I. Надзор за настроениями населения в 1913 и 1920 годах

Чтобы убедиться в интенсивном характере процесса становления надзора за населением как практики управления, достаточно просто сравнить, как практиковался надзор в течение двух различных перио­дов времени: в эпоху Российской Империи и при советском режиме. Известно, что в 1913 году царский режим занимался перлюстрацией переписки посредством так называемых «черных кабинетов» [19]. Са­модержавие, однако, при вскрытии и тщательном прочтении почто­вых отправлений ограничивалось перепиской подозреваемых в рево­люционной деятельности и оппозиционеров (а также, конечно, дип­ломатической корреспонденцией). То есть оно практиковало перлюс­трацию в целях охраны порядка и сбора разведывательных данных. Общее число служивших в таких «черных кабинетах» технократов-наблюдателей насчитывало по всей территории империи всего 49 че­ловек.

Семь лет спустя, в 1920 году, мы уже имеем дело с совсем другой практикой надзора. Советский режим перехватывал и читал не толь­ко письма подозрительных лиц, но и почти всю проходившую через почтовые отделения корреспонденцию. Целью этих масштабных уси­лий было не просто уничтожение тех писем, где плохо говорилось о режиме, и даже не выявление диссидентов; кроме вышеперечисленно­го, они имели своей целью составление «кратких отчетов» с включе­нием в них пространных выдержек из наиболее типичных писем. Для этого советский режим использовал - в самом разгаре гражданской войны, когда решался вопрос о самом его существовании - где-то око­ло десяти тысяч надежных и специально подготовленных чиновни­ков, которые вскрывали и анализировали письма граждан. А в 1921 году, после окончания гражданской войны, ответственность за пер­люстрацию была переложена с военных почтовых коллегий на инфор­мационные отделы ЧК и ОГПУ. На протяжении 20-х годов режим продолжал тщательно проверять отправляемые по почте письма, де­лая из них все более обширные выдержки и составляя на их основе все более подробные отчеты [20].

Перед нами - две доступных для сравнения картины деятельности бюрократических структур, в чьи обязанности входил надзор за насе­лением. В Российской Империи доклады губернаторов и тайной по­лиции время от времени затрагивали тему настроений населения в Целом. Но имперская администрация проявляла мало интереса к тому, что думало население, если только оно не оказывало поддержки революционному движению [21]. Излишне говорить о том, что царское самодержавие не считало нужным иметь что-либо похожее на те орга­ны советского государства, основной задачей которых было состав­ление регулярных обзоров политических настроений населения: на информационные подотделы ОГПУ, функционировавшие в 20-е годы, или на секретные политические отделы НКВД, выполнявшие ту же задачу в 30-е годы [22].

Влечение советского режима к информации было настолько непре­одолимым и всепоглощающим, что он занялся созданием так называ­емых «осведомительных сетей», которые были призваны следить за изменениями настроений даже среди обитателей ГУЛАГа и лагерей для военнопленных. Степень разветвленности таких сетей была поис­тине ошеломляющей. Согласно одному из донесений, к 1944 году ос­ведомительная сеть в лагерной системе ГУЛАГа охватывала почти 8% общей численности населения лагерей. Согласно другому донесе­нию, каждый третий немец, содержавшийся после войны в лагерях для военнопленных, в тот или иной момент участвовал в деятельности охватывавшей эти лагеря осведомительной сети [23]. Очевидно, что в данном случае «осведомление» использовалось не для выявления по­тенциальных врагов (данные группы населения уже заранее считались врагами) и даже не для упреждения враждебных действий (ведь враж­дебные элементы уже находились в заключении). Данные цифры сви­детельствуют скорее о сильнейшем желании режима иметь в своем распоряжении всеобъемлющую (хочется даже сказать, «тотальную») информацию о «политических настроениях»: не для того, чтобы осу­ществлять контроль над населением или защищать собственные инте­ресы, а чтобы использовать полученную информацию для «передел­ки» даже этих - находящихся в заключении, но все-таки способных исправиться людей.

