Пивоваров,Фурсов Русская система (1)

Полис, 2001, № 4.

“Русская Система” как попытка понимания русской истории

Ю.С. Пивоваров, А.И. Фурсов

I

В основе существования любого общества лежит та или иная мера согласия (в противном случае – “война всех против всех”). Различие лишь в том, по поводу чего достигается согласие. На современном Западе – это общественный договор относительно “предпоследних ценностей”, т.е. ценностей социальных в широком смысле слова (политических, правовых, хозяйственных и т.д.). Ценности же “последние” – религиозные, метафизические – вынесены за пределы общественного порядка как комплекса повседневных правил. Можно быть католиком, протестантом, атеистом – конфессиональная принадлежность и мировоззренческие позиции не имеют определяющего значения для участия в публичных делах. М.Вебер назвал такой мир “расколдованным”.

Этот мир родился в ходе социальной революции, которую Европа пережила в XVI – XVII вв. (1517 – 1648 гг., от Лютера до Вестфальского мира). Там оформились уникальные явления – национальное государство, гражданское общество, капитализм с его классами и социальный индивид нового типа. Появилось современное полисубъектное общество. Практически все группы и индивиды обрели институционально закрепленный статус независимых социальных агентов, отношения между которыми регулируются правом.

Важнейшим результатом социальной революции стало то, что религиозная идентичность как основа общественного согласия сдала свои позиции, на смену ей пришла идентичность национально-гражданская. Иными словами, теоцентричная феодальная Вселенная уступила место антропоцентричному, полисубъектному миру.

У нас в XVI – XVII вв. тоже рождается новый мир, тоже происходит социальная революция, тоже уходит теоцентричная Вселенная… Но что есть главный предмет согласия (или несогласия) “по-русски”? В современной России (грубо говоря, от Петра I до Ельцина) согласие реализуется лишь по поводу Власти и отношения к ней и с ней.

Мы не случайно пишем слово “власть” с большой буквы. Дело в том, что результат нашей великой самодержавной революции – от “Третьего Рима” до Соборного Уложения (1517 – 1649 гг.) был диаметрально противоположен западному: в России не возникло ни гражданского общества, ни государства (nation-state), ни капитализма. Здесь появилась Самодержавная Власть, единая и неделимая, качественно однородная и по сути единственная. Причем единственная не только как власть, но и как субъект (моносубъект). В XVI – XVII вв. складывающаяся Русская Власть лишила значимой субъектной энергии все то, что с киевских времен выступало в роли исторических субъектов: церковь, боярство, удельные княжества и т.д. Это похищение, экспроприация субъектности, а в известном смысле – “европейскости” и “христианскости” в пользу одного сегмента социума и есть великая тайна русской власти и русской истории.

Итак, новый русский мир – властецентричен. Власть становится условием существования всех и всего. Оформляется социальный порядок, который мы назвали Русской Системой. Его элементы:

-     Власть;

-     Популяция, т.е. население, исторически имевшее, но утратившее субъектные характеристики, чья субъектность при нормальном функционировании власти отрицается по определению;

-    Лишний Человек, который может быть как индивидуальным (часть дворян и интеллигенции в XIX – начале ХХ вв.), так и коллективным (казачество в XVII в.). Речь идет о тех индивидах и группах, которые не “перемолоты” Властью и потому не стали ни ее органом, ни частью Популяции, или же о людях, “выломившихся” из Популяции и Власти, нередко в результате ее же, Власти, деятельности, целенаправленной или побочной.

Русская Система предполагает такой тип взаимодействия перечисленных элементов, при котором единственным социально значимым субъектом оказывается Власть. Если Русская Система – это способ контроля Русской Власти над русской жизнью, то Лишний Человек – мера незавершенности Системы, индикатор степени “неперемолотости” русской жизни Системой и Властью. Процесс взаимодействия, с одной стороны, Русской Системы и Русской Власти, а с другой – Русской Системы и русской жизни (в которой Система далеко не все исчерпывает и охватывает, а в Системе не все Власть) и есть русская история.

В определенных исторических условиях элементы Русской Системы проникают друг в друга. Так, к примеру, после Октябрьской революции мы столкнулись с феноменом Властепопуляции (“кухарка” управляет государством). Это, если угодно, “перевернутая” Русская Система. То есть сущность Системы сохранена, но в прямо противоположной социально-властной конфигурации. З.Гиппиус на заре советско-социалистического порядка вывела точную формулу его соотношения, отличия и одинакости (как говаривал Герцен) с царским режимом. По ее словам, идея самодержавия – власть одного над всеми, идея коммунизма – власть всех над одним. И в том, и в другом случае осуществляется подавление индивида, что и является содержанием русского типа социальности. Меняются лишь “политические технологии”.

