Виталий ЗЕЛЕНСКИЙ
ВЕЛИКИЙ РАДЕТЕЛЬ СИБИРИ1
Николай Михайлович Ядринцев и его время
СВЕТ «ВОСТОЧНОГО ОБОЗРЕНИЯ» В ПЕТЕРБУРГЕ
Служба в Омске при генерал-губернаторе Западной Сибири Н.Г. Казнакове не была в тягость Н.М. Ядринцеву: он работал для родной Сибири и был востребован не как чиновник, а как публицист и ученый, исследующий вопросы жизни огромного края в интересах всей России. С отъездом в Петербург, по болезни, Казнакова, запросился со службы «на вольные хлеба» и Ядринцев. В январе 1881 года он выезжает с семьей в Петербург, подает в отставку, живет летом в Большом селе Рязанской губернии и погружается в работу. В «Записках Зап.-Сиб. отдела Географического общества» публикует отчет «Путешествие по Алтаю и посещение Катунских ледников». Выступает в газетах «Неделя», «Голос», «Сибирская газета», «Порядок», в журналах «Вестник Европы», «Русская мысль», «Детское чтение». Можно сказать, из Сибири вернулся новый Ядринцев — писатель-публицист, обогащенный жизненным опытом, исследователь, способный к самостоятельной деятельности, к серьезным обобщениям на стыке разных наук.
В беседе с коллегами в Обществе антропологов и этнографов он говорил о «трех китах», пожиравших все жизненные силы Сибири. Это — штрафная колонизация, экономическое давление Центра на производительные силы и производственные возможности и, наконец, поголовное бегство сибирской интеллигенции в Европейскую Россию… Но Сибирь колоссально богата и она может сама создать университеты, гимназии, музеи, научные общества. И все это будет, когда мы, сибиряки, снимем загребистую лапу купеческой Москвы…
Это говорил человек, уже пострадавший за смелую пропаганду своих идей. В это время он усиленно работал над книгой «Сибирь как колония», приуроченной к юбилею 300-летия присоединения к Российскому государству.
Предисловие к этой книге, написанное самим автором, являет собой пример честного, ответственного отношения писателя-публициста к делу, которое занимает его без остатка и которое — он это ясно сознавал — не сделает за него никто.
Вот эти слова:
«Касаясь современного положения Сибири, рядом с исследованиями, в своих текущих литературных работах мы должны были часто давать ответы на немолчные запросы жизни, поэтому тон нашего изложения не всегда является объективным и спокойным; но едва ли мы заслуживаем упрека в том, что приходя на зов жизни, мы стремились ответить на него всеми силами души и полагали здесь весь жар своего сердца. Принадлежа к поколению, стремившемуся сознательно отнестись к нуждам своей родины и быть ей полезным, мы старались внести посильную дань в изучение ее вопросов, веруя, что другие поколения, одушевленные тою же любовью, выполнят последующие задачи гораздо полнее и лучше нашего».
1881—1882 Гг. С.-Петербург
Немолчные запросы жизни… Не это ли настоящий побудительный мотив, главный «заказчик» для честного русского интеллигента-творца на все времена! У писателей-шестидесятников позапрошлого века идеи служения истине, своему несчастному народу стояли на переднем плане и ценились превыше всех богатств. Возникшее во второй половине века XX-го движение новых шестидесятников вдохновлялось иными помыслами, и следы творческой деятельности некоторых напоминают ржавые подтеки из прохудившихся труб. А начинали когда-то залихватскими декларациями типа:
Мы — шестидесятники, Задиристо-здоровые, В автомобилях гоночных Рвемся на Парнас, А там Скрипят Старые Телеги…
Кто это написал, сейчас не вспомню, но вот было у них такое самомнение: обгоним, сметем, сходу займем сверкающие высоты, тогда нам сам черт не сват! Искали подходящий флаг, чтобы водрузить на самой верхотуре. Нашли, водрузили, ну и что? Тотчас зажглись новые звезды на поэтическом небосклоне, читатель в результате сильно поумнел, научился различать, где добро, а где зло, окреп душой, напитался передовыми идеями и сегодня «за знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ла-Манша»? Нет, господа изощренцы, никто вас нигде не ждал, зря жгли горючее, только испортили атмосферу. Шестидесятники XX столетия, по крайней мере, те, кто не без гордости и спеси причислял себя к этому новомодному движению, оставили за собой духовную пустыню. Они своими истошными воплями о свободе самовыражения и общечеловеческих ценностях так много сделали для разрушения народной нравственности в собственной стране, что претендовать сегодня на звание русского интеллигента, не боясь греха, не смеют и не могут.
Полтора столетия тому назад Россия жила предчувствием скорого освобождения от деспотизма самодержавной власти, отмены крепостного рабства для крестьян, обновления всей жизни народа. Окружающая среда, бурные общественные завихрения эпохи, формировали внутренний мир художника.
Ты хочешь знать, что я читал? Есть ода у Пушкина — Названье ей Свобода… —
признавался один из великих русских поэтов XIX века.