Более того, режим в равной степени ценил информацию и о тех, кто уже не мог исправиться. Так, советский режим учинил в Катыни массовые расстрелы польских военнопленных еще в 1940 году, но со­ответствующие судебные дела и другие связанные с расстрелянными поляками материалы хранились до 1959 года. Также во время наступ­ления немецких войск советский режим осмотрительно вывез на безо­пасную территорию множество дел, заведенных на арестованных. Многие из проходивших по этим делам заключенных были тогда же просто расстреляны [24]. Нельзя не прийти к выводу, что информация об этих людях была для режима более важна, чем сами люди. И опять-таки эта информация абсолютно не была использована в профилак­тических целях, поскольку те, на кого имелась соответствующая до­кументация, были уже мертвы. Таким образом, наблюдение за настро­ениями населения и сбор информации не рассматривались советским государством только как меры защиты.

В любом случае сопоставление цифр - 49 бюрократов, вскрывав­ших почту граждан в 1913 году, и 10 000 чиновников, занимавшихся тем же самым в 1920 году, - должно было бы привести нас к простому и удобному выводу: что именно большевизм (как бы мы его ни опре­деляли) несет ответственность за институционализацию надзора за населением. Действительно, ученые часто считают надзор классичес­ким проявлением тоталитаризма и свидетельством уникальности боль­шевистской России.

Такой взгляд на Россию как на нечто исключительное, в самом деле, довольно распространен - хотя объясняют это самым различным об­разом. Чаще всего исключительность России связывают с некими пред­полагаемыми аномалиями в развитии этой страны - будь то анома­лии в экономической, социальной, политической или культурной сфе­рах [25]. В последнее время сторонники нового, но уже претендующе­го на ортодоксальность подхода утверждают, что уникальность со­ветского эксперимента связана не с самобытностью России, а скорее с сущностью социализма [26]. Однако не столь важно, видят ли ученые корни своеобразия большевизма в отсталости России или в российс­ком социализме. В зависимости от взглядов того или иного исследо­вателя надзор или превращается в свидетельство того, как безнадеж­но одряхлевший самодержавный порядок использовал порочную прак­тику с целью сохранения контроля над обществом (довод в пользу Sonderweg - «особого пути» России), или рассматривается как неиз­бежный результат современной - хотя и сюрреалистической - попыт­ки воплотить социализм на практике (тезис о Sonderweg марксизма). Но говорит ли историк об отсталости России в той или иной сфере, рассуждает ли об уникальности ее попыток построить социализм - в любом случае Советская Россия изображается как нечто исключитель­ное. И такой факт, как существование системы надзора за населени­ем, подтверждает уникальную природу большевистской - или даже тоталитарной - системы.

П. Надзор за настроениями населения в 1915 и 1920 годах

Если мы, однако, возьмем для сравнения другие годы, то возника­ет совершенно иная картина. Вместо противопоставления империи образца 1913 года ее советской наследнице поучительно сравнить Советскую Россию с той формой царского политического строя, ко­торую он принял в условиях тотальной войны [27]. Стремление к орга­низации надзора возникло еще до социализма - и даже до начала вой­ны. В годы, предшествовавшие началу первой мировой войны, как имперский режим, так и земства делали первые робкие шаги в направ­лении создания системы государственного надзора за населением. Самодержавие стало беспокоиться не только о мнениях двора и о ре­волюционном движении; оно старалось получить все больше и боль­ше сведений о «настрое» земств и промышленных кругов через сеть тай­ных осведомителей. Государственная власть, однако, не была в этом стремлении монополистом. Так, земство Уфимского края накануне вой­ны решило создать в деревнях целую сеть изб-читален - конечно же, с целью превратить отсталых крестьян в просвещенных граждан [28].

