- •Е. Цимбаева художественный образ в историческом контексте (Анализ биографий персонажей «Горя от ума»)
- •2 Грибоедов а.С. Сочинения. М.—л., 1959. С. 557.
- •8 Кирсанова р. М. Сценический костюм и театральная публика в России XIX века. М., 2001. С. 125.
- •9 А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С.
- •10 Здесь и далее цит.: Письмо к а. А. Бестужеву, конец января 1825 года // Пушкин а. С. Собр. Соч. В 10 гг. Т. 9. М., 1981. С. 163— 164.
- •12 См.: Бестужев а. А. (Марлинский). Испытание. М., 1991. С. 227— 234.
- •13 Горе уму. Музейный автограф, действие IV, явление 13. 110
- •14 Жихарев с. П. Записки современника. М.—л., 1955. С. 138.
- •15 Нечкина м. В. Указ. Соч. С. 319—320.
- •18 Утверждение русского владычества на Кавказе. Т. 3. Ч. 1. Тифлис, 1904. С. 342, 348—352.
- •24 Карамзин н. М. Записка о древней и новой России // Карамзин н. М. История государства Российского. Кн. 3. М., 1989. С. Xlv—
24 Карамзин н. М. Записка о древней и новой России // Карамзин н. М. История государства Российского. Кн. 3. М., 1989. С. Xlv—
С национальным, — странно что-то!
Ну как перевести мадам и мадмуазель!
Ужли сударыня»— забормотал мне кто-то... Вообразите, тут у всех На мой же счет поднялся смех.
Главным тут было возмущение против засилья жалких «французиков из Бордо» в русском свете, против их влияния на умы, одежду и нравы дворян, против подавления ими собственной русской мысли. Однако же Чацкий с ними боролся; и двоюродный брат Скалозуба, достойнейший человек, недавно бросил службу и начал читать и размышлять; и князь Федор занялся наукой, — случилось так, что никого из них не оказалось на балу Фамусова, но они могли бы там быть: неужели Фамусов не пригласил бы брата Скалозуба, с которым до недавнего времени тесно общался, или не пригласил бы племянника князя Тугоуховского?! Необоснованны упреки Грибоедову, что он не показал светлого лица Москвы. Напротив, он уделил думающим молодым людям именно то до поры малозаметное место, которое они занимали в обществе, связал их родственными узами с самыми тупоголовыми персонажами в полном соответствии с жизненной правдой и, бросив героя одного в бездушной московской толпе, поддержал его незримо присутствующими сверстниками.
Отсутствие ясно выраженной политической программы в речах Чацкого делает его образ типичным и правдоподобным, поскольку четкое осознание целей и способов их достижения не было свойственно даже тем, кто 14 декабря 1825 года вышел на Сенатскую площадь. Чацкий не член тайных обществ, но выразитель идей передового и отнюдь не узкого круга молодежи. К 1825 году он мог вступить в декабристские организации, мог случайно остаться в стороне, как удалось Грибоедову и Бегичеву, хотя их подозревали в сочувствии восстанию. Для понимания характера и взглядов Чацкого его гипотетическая судьба особенного значения не имеет, намного важнее его противостояние пустому свету и наличие у него единомышленников. Причем они и их идеалы упомянуты автором — но очень своеобразным способом.
Пьеса плавно катила к неизбежной развязке, когда на сцену вдруг ворвалось новое лицо. Появление Репетилова, запнувшегося о порог, часто осуждали за фарсовость, неуместную в высокой комедии. Но Грибоедов от нее не отказался, ибо как иначе он мог показать состояние Репетилова? Написать, что тот «вполпьяна»? бог знает, как поймет эту ремарку
актер, что такое для него «вполпьяна»? А падение все уясняет: столичный дворянин, воспитанник лучших танцмейстеров, может споткнуться, только если совершенно уже не в состоянии следить за собой; и в то же время он не настолько пьян, чтобы, упавши, остаться лежать. Встает он «поспешно». Он находится в той стадии подпития, когда человек начинает любить весь свет, обниматься с первым встречным и каждому изливать душу, жалуясь на судьбу или хвастаясь несуществующими достижениями.
