Б.И. Додонов эмоция как ценность1

Додонов Борис Игнатьевич (1922—1985) — российский советский психолог, доктор психологических наук, профессор. В течение 25 лет преподавал психологию и вел научные исследования в Симферопольском педагогическом институте. Научные интересы охватывают широкий спектр проблем эмоциональной регуляции поведения и деятельности человека. Разработал оригинальную типологическую концепцию эмоциональной направленности личности и ряд методик для ее выявления и прогнозирования. Автор 56 печатных работ.

Сочинения: Эмоция как ценность (1978); В мире эмоций (1987) и др.

1. Эмоции и их функции

Эмоции, подобно мышлению, в своих сопоставлениях нередко опираются на продукты своего прежнего функционирова­ния. Если мышление создает понятия, то пе­режитые эмоции ведут к возникновению эмоциональных обобщений. У детей и так на­зываемых «первобытных народов» эти обоб­щения еще плохо разграничены с понятия­ми и часто смешиваются с ними. Когда ма­ленький мальчик, увидев пьяного, с испу­гом бежит к матери, крича ей: «бик!» (бык), то он пользуется именно таким обобщением.

Равным образом, как отметил известный исследователь «первобытного мышления» Люсьен Леви-Брюль, у нецивилизованных племен их «представления, не приобретшие формы правильных понятий, вовсе не обя­зательно лишены всякой общности. Общий эмоциональный элемент может некоторым образом заменить логическую общность» [5, с. 262].

В этом случае общность заключается «не в каком-то неизменном или повторяющемся признаке... а скорее в окраске или, если угодно, в тональности, общей определенным представлениям и воспринимающейся субъ­ектом как нечто присущее всем этим представлениям» (там же, с.21—22).

Эмоции и мышление современного человека — это, образно говоря, два ответв­ления одного дерева; эмоции и мышление имеют одни истоки и тесно переплетаются друг с другом в своем функционировании на высших уровнях.

Почему же эмоции и после возникнове­ния мышления не были «сняты» им, а про­должают сохранять свое самостоятельное значение?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо, прежде всего, вспомнить о двойственной, психофизиологической природе эмоций. Они не просто отражают соответствие или несо­ответствие действительности нашим потребностям, установкам, прогнозам, не просто дают оценки поступающей в мозг информа­ции о реальном. Они одновременно функ­ционально и энергетически подготавливают организм к поведению, адекватному этой оценке. По словам П. К. Анохина, «решаю­щей чертой эмоционального состояния явля­ется его интегративность. Эмоции охватыва­ют почти весь организм... производя почти моментальную интеграцию (объединение в одно целое) всех функций организма». Благодаря эмоциям «организм непрерывно оста­ется в русле оптимальных жизненных функций»¹.

Даже так называемые астенические эмо­ции, снижающие уровень органической жиз­недеятельности, отнюдь не лишены целесо­образности. Человек, например, может «оце­пенеть от ужаса». Но ужас как субъектив­ное явление есть своего рода оценка, кото­рую словами можно было бы выразить при­близительно так: «Передо мной враг, от которого не спастись ни нападением, ни бегст­вом». В таких случаях неподвижность — единственный шанс на спасение: можно не обратить на себя внимание или быть приня­тым за мертвого (так, между прочим, слу­чилось с известным исследователем Африки Ливингстоном, которого с разочарованием оставила напавшая было на него львица, по­скольку он, парализованный «эмоциональ­ным шоком», не оказал ей никакого сопро­тивления) .

Конечно, все вегетативные и «телесные» реакции при эмоциях «рассчитаны» на био­логическую, а не на социальную целесооб­разность поведенческого воплощения эмо­циональной «оценки». Отсюда нередкие «из­держки» этих реакций, о чем немало пишет­ся в медицинской литературе. Но в целом «физиологические сдвиги» при эмоциях — важный положительный фактор и в органи­зации человеческой деятельности.

Поэтому деятельность, поддерживаемая эмоциями че­ловека, протекает, как правило, много ус­пешней, чем деятельность, к которой он се­бя принуждает одними «холодными довода­ми рассудка».

Сохранив у современного человека в ос­новном свое прежнее физиологическое зна­чение, в психологическом плане человечес­кие эмоции радикальным образом изменили свое «природное лицо». Прежде всего, «став на службу» социальным потребностям лич­ности, они приобрели совершенно иное предметное содержание. Огромное место в эмоциональной жизни субъекта стали зани­мать нравственные чувства, а также целый ряд других переживаний, недоступных не только животному, но и древнему прачеловеку.

Дело, однако, не только в этом, а в том, что произошли существенные изменения, если можно так выразиться, в самой архи­тектонике эмоций. Прежде всего, надо по­лагать, что в человеческих эмоциях чрезвы­чайно возросла роль и выраженность их субъективного компонента.