Таким образом, еще до 1914 года российские политики явно обду­мывали вопрос организации надзора за населением; они даже сдела­ли несколько пробных шагов в направлении практической реализа­ции этого замысла. Однако эти планы управления обществом нахо­дились тогда в зачаточном состоянии; широкомасштабное практичес­кое воплощение они получили лишь во время первой мировой войны. Через тринадцать месяцев после начала войны, которая быстро пре­вращалась в войну тотальную, царская администрация пересмотрела свое отношение к ее ведению и пришла к выводу, что действовать од­ними командными методами больше нельзя, что необходимо впрячь в военную колесницу все «живые силы» нации [29]. В соответствии с этим в октябре 1915 года российский министр внутренних дел отдал приказание губернским и уездным чиновникам составлять ежемесяч­ные доклады о «настроениях» населения и издал стандартную анкету, которой надлежало пользоваться при составлении таких докладов («отношение рабочих и крестьян к войне и какие-либо изменения в их настроении»; «настроение земских работников и чиновников»; «на­строение педагогического персонала и студентов» и т.д.). Из-за того, что местное чиновничество до этого момента работало в условиях иной институциональной культуры, оно оказалось плохо подготовленным к такому мероприятию. Чиновники довольно лаконично отметили, что «настроение удовлетворительно», и после этого, месяц за меся­цем, вплоть до самой Февральской революции 1917 года, просто до­бавляли к своим первоначальным комментариям фразы типа «ника­ких изменений не произошло» [30]. Однако тот факт, что бюрократия была не в состоянии справиться с непривычной задачей, не должен заслонять значительный сдвиг, произошедший во взглядах правитель­ства: теперь оно было заинтересовано в подобной информации и при­нимало меры по организации ее сбора.

Земские круги также предпринимали попытки «окунуться» в мас­совые настроения деревни. В 1915 году костромское земство распрос­траняло свои собственные анкеты, где, в частности, респондентам предлагалось: «напишите подробно вообще, как отразилась война на благосостоянии и настроении населения..., что думают и говорят в деревне о войне?». Информация, полученная на основе почти шести­сот ответов на вопросы анкеты, была затем использована для опреде­ления того, «как воспринимается война сознанием деревни» и каковы в деревне «преобладающие настроения» [31]. Данное мероприятие зем­ства имело своей целью, помимо самого сбора информации, разрабо­тать на ее основе комплекс эффективных мер по максимальному ис­пользованию экономических, физических и духовных ресурсов дерев­ни в деле борьбы за победу.

Наиболее разработанной практика надзора за настроениями была, однако, не в тылу, а в русской армии. К 1915 году армия начала со­ставлять свои собственные «сводки о настроении» рядовых солдат, а также населения в целом [32]. Но основным армейским источником информации о настроениях масс были военно-цензурные отделения. Они были созданы в армии в начале первой мировой войны для пер­люстрации всей проходящей через почту переписки [33]. Перед ними стояла масштабная задача. Одно полевое цензурное отделение одно­го армейского корпуса в течение двух недель должно было вскрыть, просмотреть и проанализировать более 13 тысяч писем [34]. Цензур­ные отделы каждый день вскрывали, просматривали и оценивали 50 тысяч писем, отправлявшихся русскими военнопленными (это не счи­тая обычной внутренней почтовой переписки!). Потребность в воен­ных цензорах была настолько велика, что власти оказывали давление на почтовых служащих и чиновников Министерства внутренних дел, принуждая их идти служить цензорами. Но объем работ устрашающе возрастал, и после более чем двух лет войны власти смягчили, нако­нец, свою позицию, допустив с апреля 1916 года к исполнению этих важных и секретных обязанностей лиц женского пола [35].

Задачей данных органов был не контроль над содержанием пере­писки, а описание и - насколько это было возможным - объяснение настроений людей. На основе десятков тысяч досконально изученных писем работавшие в каждом воинском соединении и в каждом военном округе Российской Империи чиновники составляли «отчеты» (с исполь­зованием напечатанных на мимеографе форм) и определяли в общем числе корреспонденции процентное соотношение «бодрых», «угнетенных» и «уравновешенных» писем. Один такой отчет, составленный в 1916 году, с комичной точностью зарегистрировал 30,25% всех писем как «бодрые», 2,15% - как «угнетенные» и 67,6%) - как «уравновешенные» [36]. И, по­добно своим британским коллегам, российские власти стремились не просто выяснить, какие средства самовыражения используют солдаты-отправители писем (и что они представляют собой как личности), но и придать этим средствам самовыражения надлежащую форму при помо­щи стандартизированных писем и открыток [37].