Трудно решить, в чем Репетилов отчаянно врет, сочиняя на ходу, а что имеет под собой хоть крупицу истины. Уж больно много намешано в его речах, что сразу бросилось в глаза Пушкину («в нем 2, 3, 10 характеров»)! Он московский житель, член Английского клуба, отец семейства, а между тем рассказывает о том, как строил огромный особняк в Царском Селе (потом Грибоедов перенес его на Фонтанку — в еще более дорогое и фешенебельное место). Конечно, это можно примирить: в молодости он тратил огромные средства, лез в зятья к министру-немцу, женился на его дочери, но выгод от этого не получил, промотался, проигрался, имения его были взяты под опеку в интересах детей, и теперь он бесцельно слонялся в Москве, в отставке и пытался навязаться в друзья к известным молодым людям. Такая судьба возможна, хотя преувеличивал он все безбожно:
Танцовщицу держал! и не одну:
Трех разом! Пил мертвую! не спал ночей по девяти!
Всё отвергал: законы! совесть! веру!
Однако Репетилов понадобился Грибоедову не для того только, чтобы развеселить публику выходками полупьяного болвана. Фамилия его означает «повторяющий», а на сцене его нередко изображают комическим двойником Чацкого. В этом-то его значение для автора! Все то, что не мог позволить себе сказать Чацкий; все то, что не мог позволить себе сказать автор, — он вложил в уста Репетилова. Цензура решила бы, что высокие идеи и умные мысли осмеиваются болтовней Репетилова, но ведь тот и сам осмеивается, сам показан ничего не разумеющим, ни в чем не разбирающимся переносчиком непонятных ему речей:
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных, Частенько слушаю, не разжимая губ; Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
«Камеры, присяжные» — это прямой намек на споры об английской парламентской и судебной системах и возможности их введения в России; Байрон здесь упомянут не как поэт (к 1823 году он почти перестал публиковаться), но как борец за независимость Италии и Греции, как символ революционного и освободительного движений, чьи тактика, успехи и неудачи интересовали будущих декабристов. Фактически Грибоедов через болтовню Репетилова сообщает зрителям о чьем-то желании ввести в России представительное правление, может быть, даже путем революции.
Если Репетилов этого не понимает, зрители могут сделать скидку на его комическую глупость, а сами понять истинную серьезность затронутых им тем! Более того, он, в общем-то, соображает, кому и что говорит. Чацкого он пытается зазвать на заседание секретнейшего союза, где нужны его ум и знания; а Скалозуба зовет хотя к тому же «князь-Григорию», но только на шампанское. Загорецкого он никуда не зовет и еле с ним разговаривает о водевиле. Старухе Хлестовой он и про водевиль не говорит, а обещает исправиться и поехать спать к жене. Словом, он умеет, даже в разболтанном состоянии, применяться к разным людям. Грибоедов это подчеркнул тем, что с будущим тестем и тещей Репетилов «пускался в реверси» — сложную и своеобразную игру, своего рода карточные «поддавки», в которую сознательно и часто проигрывать («Ему и ей какие суммы спустил...») нелегко, тут надо быть мастером своего дела.
Скалозубу Репетилов признается в своей неприязни к немцам, вполне обоснованно полагая, что полковник, как служака аракчеевского толка, не должен любить остзейских соперников по армии. А с Чацким он говорит о тайных собраниях... Значит, он думает или прямо знает, что Тому интересна эта тема? Сам Чацкий ничего не может об этом сказать — некому, да и неуместно на балу в чужом доме. Почему Пушкин решил, что Чацкий «мечет бисер перед Репетиловыми»? Напротив, ничего, кроме резкостей вроде «полно вздор молоть» и «ври, да знай же меру», он ему не отвечает. Зато Репетилов говорит за двоих. Конечно, его «секретнейший союз» по четвергам в Английском клубе выглядит смехотворно. Грибоедов собрал ему в приятели-заговорщики разных шалопаев, картежников и крикунов во главе с графом Федором Толстым-Американцем.