И еще о Русской Власти – элементе и системообразующей категории. Как и все остальные составляющие Системы, она отражает и описывает мир (русский мир, или мiр), который не знает о споре номиналистов и реалистов, не видит границы между физическим и метафизическим. И потому в ней изначально заложен конфликт метафизического и физического, субстанционально-властного и субстанциально-личностного. Иначе говоря, природа Русской Власти с необходимостью предполагает не только их совмещение, соединение, взаимопроникновение, но и борьбу. Если на Западе в ходе длительной эволюции власть обрела принципиально безличностный характер, а идея власти полностью отделилась от идеи личности, то в России, напротив, власть высшей метафизической пробы была намертво “пришпилена” к некоему физическому лицу (Рюриковичи, Романовы). В советский период Популяция экспроприировала эту метафизику, тем самым на время спасая ее от гибели. Однако именно “на время”, поскольку господство Властепопуляции – гражданская война, террор, другие формы самоистребления – оказалось избыточным даже для привыкшей к перманентному насилию России ...

Другое органическое качество Русской Власти – дистанционность. В России, в отличие от Запада, власть не есть порождение и политическое выражение civil society, поскольку здесь нет и самого “сосайети”. Власть у нас порождает и формирует все (в идеалтипическом смысле), действуя со стороны, с “дистанции”. Она отделена и отдалена от этого “всего”. Сближение с ним опасно для ее природы и функционирования. Будучи Субстанцией, т.е. тем, “что существует само в себе и представляется само через себя и представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которой оно должно было образоваться” [Спиноза 1932: 1], она должна хранить это свое главное качество, хранить как девство. Что лучше всего делать – на дистанции.

Подчеркнем: дистанционность – одна из важнейших характеристик Русской Власти, придающая ей метафизические, даже мистические черты. Власть – это то, что невозможно потрогать. Она (и ее посланцы) внушают “твари” мистический ужас перед демиургом. Подобная модель власти вошла в русскую жизнь, в русское сознание. Ее можно обнаружить и в литературе, и в окололитературной жизни России последних веков. Вспомним: “Ревизор”, “Мертвые души”, “Бесы”, а в ХХ столетии – “Мастер и Маргарита” (Воланд), “Доктор Живаго” (Евграф). Во всех этих произведениях, как и в реальной русской жизни, власть вынесена за пределы данного социума. Она – где-то вне, на дистанции. И именно эту дистанцию покрывают ее посланцы. Типичный сюжет – приезд представителя власти (“к нам едет ревизор”), по отношению к которому местная власть и не власть вовсе.

Конечно, все это идет прежде всего от монголов (Орды). “К нам едет баскак”.. Господство Орды над Русью, эксплуатация русских земель носила дистанционный характер. Ордынская власть находилась за пределами самой Руси. Далеко, в Сарае, сидел хан и решал судьбы русичей; туда на поклон и за ярлыком ездили князья, оттуда наезжали ревизоры, облеченные властью.

Были, безусловно, и свои, туземные, причины дистанционности власти. Но ограничимся здесь указанием на первостепенный, ордынский источник. И обратим внимание на то, что каждая новая эпоха русской истории начиналась попыткой (успешной или нет) перенести столицу в новое место (Грозный, Петр, Ленин, отчасти Ельцин). Ведь как только Русская Власть начинала обрастать связями с “обществом”, под вопрос ставилась ее фундаментальное (и метафизическое) качество – дистанционность. Тогда она рвала все эти связи и устремлялась куда-то вдаль, в сторону от опасных для нее зависимостей. (Подобно лирическому герою Пастернака, Русская Власть с полным правом могла бы сказать: “Но как ни сковывает ночь / Меня кольцом тоскливым,/ Сильней на свете тяга прочь / И манит страсть к разрывам”.)

Это у них, на Западе, “власть – от народа” (когда-то “от Бога”). У нас “власть – от власти” (было и “от Бога”). Подобный (наш) тип легитимности обязательно предполагает дистанционность. Иначе пойдет содержательное перерождение власти...

