суд историка чаще склоняется на сторону побежденных. Это было превосходно выражено Грановским в публичной лекции о Людовике IX: "Рассматривая с вершины настоящего погребальное шествие народов к великому кладбищу истории, - говорил он, - нельзя не заметить на вождях этого шествия двух особенно резких типов, которые встречаются преимущественно на распутиях народной жизни, в так называемые переходные эпохи. Одни отмечены печатью гордой и самонадеянной силы. Эти люди идут смело вперед, не спотыкаясь на развалины прошедшего. Природа одаряет их особенно чутким слухом и зорким глазом, но нередко отказывает им в любви и поэзии. Сердце их не отзывается на грустные звуки былого. Зато за ними право победы, право исторического успеха. Большее право на личное сочувствие историка имеют другие деятели, в лице которых воплощается вся красота и все достоинство отходящего времени. Они его лучшие представители и доблестные защитники". Не Филипп Македонский, а Демосфен, не Цезарь, а Катон, не Робеспьер и Марат, а Людовик XVI привлекают к себе сочувствие историка, одаренного живым нравственным смыслом.

От нравственного суждения не может отказаться и теоретический политик. В государственной жизни проявляются все разнообразные стороны человеческого естества, переплетаясь между собою так, что часто нет возможности их разделить. Откинуть высшую из этих сторон, ограничить политику одними низменными побуждениями обиходной практики, корыстным стремлением к власти и материальным благам значило бы лишить государство всякого нравственного значения и низвести самую науку на степень простого практического орудия, отняв у нее всякое отношение к идеалу. Этого не должно быть. Государство, призванное осуществлять идею общего блага, по самой своей природе заключает в себе нравственное начало; наука же есть искание истины, а высшая человеческая истина заключается в идеальных требованиях. Поэтому, какова бы ни была практика, что бы ни говорила нам история, чем бы ни обусловливался политический успех, государственная наука в ее полноте не может не ставить идеальною целью политической жизни осуществление нравственной цели нравственными средствами. Чисто практическая политика, хотя бы она пропроведывалась таким гениальным писателем, как Макиавелли, есть всегда признак низкого нравственного чувства и ограниченного понимания. Она имеет ввиду только настоящее и прошлое; будущее для нее закрыто, а в будущем лежит вся надежда человека, как практического деятеля на земле.

Но если бы нравственные требования в политике ограничивались надеждою на осуществление идеала в бесконечно отдаленном будущем, то это было бы довольно бесплодное начало. К чему мечтать о несуществующих на земле нравственных совершенствах, когда действительность представляет совсем иную картину, когда в ней нравственное существо обречено на погибель, а безнравственность торжествует на всех поприщах? Люди живут не мечтою, а действительностью. Самая наука, если она ограничивается мечтаниями, осуждена витать в облаках; реальная наука должна изучать настоящие условия жизни и показать те средства, которые при существующих данных ведут к предположенной цели. Иначе она остается химерою. Самая надежда на будущее должна исчезнуть, если она не имеет корня в настоящем и прошлом. И логика и теория показывают, что осуществимо только то, что постепенно развивается в преемственном процессе человеческой жизни, что подготовляется настоящим и прошлым и является как созревший плод многовековой деятельности человечества. Поэтому если нравственному идеалу суждено когда-либо, хотя бы и в малой мере, осуществиться в политической жизни, то мы должны показать, что нравственное начало действительно приобретает большую и большую силу в государственной жизни.

Так оно и есть на самом деле. Изучение истории в постепенном ее ходе убеждает нас, что нравственное начало более и более становится политическою силой у новых народов и через это самое приобретает значение в практической политике.

Древние знали только гражданские добродетели. Любовь к отечеству была для них высшим началом жизни; для него они готовы были жертвовать всем. Однако и в то время уже признавались неписаные законы, запечатленные в сердцах людей и освещенные религией. Верность данному слову, святость договоров считались правилом и в государственной жизни. Требованиям политики противополагалась справедливость. Рядом с острым политическим умом Фемистокла возвышался чистый образ Аристида. Есть рассказ или легенда, что однажды Фемистокл сказал своим согражданам, что он хочет сделать им предложение, но не может высказать его явно, а просит, чтобы выбрали доверенное лицо, с которым бы он мог переговорить. Избран был Аристид. Фемистокл шепнул ему, что в настоящее время союзные греческие войска собраны все вместе, не ожидая никакой опасности. Можно напасть на них врасплох, всех их истребить, и тогда Афины сделаются самым могущественным государством в Греции. Аристид объявил народу, что предложение Фемистокла весьма полезно для государства, но в высшей степени безнравственно, и афиняне, не спрашивая даже, в чем дело, единогласно его отвергли. Так издревле отличались нравственность и польза.

