А.Л. Никифоров Философия как личный опыт

Мы привыкли считать философию, по крайней мере марксистскую философию, наукой. В наших учебных курсах, популярных изданиях, да и в серьезных работах диалектический материализм определяется как «наука о наиболее общих законах движения и развития природы, общества и мышления»¹. Причем эти законы мыслятся как во всем подобные законам физики, химии или биологии, хотя, в отличие от законов конкретных наук, законам, изучаемым философией, приписывается большая общность или, как говорят, всеобщность: «Предметом философии является всеобщее в системе «мир - человек»². И подобно тому, как конкретные науки открывают объективные законы той или иной области явлений, так и философия открывает объективные законы, справедливые для всех областей познаваемого нами мира. Именно такое представление о марксистской философии господствует в умах подавляющего большинства советских философов и в общественном сознании.

Отождествление философии с наукой приносит, на мой взгляд, большой и разнообразный вред не только философии, но и обществу в целом. Например, от советских философов требуют, чтобы они высказывали только общезначимые истины. Это Бергсон или Бердяев, Хайдеггер или Поппер могут выражать свои личные взгляды, и мы публикуем их сочинения. Но им - можно, они - философы и не претендуют на то, чтобы называться учеными. А мы - «ученые», поэтому если кто-то из нас высказывает некоторое утверждение, то это должна быть истина, с которой согласится коллектив, Ученый совет, начальство всякого рода и, наконец, редактор. Иначе - не напечатают.

Конечно, если в науке кто-то открыл, что снег бел или дважды два - четыре, то с этим все легко соглашаются, ибо это - истина, для которой нет ни национальных, ни классовых, ни каких-либо иных границ. Но так ли обстоит дело с философскими утверждениями? Что же касается развития нашей философской системы, то, отождествив ее с наукой, мы сами себя загнали в безысходный тупик. В самом деле, если диалектический материализм есть наука о наиболее общих законах природы, общества и мышления, а законы эти давно «открыты» Гегелем (или, если угодно, Марксом), то советским философам остается только пропагандировать это выдающееся научное достижение. Чем мы и занимаемся, с завистью поглядывая на философов-немарксистов, которые еще не попали в стальной капкан единственной «подлинно научной» истины. Конечно, бывают в жизни общества периоды, когда спекулятивные рассуждения философов, так легко и естественно переходящие в демагогическую болтовню политиков, государственных деятелей, вызывают столь сильное раздражение в общественном сознании, что возникает стремление как-то обуздать фантазии философов, приземлить их, поставить на какую-то твердую почву. Так было, например, после первой мировой войны, в период всеобщего разочарования в идеях прогресса, в лозунгах социальной солидарности, духовного и культурного единства европейских народов и т.п. Все разговоры об этом закончились бессмысленной кровавой бойней. И молодые ученые, и философы Венского университета выдвинули программу логического анализа науки и философии, с тем чтобы изгнать из них бездоказательные, беспочвенные разглагольствования, чтобы защитить науку от проникновения в нее спекулятивной метафизики.

Нечто похожее произошло и в нашей стране начиная с конца 50-х годов. Естествоиспытатели, освободившись от идеологического пресса, попытались внести в философию элементы научности, т.е. обоснованности, точности, логической строгости. Как раз в этот период в философию хлынул поток людей с естественнонаучным образованием, для которых мнение Эйнштейна или Гейзенберга даже в философских вопросах было несравненно ценнее, нежели рассуждения какого-нибудь Хайдеггера. Впрочем, попытки придать философии научный характер имеют весьма давнюю историю, углубляясь в которую мы встретим и О. Конта, и И. Канта, и Б. Спинозу... У отдельных мыслителей такие попытки могут оказаться плодотворными, но когда за ними стоит мощь государственных организационных структур, втискивающих всех в одни и те же рамки, когда к философии всерьез начинают относиться как к некой науке, из нее начинает уходить что-то наиболее ценное, и, не получив еще одной науки, мы уже теряем философию.

Философия никогда не была, не является и, по-видимому, никогда не будет наукой. Осознание этого обстоятельства будет иметь многочисленные и благотворные следствия для нашей культуры. В частности, оно освободит наконец наше сознание от власти «единственно верной» и «подлинно научной» философской концепции.