II

Разумеется, предложенная теоретическая схема – рабочая гипотеза, которая нуждается в проверке, разработке, уточнении. Нам она представляется плодотворной, поскольку позволяет увидеть в русской истории то, что прежде не видели или на что не обращали внимания. Например, в Русской Системе все реализуется через Власть, даже протест против нее (о чем, помимо прочего, свидетельствует феномен самозванства). Система функционирует так, что Власть препятствует полному или даже сколько-нибудь существенному оформлению различных групп, прежде всего привластных. Но это означает, что русские Власть и Система в целом блокируют то, что на Западе стало классовым оформлением общества. Ни одна из привластных групп, не говоря уже о группах угнетенных, о низах, не превратилась в класс. Ближе всего к этому состоянию, по крайней мере внешне, подошло дворянство, но и оно не стало классом – Власть не допустила.

Развитие социального неравенства и эксплуатации на Руси запаздывало по сравнению с Западом. Как убедительно показывает И.Я.Фроянов [Фроянов 1980: 4], даже в XI – XII вв. мы имеем дело с обществом, которое А.И.Неусыхин назвал бы “дофеодальным”, т.е. поздневарварским (но только не в отрицательном, а в положительном смысле, фиксирующем некое имманентное качество). Иначе говоря, накануне татаро-монгольского нашествия и установления ордынского ига Русь, выражаясь марксистским языком, не была классовым обществом.

Русская Власть как моносубъект не нуждается в социальных классах, ей нужны турбулентные группы и рыхлые структуры. К тому же феномен Власти делает собственность функциональной, эпифеноменом, а именно по поводу собственности возникают классы.

Созданная Русской Властью Система тоже, естественно, не предполагала ни классов, ни даже групп, четко оформленных по любому, кроме властного, принципу. Таким образом, имманентная, положительная, эволюционная неклассовость (доклассовость) Руси оказалась дополнена и усилена исторической, системной неклассовостью (антиклассовостью). В Русской Системе процессу превращения привластных органов в классы противостояла не только Власть, но и Популяция. В этом (но исключительно в этом) смысле приходится признать: в России коммунизм как антикапитализм, т.е. как отрицание частной формы собственности и классовости, лег на благодатную неклассово-антиклассовую почву, став ее адекватным историко-системным выражением. Не потому ли столь болезненными оказались для нас кризис и крушение коммунизма?

III

Какие же факторы способствовали возникновению такой власти и такой системы? Разумеется, полноценный ответ на этот вопрос предполагает весьма пространное рассуждение. Здесь же для краткости назовем один, быть может, важнейший.

О влиянии татаро-монгольского нашествия, ордынского господства на Русь и русскую историю написано много, многое верно зафиксировано эмпирически. Однако, как нам представляется, главное ускользнуло: ордынское иго не просто принципиально изменило властные отношения на Руси, но выковало, вылепило принципиально нового, невиданного доселе в христианском мире субъекта-мутанта. Суть в следующем.

В домонгольской Руси власть была рассредоточена между “углами” “четырехугольника”: князь – вече – боярство – церковь. Конструкция была цельной, хотя в одних землях сильнее было боярство (Галицкая Русь), в других – вече (Новгород, Псков, Вятка), в третьих – князь (Владимирская Русь). Варьировались также удельный вес и реальное влияние церкви. Однако ни в одном из случаев князь не был единственной властью – Властью, и ситуация в целом была похожа на европейскую. Когда Андрей Боголюбский, словно действуя по принципу “власть – все”, решил подмять под себя бояр и народ, его тут же отправили на тот свет: не было у князя той “массы насилия”, которая позволила бы ему сломать “четырехугольник”, превратив его в сингулярную точку Власти.

Проблему помогла решить Орда. Именно ее появление обеспечило князьям, шедшим на службу к ордынскому орднунгу (Александр Невский, московские Даниловичи), ту “массу насилия”, которая обесценивала властный потенциал боярства и веча. В начале XIV в. слово “вечник” уже означало “бунтовщик” [Словарь 1975: 131], бояре же в рамках ордынской системы не столько боролись с князем, сколько выступали вместе с ним против других “князебоярств”, а перед самим князем “окарачь ползли” (как он – перед ханом и мурзами), превращаясь в холопов.

Опершись на Орду, Александр Невский конкретизировал принцип “власть – все”: “власть – все, население – ничто”. Теперь население можно было давить, резать ему носы, уши – за (будущим) святым князем стояла Орда.