Николай Ядринцев в раннем возрасте уже был знаком с произведениями Герцена и Чернышевского, Тургенева и Белинского, читал Некрасова и Салтыкова-Щедрина; став сам литератором, писал о Гоголе и Достоевском, переписывался с В.Г. Короленко и Глебом Успенским, лично общался с литературным критиком, публицистом, социологом, идеологом народничества Н.К. Михайловским и поэтом, писателем, петрашевцем А.Н. Плещеевым, сотрудничал с редакторами и издателями В.С. Курочкиным и Г.З. Елисеевым…
Интересный эпизод приводит Ядринцев в своей статье «Достоевский в Сибири»:
«Он помнил всегда своих героев. Когда я в 1876 году имел случай познакомиться с Федором Михайловичем Достоевским в Петербурге и сообщил, что я видел его прежнюю тюрьму, он, внезапно погруженный в воспоминания, спросил: «Ну, а где же теперь они-то, что сидели там?» (он разумел каторжных). Что мне было сказать? Прошло двадцать лет. Где эти люди, — понятно. Они погибли под плетьми и шпицрутенами, пропали в бегах, умерли в тюрьмах. Это был жребий прежних каторжных. «Да, ведь их не может существовать уже, — спохватился Федор Михайлович. Но я понял, что он внутренне был связан с их жизнью и судьбою.
Когда в 1861 году, в лучшую пору оживления русского общества, Ф.М. Достоевский прочел отрывок из «Записок из Мертвого дома», с ним сделалось дурно: так были живы впечатления. Да, кто раз побывал в этом мире, в этих преисподних, кто видел здесь страшные отверженные лица, тот никогда не забудет их… Жизнь Достоевского как художника несчастия была часто переживанием этих драм. Болезненная, исстрадавшаяся личным горем натура продолжает жить чужим горем, этот процесс отразился в последующем творчестве.
Люди, воспитавшие в себе чувство жалости и сострадания к самым последним, отверженным существам, проходят школу высшего гуманизма. Чувства эти окрашивают весь фон их жизни и переносятся на все слои общества. Недаром пережившие сами несчастие и тюрьму были лучшими друзьям бедного народа и заключенных».
Читая эти строки, относящиеся к биографии и творчеству русского гения, трудно отделаться от впечатления, что Ядринцев здесь пишет и о себе, о своем понимании гуманистического характера деятельности всякого художника, проникнувшегося страданиями и чаяниями бедных людей, «Униженных и оскорбленных» по Достоевскому.
Николай Михайлович Ядринцев открыто называл себя последователем Ф.М. Достоевского в литературе в области исследования, собратом по духу и судьбе и мог живее, чем кто-либо представить себе процесс душевных волнений, мук заживо погребенного. И вполне закономерно, что, попав девять лет спустя в ту же Омскую крепость (хотя тюрьма за эти годы претерпела некоторую перестройку) заключенный «сибирский сепаратист» взял за отправную точку в своих исследованиях, составивших потом книгу «Русская община в тюрьме и ссылке», известные «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского. Он так же, как Достоевский, «питал нежное чувство жалости к крестьянству, он уважал в нем благородную душу, видел в нем залоги будущего богатого развития. Задавленные, обиженные, угнетенные, они вызывают его симпатию, и вот эти-то чувства и приковывают к нему более всего почитателей… Чутким сердцем честные люди из русского народа ожидают лучшего, благословенного времени.
«Да пронесется тихий ангел над русской землею и опустится огненный меч мести!»
С отменой крепостного права в России ускоренными темпами развивается капитализм. Освобождение крестьян, вызвавшее поначалу всеобщее ликование интеллигенции, вскоре сменяется критическими настроениями. Этот новый взгляд на положение крестьянства, освобождаемого «без земли» выразил в своей «Элегии» (1873 г.) Н.А. Некрасов:
Пускай нам говорит изменчивая мода, Что тема старая «страдания народа» И что поэзия забыть ее должна — Не верьте, юноши, не стареет она . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, Но я ему служил — и сердцем я спокоен... Пускай наносит вред врагу не каждый воин, Но каждый в бой иди! А бой решит судьба... Я видел красный день: в России нет раба! И слезы сладкие я пролил в умиленьи... «Довольно ликовать в наивном увлеченьи, — шепнула муза мне.— Пора идти вперед: Народ освобожден, но счастлив ли народ?..»
