философия повседневных вещей - корнеев

РАЗВОД

В нынешнем инфантильном мире развод – это настоящая инициация, посвящение во взрослые люди. Парадокс в том, что первый сексуальный контакт и брак являются формой фактически еще детских отношений, а вот развод дает незаменимый взрослый опыт. Опошляющее, демистифицированное отношение к сексу и семье приводит к тому, что произвольная или «законная» половая связь становится заурядным явлением. Действует дурной подростковый мимесис, наподобие подражанию взрослому курению или винопитию. И что требовать от недоросля, дорвавшегося, наконец, до сладкого? Его сексуальный опыт будет просто физзарядкой, семейная жизнь – потребительским кооперативом, развод – спасением от гнета не по годам серьезных обязательств. Кстати, нынешний коэффициент разводимости (высчитываемый в отношении к 1000 человек населения) превышает 6 баллов, тогда как в 1950-е годы составлял лишь 0,5 (самый существенный рост произошел в 80-е годы и в начале нового века).

Впрочем, статистическо-социологические подходы к проблемам развала семьи неэффективны. Развод – это такой же интерсубъективный феномен, как одиночество (что звучит как «один ночью»), страх смерти, болезнь, влюбленность,

101

ФИЛОСОФИЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ ВЕЩЕЙ

отчаяние и т. п. Все это можно понять лишь изнутри, в состоянии отчаявшегося, разочарованного, влюбленного субъекта. Это так же как с жалобами приятеля на какую-нибудь болезнь: в лучшем случае мы притворно посочувствуем, произнесем дежурные ободряющие слова, однако на дне души останется лишь тайная радость по поводу собственного здоровья. Другое дело – заболеть самому. Только тогда, говоря словами героя «Бойцовского клуба» (Fight Club, режиссер Дэвид Финчер, 1999), «тебя будут слушать, а не просто будешь ждать своей очереди заговорить».

Назову развод звучным англо-французским словом divorce, чтобы речь поневоле шла скорее об экзистенциале, чем просто о категории. Произношение этого слова отсылает одновременно к диверсии и к диверсификации. В моем представлении, le divorce – это действительно перекодирующая структуры личности диверсия. Основным результатом ее становятся избавление от туманящих субъективность иллюзий и необходимость перезагрузки ее жизненных установок.

Брак (вот здесь к месту амбивалентный характер значений этого русского слова, связанного, как известно, еще и со смыслом негодной, испорченной вещи) – это результат фатальной ошибки субъекта, состоящей в отождествлении любви и долговых обязательств. Даром, что и в словаре Брокгауза и Ефрона брак определяется как «продолжительный союз лиц разных полов с целью осуществления физических

инравственных требований человеческой природы». Развод же устраняет эту иллюзию и возвращает личность обратно – к собственной нереализованной субъективности, которую невозможно ни продать, ни подарить. Le divorce элиминирует ложь, пошлость, бытовой садомазохизм, практический расчет

ипрочие ингредиенты большинства семей. Но главное, что развод наносит удар по эпицентру, матрице этого иллюзорно-

102

РАЗВОД

го мира – по нарциссизму, который мы обычно и принимаем за ядро собственного «я».

Главная проблема мужских (о женских говорить не рискну) послеразводных страданий именно в том, что только в этот момент мужчина понимает, что его ценность никогда не стояла на собственных ногах. Эта ценность и востребованность в любви и браке была на деле следствием случая (стоит задуматься однажды о том, как случайны все наши «идеальные» и «избранные» партии для любви и дружбы – всего лишь несколько совпадений, две-три психологические и сексуальные пробы, и мы уверяем себя в том, что встретили одну из миллиарда, лучшую женщину в мире), самообмана, взаимного расчета, невзаимной наивности. Вступая в брачный альянс, каждый полагает, что не только получает нечто особенно ценное, но и сам щедрым жестом дарит другому свою субъективность.

Штука в том, однако, что другому этот подарок не нужен. Как остроумно формулировал Жак Лакан, любовь – это дарение того, чего у тебя нет, тому, кто в этом не нуждается: «субъект приносит в дар нечто такое, чего он, по сути дела, не имеет»*. Другому необходима та или иная наша роль, функция, грань. Кому вообще мы нужны целиком, в собственном соку, со всеми сомнительными особенностями своего характера? Даже близкие родственники желали бы видеть нас слегка откорректированными. Что же говорить о данности мужской природы, которая уже через несколько недель брака сполна обнаруживает неистребимые атрибуции грубости, свинства, пошлости, лени, тупости и прочая, прочая… Между тем обычный мужчина абсолютно уверен, что самим своим существованием составляет счастье любой женщины. Вот по-

* Лакан Ж. Образования бессознательного. С. 294.

103

ФИЛОСОФИЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ ВЕЩЕЙ

чему столь сокрушительным оказывается настоящий, основанный на девальвации символической стоимости субъекта развод.

