Переосмысление в трактате ренессансных понятий «универсального человека», «доблести» и «свободы».

“Я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной наших дел, другую же половину, или около того, она предоставляет самим людям.  Я уподобил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега...: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так, -- разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы выйдя из берегов, река либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег”. “Я думаю  также, что сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени, и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечает своему времени”. “Каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть смысл случая, благодаря чему отечества их прославились и обрели счастье...  Только тот, кто обладает истинной доблестью, при внезапном возвышении сумеет не упустить того, что фортуна сама вложила ему в руки, то есть сумеет, став государем, заложить те основания, которые другие закладывали до того, как достигнуть власти”. “Судьба являет свое всесилие там, где препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений”.

Гуманисты брали «доблестного» и «героического» че­ловека наедине с собой (а также в абстрактно-риториче­ском отношении к общине и согражданам, в сосредото­ченных творческих занятиях или посреди более или менее условной «деятельной жизни», в пасторальных грезах или, может быть, в кругу семьи, на худой конец, в противопоставлении ученого содружества и «толпы»). А Макиавелли размыкает этого индивида и грубо швыря­ет в поток истории.

Однако это ведь неизбежно должно было произойти и вскоре произойдет с новоевропейской личностью. Ибо личность, между прочим, такой человек, который вынуж­ден вступить в прямой расчет с внешним миром без по­средничества каких-либо анонимных и всеобщих инстан­ций. Действительно, в отличие от «доброго мужа», или «мудреца», или «подвижника» личность может быть рас­смотрена в отношении к себе, лишь если она понята как существующая в реальном историческом мире. Последнее ни на минуту нельзя забыть (и культура Европы будет помнить) не только в эмпирической и страдательной, что ли, плоскости, но именно концептуально.

То есть обстоятельства и «внешние» цели индивида-личности суть важнейший узел его внутренней жизни и культурной сущности. Индивидуальный характер лично­сти сгущается в общении, на границе с иной личностью, но и в неотвратимом действии, на границе с тем, что в про­шлом веке называли «средой», во встрече с историей.

Непосредственно Макиавелли занимают свойства чистой индивидности. Именно в них - как в неустранимое условие-упирается решение его прикладной задачи. Индивид как субъект исторического действия и он же как «универсальный человек», который должен ссохнуться до «государя», - это как-никак один и тот же индивид. Обычный политик - конкретный «этот» - ограничен своей отдельностью; он, скажем, по природе склонен действовать или обдуманно, медлительно, осторожно, или напористо и безоглядно. Между тем выясняется, что лучше всего, если правитель был бы человеком, который способен вести себя и так, и этак, и по-всякому, т. е. меняться по обстоятельствам, поступать, как он считает нужным, и в этом смысле преступать границы своей природы, с ее единичностью и готовностью, быть творцом самого себя. Его-то Макиавелли, как известно, и воображает, описывает, ожидает, о нем возвещает в трактате о «Государе». Лишь такой человек может стать великим политиком и спасителем Италии.