Работая над книгой «Сибирь как колония», Ядринцев был уже внутренне готов к неприятию нового хозяина России — капиталиста, буржуя, потому говорил правду о грозящей народу опасности впасть в порабощение, может быть, худшее, чем помещичья кабала. Пример Северной Америки и Сибири доказывает, утверждал он, что одно богатство не может создать настоящее человеческое общество, его нужно цементировать учреждениями, которые бы воспитали в нем человечность…
Страшно за общество, в котором маклаковщина хочет обратиться в народную теорию, хочет залечь основанием жизни…
Хочется объяснить тем, кто не знал или забыл значение слово маклак. В Толковом словаре русского языка (академическое издание) маклаком (с пометой устар.) называют посредника при мелких торговых сделках; маклера. В просторечии маклак тот, кто наживается, перепродавая что-либо, спекулянт. Согласно словарю Владимира Ивановича Даля маклачить значит в самом низшем смысле этого слова «сводить продавца с покупателем за магарычи и плутовать присем на все лады». Само слово маклак окружено богатым рядом синонимов: сводчик, маяк, прах, прасол, кулак, барышник, перекупщик, базарный плут…
В сравнительно недавние годы, при советской власти, слово маклак понемногу стало забываться, зато широкую известность получило слово спекулянт, слово бранное и с уголовным оттенком: за спекуляцию по закону полагалось наказание. Теперь все многообразие корыстных преступлений, все виды плутовства, обмана, мошенничества «крышуются» одним словом — бизнес. Не успел народ одуматься, как в основание его жизни ловкие руки жуликов подсунули ту самую теорию, которая казалась опасной и страшной для общества еще 150 лет тому назад. Русская литература по природе своей антибуржуазна, XIX век доказал это со всей определенностью. Николай Михайлович Ядринцев принадлежал к некрасовскому направлению, его любимым писателем был М.Е. Салтыков-Щедрин, среди его сотрудников и друзей были сплошь люди передовых взглядов, участники революционных кружков и движений, политические ссыльные и бывшие каторжане.
Книга «Сибирь как колония» — это прежде всего история края, различные этапы и эпизоды его освоения, написанные умелой и любящей рукой. Особое доверие, как источник, здесь вызывает «Историческое обозрение Сибири» Петра Андреевича Словцова, — основоположника историографии Сибири. Ядринцев отдает должное народному труду, подчеркивает роль масс в колонизации Сибири: «одной административной самоуверенности не дано творить жизнь и культуру… Что в 80 с небольшим лет будет завоевана и укреплена целая часть света, как Северная Азия, территория, превосходящая Римскую империю, не решится предсказать ни Цезарь, ни Наполеон, народ же совершает это, не имея даже полководца во главе», — пишет сибирский публицист Н.М. Ядринцев. Он постоянно ратует за свободную колонизацию Сибири, отвечающую потребностям, прежде всего крестьянского населения малоземельных губерний Европейской России. «Наш народ, ища лучших и более просторных мест, при своем экстенсивном хозяйстве, в переселениях всегда находил способ поднять свое экономическое благосостояние». И вот формула, которой Ядринцев руководствовался в своих исследованиях по переселенческому вопросу в России: «Эмиграция будет продолжаться до тех пор, пока на местах заселяемых условия жизни будут выгоднее, нежели на местах покидаемых». При таком трезвом, прагматическом подходе к проблемам заселения пустующих земель на востоке страны вопрос о принудительной ссылке в благодатные края даже не возникает. Надо лишь доказать колонистам, что на новых землях можно устроиться не хуже, а лучше, чем на старых. О чем размышляли в думах своих восставшие против царских утеснений русские крестьяне, инородцы, недовольные своим положением казаки-пугачевцы:
…если б Наши избы были на колесах, Мы впрягли в них своих коней И гужом с солончаковых плесов Потянулись в золото степей. Наши б кони, длинно выгнув шеи, Стадом черных лебедей По водам ржи Понесли нас, буйно хорошея, В новый край, чтоб новой жизнью жить.
Сергей Есенин. Пугачев.
Ключевая строчка здесь «В новый край, чтоб новой жизнью жить»! Это стремление было так велико, а помещичий гнет так нестерпим, что смелые люди из крестьянского сословия нередко пускались в неведомый путь на свой страх и риск, ибо расходы по переселению превосходят сумму всего проданного крестьянского имущества. В эпоху крепостного права русский крестьянин записывался то в дезертиры, то в бродяги, чтобы быть сосланным в Сибирь. Знаменитый путешественник Николай Михайлович Пржевальский, посетив впервые «блуждающее» озеро Лобнор в Центральной Азии (Западный Китай), узнал, что здесь были и прожили зиму русские раскольники-переселенцы. Известен случай с пограничным начальником, когда он, объезжая границы, узнал, что казаки ведут споры с мужиками.
— Да какие же здесь мужики? — спрашивает изумленный начальник. Отправившись в экспедицию, он увидел в неприступных горах выросшую самовольно русскую деревню. — Кто вы такие?
— Мы российские!
— Кто вам дозволил здесь поселиться и как вы смели?
— Мы не на твоей земле живем, — отвечали переселенцы… — Мы киргизскому султану, что в Китае живет, другой год дань за землю платим, — отвечали наивные русские колонисты, вообразившие, что они находятся в китайских пределах, — на самом деле, они были еще в пределах России, хотя в такой местности, которую знали плохо и русские. Последнее обстоятельство не помешало, однако, российским чиновникам обложить данью вновь обретенных подданных империи. Так образовалась категория «двоеданцев», поскольку и киргизский султан от своей доли в грабеже «спорного» русского населения не отказался.
