Б) Субъективный идеализм vs. Абстрактный объективизм

Фосслер и другие представители эстетического идеализма решали научные проблемы с позиций субъективно-идеалистических, выдвигая на первый план экспрессивно-эстетическую функцию языка. Рассматривая язык как культурно-историческое явление, которое невозможно исследовать вне связи с культурой и историей народа, школа эстетического идеализма расширила и обогатила проблематику науки о языке, поставив перед ней ряд новых важных задач: создание лингвистической стилистики, изучение языка писателя и соотношения языка автора с общенародным языком, а также роли художественной литературы в развитии литературного языка народа и т. д. Однако Г. Шухардт призывает к позитивистскому рассмотрению языка: «Я направляю свой взор или снаружи вовнутрь, или изнутри на находящееся снаружи; учение о языке является либо учением о значении, либо учением об обозначении и имеет своей целью либо понимание его сущности, либо описание наличных в нём форм»¹⁶. Но Х.-Г. Гадамер аргументированно протестует: «Толкователь и не подозревает о том, что он привносит в истолкование себя самого и свои собственные понятия. Языковая формулировка так тесно сплетена с самим мнением интерпретатора, что она никогда не становится для него отдельным предметом рассмотрения. Понятно поэтому, что данная сторона герменевтического процесса полностью остаётся без внимания. К этому добавляется ещё и то, что реальное положение дел искажается не соответствующими ему языковыми теориями. Ясно само собой, что инструменталистская теория знаков, рассматривающая слово и понятие как уже готовые или подлежащие изготовлению орудия, не удовлетворяет истине герменевтического феномена»¹⁷. Х.-Г. Гадамер идёт дальше, обостряя конфликт между герменевтическим взглядом на язык и господствующими позитивистскими теориями: «Однако ситуация в целом ещё сложнее. Спрашивается, удовлетворяет ли реальному положению дел само понятие языка, из которого исходят современное языкознание и лингвистическая философия. В последнее время некоторые представители науки о языке – совершенно справедливо – указывают, что современное понятие языка имеет своей предпосылкой языковое сознание, которое само является результатом исторического процесса и потому не соответствует его началу, в особенности же тому, чем был язык у греков. От полной языковой бессознательности, характерной для классической античности, утверждают они, путь идёт к инструменталистскому обесцениванию языка в Новое время, и лишь этот процесс осознания, меняющий вместе с тем само языковое отношение, впервые создает возможность самостоятельного рассмотрения «языка» как такового, то есть с точки зрения формы, в отрыве от всякого содержания»¹⁸. Против выхолащивания гуманитарного содержания языкового знака выступила культуно-историческая психолингвистика во главе с Л. С. Выготским, полагая, что «знак есть конкретная, универсальная форма опосредования противоположностей: он объективен в силу объективности своего значения и субъективен в силу того смысла, который выделяет в знаке субъект; он натурален как элемент природы и культурен как элемент социума; он внешний, так как имеет внешнюю материальную оболочку, и внутренний, так как отражается в психике»¹⁹. Язык есть не только заполнение предикационной ячейки, и он не сводится исключительно к бинарным оппозициям. Да, структуры и модели в гносеологии объекта важны, но важны с технической точки зрения – в качестве абстракции объекта. Опасность предикатоцентризма и всякого схематизма без учёта разумно-жизненной природы языка подчёркивается отечественным филологом А. Ф. Лосевым: «У нас настолько увлеклись установлением структур чисто человеческого языка, что за этими структурами забыли и о природе самого языка… т. е. языка в собственном смысле слова, языка в смысле выражения человеческого сознания и мышления, в смысле общения одного человека с другим и в смысле воздействия одного человека на другого и вообще на всю действительность»²⁰. Итак, знак и говор не совпадают. Говор может содержать знаки. Но знак может быть лишь моментом, эпифеноменом говора. «Если сфера логоса в многообразии своих подведений изображает сферу поэтического, то слово оказывается, так же как и число, простым знаком точно определенного и, значит, заранее известного бытия. Таким образом, постановка вопроса в принципе переворачивается. Вопрос движется теперь не от вещей к бытию и посреднической роли слова, но от слова-посредника к тому, что и как оно опосредует, то есть именно к тому, кто его употребляет. К сущности знака относится то, что его бытие равняется его применению, причём так, что это последнее состоит исключительно в том, что знак указывает на что-то»²¹.

Эмпирически очевидным является то, что в непосредственном наблюдении лингвисту дан речевой акт как действие и высказывание как продукт этого действия. Основы теории речевых актов были заложены английским философом Дж. Остином²². Проблематика речевого акта и речеобразования в различных интерпретациях содержится и в лингвистических концепциях В. Гумбольдта, Ш. Балли, С. Карцевского, Л. П. Якубинского, К. Л. Бюлера, Э. Бенвениста, М. М. Бахтина и др. Однако целостная и развитая теория речевых актов сложилась лишь в рамках лингвистической философии под влиянием идей Л. Витгенштейна о множественности назначений языка и их неотделимости от форм жизни: взаимодействие языка и жизни оформляется в виде «языковых игр», опирающихся на разнообразные, но вполне конкретные социальные регламенты²³. Теория языка, таким образом, должна во всех своих проблематиках предусматривать и учитывать практическую сущность языка. Иными словами, необходим методологический крен от изучения структуры языковых средств к исследованию когнитивных оснований и принципов селекции языковых единиц, репрезентирующих и эксплицирующих смысл текста. Этот методологический императив составляет одну из актуальных задач, стоящих перед общелингвистической теорией, и отражает одну из главных тенденций современного языкознания. Прав В. В. Налимов: «Нужна модель языка, отражающая как его многогранность и алогичность, так и его логическую структуру. Эти две, казалось бы, диаметрально противоположные тенденции, соединяясь в каком-то малопонятном взаимодействии, собственно, и создают наш обыденный язык во всём его многообразии. И вряд ли можно достигнуть успеха, изучая две эти тенденции раздельно и независимо одна от другой»²⁴. Упорядоченность и хаотичность языка, наличие в нём структур и отсутствие таковых, безусловно, затрудняют лингвисту поиск надёжного методологического фундамента. Но существует и другая проблема – проблема онтологических функций языка.