Глава 3 генезис первосмыслов
Всякое начало само по себе абстрактно,
ибо потому оно и начало, что не имеет
развёрнутого содержания.
Гегель
Изначально у духа нет собственной энергии,
и поток деятельных сил…
течёт в мире, где мы обитаем,
не сверху вниз, но снизу вверх.
М.Шелер
В начале предыдущей главы я сказал, что предлагаемая модель смыслогенеза носит теоретический характер и не притязает на прямое и исчерпывающее объяснение конкретных культурных ситуаций и отдельных феноменов. Однако оставить её без поясняющих примеров и иллюстраций, означало бы породить сомнения в её объяснительных возможностях. Продемонстрировать их можно на множестве примеров вплоть до самых бытовых. Но тогда в большинстве случаев, нам пришлось бы иметь дело со сложными смысловыми конструктами, имеющих длинную историю происхождения и развития и, таким образом, в наш анализ с необходимостью должен был бы войти и герменевтический аспект, что с неизбежностью повлекло за собой расширение базы теоретических положений. Поэтому, для пояснения смыслогенетической модели, я ограничусь материалом самого раннего культурогенеза. И хотя тематически этот материал соотносится со второй частью нашего исследования, специально посвященной мифоритуальной системе, я считаю уместным привести его здесь. И в дальнейшем, большая часть примеров, приводимых в этой книге, будут связаны именно с ранним культурогенезом, как эпохой исходных образцов и моделей, имеющих основополагающее и прецедентное значение для бесчисленного количества коррелятов и типологических аналогов во всей последующей истории культуры.
3.1. Химера трудовой теории.
Историю культуры принято начинать с появления первых артефактов в эпоху олдувая. При этом подавляющее большинство исследователей свято убеждены, что эти артефакты суть не что иное, как орудия труда, а о возможности до-орудийного «разбега» протокультурных процессов, похоже, вообще никто всерьёз вопроса не ставил. Отчасти это понятно и даже оправдано: корректно мыслящий исследователь всегда побаивается погружаться в сферы, где эмпирический материал крайне скуден, а то и вовсе отсутствует, и любые доказательства приходится строить на основе косвенных данных. Но полагаться на логику и здравый смысл в отсутствии твёрдой эмпирической базы всё же лучше, чем просто отворачиваться от проблемы. Да и мало ли ситуаций, когда косвенных доводов оказывается вполне достаточно? К примеру, единственным безусловно достоверным доказательством существования языка является письменность. Но много ли найдётся тех, кто готов всерьёз усомниться в его существовании в дописьменную эпоху?
Об орудийной, утилитарно-технической природе первых артефактов говорят как о чём-то само собой разумеющимся, будто иначе и быть не могло, а обо всех возникавших впоследствии хозяйственно-технологических инновациях – будто они были обречены непременно возникнуть. Исторически более ранние феномены видятся сквозь призму более поздних, первичное интерпретируется по законам вторичного, в чём и заключается главный порок модернизаторства. В этой связи, хотелось бы напомнить сторонникам трудовой теории примечательную цитату из любимых ими классиков: «намёки… на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно».1
По сути, трудовая теория не имеет за собой почти ничего, кроме психологической инерции: её господство можно объяснить разве что тем, что она сформировалась, когда проблемы антропогенеза и ранней человеческой истории впервые попали в сферу научно-философского интереса. С тех пор дух марксизма-позитивизма, упорно не желая выветриваться, окутывает антропогенетическую и социогенетическую парадигматику, понуждая своих адептов проявлять чудеса находчивости и изобретательности2 в том, чтобы любой ценой вписать неподатливый материал в «трудовую» доктрину. Впрочем, если рассматривать ранний культурогенез сквозь модернизаторскую призму производительности труда и т.п., то ничего иного и не остаётся. При этом ни наивная, отчасти простительная лишь позапрошлому веку, мистификация самого понятия труд, ни отчаянная, и уже никоим образом не простительная, модернизация, ни вопиющая абсурдность экстраполирования психологии «экономического» человека на ранних гоминид и т. д. и т.п. их нимало не смущает.
Из рассуждений «трудовиков» следует, что производственная деятельность возникает сама по себе и прежде всякой культуры, под которой понимается деятельность исключительно внепроизводственная, необходимость которой вообще, как правило, не объясняется. Стало быть, труд и возникающая из него производственная, хозяйственная и позднее, экономическая деятельность к культуре вообще отношения не имеют или, по крайней мере, изначально выносятся за её рамки. По своему генезису культура здесь понимается как некое надстроечное приложение к производству,3 как сфера того, чем занимается (или, точнее, должно заниматься) соответствующее отраслевое министерство. Да и вообще, пресловутая максима о том, что «труд создал человека», достойная квази-философской публицистики XIX века, не слишком хороша как предмет гордости и самолюбования для сознания, гордящегося своей «научностью» и «рациональностью». Что, собственно, стоит за этой плоской метафорой? Мистификация труда и возведение его в ранг одного из псевдонимов Творца? Дрессировщика, воздействующего извне на того, кому предстоит стать человеком и манипулирующего им в своих собственных целях? А если отбросить метафоричность и задаться вопросом об основаниях этой самой трудовой деятельности, о необходимости самих этих оснований или, иначе говоря, о том, почему биологические задачи вдруг стало необходимо и возможно решать внебиологическим путём? Что здесь может предъявить трудовая теория кроме невнятных и надоевших «желудочных» псевдоаргументов, и лукавых умопостроений на тему приспособления к давлению экосреды? (Это подозрительное в силу свой абстрактной универсальности объяснение неизменно вынимается как краплёный туз из рукава, когда нет возможности или желания вскрывать внутренние движущие силы эволюции). Но ведь, совершенно ясно, что стохастическими импульсами среды никак нельзя объяснить очевидную направленность антропогенетического процесса,4 не говоря уже о том, что ни один из видов надприродной деятельности гоминид не диктовался напрямую биологической необходимостью. (Объяснить этот факт «трудовики» не в состоянии: остаётся попросту его игнорировать). Стало быть, здесь вступают в силу внутренние факторы, инициирующие качественные изменения, а внешние условия, либо тормозящие, либо стимулирующие эти изменения, определяют скорее, количественные их параметры. И чем ближе к завершению антропогенеза, тем более явственно выступает на первый план доминанта внутренних факторов.