Следующий вклад в конкретизацию принципа “власть – все” внес Дмитрий Донской. Его обычно рассматривают в череде великих собирателей и объединителей русской земли. Собиратель – да. Объединитель – нет. Стратегия собирания русских земель Дмитрием Ивановичем заключалась не в объединении, а, напротив, в углублении раскола между ними – прямо по-ленински: прежде чем объединяться, надо размежеваться. Поэтому-то Дмитрий и отказался принять митрополита Киприана, направленного из Константинополя в качестве общерусского, т.е. такого, которому подчинялись бы и епархии на территории Великого княжества Литовского. Дмитрию нужен был митрополит только для той территории, которая подвластна ему, его власти, ему как Власти. Не территория важна, а подвластная, “уезженная” территория. Иными словами, “власть – все, территория – ничто” (или “власть первична, территория вторична”).

Тем самым был достроен триединый комплекс принципов Русской Власти: “власть первична”; “власть первична, население вторично”; “власть первична, территория вторична”. Представители всех структур Русской Власти будут руководствоваться данными принципами, жертвуя населением и территорией (Ленин, Сталин, Горбачев, Ельцин, если брать только коммунистический период). Население и тем более пространство – объект. Власть – субъект. Субъект вообще один. И это поразительно.

Христианский мир полисубъектен: субъектны индивиды, корпорации (цехи, университеты), города, монархи. На Руси же Орда создала такую ситуацию, когда единственным субъектом оказалась Власть, да еще церковь – по поручению Власти. Парадокс: моносубъект в христианском обществе. Или так: христианская власть, стремящаяся к моносубъектности и отрицающая субъектность других социальных агентов. Но парадокс это лишь на первый взгляд. Субъектность рассматриваемого моносубъекта иная, чем в полисубъектном мире. Русская Власть есть “преодоление”, а не только редукция “нормальной” христианской полисубъектности. Результат такого преодоления – метафизический характер Русской Власти.

Однако в ордынском орднунге этот властный мутант все же был ограничен. Извне – Ордой, изнутри – самим фактом единства князя и боярства. Причем внутреннее ограничение опять-таки обусловливалось внешним – сплоченность определялась Ордой. Как только последняя пала, мутант прыгнул на Русь и стал для нее новой Ордой. Захватив русские земли и раздав их в виде поместий дворянам (раздача земель боярам по сути поставила бы их на один уровень с князем), князь, и в его лице Власть (моносубъект), получил слой, с помощью которого можно было избавиться от властного союза с боярством, а моносубъект мог отбросить многие коллективные черты. Этот процесс протекал мирно, по нарастающей до середины 1560-х годов, пока не уперся в некую преграду, взять которую эволюционным, ненасильственным путем было невозможно.

Власть оказалась перед дилеммой: либо менять-ломать себя, допуская субъектность других социальных агентов, либо менять-ломать общество, поставив над ним репрессивно-карательный орган, установив диктатуру этого органа и “перебрав людишек”. Иван Грозный выбрал второй путь, который резко ускорил ход Великой самодержавной революции. Уже в начале 1570-х годов царский аппарат настолько подчинил себе все остальное, что потребность в опричнине отпала: Чрезвычайка стала повседневностью, царским двором; опричные земли начали именоваться дворовыми. Главный результат опричнины – государев двор превратился в единственно значимый властный механизм, а воля царя – в единственный источник внутренней и внешней политики. Говорят, Людовику XIV принадлежит выражение “государство – это я”. Однако во Франции XVII в. было еще кое-что, помимо этого “я”, например  общество. Иван Грозный и его наследники по Русской Власти могли бы сказать: “Власть – это я”.

Формирование самодержавия, превращавшего бояр и дворян в однородную служилую массу, логически вело к закрепощению крестьян (и населения в целом). Самодержавие же было условием реализации данного процесса. Возникнув, оно подтолкнуло социум именно в этом направлении. К 1649 г. дело было сделано: крестьян закрепостили службой дворянам. Но такое закрепощение было элементом более широкой системы самодержавного контроля над обществом, включая дворян и посадских (т.е. горожан), по отношению к которым, как писал С.Князьков [cм. Князьков 1991: 426], закрепощение было проведено наиболее последовательно и полно (Указ от 1658 г.). Все несли тягло – кроме Власти.

IV

Теперь обратимся к классическому русскому вопросу: кто мы – отсталый Запад, своеобразный Восток, самобытная цивилизация?

