2.2. «Социокультурная» утопия в рассказах и повестях с. Кржижановского «Клуб убийц букв», «Боковая ветка», «Воспоминание о будущем».

Во второй половине 1920-х - нач. 1930-х годов писатель приходит от решения философских вопросов к образу их воплощения в социальном и конкретно - историческом аспекте в рассказах и повестях "Клуб убийц букв"(1926), "Боковая ветка"(1927-1928), "Воспоминание о будущем"(1929) и др. Продолжая традицию художественно-философского осмысления категории утопии, он исследует сущность отрицательного утопизма. Человек создаёт "искусственное бытие", нарушая изначальную гармонию, отторгаясь от Природы. Писатель видит возможность восстановления гармонии через диалогичное отношение человека и мира, через осознание ценности "другого", "чужого" и превращение его, говоря словами М.Бахтина, в "своё - чужое".

Отрицательному утопизму писатель противопоставляет идеал другого порядка, он воплощается в диалоге утопического и мифологического взгляда на мир в плоскости "объективной" действительности.

В рассказе «Боковая ветка» (1927-1928) герой засыпает и попада­ет в другой мир. «Мягкий тропический влажный ветер ударил в лицо. Мимо поезда в пролазоренном воздухе неслись очертания непривыч­ных глазу деревьев <...> "Пальмы", - вместе с ветром скользнуло вдоль лба. Квантин хотел доосознать: как так, среди порослей при­болотных ив, зябких берез, наиглившейся хвои, - и вдруг??»³⁹.

Насколько маловероятно подобное сочетание, настолько, в согласии с метафорической логикой рассказа, неосуще­ствима благодетельность грядущего, именуемого «социалистическая (коммунистическая) эра». В сущности, об этом и написано. Неудиви­тельно, что Квантин встречает Томаса Мора — своеобразный художе­ственный намек на смысл происходящего в рассказе.

Е два Квантин успевает догадаться, кого он видит, автор «Золотой книжечки» исчезает, а герой оказывается перед ржавой вывеской «"Оптовая поставка утопий" Фирма С...» (с. 86).

Слово «оптовая» в контексте всей вещи является синонимом «со­циального»: речь идет не об индивидуальной мечтательности, неис­коренимом утопизме как типовой психологической черте. Будь так, рассказ представлял бы достаточно распространенную, хотя и с пе­чатью авторской оригинальности, разновидность романтической по­этики. Конечно, технологическое исследование прозы С. Кржижа­новского позволит найти в ней следы романтизма, однако лишь в той степени, в какой любой художник черпает или у близких предшест­венников, или из опыта всемирной литературы.

« Боковая ветка» - произведение иного типа, его содержание от­нюдь не «романтично», хотя, повторяю, в художественном прогнозе грядущего использованы традиционные приемы романтической по­этики, в частности сна, если не забираться дальше XIX столетия.

Оказавшись после встречи с Т. Мором перед вывеской «Оптовая поставка утопий», Квантин подумал: «Экспорт утопического социа­лизма». Он попадает в мир, где ценятся только сновидения и пото­му разработана специальная техника убаюкивания. «Миллионы наших ночей накопили достаточный запас снов, чтобы противопос­тавить их армии фактов, напасть на факты и обратить их в бегство» (с. 95). Именно такую лекцию читают на вечерних курсах ночных видений.

« Вечерние курсы» - грубоватая метафора, на грани, отделяющей художественный материал от нехудожественного, «борьба же с фак­тами» в оболочке «любви к снам» - многозначный образ. В нем за­ключены архетипические психология и гносеология любого утопиз­ма, ревнители которого - не важно, убеждены они сами в этой утопии или нет, — намерены превратить собственные сны не только во все­общие, но в обиход, реальность которого признавалась бы всеми под страхом наказания. Как раз последняя проблема решаема, тре­буется лишь отрицать факты под предлогом их вымышленное, «сновидения» и подтверждать явный вымысел, «сон» как реальность.