Но гражданские добродетели античного мира пали с разложением древней жизни, или, лучше сказать, с разложением древней нравственности разлагалась и древняя жизнь. С одной стороны, любовь к отечеству уступила место личному своекорыстию, а с другой стороны, гражданская нравственность расширилась в общечеловеческое начало. Последнее, однако, было достоянием немногих избранных умов, усвоивших себе догматы спиритуалистической философии. Стоики были главными представителями нравственных начал в разрушающемся мире. Их учением вдохновлялся добродетельный Марк-Аврелий. Но это было не более как случайностью. Единичные добродетели не в состоянии были поднять общий уровень массы. В общественной жизни падение религии и нравственности выражалось все в более и более безобразных явлениях. В политике царил самый необузданный произвол. Взаимное истребление партий в греческих республиках, проскрипции Суллы и триумвиров, жестокости первых римских императоров представляют картины ужаса и разврата, которые превосходят все, что можно найти в позднейшей истории.

Христианство обновило погибающее человечество; оно вывело его из той бездны нравственного зла, в которое оно было погружено. Перед глазами людей поставлен был самый высокий нравственный идеал, какой когда-либо представлялся человеку. И с этой нравственной высоты возвещалась религия любви, доступная самым простым сердцам, связывающая людей между собою и с Богом. Это имело громадное влияние и на политическую область. Рядом с государством стал другой, независимый от него союз, основанный на нравственно-религиозном начале. Давая высшее освящение государственной власти, признавая ее установленною самим Богом для охранения правосудия на земле, церковь, вместе с тем, сдерживала ее божественным законом и внушала ей возложенный на нее нравственные обязанности, за которые она должна отвечать перед вечным Судьею. Святители церкви явились обличителями политической неправды. В католическом мире, в особенности, церковная власть вознеслась высоко над светскими правительствами. Она присвоила себе высший нравственный суд над земными владыками; она карала их во имя божественного закона, свергала их с престола, разрешала подданных от повиновения. Сильная своим нравственным авторитетом, она стремилась внести мир и порядок в буйный хаос средневековых элементов.

Это высокое положение церкви имело, однако, и свою оборотную сторону. Мы видели, что оно вело к искажению самого нравственного начала. Смешение его с правом делало его принудительным и через это притеснительным для совести. Посягательство на независимость светской власти, противоречащее ее призванию и ее положению, неизбежно вызывало противодействие, а это вело к ослаблению самого нравственного авторитета церкви. Сопротивление церковным притязаниям оправдывалось тем более, что самое понимание нравственно-религиозного начала было узкое и исключительное. Религия всеобщей любви заключалась в тесные рамки вероисповедания, в котором первенствующим элементом было властолюбие первосвященника. Все, что не хотело безусловно подчиняться этой власти и признанным ею догматам, отлучалось от церкви, отсекалось как ересь, и эти отщепенцы не только лишались общения с другими, но преследовались огнем и мечом. Папы взывали к помощи светской власти, и потоки крови лились для охранения церковного единства. Крестовые походы против альбигойцев и костры инквизиции могут, по своей беспощадной свирепости, соперничать с проскрипциями Суллы и казнями римских императоров. Перед нравственным судом потомства они находят тем меньшее извинение, что все эти злодеяния совершались под лицемерною личиною христианской любви.

Результатом этого извращения нравственных начал было падение средневекового порядка. На место его воздвиглось новое государство. Но и оно на первых порах далеко не отличалось высотою своего нравственного сознания. Возникши из хаоса средневековых сил, которые оно должно было обуздывать всеми мерами, отвергнув, с другой стороны, все притязания церкви, оно не хотело знать ничего, кроме государственного интереса, которому оно жертвовало всем. Чтобы побороть анархические стихии, оно пользовалось теми средствами, которые были в ходу в обществе, привыкшем к безграничному произволу необузданных страстей. Всякие нравственные сдержки были откинуты в сторону. Для утверждения силы и единства власти прибегали попеременно к насилию и коварству, смотря по тому, что представлялось более выгодным. Во имя государственной пользы совершались всякие злодеяния. Макиавелли жил среди этого общества, и его учение было верным его отражением.

