Гл. 3. Создание европы: русский «другой»
В Силезии мы увидели много подкреплений, идущих к русской армии, большие отряды казаков, но более всего нас поразил отряд из нескольких сотен азиатских татар, вооруженных луками, стрелами и легкими копьями. Все их снаряжение было очень странным. У них китайские лица, точь-в-точь как у людей, нарисованных на чайных коробках. Лорд Абердин, 1813 (цит. по: Balfour 1922: 80)
Если предыдущая глава была посвящена европейским представлениям о «Турке» (прежде всего потому, что эти представления были исторически значимы для формирования европейской идентичности), то одна из главных причин, по которой в настоящей главе обсуждаются представления о «России», — это ее заметное положение в современном мире. Помимо ее исключительной значимости для всего дискурса о формировании европейской идентичности, вопрос о том, относится ли Россия к Европе. - это центральный компонент непрекращающегося дискурса о системе европейской безопасности. Этот вопрос попадает центр большинства ежедневных дискуссий об институциональной конкретике, например, о расширении таких организаций, как ЕС и НАТО. Этот же вопрос постоянно всплывает в дискуссиях экономическом развитии - не только в спорах о рынках нефти или алюминия, но и в общих дебатах о том, что чаще всего называют переходным периодом бывших коммунистических экономик.
Когда эти вопросы привлекают внимание ученых (а это случается довольно часто), в результате обычно появляются ста по практическим проблемам, возникающим при контактах с Россией в конкретной политической области, или же статьи, в которых обсуждаются системные факторы, приведшие к распаду Советского Союза, и то, как эти факторы благоприятствуют или препятствуют включению России в так называемые западные или европейские институты. Устойчивым спросом пользуются исследования русистов-политологов, посвященные переходному периоду или борьбе за так называемые реформы, поскольку эта борьба разворачивается не в Европе, а в Москве, Санкт-Петербурге и бесчисленных российских провинциях. Любой политик и ученый знает о давнем споре западников и славянофилов, новаторов и традиционалистов, демократов и патриотов, и многие исследователи пользуются этим спором, чтобы продемонстрировать, как вчерашние метафоры становятся полноправной частью российского политического настоящего (см., например: Neumann 1996). В годы холодной войны нередко обсуждались параллели между режимами Ивана Грозного и Сталина. В начале 1990-х в большую моду вошли параллели между Петром Великим и государственным деятелем, которого зачастую именовали царем Борисом1.
В самой России легитимность и осмысленность ссылок на прошлое при обсуждении современных повседневных политических проблем очень редко ставится под вопрос. Русские с легкостью проводят параллели между правителями XVI века и ХХ-го. Можно предположить, что в России на полном серьезе будут обсуждать, как старые европейские и западные метафоры окрашивают сегодняшнее отношение к вопросу о том, относится ли Россия к Европе. Наверное, очень немногие политики и дипломаты и только самые ревностные ученые-позитивисты будут возражать против генеалогической предпосылки, которая заключается в том, что обсуждение того или иного политического вопроса в прошлом оказывает воздействие на сегодняшнюю политику. И все-таки, когда дело доходит до вопроса о том, принадлежит ли Россия к Европе, научной рефлексии по поводу того, как с этим комплексом вопросов обращались раньше, явно не хватает. В то время как предыдущая глава могла разворачиваться в виде критики обобщений, сделанных другими учеными, относительный дефицит исследований европейских представлений о России означает, что эта глава прежде всего должна продемонстрировать, какими, собственно, были эти представления. Поскольку другие ученые предложили мало обобщений, мои обобщения должны вырасти из самого материала. За оговоренным исключением, в настоящей главе рассматриваются те же вопросы, что и в предыдущей.