Ю. ОЛЬСЕВИЧ,

доктор экономических наук, главный научный сотрудник ИЭ РАН

Хозяйственная система и этнос

Экономическая наука России, освободившаяся из прокрустова ложа социально-классового детерминизма, столкнулась с тремя разработан­ными на Западе подходами к описанию хозяйственных систем. Пер­вый исходит из универсальной значимости единых и неизменных прин­ципов построения рационального хозяйственного механизма. Хотя при­верженцы этого подхода по-разному объясняют единство и неизменность указанных принципов (естественная природа человека, требования ци­вилизации, божественный промысел и др.), все они уверены в том, что данные принципы могут и должны быть реализованы повсеместно, а все препятствия - устранены.

Второй подход выделяет не индивида, а народ, этнос как определя­ющий фактор хозяйственной системы. Отсюда вывод о принципиальном, качественном различии национальных хозяйственных систем, завися­щих от характера и традиций конкретного народа.

Третий подход - эволюционный. Он исходит из того, что все обще­ство, а вместе с ним и хозяйственная система, непрерывно изменяются. Экономическое поведение людей, их ценности, стимулы, формы реагиро­вания постоянно приспосабливаются к меняющимся условиям, и гово­рить о неких постоянных стереотипах невозможно. В этом подходе ре­шающей силой, формирующей хозяйственный механизм, является дина­мика культурной среды в самом широком смысле этого термина.

Какой подход подтвержден послевоенным «западным» опытом эко­номического развития? А здесь, несомненно, самые разительные приме­ры - это взлет Японии, а затем Южной Кореи, Тайваня, Сингапура, Гонконга и вот теперь - КНР.

Не утверждали ли мы, что путь к успеху - это реализация вечных и универсальных, принципов рыночной конкуренции, независимо от разли­чий в культуре и традициях? - вопрошают сторонники первого подхода.

С неменьшим основанием торжествуют и адепты национально-хо­зяйственного подхода. Действительно, страны, добившиеся успеха, сде­лали это не вопреки своим особым традициям и культуре, а опираясь на них.

А защитники эволюционного подхода указывают на то, что система хозяйствования в послевоенный период - это не «традиционная» и тем более не «вечная», а принципиально новая система; и преуспели и в Ев­ропе, и в Азия именно те страны, которые в наибольшей степени смогли обновить свои экономические механизмы.

Кто же прав? Как говорил Додо из «Алисы в стране чудес», все победили, и каждый заслуживает награды. Чтобы исследовать хозяйственный механизм как процветающих, так и отстающих на­ций, необходимо сочетать все три подхода. Крах экономической системы в бывшем СССР потому и произошел, что она противоречила мировому опыту во всех трех его аспектах.

Но и марксистский классовый подход к анализу хозяйственной си­стемы тоже опасно игнорировать. Тем более что российские радикал-либералы, учившиеся по марксистским учебникам и мечтающие ныне о возрождении классического капитализма, делают многое для того, что­бы реанимировать классы и классовый антагонизм, почти похороненные на Западе.

Народ не бессмертен

Говоря об этносе, мы воспользуемся определениями, которые дал известный ученый, историк и географ Л.Н. Гумилев. Под этносом он по­нимал «коллектив людей, который противопоставляет себя всем другим таким же коллективам, исходя не из сознательного расчета, а из чувства комплиментарное - подсознательного ощущения взаимной симпатии и общности людей... Живя в своем ландшафте, члены этноса могут при­способиться к нему, только изменяя свое поведение, усваивая какие-то специфические правила поведения - стереотипы. Усвоенные стереотипы (историческая традиция) составляют основное отличие членов одного этноса от другого»¹;

Для нас здесь важно, что в этнос людей объединяет не сознание об­щего интереса, а подсознательная тяга друг к другу, основанная на общ­ности особых стереотипов поведения. Эти стереотипы вырабатываются в результате длительного существования в общей среде и передаются вос­питанием как историческая традиция.

Этнос возникает, развивается и разрушается, давая материал для возникновения новых этносов. Средний срок жизни этноса, - рассчитан­ный Гумилевым по 40 историческим этносам, - полторы тысячи лет. Ес­ли согласиться с Гумилевым, что этнос России (в отличие от этноса Ки­евской Руси) начал формироваться с XIII в., то сейчас мы находимся где-то в середине пути в отличие от старых этносов Западной Европы, которые завершают путь этногенеза, и в отличие от совсем молодого эт­носа США.