Но пусть смешон репетиловский союз, пусть пародиен, — в основе всякой пародии лежит какой-то истинный факт. Если пустоголовые франты и шулеры собираются для политических разговоров, подражая кому-то, значит, им есть кому подра зкать. Только оригиналы обсуждают политические темы уже всерьез... И перечень этих тем Репетилов дал... Большего никакой автор не мог себе позволить в пьесе, рассчитанной на постановку в императорском театре. Грибоедов и без того сказал очень много.
Едва затронув серьезные вопросы, он старался разбавить их фарсом: монолог Репетилова про «государственное дело», которое «еще не созрело», он завершил насмешкой над водевильным сотрудничеством, которым и сам грешил тою же зимой 1823—1824 годов:
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
Резкие слова Репетилова в конце монолога о немцах:
Лахмотьев Алексей чудесно говорит,
Что за Правительство путем бы взяться надо,
Желудок дольше не варит, —
он почти свел на нет откликом Загорецкого:
Извольте продолжать, поверьте, Я сам ужасный либерал, И рабство не терплю до смерти, Чрез это много потерял25.
«Либерализм» всеобщего умиротворителя и доносчика казался так смешон, что и крамольные слова о Правительстве и рабстве звучали словно бы смешно (и все-таки Грибоедов их потом убрал, ублажая цензуру). В начале XIX века доносчики вызывали общее презрение, в том числе и у тех, кто пользовался их услугами. Образ Загорецкого казался не только смешным, но и зловещим: его слова «извольте продолжать» вполне можно было трактовать как намеренную провокацию. Грибоедов намекнул на это: Репетилов, с разгону признавшийся, что у него с Чацким только что «дельный разговор зашел...», вдруг себя оборвал и после паузы в виде многоточия завершил фразу комически сниженно: «...про водевиль». Вероятно, он вспомнил, что его собеседник «переносить горазд». Провокаторы в обществе того времени встречались не намного реже, чем в последующие эпохи.
Не будь у Репетилова задачи — довести до зрителей пере-
Горе уму. Музейный автограф, действие IV, явление 5—6.
довые идеи и мысли, — он был бы просто лишним в пьесе. Правда, из его болтовни с гостями спрятавшийся в швейцарской Чацкий узнал слух о своем сумасшествии или политическом преступлении («Я думаю, он просто якобинец», — заявила княгиня), но в распоряжении драматурга было множество других средств сообщить Чацкому о сплетне (да и зачем, собственно?). Репетилов, кроме того, взбадривал четвертое действие и давал гостям удобную возможность высказаться перед человеком, оказавшимся не в курсе новостей. Но главная цель Грибоедова, несомненно, состояла в желании дать не искаженную, в духе будущего критического реализма, картину общественной жизни, а строго объективную. Он не мог этого сделать, не упомянув о тайных политических собраниях, о которых знали решительно все. Он не мог вывести их настоящих членов, поскольку не знал, с кого их списать. Поэтому он изобразил их опосредованно, но для понимающих — не менее ясно.
Пьеса завершилась, Чацкий отправился «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!..» Слова эти, прямо повторяющие конец «Мизантропа», принадлежат не столько Грибоедову, чье воображение вполне способно было придумать новый финал, сколько самому Чацкому, — люди начала XIX века привыкли выражать литературными цитатами даже самые сильные и искренние свои чувства. Герои «Горя от ума» ушли со сцены не только в русскую культуру. Как продолжились их биографии дальше?
