Гл. 2. Создание европы: турция как «другой».

<…>

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ТУРЦИЯ

С распадом Османской империи в результате младотурецкой рево­люции 1908 г. и поражения в Первой мировой войне в Европе стало постепенно формироваться новое восприятие Турции как страны, находящейся в процессе нормализации и модернизации, а со вступлением Турции в НАТО — даже как надежного союзни­ка. Подобное превращение ее из «больного» в политическое обра­зование, переживающее второе рождение, в страну, находящуюся на пути к нормализации, снизило роль «Турка» как основополага­ющего «Другого» по отношению к европейской идентичности.

Из всех тезисов, которые выдвигаются в следующей главе, наи­менее спорным, пожалуй, является утверждение о том, что после не­определенности межвоенного периода и, особенно, после Второй мировой войны, основным «Другим» по отношению к европейской идентичности становится Советский Союз. Мы можем только га­дать о том, могли бы политические образования, пришедшие на смену «Сарацину» и «Турку», вновь стать для Европы наиболее важными «Другими» или не могли. Я хотел бы, однако, отложить ответ на этот вопрос до конца книги и завершить настоящую главу обсуждением более насущной проблемы. Речь здесь пойдет о том, что отношения между основными государствами-наследниками «сарацинского» ареала и Османской империи, с одной стороны, и Европы, с другой, до сих пор несут в себе отголоски той самой фун­даментальной исключенности «Турка», которая была столь важ-ной для формирования «европейскости» как таковой. Я хотел бы привести здесь три примера: газетную стычку между одним из ведущих британских колумнистов Эдвардом Мортимером и турец­ким послом в Лондоне, интервью турецкого премьера Тансу Чиллер журналу Time и выступление голландского министра иностранных дел и главы Совета министров ЕС Ганса ван Мерло в Европарламенте.

Обозревая в газетной статье в Financial Times от  3 апреля 1990 г.  современное европейское восприятие ислама и Турции, Эдвард Мортимер нашел в них отголоски воззрений Пенна, Лоримера и других европейцев, упоминавшихся выше, что свидетельство-вало, по его мнению, о том, что культурная логика не теряет своей актуальности. Его выводы стоит процитировать:

Образованные турки, наследники воинствующего секуляризма Кемаля Ататюрка, бывают особенно шокированы, обнаружив, что критерием, по которому оце­нивается их европейскость, является религия. Однако успех кемалистской рево­люции сегодня выглядит гораздо менее очевидным, чем поколение назад: едва ли не каждый день приносит новые свидетельства укрепления в Турции ислама, ислама не как комплекса приватных верований, а как общественного явления, определяющего политическое и общественное поведение людей. На самом де­ле, ислам и не переставал быть государственной религией в Турции в том смыс­ле, что его институты, в отличие от институтов других религий, финансируют­ся и напрямую контролируются государством. Лишь немногие христиане сегод­ня желали бы восстановления христианства в качестве государственной религии в Европе в подобном смысле. Но христианство, как бы то ни было, остается клю­чевым элементом европейской идентичности. Это не может не влиять на спо­ры о том, где следует провести границу Европы, и о ее отношениях с мусульман­скими общинами в ее границах и за ее пределами (Financial Times. 1990. 3 Apr.).

Рассуждения Мортимера, должно быть, задели Турцию за жи­вое. Ее посол в Лондоне поспешно отозвался статьей, в которой до­казывал, что «Турция оставалась неотъемлемой частью Европы на протяжении шести столетий и, несомненно, обладала там собственным голосом и играла важную роль. Логика, согласно которой с падением железного занавеса Европа может отказаться от своих обязательств предоставить Турции полноправное член­ство в ЕС, несостоятельна» (Financial Times. 1990. 20 Apr.).

 

Тансу Чиллер дала интервью журналу Time перед началом пере­говоров о заключении договора о свободной торговле между Тур­цией и ЕС, который рассматривался как важный шаг на пути вступ­ления Анкары в Евросоюз. Чиллер убеждала, что отказ в членстве со стороны ЕС наверняка приведет к власти в Турции исламистскую