 По нашему мнению, Русская Система значительно больше похожа (именно похожа!) на Запад и особенно на капиталистическую систему, а не на великие цивилизации Азии. Последние носят локальный, т.е. чисто пространственный, характер. Это ни в коем случае не значит, что они не развиваются. Развиваются. Но в ограниченном пространстве.

Общепризнанно, что капитализм – это система, которая прежде всего присваивает время, стремится его ужать, свести ко времени труда. Экспансия капитализма в пространстве основана на присвоении и “перемалывании” им времени. Капитал и есть накопленный труд, накопленное социальное время. Такая экспансия, естественно, имеет внелокальную природу. Пространственные характеристики капитализма внелокальны, а само его время настолько подминает пространство, что в результате остается лишь время – но с некоторыми пространственными характеристиками. Постепенное “завоевание” капитализмом мира есть поглощение капиталистическим временем пространства. Как только капитализм охватывает мир в целом, его полем вообще становится только время. Внелокальность капитализма темпоральна, однако не в смысле ограниченности неким временным периодом, а в смысле имманентного качества.

Русское развитие, подобно западно-капиталистическому, носило внелокальный характер, хотя основой и полем его проявления было пространство. Но пространство это, в отличие от пространства азиатских цивилизаций, постоянно расширялось. Более того, оно стало существенно увеличиваться в конце XV – XVI вв., т.е. тогда, когда пространство азиатских цивилизаций превратилось в их вечное настоящее, когда оно перестало расти. Но и само приращение его с “исходного момента” и до XII – XVII вв. несопоставимо с русским – ни по площади, ни по темпам. С точки зрения экспансии и скорости увеличения с Русской Системой может тягаться только одна – капиталистическая.

Вообще различия между Западом, Востоком и Россией по таким параметрам, как пространство/время и локальность/внелокальность, можно суммировать следующим образом (см. табл. 1).

Таблица 1

Восток	пространство	локальность	вечность-в-настоящем (в иудеохристианском смысле проблема времени/вечности не артикулирована, время не отделено от вечности)
Запад	время	внелокальность	вечность вынесена из настоящего (за пределы социального порядка, трансцендирована)
Россия	пространство (темпоральное)	внелокальность	вечность вынесена из настоящего (до Петра I остается в пределах социального порядка, имманентизируется, интериоризируется Властью и Популяцией; после Петра I выносится за пределы социального порядка)

Здесь возникает соблазн сказать: Россия – часть Европы, западники правы. Но это не так. Россия (Русская Система) и Запад (капиталистическая система) суть две разные системы, у истоков которых один исторический субъект – христианский. Субъектность – явление, по определению, внелокальное. Не случайно реальный субъект локальных цивилизаций вынесен за их рамки и существует в виде либо мировых безличных законов (ме, карма, дао), либо зооморфных богов.

Разумеется, это вовсе не значит, что, например, китайский или индийский социумы вообще не являются субъектами истории. Человек, общество в процессе труда – всегда субъект. Но субъектность не обязательно фиксируется социально. Такая субъектность может  в принципе отсутствовать (азиатские цивилизации) либо в конечном счете не иметь индивидуального характера (античность). Христианство впервые в истории создает индивидуального субъекта, не зависимого ни от каких коллективно-племенных форм. К XVI в. окончательно формируются два основных типа христианского исторического субъекта – европейский, полагающий себя по преимуществу во времени, и русский, полагающий себя по преимуществу в пространстве. В этом их громадное различие, что делает западническую позицию ложной.

Итак, в XVI – XVII столетиях две великие социальные революции – капиталистическая и самодержавная – кладут начало двум разным внелокальным историческим системам. Соответственно, начинаются две внелокальные экспансии. Европейский исторический субъект реализует себя интенсивно (поскольку – во времени), русский – экстенсивно (поскольку – в пространстве). Можно сказать, что между двумя разновидностями внелокального, а потому ориентированного на экспансию, христианского субъекта существует историческое разделение труда. Один охватывает мир, присваивая время, другой поглощает пространство. Потому в одном случае мы имеем экономическую экспансию и мировую экономическую систему, а в другом – экспансию Русской Власти и ее высшую форму – коммунизм.

Капиталистическая экспансия, даже в тех случаях, когда она обеспечивается политически или религиозно (либо начинается как политическая или религиозная), развивается par excellence по поводу экономики, прибыли, рынка. Русская экспансия – это экспансия чистой власти: признал самодержавного царя – и хорошо, остальное не существенно. Капиталистическая экспансия есть функциональный охват мирового пространства капиталистическим временем, русская – функциональный охват мирового пространства Русской Властью и превращение его в русское пространство. Заметим: обе экспансии функциональны.