Сошлюсь для развития этой мысли на анализ фильма Стэнли Кубрика «С широко закрытыми глазами» (Eyes Wide Shut, 1999) психологом Виталием Зиминым, находящим драматургическую пружину картины именно в катастрофе мужского нарциссизма. Кстати, любопытно, что кубриковская анатомия любовно-брачной связи катализировала развод супружеской четы Николь Кидман и Тома Круза, исполнявших роли главных героев фильма.

В интерпретации Зимина основной, сюжетообразующий конфликт здесь задается одним неприметным местом в диалоге вернувшихся с вечеринки супругов. С самого начала Билл (Круз) представляет собой типичный экземпляр нарциссической патологии, но защитный экран его самолюбия пробивается, когда Элис (Кидман) вспоминает о мимолетной встрече с морским офицером, предполагаемая близость с которым стоила дороже самого дорогого: «Я думала: если бы он захотел меня, пусть на одну ночь, я бы все отдала за это. Все. Тебя, Хелену, все наше треклятое будущее. Все». Травматичность дальнейшего жизненного опыта Билла была обусловлена именно завышенной меркой собственной значимости, его хронической неспособностью взглянуть на себя (а соответственно, и на жену) глазами другого.

Элис хочет почувствовать себя желанной и пытается вызвать ревность у Билла. Ревность в умеренных количествах разжигает страсть. О. Кернберг пишет о том, что неумение ревновать является симптомом нарциссического расстройства личности: «Отсутствие ревности может быть обусловлено бессознательной фантазией о таком превосходстве над всеми соперниками,

104

РАЗВОД

что неверность партнера становится совершенно немыслимой». Вспомните начало диалога: Билл не ревнует, он, скорее, упивается победой над соперником и игнорирует то, как чувствует себя Элис.

Элис. Но ты же не из ревнивых? Ты же не такой? Ты же никогда не ревновал меня? Верно?

Билл. Никогда.

Элис. А почему ты никогда не ревновал меня?

Билл. Не знаю… Потому что ты моя жена, потому что ты мать моего ребенка. И я знаю, что ты никогда мне не изменишь. Элис. Ты очень, очень в себе уверен.

Билл. Нет. Я уверен в тебе.

Думаю, что и Элис, и Билл говорят здесь правду. Элис упрекает Билла в нарциссичности, в самовлюбленности. И Билл, с одной стороны опровергая это утверждение, на самом деле, его подтверждает. Потому что его уверенность в Элис построена на желании чувствовать себя в безопасности, а не на желании знать. Он не знает ту женщину, которая рядом с ним*.

Безграничное самообожание Билла действительно патологично – он абсолютно уверен, что обладает предельной стоимостью в глазах другого: «Я знаю, что ты никогда мне не изменишь», «Я уверен в тебе». Что ж, тем больнее ему падать с высоты такого непомерного самолюбия. Впрочем, если после подобного падения удается все-таки собрать кости, то разрыв, развод или хотя бы необходимую дозу ревности следует признать поистине лекарственным средством от нарциссизма. Развод, le divorce, позволяет прорваться к реальности,

* Зимин В. А. По ту сторону супружеской измены (на материале фильма Стенли Кубрика «Широко закрытые глаза») // Журнал практической психологии и психоанализа. 2004. №4. С. 98.

105

ФИЛОСОФИЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ ВЕЩЕЙ

к изначальной творческой неустроенности человеческого существования.

Развод – это торжество конкретности, фактичности над абстракциями семейных и социальных обязанностей. Развод дает ощущение неустойчивости, проблематичности и открытости собственной экзистенции. Отсюда, кстати, и обычные для только что разведенных перемены настроения – от эйфории до полной потерянности. Эта зашкаливающая амплитудность самоощущений связана именно с принципиальной релятивистичностью le divorce. Развод разом выбивает привычные подпорки, костыли, постаменты. Развод предлагает выбор из неизвестных возможностей (правда, на практике мы предпочитаем вернуться к старому, если на то есть хоть малейший шанс, нежели искать приключений в открытом море новых вариантов), бросает вызов нашей воле, окисляет кровь, будоражит ум. Le divorce дезавуирует накопившуюся за долгое время в отношениях любого рода фальшь и позволяет взглянуть на другого непредвзято.

И, тем не менее, хорошего в разводе мало. Разве можно жить без иллюзий, фантомов и спасительного самообмана? Разве кому-нибудь нужна его фактическая субъективность, если на деле «я» существует как поле интересов, транзит желаний другого? Если понимать развод как прорыв Реального, то такой опыт и называется в структурном психоанализе травмой (как и в случае с Биллом Харфордом). Если видеть в этом системном сбое триумф новых возможностей, творческий импульс, свободу, то все это находится лишь на волосок от гибели самого субъекта. Что толку в свободе как таковой? Свобода – самое бессодержательное слово, как замечал в «Опавших листьях» Василий Васильевич Розанов:

…свобода есть просто пустота, простор.

– Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.

106

РАЗВОД

–Эта квартира пустует, она свободна.

–Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.

–Этот человек свободен. Он без должности.