Партию благоденствия, тем самым еще больше отбросив Турцию в объятия Ближнего Востока и отдалив ее от Европы: Теперь решение должен принять Европарламент. Он может сказать или «да», или "нет" - никакой другой альтернативы не существует. Отсрочка решения для меня и для всего турецкого народа будет означать отказ; и уж во всяком случае, исламисты сделают все, чтобы она была воспринята именно как отказ. И речь здесь  идет не только о Турции: есть еще многомиллионное тюркоязычное население Средней Азии, у которого перед глазами две модели: наша и иранская... Своей задачей я вижу изменение хода истории, поскольку Турция может стать мостом к миру между двумя регионами. В противном случае, они останутся разделенными, будут по-прежнему в состоянии конфронтации друг с  другом. Мы можем стать связующим звеном. У нас демократия; светское государство; наша экономика — первая открытая, современная экономика в регионе... Радикалы, фундаменталисты и крайне правые исполь­зуют любую отсрочку решения, изображая ее как отказ Турции со стороны Европы. Они сделают все, чтобы народ именно так это и понял. Таким обра­зом, это усилит позиции радикалов и может даже привести их к власти — при­вести к власти антиевропейские, антидемократические, антизападные, анти-секулярные силы... Теперь речь идет о выборе между мной и ими. Я симво­лизирую вестернизацию, светское правительство, либерализацию, связь с Европой (Time [европейское издание]. 1995. 20  Nov.).

 

Турция подала заявку на членство в ЕС в 1987 году (Ozdalga 1989). В докладе по этому вопросу (под номером 1589), опубликованном Еврокомиссией, обсуждаются экономические и политические ас­пекты такого шага, но, перечисляя доводы против принятия Турции в ЕС, доклад не касается прямо тех проблем, о которых говорит в своем интервью Тансу Чиллер. Рассмотрение заявки было отло­жено, официально — по экономическим причинам. Однако 15 янва­ря 1997 года ван Мерло выступил с речью в Европарламенте от име­ни председательствующей в ЕС Голландии, заявив, что понимает ту­рецкое недовольство сложившейся ситуацией. Однако, продолжил он, наступило время честно признаться, что отчасти речь идет о сом­нениях по поводу принятия в ЕС большой мусульманской страны. "Хотим ли мы этого?» — спрашивал ван Мерло, добавив, что офи­циально никто до сих пор не ставил проблему таким образом.

Нынешние представления о Турции, таким образом, несут в себе следы более ранних репрезентаций. Эти следы являются одним из факторов, определяющих сегодня турецко-европейский дискурс, который в свою очередь, является частью дискурса о европейской идентичности. Следует отметить, что турецкий посол в Лондоне пытался использовать эти следы по-своему, противо­поставляя образ Турции как «неотъемлемой части Европы на протяжении шести столетий» представлению об исключительно внеш­нем или, в лучшем случае, маргинальном турецком присутствии в Европе. Подобно тому, как в подтверждение собственной евро­пейскости русские указывают на Турцию, так и Чиллер кивала на Иран, чтобы подтвердить европейский статус возглавляемой ею страны. Конечно, вероятность того, что провал переговоров о вступлении Турции в ЕС «усилит позиции радикалов и может да­же привести их к власти — привести к власти антиевропейские, ан­тидемократические, антизападные, антисекулярные силы», была не самой большой из стоявших перед Чиллер проблем: это видно хотя бы из того, что впоследствии она сама совершила поворот на i8o градусов и заключила сделку, приведшую эти силы к власти. Существенно, однако, что обращаясь к англоговорящей аудитории, Чиллер считала подобную аргументацию эффективной. Она наде­ялась, что именно такая аргументация отвечает ожиданиям евро­пейских политиков. Как показывает выступление ван Мерло, об­ращавшегося к той же самой аудитории, что и Чиллер, правоту турецкого премьера в этом случае трудно не признать.

Основная причина, по которой образ «Турка» здесь рассматрива­ется в качестве «Другого» по отношению к Европе, это исключитель­ная четкость образа Турции. Несомненно, предлагаемая здесь кар­тина восприятия «Турка» иногда грешит чрезмерной четкостью — в том смысле, что в ней зачастую не находится места продолжающей­ся борьбе вокруг этого образа. С того самого времени, как Николаи Кузанский предложил двум соперникам, Европе и Османской импе­рии, просто сесть за стол переговоров и посмотреть, что из этого вый­дет, в Европе неоднократно раздавались голоса в пользу диалога с «Турком». Однако эти голоса каждый раз тонули в общем хоре. В случае России, который обсуждается в следующей главе, как диапазон ее репрезентаций, так и амплитуда их изменений были гораздо шире. Если «Турок», став европейским «больным», превра­тился в маргинального либо лиминального «Другого», то в случае России мы имеем дело с европейским «Другим», который оставался маргинальным на всем протяжении своей истории.