Кржижановский отдавал себе отчет, что подобная логика могла существовать лишь в качестве тотальной, всеохватывающей; что в случае обрыва какого-нибудь звена она вся теряла значение. Пото­му-то в рассказе говорится о необходимости всемирного сна: его долж­ны видеть не только граждане этой страны, но все человечество. Сред­ства для такой всемирности известны: «Разве не удалось нам уже сейчас унифицировать сны, разве не навеяли мы человечеству миллиономозгий сон братства, единый сон о единении?» (с. 97).

Что же будет, не захоти люди этого «сна»? Ответ готов до того, как задан вопрос, за сотни лет он сделался априорией, и уже давно не нуж­ны эксперименты. «Если "я" восстанут против "мы": в ямы, в колод­цы с кошмарами <...> Мы погрузим весь мир в бездвижный непробуд­ный сон. Мы усыпим самую идею пробуждения, а если пробуждение будет противиться, мы выколем ему глаза» (с. 97).

Когда читаешь эти строки, написанные семьдесят лет назад, воз­никает мысль: писатель не только угадал будущее - подобное быва­ло частенько, в этом одна из особенностей художественной метафо­ры; он предвидел, что это будущее сделается нашим вечным настоящим, угадав, что у нас нет будущего. Этим духом пронизаны «Воспоминания о будущем» (1929) - кажется, единственная в отече­ственной литературе вещь, где персонажем является время.

Герой рассказа Макс Штерер с юных лет одержим «филохронией», интересом к времени. Сначала детски-страстное влечение к часам, к часовым механизмам: «А если испортится время, мы его тоже почи­ним?» (с. 244). В детские годы у Штерера зародилось намерение «скрутить» время, заставить его бежать по кругу, подчинив своей воле; разрушить его неумолимость, сделать обратимым.

Штерер сооружает агрегат, способный к транстемпоральным пу­тешествиям, некую «машину времени». В одно из таких путешествий герою удается побывать в Москве 1957 г. (с. 311), хотя в дальнейшем называется другая цифра - 11 июля 1951 г. (с. 325). О подобном хро­нологическом разногласии в отечественных утопиях ниже.

Впечатления от будущего середины 50-х годов, увиденного из на­стоящего конца 20-х, Штерер сообщает, волею автора, специально собравшимся слушателям вроде публичного отчета о командировке. «Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природ­ного срока выгнанное вверх, было болезненно тонким, никлым и бесцветным <...> Во все постепенно стала подпепливаться какая-то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска вклещивалась в сердце <...> Это нищие, кровью и гневом протравленные года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, - они мнились мне голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что... в ином настоящем больше будущего, чем в самом буду­щем» (с. 327-329).

Сказано: в настоящем больше будущего. Расширив границы ме­тафоры, подучим: настоящее и есть будущее, как такового будущего нет, а с ним нет и его психологической «изнанки» - надежд.

Один из вероятных смыслов метафоры Кржижановского состоит в том, что время не движется; что в настоящем не только будущее, но и прошлое. Время даже не пляшет по кругу, как мечтал изобретатель, оно стоит, приросло к месту (не зря появились вегетативные ассо­циации). Впрочем, герой так и говорит, объясняя, какими ему видятся современные люди:

«Это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где-то позади их, с проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных задолго до...» (с. 331).

В такой-то среде, в таких-то душах - порождениях такого места, существует настоящее, которое сразу прошлое и будущее, а посему никуда не надо двигаться, нет истории, предполагающей движение во времени, хотя отсутствие истории постоянно скрывают от людей, разными способами подчеркивая категории времени, причем у каж­дой имеется строго фиксированное значение: прошлое - темно, бу­дущее - лучезарно, настоящему отведена второстепенная роль про­межутка, где не надо задерживаться, скорее туда, к сияющему будущему.

Герой Кржижановского только и сделал, что проверил темпораль­ную гипотезу, с отчаянием убедившись в ее ложности: такого буду­щего нет, его вообще нет, одно настоящее, которого - он приходит и к такой мысли - тоже нет. Где же и кто существует? - спрашивает себя герой. Ответ безошибочен, если придерживаться исходных по­сылок: нигде и никто.

