Гуссерль.Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

В заключительном замечании к своему переводу мне хотелось бы, по возможности, ограничиться тем, что касается «языка оригинала» вообще и в частности, т. е. немецкого языка и особенностей его употребления в этом, наиболее позднем тексте Гуссерля. В концептуальном послесловии, каковое выражало бы мою персональную точку зрения и еще одну возможную интерпретацию гуссерлевского проекта, здесь нет надобности. Собственное понимание переводчика в достаточной мере выражается в самой форме предлагаемого им текста: в его связности, осмысленности, следовательно, во вполне грамматических категориях, и читателю остается только надеяться, что лежащий перед ним перевод выполнен не на какой-нибудь очередной, не подлежащий интерсубъективной идентификации экземпляр private language, а действительно притязает на некоторую общезначимость и более или менее удовлетворительную аутентичность. Если первая непременно подразумевается eo ipso (т. е. самим фактом предлежащей публикации), то именно о последней, как мне представляется, должен более всего заботиться переводчик, и в этом отношении читатель в праве требовать от него предварительных или (как того в данном случае хотят издательские предпочтения) немедленно следующих объяснений.

385

Д. В. СКЛЯДНЕВ

Именно в связи с этим я прежде всего хотел бы сказать, что в своей работе следовал способу, который для наивности может показаться парадоксальным: не немецкий язык с его школьной и словарной грамматикой служил мне заранее подразумеваемым фоном для перевода (т. е. стремящегося к грамматической аутентичности истолкования) текста «Кризиса», а наоборот, мысль Гуссерля, с большей или меньшей отчетливостью и лишь постепенно улавливаемая в его тексте, составляла пресловутый задний план для подчас весьма кропотливых разбирательств с немецким языком. Конечно, как и в любом «духовнонаучном» предприятии, здесь нельзя избежать герменевтического круга: я не могу понять мысль Гуссерля, не «владея» немецким языком, и, с другой стороны, я не могу считать себя «владеющим» немецким, если не могу понять мысль Гуссерля, на этом языке изложенную. Однако мне кажется, что каждый внимательный читатель, имеющий к тому же собственный опыт работы с иноязычными текстами, вовсе не сочтет такой образ действий парадоксальным, если только будут сразу оговорены и мотивированы две крайности.

Во-первых, речь при таком способе не может идти о действительной реализации некой идеальной возможности перевести Гуссерля (или любого другого автора), при которой не требовалось бы абсолютно никакое знание и даже знакомство с той материей, о которой в его сочинениях говорится. Грамматическая канва всегда оказывается слишком слабой системой для того, чтобы выстроить авторские смыслы и, в конечном счете, авторский смысл в их аутентичной непротиворечивости (т. е. в той непротиворечивости, которую позволяет обнаружить сам автор). С точки зрения лингвистической теории, такая констатация ныне кажется совершенно тривиальной (почему я и говорил выше о наивности такого подхода), если не иметь в виду прикрываемый ею практический смысл такой идеальной возможности как требования. Именно в виде «идеала», т. е. в качестве некоторого интенционального предела та-

386

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

кая установка крайне необходима для профессиональной деятельности переводчика, и именно ее ему легче всего упустить из виду.

Во-вторых, в тесной связи с вышесказаннаым, нужно признать, что именно мысль и смыслы автора являются в этой деятельности ведущими. Грамматическая «форма», разумеется, не может быть признана таковой с формально-апри- орной точки зрения, а представляет собой, скорее, некоторую имеющую уже интерсубъективный, хабитуальный для всего человечества статус «материю», с которой автор имеет дело примерно в том же отношении, что и с материей своего опыта в той мере, в какой последний должен и может быть обобществлен. Такая материя подлежит активному формированию со стороны смыслов, вторгающихся иногда (как, например, у Гуссерля), в совершенно не исследованные и дотоле неведомые области. Речь при этом не идет о логификации, «математизации» этой материи с целью сформировать из нее «точные» критерии или нормы. Сам Гуссерль для подобных случаев использует слово «осмысление», которое означает ведь не только: «разобраться» с какими-либо уже наличествующими смыслами, сделать их «осмысленными» для себя,— но и «наделить» смыслом нечто еще вовсе не осмысленное и путем множества опосредований ввести этот новый смысл в интерсубъективный обиход. В этой связи языковая форма действительно представляется не только возможным, но и вообще единственным материалом нововведений и новообразований. Стало быть, я повторяю высказанную в предыдущем абзаце банальность относительно того, что грамматический закон не является номотетическим законом, который переводчик не может преступить, не теряя при этом самотождественности. Одно различие меняет все дело: речь в этом втором случае идет об авторе, а не о переводчике. Пожалуй, здесь лежит и пресловутая граница «сотворчества»: переходя к последнему из внутренне осознанных и оправданных мотивов, мы перестаем «переводить» текст, и лабильные законы грамматического смыслообразования поворачива-