Чацкий, вероятно, сохранил бы и наутро желание покинуть Москву, но путей перед ним было не так много: во-первых, на тот свет — но этот путь был глубоко чужд деятельному поколению 1820-х годов. Во-вторых, назад в Петербург, откуда приехал, — и это самое естественное продолжение. Проживи он там еще год, и судьба почти неизбежно привела бы его на Сенатскую площадь или по крайней мере под суд Следственного комитета, как и Грибоедова. Третий путь — в деревню, но не к себе в имение, ибо страдать в одиночестве люди 20-х годов также не умели, а к какому-нибудь другу, хоть к брату Скалозуба. Друзей у Чацкого было множество («в друзьях особенно счастлив»), и хоть один из них жил в ту зиму в деревне. Больше из Москвы зимой некуда было уехать. Третий путь, продолжением которого могло бы стать летнее путешествие, может быть, и за границу, скорее всего позволил бы Чацкому уцелеть от каторги и ссылки.
Фамусов не сумел бы скрыть проступок дочери, потерял бы надежды на сватовство Скалозуба, не успел бы найти нового богатого зятя и скорее всего отступил бы перед кредиторами и вынужден был бы прозябать остаток жизни в каком-нибудь перезаложенном поместье. Полковник, может быть, и не раздумал бы породниться с опозоренной, но родовитой семьей, однако в Москве не один Фамусов мечтал о его «золотом мешке». Знатные москвичи Скалозубом пренебрегли бы, но Москва привлекала на «ярмарку невест» и захолустное дворянство. Год назад здесь побывала Татьяна Ларина, о чем ни Грибоедов, ни сам Пушкин еще не знали. Для провинциалов Скалозуб казался выгоднейшей партией, и какая-нибудь маменька сумела бы воспользоваться крахом Фамусова и привлечь будущего генерала в брачные сети. Но, на ком бы ни женился Скалозуб, как бы ни украсил его генерал-майорский мундир, в московском обществе он навсегда остался бы чужаком.
Разочарованная в любви Софья вынуждена была на несколько лет уехать в «деревню к тетке», дабы заглушить скандал. Однако ее гордость останется при ней, она едва ли научится подчиняться отцу и обстоятельствам, продолжит искать мужа самостоятельно и, при ее характере, скорее всего не останется старой девой.
Лизу Фамусов отправит в деревню «за птицами ходить», что, хоть и нетрудно, для городской девушки явится тяжелым наказанием. Если Софья сумеет отстоять свою наперсницу, Лиза уедет с барышней в Саратов. В любом случае ее мечтам о буфетчике придет конец.
Кто же останется на развалинах фамусовского дома? кто победил? кто проиграл?
Конфликт Чацкого с московским обществом отнюдь не так резок, как это представилось последующим эпохам. Молчалин, пока поддакивает всем подряд, Скалозуб, пока кому-то нужен, — приняты в свете, но отнюдь не на равных. Каких бы высот ни достиг в будущем Молчалин, никто не забудет, что когда-то он жил у Фамусова под лестницей, и Хлестова за все его услуги способна расстаться с ним пренебрежительным «вон чуланчик твой, // Не нужны проводы, поди, господь с тобой». И Скалозуб не вызывает у нее иного отклика, кроме сердитого «Ух! Я точнехонько избавилась от петли...» Напротив, Чацкий при любых проступках и преступлениях не вызовет у нее отторжения; что бы он ни совершил дурного, с ее точки зрения, в этом будет и ее доля вины: «Я за уши его Дирала, только мало». Тот, кто рожден в московском обществе, кто имеет в нем родственников, пусть дальних, никогда не будет из него изгнан; тот, кто рожден вне его, никогда не будет в него принят.
В этом особенность Москвы, где по старинке дорожили дворянством. Самые резкие высказывания в московских гостиных готовы были принять за чудачество или сумасшествие, в то время как в Петербурге они оценивались как политическое преступление. В Петербурге за шиканье актрисе в театре в довольно мягкие годы Александра I могли выслать из столицы на много лет (как случилось в 1822 году с другом Грибоедова Катениным); в Москве же за открытый вызов самодержавию и крепостничеству в глухие годы Николая I человека всего лишь запирали в собственном доме под надзором врачей (как произошло с П. Чаадаевым в 1836 году). И никогда ни убийство (вроде алябьевского дела), ни даже цареубийство не отражались на отношении Москвы к своим питомцам; напротив, многие примеры показывают абсолютное неприятие чужаков, будь они в чине генерал-губернатора. Поэтому Чацкий всегда сможет вернуться назад.