В этом случае ситуация рассказа - парафраз очень известной в русской литературе метафоры: «мертвые души». В гоголевском романе тоже нет времени и любая попытка определить, когда развертывает­ся действие, оканчивается ничем. В рассказе Кржижановского име­ются косвенные свидетельства, допускающие сопоставления с кни­гой Гоголя: «Я понял, почему то б у д у, в котором я был, виделось мне так мертво и будто сквозь пелену... (с. 337. - Разр. автора).

Будущее виделось мертвым - яснее не скажешь, остается лишь гадать, почему в 1929 г. оно было увидено так. Впрочем, Кржижанов­ский не одинок. За несколько лет до него эту мертвость разглядели Е. Замятин и М. Козырев: у каждого над грядущим, легко различи­мый, витает дух смерти. В «Мы» это достигается посредством выре­зания участков мозга, отвечающих за воображение (в сущности, умер­щвление человека). В «Ленинграде» персонаж выходит из могилы, куда попал, симулируя смерть, убеждается, что новый порядок него­ден, бунтует, и ему грозит смерть, на сей раз действительная.

«Воспоминание о будущем» заканчивается словами одного из ге­роев, задумавшего написать о Максе Штерере книгу. Эпиграфом он собирается взять известную строку: «Уведи меня в стан понимаю­щих...» «Погибающих, - поправляет его собеседник. - Одно и то же» (с. 346).

Да, одно и то же для тех, кто признает отсутствие времени, проклятость места, где всегда происходит одно и то же, т. е. ничего не происходит. У понимающего никаких надежд, он живет как бы мерт­вым, отличаясь от мертвеца лишь сознанием собственной мертвости.

Однажды при чтении рассказа Кржижановского мелькает мысль о «Машине времени» Г. Уэллса. Писатель, конечно, предвидел такое сравнение, и в одном из эпизодов к герою попадает эта книга, он ею недоволен: ему не нравится внешний вид уэллсовского аппа­рата: «Какие-то провода, даже нелепое велосипедное седло» (с. 232). Моя машина, думает герой, походит на шапку-невидимку и будет схватывать голову: «Время, прячущееся под черепом, надо прикрыть шапкой, как мотылька сачком» (с. 233).

Два радикально не совпадающих взгляда на время. Персонаж Уэл­лса движется в нем, как в пространственной протяженности, в неко­ем «бесконечном месте», и для него время - лишь четвертое измере­ние пространства.

Герой Кржижановского проходит через время, оно для него сила, которую нужно не преодолеть, подчинив своей воле, как в повести Уэллса, а от которой следует избавиться, ибо все, связанное с време­нем, обречено. Машина времени М. Штерера на самом деле машина избавления от времени, от всякого движения по истории как обре­ченного.

Для русского автора истории нет, и кто прельщает будущим - об­манщик: он сулит пустоту, зовет в никуда, в место, которого нет, - в утопию. При такой интерпретации рассказ Кржижановского разобла­чает и фиктивность утопии как проекта, и утопичность сознания, упрямо рвущегося в пустоту, невзирая на постоянные исторические свидетельства пустоты.

Время у Кржижановского не имеет содержания, существует лишь как давящая атмосфера («время — ветер секунд», с. 315-316). От нее хотят избавиться — и только. Поэтому никакого членения времени (на прошлое-настоящее-будущее), никаких расчетов на него, ника­кой последовательности движения. Однажды он записал: «Социализм планирует, расчерчивает будущее, как прошедшее»⁴⁰. Это почти риф­ма к словам его рассказа «Автобиография трупа» (1925): «Тесно рас­численное будущее мыслится как некая осуществленность, то есть почти как прошлое» («Боковая ветка», с. 113).

С помощью такой «рифмы» усиливается предположение о смыс­ле «Воспоминаний о будущем»: прежде всего имелась в виду тогдаш­няя реальность, именовавшаяся социалистической; с помощью во­ображения угадывалась ее судьба. Будущее как прошлое было чем-то отжитым; людям, следовательно, внушалась мечта о жизни, которой нет и не может быть, их манили в смерть (совсем не случайно, что представление о грядущем как бывшем появилось в рассказе, где одно из главных действующих лиц покойник). Кржижановский, как до него Замятин и Козырев, осознал, что осуществленная (коммунисти­ческая) утопия - смерть.