Заметим, что наличие этнической общности само по себе еще не обе­спечивает поддержания общей государственности, политического объеди­нения. Последнее зависит от «энергетического заряда» данного этноса (или, по Гумилеву, «уровня пассионарности»). Когда этот уровень пони­жается, этнос (или суперэтнос, каковым являлся СССР и каковым яв­ляется и сама Россия) может быть разорван противоречивыми экономи­ческими и политическими интересами его частей.

Как характер подсознательных стереотипов поведения людей, так и исторически определенный уровень этнической пассионарности сущест­венно влияют на политический строй, духовную жизнь и хозяйственную систему конкретного общества. Каковы же этнические стереотипы (традиции) в поведении россий­ского (евразийского по Гумилеву) этноса?

Для каждого народа (как и для отдельного человека) исключитель­но важно знать и понимать свой собственный характер, его сильные и слабые стороны. Если в отношении отдельного человека, как правило, существует определенное мнение окружающих, то в отношении народа, этноса, мнения чаще всего бывают разноречивые, даже полярно противоположные. И эти разноречивые мнения часто отражают различные сто­роны реальности.

Зеркалом характера этноса служит его история. Причем для пони­мания этого важно и то, что именно делал этнос, и то, как он это делал.

Л. Гумилев следующим образом описывает формирование основных элементов поведения российского этноса: «Москва не продолжала тра­диций Киева, как это делал Новгород. Напротив, она уничтожила традиции вечевой вольности и княжеских междоусобиц, заменив их другими нормами поведения, во многом заимствованными у монголов, - системой строгой дисциплины, этнической терпимости и глубокой религиозности»².

Традиции дисциплинированности, централизма, уважения к самобытности народностей, духовности неизменно сохранялись в российском этносе, хотя в разные эпохи и принимали формы, внешне противореча­щие друг другу. Так, государственный централизм и дисциплина в СССР, являясь по своим общественным формам отрицанием дооктябрь­ской государственности, были в то же время продолжением и развити­ем общей российской социально-психологической традиции. Официаль­ная марксистско-ленинская идеология, будучи с логической точки зрения отрицанием всех религий, психологически воспринималась прямой на­следницей православия как государственной церкви. И национальная политика СССР также во многом сохраняла традицию «соборности», терпимости к этническому разнообразию, к разнообразию дореволюци­онной России (что столь не по душе нынешним радикал-либералам, предлагающим поделить Россию на единообразные губернии).

Поэтому имеются основания для утверждений современных реформаторов о том, что идеология марксизма и плановая система хозяйствования уходят корнями в вековые российские традиции, выросли на российской почве и потому столь трудно искоренимы.

Только вот вопрос - отказываясь от конкретных исторических форм вековых традиций, нужно ли и возможно ли искоренять саму социаль­но-психологическую основу этих традиций?

Если радикал-либералы выдвигают вряд ли разрешимую задачу искоренения вековых традиций, то ультраконсерваторы предлагают вернуться к старым формам этих традиций, к государственному правосла­вию, монархии, великодержавности. Последнее в принципиально изме­нившихся условиях, видимо, столь же нереально, как и пожелания ради­кал-либералов. Все российские реформаторы, включая Ивана Грозного, Бориса Годунова, Петра I, Екатерину II, Александра II, П.А. Столыпина, большевиков, не порывали с основами российских традиций, но с разной степенью решительности, жесткости и результативности меняли формы их реализации. А задача глубокого изменения традиций, то есть изменения психологии этноса, не по плечу никакому, даже самому рево­люционному реформатору, ибо такой процесс потребовал бы смены ряда поколений, протекал бы веками и его успешное завершение означало бы разрушение данного этноса.

Задача нынешних российских реформ заключается не в том, чтобы отказаться от вековых российских традиций, а в том, чтобы найти меру и жизнеспособные формы их проявления, отвечающие общечеловече­ским требованиям и императивам современной фазы глобального раз­вития. Если эта задача не будет решена, реформы ждет жалкая судьба, каким бы прогрессивным не выглядело их начало с позиций Запада.

Названные выше российские традиции не являются единственными. Надо указать и на другие, хотя их вряд ли можно отнести к достоинствам и, может быть, следует считать чертами характера еще не вполне, зрелого этноса.

В России издавна чрезмерное почтение к государственной власти с очетается с неуважением к закону, причем и сверху, и снизу. (Не по­тому ли, кстати, современная законодательная власть стремится поста­вить под свой контроль исполнительную, что интуитивно опасается: исполнительная власть, опираясь на традицию, законов соблюдать не будет?)