Только в Москве Грибоедов мог изобразить уникальную в литературе форму конфликта. Общество в комедии кажется единым, даже в рамках пьесы оно не изгоняет Чацкого: поклеветали, а он и не заметил этого. И в то же время среди всех выведенных персонажей нет и двух, которые выступали бы в качестве союзников. Молчалин и Скалозуб чужды всем, кроме нуждающегося в них Фамусова, но и они не могут действовать сообща: Скалозуб, хоть и пожимает руку Молчалину, говорит ему за всю пьесу два слова, а Молчалин ему — ни одного. Князь Тугоуховский ни с кем не желает разговаривать (его глухота — скорее популярный среди стариков тех лет способ избавиться от окружающих, описанный в мемуаристике, чем просто признак дряхлости, едва ли достойной осмеяния). Софья единственного друга — Чацкого — отталкивает, в Молчалине разочаровывается, подруг не имеет и под конец терпит полный крах всех надежд и ссылку в провинцию. Фамусов оказывается жертвой сплетен, теряет шансы на родство со Скалозубом, и скорее всего будет вынужден удалиться в деревню. Загорецкий презираем всеми, графиня бабушка приехала на бал через силу и рада уехать, графиня внучка говорит и выслушивает только резкости и тоже рада уехать. Платон Михайлович с женой демонстрируют отвращение друг к другу, а у Чацкого прежний друг быстро вызывает разочарование («уж точно стал не тот в короткое ты время») и платит ему противовольным, но все же присоединением к клевете. Репетилов недоволен и собой, и всем миром. Даже безымянные г. Н. и г. Д., у которых нет никакого повода для ссоры, и то называют один другого «дураком». Только Хлестова с княгиней и отчасти примыкающая к ним Наталья Дмитриевна выступают сообща, и то потому, что им нечего делить. Ц над всеми как высшая сила царит где-то княгиня Марья Алексевна. Какой персонаж ни возьми — можно именно его представить в конфликте со всеми прочими: Софья против общего мнения и ее крах; Чацкий против всех; все против Молчалина, Загорецкого, старой девы Хрюминой; Скалозуб в полном диссонансе с прочими и т.д. Это какой-то неравносторонний многоугольник, неисчерпаемо богатый на непримиримые противоречия.
Едва ли можно указать пьесу догрибоедовской поры, как и долгое время спустя, где бы была столь явно изображена истинная «война всех против всех», в то же время почти незамечаемая ни самим обществом, ни даже зрителями. В «Горе от ума» представлено не просто московское общество, но все дворянство России, раздираемое подспудно тлеющими противоречиями. Перефразируя Кюхельбекера, можно было бы сказать, что в «Горе от ума» дан Чацкий, даны прочие характеры и показано, каково непременно должно быть сосуществование всех этих антиподов. Сознательно ли Грибоедов с гениальной прозорливостью изобразил разложение дворянского мира, вполне проявившееся лет через тридцать — сорок, или он инстинктивно его почувствовал, — именно многоугольное, абсолютно нетрадиционное построение пьесы делает ее истинным манифестом самой передовой политической мысли эпохи.
Дворянский мир давно пришел к безрадостному концу, как и внешне уютный мир фамусовского дома. Пришли к концу и многие наследовавшие ему миры. А «Горе от ума» все еще живо. Грибоедов создал произведение, по реализму и неисчерпаемости превосходящее, может быть, все, чем богата мировая литература. И очень жаль, что его волшебный язык, ставший одним из героев пьесы, не позволяет России поделиться этим сокровищем с остальным человечеством.