Проблему «другого человека» Кржижановский, повторяю, обдумы­вал. Этот вариант, при всей его теоретичности, при отсутствии ка­ких-либо условий для успеха, не был абсурден хотя бы как гипотеза. Ее следы обнаруживаются в повести 1926 г. «Клуб убийц букв», прав­да, «другой человек» подан, так сказать, с изнанки, как вымысел, не казавшийся, однако, автору далеким от исторической реальности.

Несколько лиц, разочаровавшись в способности печатного или рукописного слова передавать все изгибы воображения, сохранили доверие только к устной речи. Они встречаются раз в неделю, и каж­дый рассказывает какую-нибудь фантазию. Одна из таковых содер­жит несомненные утопические мотивы.

Некоему изобретателю пришла в голову мысль: «Необходимо со­циализировать психики; если ударом воздуха можно сорвать шляпу с головы и мчать ее впереди меня, то отчего не сорвать, не выдуть из-под черепа управляемым потоком эфира все эти прячущиеся по го­ловам психические содержания; отчего, черт побери, не вывернуть все наши» (с. 466).

Герой «Воспоминаний будущего» придумывает машину времени в виде шапки-невидимки: надетая на голову, она изменяет создание людей, излечивает от времени, освобождает от исторической надеж­ды. Здесь другой, «черный» вариант. Предполагается не только пси­хики сделать управляемыми - они должны управляться по общему плану. Это — идеальное воплощение принципа «мы». Писатель реа­лизовал в утопии помыслы, убеждения, бытовавшие в тогдашней советской среде, — все поставить под контроль единой (большевист­ской) власти.

Один из персонажей «Клуба» рассуждает: «Лишь отняв иннерва­цию у разрозненных, вразброд действующих нервных систем и отдав ее единому центральному иннерватору, можно планово организовать действительность, раз навсегда покончив с кустарничаю­щим "я". Заменив толчки воль толчками одной, так называемой эти­ческой машины... можно добиться того, чтобы все отдали всё, то есть полного ех» (с. 467. — Разр. автора).

«Единый центральный иннерватор» - то, что примерно в это же время Маяковский назвал: «Партия - спинной хребет рабочего клас­са», «мозг класса». Намерения этого мозга известны: «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем» (Мая­ковский. «Товарищу Нетте...», 1926). Достижимо это одним путем: заставить весь мир жить по единственному образцу, рожденному, ра­зумеется, в «мозгу класса».

Этакую беспросветную фантазию, оказавшуюся тем не менее свет­лее (если у тьмы есть оттенки) реальности, и задумал реализовать ге­рой сатирической утопии Кржижановского. Стихотворение Маяков­ского не случайно пришло на ум: в его поэзии есть группа образов, до удивления близких вышеназванному проекту. В стихотворении 1923 г. «Мы не верим!» попадаются строки: «Нет, не слабеет ленин­ская воля // в миллионносильной воле РКП».

Воля одного, передающаяся миллионам, - этого и добиваются вожди некоего государства в утопии Кржижановского (далекая ана­логия Верховному правителю «Мы» Замятина) посредством иннерваторов, подающих с центрального пульта импульсы обезволенному населению. Едва ли не самые мрачные страницы западноевропейских утопий находят здесь отзвук, конечно, без какого-либо умысла со стороны русского автора, но по типологии всякой коммунистической утопии. Несколько примеров из «Города солнца» Т.Кампанеллы (1623, датирую по первому, франкфуртскому изданию).

«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в ка­ком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй...»⁴¹.

«Итак, производство потомства имеет в виду интересы государст­ва, а интересы частных лиц - лишь постольку, поскольку они явля­ются частями государства...» (с. 67).

«Красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннопо­лое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги» (с. 68).

