Письма о танце и балета

сочинителями, и притом в произведениях, гораздо более значительных, нежели балеты.

Воспроизводи я со всей достоверностью характер, нравы и обычаи отдельных наций, картины мои зачастую получались бы бедными и однообразными по композиции. Несправедливо поэтому осуждать художника за отступления от истины, если отступления эти сделаны искусно, если они способствуют совершенству, разнообразию и изяществу его картин.

Если характер действующих лиц и изображенного народа выдержан и природа не скрыта под чуждыми ей и искажающими ее украшениями, словом, если выражение чувства передано верно, колорит не вызывает сомнения, светотени искусно соблюдены, позы отличаются благородством, группы хорошо придуманы, массы красивы, а рисунок правилен,— значит, картина превосходна и произведет надлежащее впечатление.

Я полагаю, сударь, что турецкое или китайское празднество совсем не понравилось бы во Франции, покажи мы его без всяких прикрас; я убежден, что характер этих танцев отнюдь не показался бы столь привлекательным, а точная копия всего того, что мы видим у этих народов, явила бы зрелище вовсе не занимательное и мало подходящее для публики, которая рукоплещет лишь тогда, когда артисты соблюдают в представляемом чувство, меру и вкус.

Когда бы те, кто выговаривает мне за вольность, которую я якобы допустил, вводя в гарем янычар и бостанджи, воочию видели мой балет, они убедились бы, что персонажи эти, столь оскорбившие их вкус на расстоянии, отнюдь не вхо-

дили в ту часть гарема, где помещаются султанши, что они появлялись только в саду и что я вывел их в этой сцене лишь для того, чтобы придать больше торжественности и пышности выходу султана.

Впрочем, сударь, критика, которая не идет дальше программы балета, весьма шатка, ибо она ни на чем не основана. Мы судим о достоинствах живописца по его картинам, а не по его слогу; точно так же и о балетмейстере надобно судить лишь по тому впечатлению, которое производят группы, положения, театральные эффекты, по оригинально задуманным фигурам, запоминающимся формам и по тому, насколько стройно его произведение в целом. Оценивать наши произведения, не видя их, — то же, что пытаться произносить суждение о каком-либо предмете, ничего не зная о нем.

остальные островитяне приветствуют вновь обращенного обрядовой пляской. Чужестранец вынужден торжественно поклясться, что вручаемое ему оружие он употребит на то, чтобы предать смерти первую же женщину, которую жестокая судьба выбросит на этот остров. Едва произносит он первые слова ужасной этой клятвы, заставляющей его внутренне содрогаться (хотя в душе своей он и дает обет не подчиняться велениям нового бога, законы которого вынужден принять), как обряд прерывается громкими криками, возвещающими появление в море челнока, вздымаемого бурными волнами. Туземцы оживленной пляской выражают свою жестокую радость, предвкушая новые жертвы. Приближается шлюпка, в ней — женщина и мужчина, воздевая руки к небу, молят о помощи. Дорвалю (таково имя чужестранца) кажется, что он узнает в этих людях сестру и друга. Он вглядывается; сердце его наполняется надеждой и страхом. Наконец он видит, что шлюпка вне опасности, и предается бурному восторгу, но радость его тут же омрачается мыслью о том, в каком страшном месте он находится, и она сменяется унынием и скорбью. Радость, которую он изъявлял вначале, обманула туземцев, заставив их вообразить, будто он сделался усердным и непоколебимым приверженцем их законов. Тем временем Клервиль и Констанс (так зовут влюбленных) пристают наконец к берегу. Смертельный ужас еще запечатлен на их лицах, они едва решаются открыть глаза, их растрепанные волосы свидетельствуют о только что пережитом потрясении, мертвенная бледность обличает страх перед тысячекратно представлявшейся им гибелью, которой они

все еще продолжают страшиться. Но каково их удивление, когда они попадают в чьи-то жаркие объятия и узнают Дорваля. Они едва верят глазам своим, все трое не в силах оторваться друг от друга, счастье переполняет их, они выражают его проявлениями чистейшей радости, они обливаются слезами, свидетельствующими о различных чувствах, которыми охвачены их сердца.

Но вот все меняется. Один из дикарей протягивает Дорвалю кинжал, приказывая ему пронзить грудь Констанс. Дорваль, возмущенный жестоким приказом, хватает кинжал и готов уже поразить мизогина, однако Констанс, вырвавшись из объятий своего возлюбленного, отводит удар; в эту минуту дикарь выхватывает у Дорваля кинжал и пытается заколоть ту, которая только что спасла ему жизнь. Но Клервиль останавливает руку коварного и вырывает у него орудие смерти. Дорваль и Клервиль, возмущенные жестокостью и бесчеловечностью островитян, обвивают Констанс руками, заслоняя ее собой; тела их служат преградой жестокости врагов, а возбужденные, сверкающие гневом взоры словно бросают мизогинам вызов. Те, взбешенные сопротивлением, приказывают вооруженным палицами дикарям вырвать жертву из рук двух чужестранцев и притащить ее к алтарю. Одушевленные опасностью, Дорваль и Клервиль обезоруживают двоих злодеев; молодые люди яростно и отважно сражаются, то и дело бросаются они к Констанс, ни на миг не спуская с нее глаз; та в отчаянии, она вся трепещет, страшась потерять двух одинаково дорогих ей существ. Первосвященники с помощью нескольких дикарей набрасываются на нее и влекут к алтарю; собрав