Ряд отрицательных определений, и «свобода» их все объединяет.

– Я свободен, не занят.

От «свободы» все бегут: работник – к занятости, человек – к должности, женщина – к мужу. Всякий – к чему-нибудь.

Все лучше свободы, «кой-что» лучше свободы, хуже «свободы» вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.

Вот почему в экзистенциальной ситуации развода мы всегда оказываемся перед классической дилеммой «развестись нельзя остаться». Куда поставить разделяющую целые смыслы и целые жизни запятую? Совершенно неизвестно.

107

ПОЛИТИКА

Существует несколько моделей для описания политики как явления повседневной жизни.

Во-первых, политика – это рынок товаров и услуг, на котором действуют не персоналии, а конкурирующие бренды, марки, фирмы-посредники, интернациональные корпорации, массмедиа и прочие, не имеющие никакого отношения к народным чаяниям инстанции. Политика по-американски – это игра по узаконенным правилам, где покупатель политических услуг, продавец, надзорные органы, средства массой информации и другие участники политических отношений почти гарантированы от откровенного надувательства и пользуются «лицензированными» средствами и методами ведения игры. В этом варианте, разумеется, возможны подлоги и скандалы, но при этом шулер цивилизованно удаляется из-за карточного стола. Другое дело, что даже лицензированный политический товар не ориентирован на массового потребителя (собственно электорат), а продается и перепродается в новые сезоны политической активности другим фирмам-посредникам. Мифическая поддержка партии или кандидата населением (характерно, что население не платит за этот товар ни цента, он поставляется бесплатно, как реклама) подобна власти телевизионных рейтин-

108

ПОЛИТИКА

гов – она просто повышает стоимость данного продукта на рынке и возбуждает интерес конкурирующих корпораций. Бренд республиканской или демократической партии имеет значение узнаваемой торговой марки, но он не связан с реальной политической программой и даже реальными людьми (по причине их легкозаменимости). Этот бренд равняется чистому означающемуиопознаетсякакобычнаяэмблема,картинка(«слон»уреспубликанской партии в США, «осел» у демократов, «медведь» для партии власти в России и т. п.). Именно такая символическая пустота создает охранительную зону вокруг реального политического пространства (где осваиваются крупные бюджеты, обращаются денежные массы государства и частных институций), блокируя всякий контроль и даже просто оценку политических процедур со стороны населения. Собственно, у электората нет никакого морального и финансового права на такой контроль, ибо в политической игре его функции сведены к рейтинговому голосованию, а настоящие (и очень серьезные) денежные ставки проходят совсем по другой статье. В отличие от принципов деятельности акционерных предприятий, у населения здесь нет на руках никаких акций, а стало быть, нет и дивидендов, нет способов воздействия на характер и результат игры.

Отсюда – вторая модель описания данного феномена современной жизни: политика – это чистая симуляция, это производство симулякров третьего порядка (т. е. копий не вещей, а самих образов)*, в терминологии Бодрийяра. Если симулякр вообще – это репродукция репродукции, копия без оригинала, символическая пустышка**, то симулякр третьего порядка есть копия, снимающая сам вопрос о реальности. В современной со-

* См., напр.: Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

** См.: Бодрийяр Ж. Симуляция и симулякры // Современная литературная теория. Антология. М., 2004. С. 258–271.

109

ФИЛОСОФИЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ ВЕЩЕЙ

циальной действительности симулякр заменяет реальные ценности, историю, интересы, потребности, но при этом осознается населением как первостепенная необходимость (например, сейчас уже невозможно объяснить, что сотовый телефон, автомобиль, Интернет таковыми не являются; что тысячи лет человечество не имело в этом ни малейшей потребности). Но именно в политике, где используется специальный обтекаемый лексикон (в котором подменяются понятия: война становится миротворческой операцией, насилие и убийство – замирением, зачисткой, гуманитарной интервенцией – и в котором блокируется понимание вообще), где партии или персоналии неотличимы друг от друга, где после уже состоявшихся выборов и «перемены политического курса» обнуляется вся историческая память, процесс симуляции достигает высшей точки. В уникальной ситуации, когда масса вообще не имеет механизмов реального управления государственной жизнью и давно не стремится к политической активности, эта симуляция уже не подменяет некую реальность, а является ею. Как пишет Жан Бодрийяр, именно «где реальная ставка равна нулю, там симулякр достигает максимума»*.

В отличие от обычных продуктов и услуг, политический симулякр обладает повышенным иммунитетом против сезонных девальваций и инфляций. Ведь любое, изначально бессодержательное, политическое заявление принципиально не верифицируемо. Скепсис, научная верификация, логика, журналистская критика – все это бессильно против политической демагогии, в которой нет живых слов и мыслей. Но это составляет и проблему для восприятия политиков в качестве живых людей, ведь за широкой улыбкой должно еще что-то быть. А где взять политическую харизму, когда любая индивидуальность отсеивается в самом начале политической карьеры (в

* Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 142.

110