В книге Ядринцева немало подобных эпизодов, характеризующих как неуемную силу духа переселенцев, так и отсутствие какой-либо концепции правящих кругов относительно стихийной, народной колонизации Сибири, кроме карательных мер против тех элементов российского общества, от которых следовало бы избавиться. Ратуя за свободное переселение, Ядринцев имел в виду живую и действенную политику метрополии не только в удержании вновь обретенных территорий за Россией, но именно колонизацию, то есть заселение трудоспособным народом, научное и хозяйственное освоение земель, лесов и вод, природных богатств края, обживание Сибири. Этот процесс требовал, конечно, огромных средств, которых у бедняков не было, потому переселенческое дело должно было стать делом государственным. Однако первый царский закон, разрешающий переселение крестьян в Сибирь, с выдачей им путевых пособий и ссуд на заведение хозяйства, был обнародован лишь в 1889 году, при этом получение разрешительных документов обставлялось частоколом бюрократических рогаток, преодолеть которые мало кому удавалось. Помещики-землевладельцы стремились удержать около своих поместий побольше маломощных крестьян-арендаторов, чтобы иметь дешевые рабочие руки. Так, по статистике, в 1894 году среди прибывших в Сибирь было 78 процентов самовольных переселенцев. Обычно проданного крестьянского имущества таким «самоходам» хватало только на дорогу до Урала, дальше шли «в кусочки», то есть питались подаянием.
Ядринцев был противником уголовной ссылки в Сибирь, но видел положительное в многолетнем смешении разнородных течений трудового населения:
«Эта вечная этнологическая борьба, эти слияния противоположнейших элементов русской жизни в новой обширной стране в одно целое, это вечное претворение и наращение представляет гигантскую работу народного творчества в обширной колонии, придающее сибирской жизни нечто созидающее и подготовляющее для будущего».
Николай Михайлович живо интересовался постановкой переселенческого дела в других странах; там колонии часто называют заморскими владениями метрополий, преимущественно морских держав. Наиболее ярким примером успешной колонизации целого материка казалась история Северо-Американских Соединенных штатов. Спустя почти 40 лет после завоевания Сибири Ермаком, именно в 1620-м году, на корабле «Мейфлауэр» («Майский цветок») группа английских переселенцев-пуритан прибыла в Северную Америку и основала поселение Новый Плимут, положившее начало колониям Новой Англии. В Сибири к этому времени уже стояли города Тобольск (1587 г.), Тара (1594 г.), Тюмень (первый русский город в Сибири — 1580), Томск (1604 г.), Енисейск (1619 г.), и несравненная Златокипящая Мангазея (1601 г.) на северной реке Таз, и Сургут (1593 г.) в среднем течении Оби…
Ядринцев побывает в США в 1893 году, по случаю открытия Всемирной выставки в Чикаго, получит массу впечатлений, соберет огромный материал для размышлений и сравнений, как это он делал всегда, побывав на чужбине. Например, «Письма сибиряка из Европы» составлены из отдельных красочных рассказов, живописующих характер и окрестности двух рек — «Рейн и Иртыш»:
«Сопоставив эти две реки, я не мог, конечно, не поразиться их контрастами. Обе они живописны, обе могучи; прорывая горы, та и другая текут в благодатных местах и, тем не менее, одна представляет изящную, культурную, изукрашенную красавицу, другая необузданна, капризна, как дикарка, хотя не лишена своей дикой прелести. Закипит ли когда жизнь в наших пустынях, думалось мне, прорежут ли когда тоннели Нарымский хребет и Алтай, выдвинутся ли если не виллы, то чистые домики переселенцев-крестьян, зазвучит ли веселая и счастливая песня здесь, как на Рейне, вместо предсмертного крика пловцов, восстанут ли поэтические предания, явится ли поэт воплотить их, как в Германии, выйдет ли из бухтарминских вод наша Лорелея».
И так всюду, где ступила нога сибиряка, ему видится милая родина, ее дикие еще красоты, не оживленные присутствием человека, не облагороженные его трудами, но в этих сибирских пустынях угадываются черты необыкновенной, мрачноватой, но притягивающей к себе природы:
«Вот мы в Швейцарии, поезд мчится среди ущелий, нас окружают склоны гор с спускающимися лесами, точь-в-точь Кузнецкая чернь, только породы деревьев другие… Мне показалось, что и эту синеющую горную даль, и ущелья, и камни, и утесы эти где-то я видел. Вон там, где вьется тропинка среди темного леса, что-то мелькает: не черневой ли это татарин пробирается на коне, скользя по камням? Мелькнула горная речка. Не Улала ли, или Найма шумит это, прыгая по камням? Эти синеющие горы напомнили мне Улалу и первые виды предгорий близ Чергачака! На меня пахнуло старым знакомым горным воздухом. Неужели я опять там?!»
Швейцарские виды воскрешают в памяти Ядринцева далекие и опасные путешествия по нехоженым тропам Алтая, и он сравнивает, сравнивает.