Средневековое владычество церкви не прошло, однако, даром. Провозглашенные ею нравственные требования сделались достоянием общественного сознания. Покоряя сердца, христианство собственною внутреннею силой содействовало их смягчению. Противники католической церкви, вооружаясь против ее притязаний, сами ссылались на христианское учение, противопоставляя принудительному закону коренящиеся в нем требования любви, смирения и свободного отношения души к Богу. Эти стремления перешли и в светскую литературу, которая со всем жаром вновь пробудившегося философского сознания проповедовала истекающие из разума начала свободы и права, терпимости и любви к людям. Просветительная философия XVIII века, несмотря на одностороннее свое направление, а может быть, благодаря самой этой односторонности, более всего содействовала водворению гуманных начал в человеческих отношениях. Признавая отдельное лицо основанием и концом всего общественного быта, она требовала ограждения его от произвола, отвергая, как незаконное, всякое посягательство на самостоятельное его развитие. Целью государства ставилось уже не развитие силы, а внутреннее благоденствие, которое немыслимо без ограждения права. Под влиянием этих идей во многих европейских государствах совершались преобразования, проникнутые стремлением ко благу человечества. Еще более широкое приложение они нашли по ту сторону океана. Молодая республика Соединенных Штатов показала и то высокое значение, которое имеет нравственная доблесть в государственной жизни. В противоположность создателям великих монархий, возвышенный и чистый образ Вашингтона всего более содействовал привлечению общего сочувствия к юному народу и упрочению республиканских учреждений. Но в старой Европе политика кабинетов, облеченная непроницаемою тайной, шла своим чередом. Фридрих II и Екатерина любезничали с философами, а на практике совершались дела, которые не имели ничего общего с философскими началами. Беззащитные делались жертвою могучих соседей. Государственные средства и даже многие тысячи живых душ раздавались любовницам и фаворитам. В нравственном отношении политическая практика XVIII века немного ушла вперед против прежнего времени. Нужна была буря, вызванная Французскою революцией, чтоб очистить воздух и ввести в жизнь новые политические нравы. Самое водворение новых начал сопровождалось кровавым террором внутри и политикой насилия в отношениях к соседям. Идиллии, которые рисовались в воображении террористов, представляли ужасающее противоречие с их политическою практикой.

Наполеон явился наследником революции. Внутри он утвердил прочный мир и порядок на основании гражданской свободы и равенства всех перед законом; в этом состоит его вечная заслуга перед Францией и человечеством. Но политика внешних насилий продолжалась; в проведении своих целей он не знал никаких нравственных сдержек. Это был чистый политик, презиравший идеологию и ставивший себе исключительно практические задачи. Некоторым извинением могло служить ему то, что он считал себя и действительно был представителем нового порядка вещей, призванным разрушить гнилые остатки средневекового строя. В исполнении этого призвания он не стеснялся ни упроченными веками правами правителей, ни самобытностью народов. На этот раз, однако, презрение к нравственным требованиям понесло заслуженную кару. Против него соединились и правители и народы; гениальный полководец пал под ударами всеобщего европейского союза. Но торжествующие правители скоро забыли провозглашенные ими начала и данные народам обещания. На Венском конгрессе народы делились, как стада, по числу душ. Тайная политика кабинетов возродилась в полной силе; свобода подавлялась всеми средствами. Однако ненадолго; система, руководителем которой был князь Меттерних, в свою очередь потерпела крушение. Либеральные начала, посеянные Французскою революцией, окончательно восторжествовали и завоевали всю Западную Европу. Сама Россия водворила у себя гражданский порядок, основанный на свободе. Таков был результат движений XIX века.

Нельзя не признать, что установившиеся в Европе начала свободы во многом содействовали развитию нравственных требований в политической области. В настоящее время много утратила своей силы тайная политика кабинетов, приготовлявшая во тьме всякого рода крамолы и ставившая ни во что права народов. Наполеон III провозгласил начало народностей и освободил Италию. Князь Бисмарк, который оказывал такое полное презрение к либеральному общественному мнению в Германии, усвоил себе его цели и окончательно принужден был на него опереться, чтобы создать Империю. В настоящее время немыслимо то беззастенчивое владычество любовниц и фаворитов, которое в XVIII веке составляло самое обыкновенное явление. Нравственное сознание общества окрепло и стало могучею сдержкой личных страстей и стремлений. Гласность выводит наружу всякие козни и обличает совершаемые во тьме деяния. Голос нравственного чувства может свободно возвышаться и осуждать самых могучих правителей, когда они уклоняются от прямого пути. Личная свобода человека ограждена от прежнего возмутительного произвола; гражданин может гордо поднимать свою голову и смело высказывать свое мнение, не опасаясь незаслуженной кары. На свободу народов не так легко уже посягать, как в прежние времена; она завоевывает себе все более и более твердую почву.