Можно думать, что этот компонент — «аффективное волнение» — в жизни живот­ных отнюдь не имеет того значения, которое он приобретает для людей: некоторые фак­ты эмоционального реагирования самого че­ловека в специальных условиях позволяют сделать именно такой вывод.

Кому случалось, будучи погруженным в свои мысли, встретиться с неожиданной опасностью (например, заметить идущую навстречу автомашину), тот знает, какой утрированной бывает в таких случаях дви­гательная эмоциональная реакция и как при этом слабо выражен ее «чувственный» компонент. Метнувшись «как ошпаренный» в сторону, много быстрее и энергичнее, чем того требовали обстоятельства, человек, од­нако, впоследствии не может припомнить никакого субъективно пережитого страха или, самое большее, припоминает его как мгновенный «аффективный толчок», от ко­торого ничего не осталось к тому времени, когда реакция была осознана. На этом осно­вании некоторые зарубежные психологи во­обще считают, что субъективное эмоцио­нальное состояние возникает лишь в том случае, если поведенческий акт оказывается задержанным. Думается, что такой вывод — преувеличение. Субъективное переживание при эмоции в норме должно быть всегда, но длительность субъективной оценки факта, очевидно, действительно бывает тем мень­шей, чем быстрее она реализуется в поведе­нии. Поведенческая импульсивность и субъ­ективная эффективность эмоций, должно быть, явления противоположные друг другу, подтверждение чему дают уже наблюдения за маленькими детьми. Это оправдано и «логически»: субъективная оценка стано­вится излишней после того, как она реали­зовалась.

Особенностью сознательного человека является, однако, то, что эмоции не опреде­ляют его поведение ни единолично, ни сра­зу. Формирование «решения к действию» есть отдельный, сложный акт, в процессе ко­торого тщательно взвешиваются все обстоя­тельства и мотивы. Но для того чтобы такое «взвешивание» могло полноценно осущест­вляться, необходима более отчетливая представленность в сознании личности всех субъективных аргументов «за» и «против» той или иной линии поведения. Поэтому эмоциональные оценки должны «звучать» долго и отчетливо. Но и это еще не все.

Главной особенностью эмоциональной деятельности человека, как мы думаем, яв­ляется то, что она не только «производит» «аффективные волнения» как форму оценки факта, но сплошь и рядом включает эти свои «продукты» в новый «цикл» сопостав­лений и оцениваний. Это создает своеобраз­ную «многоэтажность» эмоциональных про­цессов у человека, причем если их первый, «подвальный этаж» в основном скрыт от самонаблюдения и объективируется разве что в своих готовых «продуктах» — оценках, то все другие «этажи» более или менее от­крыты для нашей интроспекции.

Хорошей иллюстрацией к сказанному может послужить стихотворная миниатюра «Отчего» М. Ю. Лермонтова.

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

Абстрагируемся от «художественного статуса» стихотворения и взглянем на него просто как на документ об одном из момен­тов «душевной жизни» поэта. Тогда нетруд­но будет воссоздать картину некоего психо­логического процесса. Исходный момент процесса — актуально переживаемое чувство любви автора к молодой девушке и наблю­дение за ее весельем. Следующий момент— побуждаемое любовью размышление о судь­бе девушки, приводящее к мысли о той «расплате» за беспечность и веселье, кото­рая ее ожидает. Наконец, завершающий мо­мент — «рассогласование» этого знания с любовью, рождающее у поэта глубокую грусть. Схема этого последнего момента, представляющего собой акт возникновения новой эмоции, такова: люблю (продукт пре­дыдущих эмоциональных оцениваний) —> знаю (продукт мышления) — грустно (про­изводный эмоциональный продукт).

Раскрытая в стихотворении эмоция гру­сти поэта носит, как выражается А. Н. Леонтьев, идеаторный характер; она выступает как завершающий момент сложного эмоцио­нального переживания, начинающегося с эмоциональной оценки и кончающегося так­же ею. Но «внутри» этого переживания функционирует мысль.

Эмоциональное переживание человека, таким образом, отнюдь не синоним простого «аффективного волнения», хотя последнее и является специфической чертой любой эмо­ции.

В эмоциональном переживании «аффективные волнения» сме­няют друг друга и сливаются друг с другом в один цельный поток, скрепленный мыслью, не по законам физиологии, а по психологи­ческим закономерностям человеческой дея­тельности.

На психологическом уровне анализа эмо­ций можно поэтому рассматривать эмоцио­нальный процесс, в известной мере отвлека­ясь от звучащих в глубине мозга «древних струн» и сосредоточивая внимание на «са­модвижении» взаимодействующих друг с другом «психологических продуктов», глав­ное направление которого определяют моти­вы и программы личности. Реально психолог имеет дело не с отдельными эмоциональны­ми актами, а с целостной психической деятельностью, которую он называет пере­живанием в том случае, когда она предель­но насыщена чувственными оценочными мо­ментами и рассматривается им с точки зре­ния этих моментов.