«Мы минуем мирные долины, поля, заселенные города, расположившиеся в долинах рек и на красивых террасах…
В Берне я посетил два музея, археологический и естественноисторический; оба музея составляют гордость Швейцарии… В этнографическом отделении я увидел массу предметов и всевозможных редкостей, начиная с плаща австралийского короля, доставленного Куком… и кончая русской деревянной чашкой, приобретенной у самоедов. Швейцарцы свезли эти вещи с разных концов света… Я вспомнил наш Минусинский музей и ту кропотливую работу по собиранию этнографических и археологических редкостей, которая идет здесь. Я желал, чтобы так же росли наши маленькие музеи и каждый из наших земляков, где бы он ни находился, не забывал послать подарок своей родине»…
Женевское озеро и алтайские озера…
Он был необыкновенный путешественник. Находясь вдали от родины, он не просто тосковал по ней, но ревниво и пристрастно присматривался к чужой стране, свою Сибирь считал лучшей почвой для произрастания российского богатырского духа.
Но он же в великолепном поэтическом рассказе «Женевское озеро и алтайские озера» посвящает лучшие, возвышенные строки всемирно известным красотам Швейцарии, сравнивая их с дикой роскошью алтайской природы, с высокогорным Телецким озером, не отдавая явного предпочтения ни благоустроенной альпийской стране, где так любят путешествовать изнеженные европейцы, ни богатой разнообразием ландшафтов Сибири — ничто не вызывает у Ядринцева ни белой, ни черной зависти. Только открытое восхищение всем, что достойно восхищения в чужой стране, и подспудная мысль: а разве наши горы, наши озера, наши реки, наши бескрайние леса и степи менее прекрасны, менее величественны, если их заселить трудолюбивыми людьми, облагородить умными делами, толковыми проектами? Истинный патриот России едет за границу не за тем, чтобы приискать себе хорошее местечко, где жить удобнее и легче; он смотрит и понимает, что все здесь чужое, но есть такое, что стоит перенять и применить у себя на родине, сделав по возможности жизнь земляков умнее и богаче — материально и духовно.
Сибирь страна бывалых людей. Сибирский крестьянин хаживал обозами от Иркутска до Москвы. Это так, но, с другой стороны, нигде чиновник не пользуется такой властью, как в Сибири. Во времена Ядринцева Сибирь слыла страной челобитчиков и истцов, по-другому, ябедников. «Это сопоставление высшей правды местному произволу и до сих пор живет в массе населения… Единственный способ защиты от притеснений местной власти — подкуп». Когда это написано? И устарело ли?
Книга Н.М. Ядринцева многопланова, автор ведь задался целью честно отвечать «на немолчные запросы жизни», поэтому здесь можно найти размышления на социально-экономические темы Сибири, глубокие экскурсы в историю края, делаются попытки обрисовать этнографический тип сибиряка-старожила, его особенности, обычаи и привычки, процесс добровольного «осибирячивания» новоселов. Во всяком случае «некоторая самоуверенность, гордость и сознание особенностей своего областного типа и до сих пор господствует в коренном русском населении. Так все старожилы новых переселенцев называют «российскими». Добавим, гордое слово сибиряк сохраняет свою самоценность и в XXI веке. С таким людским материалом, считал Ядринцев, Сибирь выстоит в любых испытаниях, ей самой судьбою начертано быть любимой дочерью, надеждой и опорой матушки-России, она лишь ждет своей доли доброты и справедливости.
Возвращение в Петербург стало для Николая Михайловича Ядринцева началом самого плодотворного периода его деятельности как писателя-публициста, собирателя патриотических сил сибирской молодежи, готовой поработать на благо своей неласковой родины. В начале 1882 года в Петербурге выходит книга Н.М. Ядринцева «Сибирь как колония». Одновременно Ядринцев усиленно хлопочет о периодическом сибирском издании. Создание литературного журнала для Сибири было его мечтой, когда он, не закончив полного курса гимназии, выехал с матерью из Томска — поступать вольнослушателем в столичный университет. Ему в том году исполнялось 18 лет. Было всякое в его молодой жизни, в том числе тюрьма и ссылка, и вот, наконец, к 40 годам сбывается мечта юности: 1 апреля 1882 года в Петербурге выходит в свет первый номер газеты «Восточное обозрение». В течение года Ядринцев публикует в своей газете передовицы, статьи, очерки, фельетоны, стихи. А в октябре того же года газета «Восточное обозрение» получает первое предостережение министра внутренних дел за тенденциозность и беспрерывные нападки на сибирскую администрацию.
В течение следующих полутора лет цензура не тревожила «Восточное обозрение», за этот промежуток времени прошли многочисленные выступления Н.М. Ядринцева как в самой газете («Жизнь и труды А.П. Щапова», «Сибирские литературные воспоминания» и др.), так и в журнале «Русская мысль» — «Инородцы в Сибири и их вымирание», в «Трудах археологического общества» — «Описание сибирских курганов и древностей», «Путешествие по Западной Сибири и Алтаю в 1878 и 1880 гг.».