Казнить женщину за то, что она хочет хорошо выглядеть и делает это по-своему? Можно ли найти более сильный довод против такого общественного строя? А ведь Кампанелла описывает это как желан­ный государственный порядок. Впрочем, неудивительно, раз человек является для него лишь средством, тогда как целью - государство (еще одна типологическая черта всякой коммунистической утопии: человек - средство; эта утопия потому и распространилась в России, что русская история никогда не осознавала человека целью). Отнюдь не все в тогдашней Западной Европе разделяли взгляд Т. Мора на государство - средство. Куда чаще, во всяком случае, в утопии французской и итальянской, исходили из интересов государства, обеспечиваемых насилием над человеком, его индивидуальными интересами, как и в утопии Кржижановского.

Две черты отличают эти утопии. Первая: русский писатель изо­бражает утопийские нравы безусловным и отчетливо осознанным злом, в отличие от своих далеких западноевропейских предшествен­ников, находивших в коммунистическом устройстве благо. Вторая: воображаемое западными утопистами «благо» так и осталось на бу­маге, эти проекты не были осуществлены западным миром, тогда как это зло реализовалось в России.

Отчасти это и было замечено исследователями западного утопи­ческого сознания: «Коммунитарный город (lacitecommunautaire) уто­пистов (таков город Солнца. - В. М.) скорее выражает социальную идеологию, нежели метод действия. Это противоположно революци­онному коммунизму»⁴².

Правда, в другом месте автор признает, что как раз «Город Солн­ца» не только моральный или метафизико-пантеистический трак­тат. «Кампанелла написал свою утопию, надеясь видеть ее однаж­ды реализованной»⁴³. В теологическом трактате «Триумф атеизма» («Atheismustriumphatus», Рим, 1631) он писал: «Я жду на земле пре­людии рая, золотого века, полного счастья...»⁴⁴.

Иное дело Россия. Здесь утопия не идеология, а действие, и мно­гие фантазии, в частности Кампанеллы, узнаваемы в утопии Кржи­жановского, нарисовавшего, в противоположность итальянскому мыслителю, картину с натуры, разве что предупредив развитие собы­тий на несколько лет. До сравнительно недавнего времени его кар­тина сохранялась едва ли не в качестве документальной фотографии.

Идея героя его повести получает развитие. Биологи выводят «осо­бый вид паразитирующих на мозге микроорганизмов, названных... виброфагами» (с. 470). Они пожирают не материю мозговых клеток, а их энергию, лишая организм впечатлений. Соединив это изобрете­ние с эфирным ветром, целенаправленно подающим энергию извне, можно получить человеческий робот - существо, сохраняющее фи­зические признаки человека, но действующее по программе, создан­ной без его участия. В утопии Кржижановского используют даже труд душевнобольных: «Ведь при психическом заболевании поражается лишь нервная система, система же мускульная остается нетро­нутой». Эта «мускульностъ» напоминает обожаемые режимом физ­культурные парады, культ телесного совершенства, спорта - муску­лов. Утопия Кржижановского внятно объясняет скрытые и самим режимом не формулируемые мотивы этого предпочтения: мускулы все на виду, сознание же скрыто, индивидуально, его нельзя контроли­ровать и потому лучше избавиться, превратить в обще-единое.

Если ввести в организм виброфаги, они, парализуя внутренние им­пульсы («сознание»), освободят физическую энергию, которая через центральный пульт распределится на пользу государства. Это будут идеальные эксы — существа, не имеющие внутренней, своей жизни.

К слову сказать, очень близко настроениям, неоднократно с 1917 по 1930 г. воспетым Маяковским. Например, в стихотворении «Ле­вый марш» (1917) утверждалось: «Наш бог бег// Сердце наш барабан». Под такой «барабан» ходят эксы. У них нет индивидуальной жизни (походки, пластики), поэтому они маршируют под музыку, донося­щуюся из уличных усилителей, подчиняются командам с централь­ного пульта. Распространение в советском государстве хоровых пе­сен, маршей, певческих коллективов, демонстраций - самых разных форм массовых действий и зрелищ - реальный аналог художествен­ным фантазиям Кржижановского. Эксов он описывает так:

«Шли как-то толчкообразно и вместе с тем метрономически. <...> Их локти были неподвижно вжаты в тело, голова точно наглухо вко­лочена меж плеч <...> Это первая партия сумасшедших, выпущенная из изоляторов <...>

Организмы этой первой серии были предварительно обработаны виброфагами; отделенная, совершенно безболезненно, от мозга и на­строенная соответствующим образом, мускульная сеть каждого из этих новых людей представляла собой естественную антенну, кото­рая, воспринимая эфирную волю гигантского иннерватора, проделы­вала машинную, единую на всех них, действительность» (с. 475).

