8. Но этого мало - любую встречу, беседу, деловой разговор он тут же

превращал в предлог и предмет для усердной работы. Оставшись один, он

поскорее спускался к себе в подземелье и излагал последовательно все

обстоятельства вместе с относящимися к каждому из них доводами. Запоминая

речи, которые ему случалось услышать, он затем восстанавливал ход

рассуждений и периоды; он повторял слова, сказанные другими или же им самим,

и придумывал всевозможные поправки и способы выразить ту же мысль иначе.

Отсюда возникло мнение, будто Демосфен мало одарен от природы и все его

мастерство, вся его сила добыты трудом, и вот что, казалось, подтверждало

это мнение с большой убедительностью: очень трудно было услышать Демосфена

говорящим без подготовки {16}, но, сидя в Собрании, где народ часто

выкрикивал его имя, он никогда не выступал, если не обдумал и не составил

речь заранее. Над этим потешались многие из вожаков народа и искателей его

благосклонности, а Пифей однажды сострил, что, дескать, доводы Демосфена

отдают фитилем. "Фитили моей и твоей лампы, любезнейший, видят совсем не

одно и то же", - язвительно возразил ему Демосфен. Но вообще-то он и сам

признавался, что, хотя не пишет всей речи целиком, никогда не говорит без

предварительных заметок. При этом он доказывал, что человек, который

готовится к своим выступлениям, - истинный сторонник демократии, ибо такая

подготовка - знак внимания к народу, а не проявлять ни малейшей заботы о

том, как воспримет народ твою речь, свойственно приверженцу олигархии,

больше полагающемуся на силу рук, нежели силу слова. Приводят и еще одно

доказательство его страха перед непредвиденными выступлениями: если

слушатели начинали шуметь и Демосфен сбивался, Демад не раз вставал со

своего места и быстро приходил ему на помощь, но никогда Демосфен не

оказывал подобных услуг Демаду.

9. Но почему же тогда Эсхин - могут мне возразить - называл {17} этого

человека поразительно смелым оратором? Как объяснить, что, когда Пифон

Византийский обрушил на афинян целый поток дерзких обвинений, отпор ему дал

один лишь Демосфен? Или, когда Ламах Смирнский читал в Олимпии похвальное

слово царям Александру и Филиппу, где жестоко поносил граждан Фив и Олинфа,

кто, как не Демосфен, поднялся и, обратившись к истории, показал, сколько

добра принесли Греции фиванцы и халкидяне и, напротив, источником каких зол

и бедствий были для нее льстивые прислужники македонян, и своею речью до

того изменил настроение присутствовавших, что софист, испуганный криками и

шумом, незаметно исчез из собрания? По-видимому, Демосфен не считал

необходимым подражать Периклу во многом другом, но важность его, нарочитую

неторопливость, привычку высказываться не вдруг и не обо всем стремился

перенять, полагая, что на них покоилось величие Перикла, а потому, хоть и не

пренебрегал без всяких оговорок славою случайных речей, с большою неохотой и

очень редко доверялся слепому счастью. Во всяком случае, если верить

Эратосфену, Деметрию Фалерскому и комическим поэтам, живое его слово

отличалось большею дерзостью и отвагой, нежели написанное. Эратосфен

утверждает, что часто во время речи Демосфена охватывало как бы вакхическое

неистовство, а Деметрий говорит, что как-то раз, словно вдохновленный свыше,

он произнес перед народом клятву в стихах:Землей клянусь, ручьем, потоком,

родником!

Один комический поэт называет Демосфена "пусто-болто-мелей", другой,

насмехаясь над его пристрастием к противоположениям, говорит так:

Забрал он снова то, что отобрал; ему

Ведь по сердцу всегда словечки подбирать {18}.

А впрочем, клянусь Зевсом, Антифан пожалуй, подшучивает здесь, над

речью о Галоннесе, в которой Демосфен, играя слогами, советует афинянам не

брать остров, но отобрать {19} его у Филиппа.