Солдаты осознавали тот интерес, который власти вдруг стали про­являть к их письмам. Многие из них избегали военной почты, стара­ясь пользоваться только почтой гражданской [38]. Один солдат ре­шил испробовать иной путь: он напрямую обратился к цензору, сде­лав в конце своего письма следующую приписку: «Милостивый госу­дарь, господин цензор, пропусти это письмо, потому что вы сами зна­ете, что нас бьют, как баранов на бойне, не знают за что» [39]. Таким образом, надзор за настроениями означал не только сбор соответству­ющих материалов; он начинал влиять уже и на представления людей о том, как им следует выражать свои мысли, и в то же время наводил этих людей на мысль, что их взгляды имеют определенное значение.

Характерно, что цензурные отделения не были отменены и после Фев­ральской революции 1917 года; они продолжали свою деятельность в течение всего 1917 года, при Временном правительстве. Их отменили лишь после Октябрьской революции 1917 года. Советские власти, однако, вско­ре обнаружили, что они не могут обходиться без информации, предос­тавляемой органами почтовой цензуры, ив 1918 году снова ввели соот­ветствующие органы - теперь уже в Красной Армии. Это не означает, что между старыми и новыми органами не было существенных различий. Советский режим определял политическую сферу как нечто более масш­табное, и поэтому его, в отличие от царской власти, интересовал намно­го больший круг вопросов. Но по задачам и структуре советские органы цензуры коренным образом не отличались от своих дореволюционных предшественников. Как и прежде, их задачей было не столько предуп­реждение беспорядков, сколько оценка общественного мнения в практи­ческих целях. Советские военные цензоры делали извлечения из всех тех писем, которые так или иначе - позитивно, негативно или индифферент­но - характеризовали политические настроения их авторов. Затем сде­ланные выдержки систематизировались и превращались в источник для регулярных, составлявшихся раз в два месяца, тематических и региональ­ных докладов. Существовали доклады на тему о дезертирстве, о снабже­нии, о злоупотреблениях служебным положением, но наибольшее рас­пространение получили политические доклады [40].

Нетрудно продемонстрировать, насколько советский режим был заинтересован в надзоре за настроениями населения. Надзор охваты­вал практически весь советский аппарат. В ходе гражданской войны во всех основных советских институтах - в армии, в партии, в советском гражданском аппарате, в ЧК - составлялись «сводки о настроениях на­селения». ЧК не просто требовала регулярных отчетов; она также рас­пространяла критические отзывы на неполные или неудовлетворитель­ные доклады, где указывались типичные ошибки и разъяснялось, как надо оформлять подобные доклады в будущем. В частности, ЧК суро­во предостерегала своих служащих, что простого описания настроений недостаточно; они должны были также указать, «чем объясняются» эти настроения [41]. Подобным же образом отделы почтовой цензуры не только составляли «сводки», но и неизменно прилагали к каждой из них обзор, содержавший аналитическое толкование ее содержания [42]. Эти вездесущие «сводки о настроениях населения» и стандартизирован­ные категории, разработанные с целью типизации данных настроений (категории, с такой легкостью используемые сегодняшними историка­ми), превратились в особый жанр советской бюрократической литера­туры и представляют собой классику «культуры надзора» [43].

Однако «советская» система надзора являлась лишь развитием той практики, которая получила распространение в годы первой мировой войны и уже тогда была институционализирована в рамках государ­ственных структур. Таким образом, практические мероприятия само­державного режима в условиях тотальной войны не только не являли собой резкого контраста по отношению к подобным мероприятиям советской власти, но и были скорее промежуточным звеном, связующим довоенный административный порядок Российской Империи с построенным на правительственной концепции советским государ­ством. Следовательно, модные сегодня сравнения советской практики надзора с аналогичной деятельностью царской охранки (в особеннос­ти ее «черных кабинетов») неправомерны. С точки зрения их компетен­ции, масштаба деятельности и даже генеалогии советскую систему на­блюдения следовало бы сравнивать с практикой периода первой миро­вой войны [44]. В самом деле, на всем протяжении 20-х годов сами Советы при обсуждении и разработке методики ведения политической работы и экономического планирования считали целесообразным обращаться к опыту первой мировой войны [45].