«Задонщина» и «Слово о полку Игореве»

Число словесных и образных перекличек между двумя памятниками огромно. Элементы сюжета, отдельные образы и даже выражения «Слова о полку Игореве» оказываются вкрапленными то тут, то там в текст куликовской поэмы, словно бы фрагменты старой, разбитой мозаики, использованные мастером при собирании новой картины. Подобно автору «Слова о полку Игореве», составитель «Задонщины» посчитал необходимым в начале своего повествования отдать дань собственным литературным предшественникам. При этом он упоминает не только некоего Софрония Рязанца, но и вещего Бояна, «горазна гудца в Киеве», читателю XIV века уже совершенно неизвестного, так что его личность пришлось даже объяснять.

Как и в памятнике XII столетия в центре внимания оказываются здесь два персонажа – великий князь московский Дмитрий Иванович и его двоюродный брат – Владимир Андреевич Серпуховской, причем в портрете последнего отчетливо прослеживаются знакомые нам черты Буй Тур Всеволода Курского. Описанию Всеволодовой дружины из «Слова о полку Игореве» в «Задонщине» соответствует не только изображение большого войска серпуховского князя, но и зарисовка литовской конной рати, ведомой братьями Ольгердовчами. Передан в тексте куликовской поэмы и плач московских и коломенских жен, очевидно обязанный своим происхождением аналогичным отрывкам «Слова о полку Игореве».

Еще в целом ряде случаев ориентируясь на текст более раннего памятника, составитель «Задонщины» выстраивает свое повествование как бы от противного. Так, если в «Слове» показана сначала победа Игоря Новгород-Северского над небольшим отрядом половцев, а потом уже поражение и пленение князя, то в «Задонщине», наоборот, поражение русских сменяется их финальной победой. Началу княжеского похода в «Слове о полку Игореве» сопутствует солнечное затмение, автор же «Задонщины», напротив, особо оговаривает, что солнце ясно «въстоцы сияет», указывая путь Димитрию Донскому.

О том, что вторичной, подражательной из двух сходных памятников является именно «Задонщина», а не наоборот, как утверждали в своих работах представители так называемой скептической школы, свидельствует множество случаев, когда автор повествования Куликовского сражения просто не понял отдельных выражений «Слова» или же использовал заимствованные из этого памятника образы менее мастерски.

Т

М. Нестеров. Пересвет и Ослябя

ак, очевидно, что множество ярких и наглядных зарисовок «Слова о полку Игореве», заключавших в себе одновременно описательное и символическое значение превращаются для автора «Задонщины» в простые риторические формулы. Например, с замечательной точностью описанные в памятнике XII столетия сцена ночной грозы полная нехарактерных для этого времени суток тревожных птичьих криков, призванных, по мысли автора, насторожить новгород-северского князя, в сочинении XIV века превращается в прямое предостережение войскам Мамая непосредственно на границах Руси. И вправду, из текста Куликовской поэмы следует, что не успели татарские отряды достигнуть реки Красивая Меча, как тут же, словно бы находившиеся там на боевом посту, «гуси возгоготаша и лебеди крилы всплескаша», заранее предупреждая завоевателей о будущей гибели. К тому же, в отличие от составителя раннего памятника, автор «Задонщины», судя по всему, не был особым знатоком донской и вообще дикой природы, ибо подчас он с легкостью смешивает в рамках одного перечисления хищников – орлов и их добычу – гусей и лебедей, а также, явно исчерпав свои познания в орнитологии, – неких «птиц крылатых». В общем, если в «Задонщине» что-то и остается от первоначальной зарисовки опытного наблюдателя, тонко подметившего зловещие, но обычные природные явления (сбор птиц-падальщиков к месту грядущего сражения), то лишь благодаря следующей затем обширной цитате из «Слова о полку Игореве».

Подобных подмен всяких зарисовок на утратившие всякую наглядность условно-риторические высказывания в тексте «Задонщины» можно найти великое множество. Так, автору XIV века, судя по всему, весьма запомнился почерпнутый из «Слова о полку Игореве» яркий образ битвы-бури, поэтому гроза в его сочинении начинается два раза, всякий раз сопровождая боевые передвижения татар. Успешные же действия русских войск заставляют составителя вновь и вновь упоминать победный блеск их золоченых доспехов. Порой же современник битвы на Дону бывает в своих риторических построениях как-то чересчур умозрителен. Так, если русские князья ассоциируются у него, вполне в традициях «Слова», с разнообразными хищными птицами – соколами, кречетами и белозерскими ястребами, то татары в «Задонщине» неожиданно превращаются в гусей и лебедей. Остается только гадать: то ли интересующий нас книжник XIV века был сугубо столичным придворным жителем, то ли он слишком преувеличивал легкость победы русских. Однако, похоже, что весь круг «птичьих» ассоциаций «Слова о полку Игореве» почему-то оставил у него впечатление соколиной охоты.

