Эпос коммерческой жизни

Как, впрочем, и к столь же достоверному различию повседневного и выдающегося. В самом деле, попытка ликвидации этой оппозиции, известная как роман, представляет собой одно из самых удивительных культурных достижений среднего класса. В борьбе за новый жанр исторического романа Вальтер Скотт надеялся соединить романтизм с реализмом, пламенную военную, религиозную и политическую драму, относящуюся к прошлому Шотландии — с менее захватывающим противовесом эпохи вильямитов[7]. В политике литературных жанров авантюрный роман [romance] является жанром якобинским, в то время как бытописательный [novel] — роялистским. Первый занимается чудесами, второй — повседневными событиями, так что, сплетая эти две повествовательные формы в одну, Скотт смог изобрести литературный жанр, верный одновременно и революционным волнениям, и будничности эпохи становления буржуазии. Однако переплетение не является полным. Что касается Скотта, речь тут идёт не о двух одновременных исторических разрезах — уравновешенного и бурного измерения современного среднего класса, — но о решающем хронологическом переходе от одного к другому. В центре внимания их противопоставление, а не связь. Мы переходим от первозданных, древних и величественных гор Шотландии, одновременно благородных и варварских, к смутно прекрасной и бледной заре образованности, привычных нам норм и спокойствия, которые символизируют возникшее в английских низинах просвещение и колонии вильямитов. Похожая хронология наблюдается в в воспитательных романах, от «Тома Джонса» до «Вильгельма Мейстера», где мы движемся от первоначальной колонизации к периоду конфликтов и нарушения порядка и оттуда — к финальной стабильности.

То, что справедливо в отношении Скотта, в какой-то степени верно и для Стендаля, для благородных героев которого главным является конфликт между революционным идеализмом наполеоновского прошлого и сегодняшними деградировавшими властями. Ключевое отличие состоит в том, что для Скотта утрата прошлого в значительной мере желанна, в то время как для лишённой иллюзий прозы Стендаля она однозначно трагична. Несмотря на это, Стендаль — это последний рубеж, где политика, с ее придворными интригами и воинской доблестью, еще способна предстать в романтическом свете. Ко времени «Воспитания чувств» Флобера политическая революция и повседневная жизнь пересекаются уже только условно, при этом обоюдно обесцениваясь. Только у Бальзака, чья «Человеческая комедия» связана в меньшей степени с политическим идеализмом среднего класса, чем с его послереволюционными социальными и экономическими условиями, этот эпос и повседневный быт могут в полной мере сочетаться. Бальзак понимал, до какой степени на самом деле повседневное существование буржуазии проникнуто одновременно и героизмом, и театральностью, и уродством — как самые низкие и пустые мотивы могут в этой образующейся точке своего возникновения создать увлекательную эпическую драму, полную энергии и амбиций.

Не просто так этим банкирам, крупным юристам и кокоткам из высшего класса пришлось натянуть костюмы античных героев, как заметит Маркс про их потомков в «18 брюмера Луи Бонапарта». Напротив, несмотря на весь ложный пафос героической бальзаковской буржуазии — а ко времени Гюстава Флобера только он и останется для всех очевидным — из эти ненасытные существа с гротескно раздутыми аппетитами, меняющие личины персонажи и смертоносные и оживляющие силы действительно являются основой любого эпоса. Просто ни один классический эпос не мог бы допустить мысли, что из торговли можно выжать энергию огромных жизненных сил, трагического крушения, титанических характеров и всеохватывающий взгляд, которые могли бы быть выкроены из военного, мифологического или политического содержания. Романтики ошибались, считая, что сила и слава померкли с началом современности. Они просто переместились в гражданское общество и вместе с модернизмом должны были, в свою очередь, выйти из этой сферы, чтобы обосноваться внутри человеческого субъекта. С «Улиссом» буржуазный эпос становится мнимо эпическим, даже если утончённый реверанс Джойса в сторону банальности (у него было, как он сам о себе заметил, сознание бакалейщика) всё ещё хранит нежное воспоминание о настоящем эпосе. До этого, однако, роману «Дамское счастье» Золя удалось урвать у капитализма конца XIX века последний клочок героической мифологии — конечно, не со скучного принуждения производства, а с возникающего мира полномасштабного потребления с его эротизированным дворцовым размахом магазинов и карнавалом чувственных наслаждений.