V

За последние четыреста-пятьсот лет в русской истории четырежды происходил Великий Передел – передел власти и вещественной субстанции: опричнина, реформы Петра I, большевистская революция, горбачевско-ельцинские преобразования.

Каждому переделу предшествовал период относительного общественно-властного спокойствия и экономического благополучия (разумеется, по скудным русским меркам, по меркам социума, имманентно бедного вещественной субстанцией). Так, первые 30-40 лет XVI в. были периодом экономического роста. 1670 – 1690-е годы, несмотря на наличие целого ряда проблем, нельзя назвать периодом экономического неустроя, наоборот. Хотя оценка периода 1890 – 1913 гг. обычно завышена, тем не менее экономический подъем налицо. Этот подъем был элементом мирового подъема: капиталистическая экономика взлетела на “повышательной волне” (1891/96 – 1914/20 гг.) третьего кондратьевского цикла (1891/96 – 1945 гг.). Ну и, наконец, 1950 – 1970-е годы. За это тридцатилетие, которое на Западе называют “славным” (les trentes glorienses) и которое пришлось на “повышательную волну” (1945 – 1968/73 гг.) четвертого кондратьевского цикла (1945 – ?), жизнь советского общества реально улучшилась. Правильно говорилось в документах партийных съездов и выступлениях первого секретаря, а затем генсека ЦК КПСС!

Итак, всем переделам власти и собственности, властеимущества (имущество, собственность в России тесно связаны со службой, недаром Белинский называл русскую власть “корпорацией служилых воров”) предшествовал тридцати-сорокалетний период накопления вещественной субстанции, период “медленной жизни” (как сказал бы критик И.Дедков), которую и сметали “передельщики”, все эти хирурги и мастера Чрезвычайки – опричники, гвардейцы Петра, большевики, перестройщики-постперестройщики. А потом сметало и их самих.

Кроме того, переделы обязательно сопровождались террором. В трех первых случаях террор носил “государственный” характер, т.е. проводился сверху; монополией на его осуществление обладала Власть. Последнему переделу тоже сопутствовал террор, но не столько “вертикальный” и централизованный, сколько “горизонтальный” и децентрализованный, так сказать, демократический, соответствующий духу эпохи. Иными словами, если объем “передельного” насилия, прямого и косвенного, возможно, остался прежним, то его характеристики претерпели изменения. Нынешняя власть утратила монополию на террор, последний оказался приватизирован, причем приватизация насилия произошла раньше приватизации имущества (“собственности”) и стала необходимым условием и основой, фундаментом последней. В этом кардинальное отличие сегодняшней Русской Власти от предшествующих форм, и такое изменение может свидетельствовать о многом.

Далее. В течение последних пятисот лет русской истории Власть несколько раз создавала некие привластные органы, становившиеся средством, орудием ее контроля над населением и пространством. Эти “органы” суть: боярство, дворянство, чиновничество XIX в. и – хочется сказать – номенклатура, но тут ситуация сложнее, и о ней мы поговорим особо.

Боярство и дворянство, являясь привластными органами, в то же время были носителями не только метафизической Власти. Они обладали и вещественной субстанцией, собственностью, т.е. неким материально-имущественным бытием, совпадавшим с властным бытием по принципу “кругов Эйлера”. Наличие у этих групп вещественно-субстанциальной массы, во-первых, позволяло им выступать в качестве своеобразного переходника между “метафизической” Властью, с одной стороны, и “физическим” населением и пространством – с другой, и таким образом функционировать в качестве контролирующего органа; а во-вторых, делало их своеобразным “адриановым валом” между населением и Властью. При этом в развитии (при)властных групп в России четко прослеживается следующая закономерность: каждая новая группа оказывалась многочисленнее предыдущей, могильщиком которой она объективно выступала, и в то же время – беднее, так как обладала меньшей вещественной субстанцией; вещественно-субстанциальный вал между Властью и Популяцией постепенно истончался, и, когда в начале ХХ в. он почти исчез, Власть и Популяция слились в кровавых исторических объятиях, в которых, как оказалось, Власть уничтожает себя же под видом Популяции, а Популяция наносит удары по себе же под видом Власти. И так до 1945 г.