К XIV столетию, вероятно, утратил свою актуальность и красивый древнерусский обычай обращения князя к дружине перед началом сражения. Возможно, многолюдные сборные армии этого времени попросту исключали уже произнесение какого-либо воодушевляющего воззвания одним полководцем. По крайней мере, та традиционная риторическая формула, с помощью которой описывался порядок выступления князей в поход в памятниках Куликовского цикла, начинает претерпевать некоторые изменения. Так, если составитель летописной повести о Куликовской битве еще включает в свое повествование о Дмитрии Донском традиционное в таких случаях выражение «исполчи дружину», не приводя, однако же, слов княжеской речи, то автор «Сказания о Мамаевом побоище» заставляет Дмитрия Донского долго «по плъком ездити с князи и воеводами», много раз повторяя одну и ту же речь. В «Задонщине» же княжеские сборы в поход оказываются описаны при помощи всего нескольких общих фраз. Любопытно при этом, что многочисленные персонажи посвященного битве на Дону произведения произносят немало воодушевленных и проникновенных слов, способных поднять боевой дух не одной армии, однако почему-то все они неизменно обращаются не к войскам, а друг к другу. Автору же «Задонщины», по всей видимости, казалось жаль терять красивое и емкое выражение, и поэтому хорошо знакомый нам по «Слову» призыв Игоря к дружине («Лутчи бо нам потятым быть, нежели полоненым быти») он вкладывает в уста обращающегося к Дмитрию Ивановичу чернеца Пересвета, соотнося его произнесение с самым тяжелым переломным моментом боя. Таким образом, разрушая старую последовательность литературного этикета: «сборы князя, молитва, “исполчение дружины”» − автор «Задонщины» в то же время пытается осмыслить её логически и использовать старый материал, сообразуясь с литературными традициями своего времени. Многочисленные рассуждения о чести и славе, бывшие лейтмотивом древнего памятника, похоже, также оказываются далеки для автора «Задонщины». Лишь один раз на протяжении своего повествования он упомянул, что дружинники Дмитрия Донского ищут себе чести и славного имени.

В XIV веке русские воины сражались, судя по всему, уже из других побуждений, – защищая славные земли от «поганых» или, по крайней мере, выполняя свой вассальный долг «за веру крестьянскую и за землю за Русскую, и за обиду великого князя Дмитрея Ивановича».

Совершенно иное отношение проявляет автор «Задонщины» и к боевым трофеям. Если для книжка XII столетия разнообразные «паволоки» и «оксамиты» были, похоже, материальным эквивалентом все той же чести и славы, настолько презренными сами по себе, что дружина Игоря тут же начинает ими «мосты мостить», т. е. укрывать труднопроходимые для конницы места дорогими тканями, лишь бы продвинуться как можно дальше вглубь половецкой степи, то книжник XIV в аналогичном эпизоде проявляет уже рачительность и бережливость. Покончив с описанием всех перипетий боя, он затем во всех подробностях рассказывает читателю о том, как русские воины «разграбиша» (так и сказано!) ордынский обоз, вывозя оттуда «доспехи, и кони, и волы, и верблуды, и вино, и сахар, и дорогое узорочие». Таким образом, в отличие от древнего автора, в глазах которого ценными трофеями были, помимо пленников, предметы роскоши, составитель «Задонщины» обращает внимание и на домашний скот, и на разнообразные припасы. Подобные хозяйственные настроения оказываются, по наблюдениям исследователей, свойственны вообще все русской литературе XV столетия. Вот уже поистине, что для повелителя маленького княжества XII века честь и слава, то для послушного вассала конца XIV − законная «зарплата» за выполненный ратный труд.

Однако наиболее ярким свидетельством вторичности текста «Задонщины» по отношению к «Слову о полку Игореве» оказывается целый набор литературных курьезов, который можно найти в этом памятнике. Не совсем удачные выражения и образы возникают иногда из желания автора несколько дополнить, распространить древний текст построенными по старым образцам риторическими фигурами собственного сочинения. И вот уже дружинники братьев Ольгердовичей оказываются не только подобно бывалым воинам-курянам «конець копья вскормлены», но и зачем-то «поены с острого меча». В других случаях книжник XIV столетия или еще более поздние переписчики просто-напросто не поняли выражений древнего памятника, попытавшись истолковать по-своему. Так, горестный вздох автора «Слова» о скрывшейся за холмами горизонта русской земле («О, Русская земле! Уже за шеломянемъ еси», − для метафорического значения холма здесь использовано древнерусское слово «шелом», что означает «шлем») превращается в странное утверждение о том, что русская земля «за царем Соломоном побывала». Одной из причин подобной ошибки составителя «Задонщины» может быть соседство одного из списков этого памятника с «Повестью о Давиде и Соломоне». А известное ныне каждому школьнику описания Бояна, «растекшегося мыслию по древу», в «Задонщине превращается в загадочную фразу «Не проразимся мыслию но землями», которую современные переводчики даже не решаются толковать.

Помимо произведений указанного цикла для литературы второй четверти XIII – третьей четверти XV характерны, как уже было сказано, и агиографические сочинения и развитие путевой литературы.