Столь же давно россиянам присуще неуважение к казенной собст­венности - в любых ее формах. Воровство у государства всегда было «нормальным» источником дохода для значительной части населения - как среди трудящихся масс, так и в эшелонах власти (где оно дополня­лось коррупцией).

Поэтому россиян вовсе не потрясли «11 чемоданов компромата», о которых поведал вице-президент А. Руцкой, и поэтому, видимо, по-олимпийски спокойным остается президент перед волной универсального разграбления отечественной собственности чиновниками, российскими нуворишами и их иностранными партнерами.

И вполне в российских традициях теоретические изыскания лидера «Демроссии» Г.Попова о правомерности мздоимства чиновников (при условии его упорядоченности) и совмещения государственной службы с частной коммерцией. Частные и государственные деньги вполне могут складываться в карманах одних и тех же брюк; остается надеяться при этом, что владелец брюк не будет путать карманы.

Еще одна традиция - склонность к утопическому мышлению, интуитивная тяга мыслить не реалиями, а образами желаемого, якобы дости­жимого уже в ближайшем будущем. Говоря современным языком, стремление убеждать себя, что фонарь идущего в лоб поезда - это «свет в конце тоннеля».

С этим же связана традиция полагаться на «авось», неприязнь к точным расчетам, действиям по программам и графикам, строгой дело­вой организации. В этой связи нельзя не вспомнить, как президент СССР долго и упорно сопротивлялся разработке какой-либо программы хозяйственных реформ и уступил только под нажимом зарубежных по­кровителей-кредиторов.

Западные психологи выделяют четыре типа людей в зависимости от их склонности ориентироваться либо на прошлое, либо на будущее, либо на текущий момент, либо на оптимизирующий расчет (назовем их ус­ловно ностальгический, футуристический, конъюнктурный и аналитиче­ский типы поведения). Можно высказать предположение, что на Западе преобладают третий и четвертый типы, а в России - первый и особенно второй. Последний как раз и является чаще всего носителем утопического сознания. Отсюда, видимо, и характерная черта российской полити­ческой жизни: и при авторитарном режиме, и при демократическом, ру­ководству, щедрому на обещания в отношении «светлого будущего», вы­дается длительный и бесконтрольный «кредит народного доверия». А по его истечении это руководство предается анафеме и сменяется новым. Утопический цикл начинается заново.

Правящая элита советского периода льстила российскому народу, преклонялась перед ним на словах и третировала его на практике. Но кое в чем официальные характеристики отражали реальные черты поведения этноса - его природное долготерпение. Это традиционное долготерпение подразумевает склонность выносить не только те трудности, которые порождены объективными условиями, но и те, которые навязаны ошибочной либо узкокорыстной политикой правителей.

Склонность полагаться на «авось», утопизм и долготерпение создают условия, при которых негативные явления и недовольство могут на­капливаться в массах народа подспудно, в течение длительного времени, создавая огромный взрывчатый потенциал.

Великий российский историк В. Ключевский особо подчеркивает, что Московская Русь на протяжении веков находилась в состоянии движения, распространения на юг и восток. Она была опоясана широкой полосой казацких вольных поселений, которые постоянно пополнялись беглыми крепостными и раскольниками, а затем малоземельными пере­селенцами из центральных районов. Эти окраины - источник традиций вольницы и самоуправления, децентрализации и бунтарства, политиче­ского и духовного раскола.

Происходившие на протяжении большей части истории России ши­рокие территориальные перемещения населения, сопровождались одно­временно глубокими социальными сдвигами. Если при этом учесть еще и этническое многообразие российского населения, то станет понятной общая социально-психологическая нестабильность, возможность к изме­нениям массового поведения в весьма широком диапазоне.

Суммируя сказанное выше, можно обрисовать общий механизм вза­имодействия различных традиций в поведении российского этноса. Тра­диция централизованной дисциплины, прокладывая себе дорогу в обста­новке хронической нестабильности, общего неуважения к законам и ка­зенному имуществу, имеет тенденцию перерастать в огосударствление всех сторон жизни и тоталитаризм. Традиция духовности в этих услови­ях перерастает в государственную религию либо идеологию и при склонности к утопизму мышления превращается в идеологическую не­терпимость. Способность к долготерпению дает этим тенденциям накап­ливаться, после чего наступает разрушительный взрыв, и вектор обще­ственных настроений устремляется к противоположной крайности анти­этатизма, нигилизма, этнического и регионального распада, чему весьма способствует общее состояние хронической социально-психологической неустойчивости.