Один из немногих авторов, осмелившихся бросить вызов трудовой теории, выдвинув ей в противовес свою собственную концепцию – А. М. Лобок. Его точные и глубокие интуиции часто схватывают самую суть дела,5 блистательно опровергая стереотипы трудовой теории. Однако интерпретация культурогенеза в духе широко понимаемого неофрейдизма не может быть мной принята. Кроме того, А.Лобок, видимо, в силу общей инерции, ищет некую демаркационную линию между природой и культурой и находит её в том, что называет мифосемантикой, полностью выводя при этом язык за рамки коммуникативной, а создание первых артефактов за пределы утилитарной функции. Солидаризуясь со многими положениями А. Лобока, я не могу принять столь радикальных выводов, плохо согласующихся также и с эмпирическими данными, а главное, смыслогенетический подход принципиально отказывается от поиска или, точнее, конструирования каких либо чётких демаркационных линий между системами и, в частности, между природой и культурой.
Для «трудовиков» будто бы не существует такого общеизвестного понятия как первобытный синкретизм; культуру продолжают, анахронично, делить на материальную и духовную, утилитарную и неутилитарную и т.п. Выходит, что в течение первых сотен тысяч(!) лет раннего культурогенеза антропоиды занимались исключительно тем, что, будучи озабочены исключительно орудийно-технологическими проблемами, в поте лица боролись за повышение производительности труда. И лишь когда обнаруживаются артефакты, которые при всём желании невозможно притянуть к производственной деятельности и выдать за орудия труда, делается осторожный вывод о наличии «зачатков религиозных верований», возникших то ли от скуки и необходимости убить свободное от производственных забот время,6 то ли в силу внезапно пробудившегося порыва к «познанию мира».
Заведомо условная и, по сути, ложная дихотомия материального и духовного, чудовищно искажающая картину живого органического бытия культуры, тяжким гипнозом окутывает методологию подходов к проблемам ранних этапов человечества. А ведь, даже половины тех неприятных вопросов, которые сами собой встают перед трудовой теорией, хватило бы, чтобы отбросить её как явно несостоятельную.
Почему большая часть древнейших галечных орудий не носит следов технического употребления?
Так, в пещере Матупи (Центральная Африка, верхний палеолит) лишь 5% из огромного числа палеолитических орудий, имели следы утилитарного использования. Из 8045 артефактов, найденных на площади 1 кв. метр, лишь 390 имеют следы (причём не всегда очевидные) практического использования.7 И это не частный, а общий случай. Аналогичное соотношение наблюдается и в более древние эпохи: тейяк и ашель 8
Почему число «орудий» превышает любые «производственные потребности», а концентрация их на единицу площади столь велика? Какие именно, жизненно необходимые технические операции можно было осуществлять с помощью грубых, тяжеловесных, самым примитивным образом оббитых галечных камней? Почему те же самые операции не могли быть проделаны с помощью гораздо более удобных и эффективных естественных каменных осколков или обломков костей? А если такое использование имело место (что археологическими данными с очевидностью не подтверждается)9, то, что заставило перейти от него к примитивно сколотым галькам? Если собственно культурных потребностей ещё не существовало, и любого рода деятельность задавалась спецификой вызовов внешней среды, то какими биологическими мотивами была вызвана практика каменных сколов? И как, в таком случае, можно объяснить очевидную однотипность этих артефактов у носителей, живущих в неодинаковых условиях и не имеющих между собой контактов? Любые «желудочные» объяснения здесь выглядят жалко и натянуто. Но если на вышеозначенные вопросы трудовая теория, по крайней мере, пытается хоть как-то отвечать,10 то когда речь заходит о когнитивных основаниях изготовления первых артефактов, то здесь она не способна выказать ничего, кроме грубейшей модернизации. Ведь если создатель первых артефактов был способен выстраивать столь сложные когнитивные цепочки, связанные с выбором, целеполаганием и надситаутивной активностью, то почему тогда означенные орудия не эволюционировали на протяжении огромного отрезка времени? Если бы человек умелый (H. Habilis) – главный герой нижнего палеолита – был настолько умел, то неолитическая революция произошла бы прямо в олдувае.
Единственный, заслуживающий внимания аргумент «трудовиков» – это то, что поскольку артефакты боле поздней ашельской культуры не оставляют сомнений в их орудийной функции (судить о масштабах и значении которой, тем не менее, следует со многими оговорками, то, следовательно, такую же функцию несли и предшествующие им более ранние артефакты галечной культуры раннего олдувая. Такую позицию можно объяснить и отчасти оправдать тем, что в XIX в., когда формировалась трудовая теория, галечная культура раннего олдувая была ещё неизвестна.
Какие же объяснения предлагает смыслогенетическая теория?