В июне 1884 года последовало второе предупреждение министра внутренних дел газете «Восточное обозрение» за стремление «ослабить в населении авторитет властей».
По обычаю тех лет, следующее, третье, предупреждение должно было означать закрытие газеты. Но никакие угрозы не могли остановить перо Ядринцева. В том же году в книге «Живописная Россия» публикуется его статья «Западно-Сибирская низменность», отдельной брошюрой издается доклад Ядринцева по случаю торжества 300-летия Сибири — Культурное и промышленное состояние Сибири», в журнале «Исторический вестник» — «История музыкальной идеи у первобытных племен», многочисленные выступления в газете «Восточное обозрение». Казалось, Николай Михайлович так хорошо, так подробно изучил свой край, что может с легкостью поднять любую сибирскую тему, подтверждающую мысль о том, что трудно сказать, кем не был Ядринцев для Сибири. Но его ревнивая любовь к родине только распаляла жадность познания и неуемное желание сказать еще что-то новое о ней, что-то заветное, чего не скажет никто другой.
В «Восточном обозрении», признанном лучшим из провинциальных изданий 80-х годов в России, становилось тесно для литературы, и Н.М. Ядринцев начинает выпускать в виде приложения к газете «Литературный сборник», в котором выступает и как редактор, и как автор статей «Начало оседлости. Исследование по истории культур угро-алтайских племен», «Начало печати в Сибири», «Древние памятники и письмена Сибири», окончание повести «На чужой стороне». В августе-сентябре совершает поездку в Швейцарию на лечение. В «Восточном обозрении», в шести номерах, печатаются его «Письма сибиряка из Европы». В своем жанре продолжает творить и министерство внутренних дел: 19 сентября 1885 года из недр его выходит третье предупреждение за то, что газета «Восточное обозрение» старается «по-прежнему изображать в крайне неблаговидном свете деятельность сибирской администрации». Зато из Москвы от группы студентов-сибиряков Ядринцеву приходит благодарность «за многолетнюю литературную деятельность» и приглашение на встречу с земляками в первопрестольной.
Сибиряки всерьез подумывают о спасении «Восточного обозрения» путем переноса издания в один из сибирских городов. Все понимают, что, издаваясь в Петербурге, газета пользуется вниманием столичных критиков, в то же время легче находит путь к читателю, в том числе сибирскому. Вокруг «Восточного обозрения» естественным образом сплачивается устойчивая группа приверженцев, состоящая из молодых сибиряков, обучающихся в Петербургском университете, некоторых представителей интеллигенции. Газета «Восточное обозрение», которую издавал Н.М. Ядринцев с 1882 по 1887 год, выходила один раз в неделю, именно по четвергам, поэтому этот день Николай Михайлович и его редакционные помощники посвящали отдыху. Каждый сибиряк, имевший умственные интересы и желание попасть в интеллигентное общество, мог быть уверен, что ядринцевская квартира будет для него открыта и вечером в четверг он, помимо радушных хозяев, встретит там и учащуюся молодежь обоего пола, и некоторых известных литераторов, ученых и общественных деятелей. Живые воспоминания о «Ядринцевских четвергах» украшают страницы «Литературного наследства Сибири». Либеральный общественный деятель, экономист и публицист Ал. Головачев так описывал эти «Четверги» в газете «Сибирская жизнь» за 1902 год:
«Мне приходилось бывать на ядринцевских четвергах зимою 1885-1885 и зимою 1886-1887 года, когда Ядринцевы жили на Кавалергардской улице…
Сезон четвергов начинался ежегодно в октябре и кончался в марте или апреле, т.е. совпадал с учебным временем, что и понятно, так как главный контингент посетителей состоял из учащейся молодежи, которая весною разъезжалась из Петербурга, а осенью опять собиралась.
Петербургский деловой день кончается поздно, и поэтому гости к Ядринцевым начинали собираться не ранее 9 часов, а некоторые, как, например, профессор-историк, редактор журнала «Голос минувшего» Василий Иванович Семевский, являлись иногда к 12 часам ночи. К 10 часам в большой комнате, служившей Ядринцевым и приемной столовой, подавался самовар и устраивался чай, к которому приносились булки, сыр и масло. Для желающих бывали и конфеты. Ни вин, ни закусок не бывало — собирались у Ядринцевых не для еды, как на некоторых журфиксах, а для беседы, ища духовной пищи, духовного общения.
В этой же комнате, на преддиванном столе лежало несколько свежих номеров «Восточного обозрения». Желающие могли читать и толковать по поводу разных сибирских вопросов, трактуемых газетой. Чуть не в каждом номере была передовица самого Николая Михайловича, написанная живо, интересно, с публицистическим жаром. И его же фельетон на какую-нибудь сибирскую общую или местную злобу дня.
У Ядринцева был выдающийся публицистический талант, его деятельный, живой мозг не знал отдыха, и тот жар, который пылал в нем, он умел передать своей литературной работе и читателю.