Однако эта свобода имеет и свою оборотную сторону, которой нельзя отрицать. Ведение политических выборов влечет за собою такую массу интриг, подкупов, лжи, клеветы, что при беспристрастной оценке невозможно предаваться слишком оптимистическим взглядам насчет успехов политической нравственности в современных обществах. Политика дворов, бесспорно, стала чище, но политика обработки народной толпы сделалась гораздо грязнее. И чем глубже выборы проникают в массы, тем зла становится больше. Демократия, представляющая владычество большинства, не знающего сдержек, есть, бесспорно, один из наименее совершенных образов правления. Ничто так не исказило парламентских учреждений, как появление ее на политическом поприще в новейшее время. В Соединенных Штатах, где эта форма давно утвердились, предания Вашингтона заменились совершенно иными понятиями и нравами. Там политические выборы сложились в прочно организованную систему, где личный интерес совершенно беззастенчиво выступает на первый план. Зло как будто переместилось, а не уменьшилось. Проникая в массы, оно разрослось и вглубь и вширь.

Однако самое это перемещение несет с собою возможность исправления. Если в правительственных сферах, где зло скрывалось в тайне и укоренилось многовековым опытом и успехом, оказывается значительное улучшение, то тем более можно его ожидать в области, недавно открытой для политической жизни. И здесь, сравнительно с прошлым, успехи общественной нравственности в странах, где сохранились старые сдержки, не подлежат сомнению. В Англии в настоящее время нет ничего похожего на ту бесстыдную торговлю парламентскими голосами, которая была обычным явлением в XVIII веке. Политическая атмосфера значительно очистилась под влиянием развивающегося общественного мнения. Если в чисто демократических странах мы видим иное, то это доказывает только старую истину, что люди, не знающие сдержек, легко переступают через всякие нравственные преграды. Надобно отказаться от иллюзии, что демократия в состоянии установить порядок, удовлетворяющий нравственным требованиям человека. Но и тут окончательно все зависит от роста общественного сознания, которое во всяком образованном обществе является, прямо или косвенно, руководителем политической жизни и которым в особенности установляются общественные нравы.

В этом отношении важное значение может иметь политическая наука. Конечно, она не призвана быть нравственною проповедницей, да и самая эта роль довольно бесплодна. Но, исследуя политические отношения, как они проявляются в действительности, она обязана указать все то неизмеримое зло, которое проистекает из безнравственного отношения к общественному делу. Государственную силу можно, конечно, создать безнравственными средствами; но прочной гражданственности на этом основать нельзя. Наука должна выяснить, что государственная сила сама по себе не есть цель, а лишь средство для упрочения внутреннего благосостояния и разумной гражданственности, которой успехи измеряются развитием нравственных требований. Наследуя политические формы в их приложении к жизни, она раскрывает их выгоды и недостатки, а равно и те лекарства, которые могут быть употреблены против проистекающих из них зол. Она указывает и необходимые условия свободы, те высокие нравственные требования, то постоянство усилий и ту преданность общественному делу, которые поддержание ее возлагает на граждан. В особенности она обязана показать, что принимаемое за свободу своеволие есть гораздо худшее зло, нежели притеснения и произвол, и что владычество ничем не сдержанной толпы несравненно менее сносно, нежели деспотизм единого лица. Наконец, обнимая государственную жизнь во всей ее полноте, она должна напирать на высшие, идеальные ее стороны. Она должна ввести в общественное сознание, что чисто практические цели и низменная точка зрения национального интереса не исчерпывают ее содержания и что только тот народ занимает высокое место среди других, который не имеет ввиду исключительно свои практические выгоды, а служит высшим идеям, развивающимся в истории человечества.

Такова высокая задача политической науки, понимаемой в том широком объеме, который дается самым предметом. С исследованием реальных отношений должно соединяться указание высших, идеальных сторон государственной жизни. Это одно может дать ей значение истинной науки, а вместе утвердить ее влияние на умы современников.