Каждый из подклассов эмоциональ­ных явлений обладает своими специфиче­скими особенностями. Но их объединяет то, что все они выполняют аксиологическую функцию, являясь «с точки зрения интере­сов человека своего рода оценкой того, что происходит вне и внутри нас» [11, с. 167].

В этой своей функции они, несомненно, включены в мотивацию нашего поведения, но сами по себе мотивами не являются, как и не определяют единолично принятия ре­шения о развертывании той или иной дея­тельности.

Наряду с функцией оценок, имеющей лишь служебную ценность, неко­торые эмоции обладают и другой функцией: они выступают и в качестве положительных самостоятельных ценностей. Этот факт до­статочно хорошо осознан и вычленен жи­тейской психологической интуицией, четко разграничившей случаи, когда человек что-либо делает с удовольствием и когда он чем-либо занимается ради удовольствия. Однако с теоретическим осмыслением указанному факту явно не повезло. С самого начала на него легла тень некоторых ошибочных фи­лософских и психологических концепций, критика которых, как это часто бывает, «выплеснула вместе с грязной водой и са­мого ребенка».

При таком положении дел в теории име­ет смысл взглянуть на интересующее нас явление глазами людей, не озабоченных со­зданием каких-либо специальных философ­ских или психологических концепций, и рассмотреть относящийся к этому явлению «живой» материал. Обратимся в первую оче­редь к наблюдательности писателей: если, как говорится, соответствующие факты име­ют место, они едва ли могли ускользнуть от их внимания. И в самом деле, в произведениях писателей, поэтов, моралистов мы на­ходим многократные свидетельства того, что эмоция действительно может выступать не только в качестве оценки, но и в качестве самодовлеющей ценности, мотива поведения, самоцели.

Писатели недвусмысленно утверждают, что любовь может быть как потребностью человека в «другом», только реализуемой че­рез «механизм» эмоций, так и потребностью в самих этих эмоциях. Следовательно, в пер­вом случае любовные переживания выступают как оценки, а во втором на первый план выдвигается их функция ценностей (функция оценок, конечно, при этом не исчезает: нельзя наслаждаться «самое лю­бовью», если «другой» совсем не будет до­рог) .

Из художественной литературы психолог может извлечь, однако, не одни только от­влеченно сформулированные результаты на­блюдений писателей над особенностями функционирования чувств. В лирических высказываниях поэтов, а также в автобио­графических текстах разнообразных авторов содержится и непосредственный «живой» материал, подкрепляющий и расширяющий такие наблюдения. Когда мы читаем, напри­мер, у Лермонтова уже цитированные стро­ки: «Мне грустно, потому что я тебя люб­лю», то здесь грусть поэта, безусловно, вы­ступает как оценка ситуации, скрытый дра­матизм которой он осознает. Но у того же М. Ю. Лермонтова мы встречаем и такое, например, признание: «Я жить хочу! хочу печали», где печаль (семантически—сино­ним грусти) выступает уже не в качестве оценки, а в качестве признаваемой поэтом ценности. При этом заслуживает специаль­ного внимания следующее характерное об­стоятельство. Выступая в своей оценочной функции, печаль (грусть) всегда представ­ляет собой отрицательную оценку действи­тельности. И в то же время, оказывается, она же может выступать в качестве положи­тельной ценности. Эта возможность корен­ного расхождения «личностного смысла» одной и той же эмоции в роли оценки и в роли ценности лучше всего демонстрирует необходимость различения этих ее ролей.

Вот еще два фрагмента на ту же тему.

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей...

(Ф.И. Тютчев)

Пошли мне бури и ненастья,

Даруй мучительные дни, —

Но от преступного бесстрастья,

Но от покоя сохрани!

(И.С. Аксаков)

Положительную ценность для личности может образовать и пара полярных эмоций; читаем у М. Ю. Лермонтова:

...Я праздный отдал бы покой

За несколько мгновений

Блаженства иль мучений.

Две противоположных эмоциональных оценки (блаженство и мучение) здесь вы­ступают в качестве сходных, «взаимозаме­няемых» эмоциональных ценностей.

Примеры легко можно продолжить, од­нако подчеркнем: вполне законный в других обстоятельствах скептицизм, который серь­езные исследователи вправе питать к аргу­ментации, построенной на материале худо­жественной литературы, в данном случае был бы совершенно неоправданным. Здесь мы имеем дело не с выдумкой, не с фанта­зией, а именно с фактами высокой оценки художниками определенных переживаний.