Ядринцев к газетному труду относился не как ремесленник, а как самый идеальный, убежденный в святости своего дела учитель.
Некоторые фельетоны его можно назвать образцами литературы этого рода, как, например, фельетоны о сибирских кулаках…
На четверги собиралось обыкновенно человек до 30 и 40.
Преобладала, конечно, сибирская учащаяся молодежь. Тут были бестужевки, педагогички, фельдшерицы, технологи, студенты университета, лесники (студенты лесного института) и проч., приходилось встречать даже студентов духовной академии. Кроме учащейся молодежи, бывали и уже кончившие курс, и уже поступившие на службу в России или в Сибири и приехавшие в Петербург в отпуск. Из бывших тогда на четвергах ученых и литераторов припоминаю Семевского, Оболенского, Острогорского, Введенского, Мамина-Сибиряка, Лесевича, Потаниных, Радлова, Певцова, Скабичевского.
В числе ядринцевских гостей нередко можно было встретить также разных лиц, известных своей просветительской общественной деятельностью, друзей науки и молодежи, как, например, И.М. и А.М. Сибиряковых, Дойхмана, Кононовича, Пантелеева, Павлинова и др.
Бывали иногда на четвергах и путешественники, едущие в Сибирь или возвращающиеся оттуда, как, например, Д. Кеннан, или интересующиеся изучением Сибири едущие туда чиновники, как Кауфман, Осипов, составившие себе трудами по Сибири литературное имя.
Сам Николай Михайлович бывал на четвергах почти всегда оживлен. Он успевал шутить, каламбурить, поучать молодежь и вести ученые дебаты и беседы с более солидными и пожилыми гостями. Жена Николая Михайловича Аделаида Федоровна, урожденная Баркова, успевала и угощать чаем, и беседовать о теоретических вопросах, и обсуждать практические дела по устройству сибирских вечеров в пользу общества вспомоществования учащимся в Петербурге сибирякам, в котором она принимала самое деятельное участие.
Аделаида Федоровна своей простотой, искренностью и готовностью помочь словом и делом умела привлечь каждого, ободрить и, так сказать, поднять до себя. Ей нередко приходилось быть, можно сказать, духовником, которому поведывались и молодые радости и горести. Она обладала тихой обаятельной натурой и такой способностью понять психологическое состояние, что с первого же знакомства с нею казалось, что это близкий, родной человек и старый друг.
На ядринцевских четвергах не скучали, и занимать гостей не приходилось. Сама собой создавалась особая психическая атмосфера, втягивавшая в свои интересы каждого посетителя. Публика разбивалась на группы и кружки разной величины, где велся обмен мнений.
Нередко Н.М. Ядринцев рассказывал что-нибудь о своих поездках по Сибири и загранице, где он был летом в 1885 году. Рассказывал он живо, образно и всегда стоя, речь его лилась свободно, видно было, что он снова переживает свои впечатления. Николай Михайлович горячо любил Сибирь и верил в ее светлое будущее... Всякое отрадное проявление в сибирской общественной жизни доставляло ему живейшую радость, и, отмечая это явление, он иногда слишком увлекался.
И наоборот, проявления застоя и инертности наводили на него подчас глубокую тоску. У Николая Михайловича, как у нервного и впечатлительного писателя, иногда возникали мучительные вопросы, не исполняет ли он в своей литературной деятельности Сизифову, бесполезную в общественном смысле и тяжелую лично для него, работу; народилась ли в Сибири та общественная более или менее значительная группа читателей, для которых стоит писать, которые подадут писателю дружескую руку и скажут ему: «Мы слушаем тебя, мы твои единомышленники».
Иногда Николай Михайлович получал сочувственные письма, а иногда бранные, наполненные угрозами. Первые его трогали, а последние нисколько не устрашали, а, напротив, порой приводили в восторг. Он показывал их молодым и пожилым друзьям, говоря, что газетному работнику нельзя обойтись без врагов, что самый факт их появления свидетельствует, что болото волнуется, что, значит, литературное слово не идет в пустое пространство, что оно волнует разных мракобесов, помпадуров и эксплуататоров, что под влиянием его разные гады шевелятся и лишаются вожделенного покоя.
Известно, что Николай Михайлович не раз был привлекаем к суду разными господами, недовольными разоблачением их темных дел и ядринцевским сарказмом. В таких случаях Ядринцев обыкновенно защищался на суде сам, и притом очень успешно, принимая во внимание то стесненное положение, в которое поставлен законом литературный работник.
Ядринцевские литературные процессы, конечно, бывали предметом бесед и на литературных четвергах…
Ядринцевы любили сибирскую учащуюся молодежь, сознавая, что она идет им на смену, что из нее выйдут те общественные деятели на разных поприщах, в которых так нуждается далекая Сибирь.