Вот он, въяве, идеал нового человека, о котором, вольно или не­вольно, грезило не одно поколение русских утопистов. Лишь в XX столетии смекнули, что этот идеал угрожает тому самому человеку, ради которого мечтали «снести пол отечества» (Маяковский). Одна­ко лишь такие «люди» могут составить грядущее коммунистическое общество: для его приближения по ним кроили и людей реальных, отсекая все «лишнее». Фантазия Кржижановского пошла, кажется, дальше Замятина. Не обязательно было читать роман «Мы» — дейст­вительность тех лет давала предостаточно материала, в котором во­ображение легко различало будущие кошмары. Тем более, они ста­новились уже кошмарами настоящего.

Прибраны к рукам, построены эксоны в утопии Кржижа­новского. Всякий, кто еще не подвергся иннервации и помышлял сохранить индивидуальность, должен был имитировать пластику эксонов. То же самое, но без имитации, а по убеждению, делает Мая­ковский в стихотворении «Ужасающая фамильярность» (1926), в одно время с повестью Кржижановского, напечатанной, однако, лишь в 1990 г.: «Я солдат в шеренге миллиардной».

Такие миллиардные шеренги мерещились в качестве государствен­ного идеала правительству Эксонии - черной утопии Кржижановско­го. Когда в этой вымышленной стране население поднялось на защи­ту свободы воли, правительство, арестовав главного агитатора, включило его в систему экс. И он перешел на сторону врагов. «В душе Тумминс также ненавидел и проклинал эксы, но мускулы его, оторван­ные от психики, проделывали четкую и пламенную агитацию, прово­дя кампанию по постройке новых этических машин» (с. 477-478).

Движение против эксов распалось, начались работы по созданию инита - иммунной прививки от виброфагов. Правда, единственны­ми пользователями оказались высшие руководители страны. Вибро­фагами же стали начинять пищевые продукты на экспорт, и скоро почти все человечество настроилось на определенную мускульную частоту: произошла интернационализация однородности, коммуни­стический идеал исполнился. «Людям, избегнувшим включения в иннерватор, оставалось бежать - подальше от эфирных щупалец ма­шины» (с. 483).

Вскоре создали сверхмощный аппарат, посылающий импульсы за океан, — дело «я» проиграно, началось обычное истребление невключенных. «Когда эфирная метла кончила мести - все территории были соединены в одно мировое государство, которому было дано имя, со­четающее название машины и реактива: Эксиния» (с. 484).

Эксификация захватила весь мир. Работники, у которых иннерваторы забирали силы, «стали жить в просторных и светлых дворцах, получая изобильную пищу, но радовало ли их это - неизвестно. Пси­хика их, изолированная в их разлученных с мускулами мозгах, не давала ни малейшего знака о своем бытии» (с. 485).

Для пополнения человеческого материала применяли «случную волну», соединявшую мужчин и женщин по графику центрального пульта. «История превратилась в своего рода естествознание» (с. 486).

Вскоре, однако, в организмах эксонов стало вырабатываться ве­щество, нарушившее их полное подчинение. Это угрожало системе, и олигархи останавливают эксы (с. 493). Лишенные мускульных им­пульсов, эксоны обездвижели, их тела начали разлагаться. Иннитам пришлось бежать в леса - история повернула вспять.

Такова, согласно фантазии Кржижановского, судьба коммунисти­ческой утопии, намеренной разнообразие человеческих жизней-соз­наний подчинить одному плану, какими бы ни были мотивы его соз­дателей.