Николай Михайлович был убежден, что сибиряк по рождению скорее, чем кто-либо другой, может явиться местным культурным деятелем, слившимся прочно с интересами сибирской жизни… Ядринцев иронически относился к большинству едущих в Сибирь чиновников — российских уроженцев, говоря, что у них есть свои родные места, нуждающиеся в родных культурных силах, что Сибирь их прельщает прогонами, подъемными и разными служебными преимуществами… Эти чуждые люди очень часто, не успев ухать в Сибирь, уже мечтают о возвращении, что на службу в Сибири они смотрят как на временную, хотя и добровольную, выгодную в материальном отношении, но все-таки ссылку. Таких лиц он называл «навозными», т.е. навезенными, а не приехавшими.
Не ко всем, однако, чужим людям, попавшим в Сибирь, относился так Ядринцев. Он отдавал полную дань уважения тем, которых привлекал или научный интерес или желание внести свет в сибирское темное царство, равно как и тем, которые попали в Сибирь по воле рока, по независящим от них обстоятельствам, и которые отдавали свои знания и силы изучению Сибири и культурной в ней деятельности, хотя и заключенной в крайне узкие рамки независимо от их воли. В числе сотрудников «Восточного обозрения» тогда немало состояло таких людей. Ядринцев ясно сознавал всю их культурную роль в Сибири.
Эти взгляды свои Николай Михайлович высказывал на четвергах и горячо желал, чтобы ими прониклась учащаяся молодежь. Он желал возбудить среди этой молодежи любовь к Сибири, к изучению ее и искренне радовался, когда встречал осуществление этой мечты… Я знаю несколько сибиряков, получивших в «Восточном обозрении», так сказать, литературное крещение. Если из сибирской молодежи не вышло на смену Ядринцева ни одного более или менее значительного писателя-публициста, то это уже не зависело от Николая Михайловича. Мало одного желания, нужно иметь особую духовную организацию, особый дар. Таких людей, как Ядринцев, немного, и неудивительно, что они даже в писательской среде стоят на отдельных пьедесталах — много выше общего уровня…
Ядринцевские четверги были… умственной лабораторией, где формировались идеалы и программы будущих деятелей сибирской и отчасти российской жизни, эти четверги могли оказать на посещавших их одно только благотворное влияние, заставляя работать мысль и проверять устойчивость и обоснованность своего миросозерцания.
Я уверен, что тот, кто бывал на ядринцевских четвергах, вспомнит с теплым чувством тот период своей жизни, когда идейные запросы были в числе первых и самых важных, когда наши мысли и чувства были чисты, как только выпавший снег»…
Отзыв о ядринцевских четвергах мы находим в воспоминаниях известного сибирского доктора и активного деятеля областнического движения В.М. Крутовского:
«Я познакомился с Николаем Михайловичем в Петербурге в зиму 1884-1885 годов. В это время он издавал «Восточное обозрение», которое имело значительный успех в Сибири и России. Его редакция была салоном для всех сибиряков, а его четверги собирали сибирскую молодежь, сибирских администраторов, их посещали несколько известных ученых и литераторов, и, наконец, каждый сибиряк, приехавший из Сибири, считал для себя священным долгом побывать у Ядринцева и посетить его четверги.
Николай Михайлович был в это время в апогее своей известности, своей бурной общественной и литературной деятельности. С «Восточным обозрением» считались сибирские помпадуры, и генерал-губернаторы, и назначенные в Сибирь новые администраторы считали своей обязанностью перед отъездом в Сибирь явиться с визитом к Ядринцеву наравне с подобными же визитами, делаемыми разным министрам. В это время Николай Михайлович вел удивительно кипучую, энергичную деятельность. Он очень много писал, вел организацию сибиряков в Петрограде, был крайне интересен, общителен, остроумен и являлся вполне душою сибирской колонии в Петрограде. Его милейшая, умная и привлекательная супруга Аделаида Федоровна вполне дополняла собой супруга. И поэтому их уголок на Песках каждый четверг привлекал к себе и малого и старого и давал радушный приют всем сибирякам, оторванным здесь далеко от родины.
Сибирская колония здесь, на четвергах Ядринцевых, жила сибирскими интересами, получала новости из Сибири, укрепляла в себе любовь к родине, проникалась мыслью не оставлять ее, а работать в Сибири и для Сибири…
Украшением четвергов на Песках был также почтенный Г.Н. Потанин, неизменно посещавший их, когда бывал в Петрограде. Он обыкновенно занимал какой-нибудь уголок кабинета или столовой и был окружен многочисленными поклонниками и поклонницами, и часто Николай Михайлович, отчаявшись втянуть эту обособленную группу в сферу общей беседы, махал на нее руками и восклицал с комическим пафосом:
— Ах, уж эта мне Монголия!
Помню, я в эту же зиму принял участие в «Восточном обозрении». Давал туда какие-то заметки, немного работал в конторе и помогал заведующей конторой сибирячке Р.П. Ивановой. Здесь на повседневной работе пришлось убедиться и в необычайной трудоспособности Николая Михайловича, в его поразительной памяти и удивительном знании Сибири и сибирских деятелей, в его необычайной способности ориентироваться в быстро меняющейся обстановке».
Жизнь готовила Ядринцеву новые открытия и новые испытания.