387

Д. В. СКЛЯДНЕВ

ются к нам своей обратной стороной. Напротив, мы остаемся в пределах собственного, отслеживаемого нами намерения, только если даем нас вести авторскому смыслу, присоединяясь к нему, но не становясь его «мнимыми соавторами». Вторая идеальная возможность, руководящая работой переводчика, возможность стать «соавтором» переводимого сочинения, тоже должна оставаться необходимым идеальным критерием его деятельности, но возможность «достичь» его реально принадлежит к иной сфере идентификации. В напряженности, создаваемой этими двумя замыкающимися друг на друге требованиями и осуществляется, по всей видимости, работа переводчика.

Из вышесказанного, пожалуй, уже ясно, каким основным требованием я руководствовался в переводе «Кризиса»: это требование держаться как можно ближе к тексту, по возможности адекватнее реконструировать грамматическую структуру фразы и внимательнее относиться к ее синтаксису. Общеизвестно, что Гуссерлю приходилось писать о вещах до того времени неслыханных и поэтому он сам был очень взыскателен к точности своего изложения. Многое из того, что открывалось ему постепенно в его уникальном опыте самопознания, ему приходилось анализировать, оценивать и «выписывать» годами, неоднократно возвращаясь к уже сказанному ранее, чтобы открыть какие-то новые стороны, аспекты увиденного. Точно так же и в самом тексте «Кризиса» видно, что он не желает оказаться неправильно понятым и потому часто повторяет свою мысль, каждый раз по-новому ее уточняя, расставляя правильные акценты. В этой связи для перевода очень важно было по возможности, руководствуясь каждый раз конкретным авторским смыслом, уловить и правильно передать ситуативное значение множества так называемых служебных частей, поскольку именно от них и от их места в структуре фразы зависела адекватная расстановка смысловых акцентов, правильное распределение смысла внутри фразы и ее увязывание с предшествующими и последующими.

388

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

В связи с этим возникала еще одна проблема, которую мне хотелось разрешить как можно более аккуратно. Необходимо было найти приемлемый баланс между приоритетной точностью перевода и его желательным соответствием грамматическим и стилистическим нормам русского языка. Конечно, тексты Гуссерля, даже среди родственных философских, никак не возможно отнести к образцам высокой словесности; это объясняется не какими-либо субъективными особенностями его «стиля», а неподатливостью и трудноуловимостью самой той материи, о которой он пишет. Вполне отдавая себе в этом отчет, он сам неоднократно предупреждает читателя о тех модификациях, которые феноменологическая философия вносит в привычное («всеобщее», или «народное») словоупотребление. Стремясь выразить все тонкости осмысляемого предмета, Гуссерль отнюдь не произвольно обращается с предлежащими ему возможностями естественного языка, напротив, он всегда мотивированно прибегает к новому словообразованию и к измененной синтаксической структуре фразы, поскольку именно с помощью морфем и синтаксических инверсий по возможности наиболее точно может быть выражен его опыт. Поэтому в задачу перевода входило как можно более адекватно воспроизвести эти его новообразования и соблюсти порой весьма прихотливое движение смысла в рамках одной фразы или более или менее ограниченного периода («прихотливое» не в смысле авторской «прихоти», а в смысле неожиданных, не «само собой разумеющихся», не подразумевающихся для читателя поворотов этого смысла, открывающих его новые аспекты, порой весьма отличные от тех которые, казалось бы, могли при этом подразумеваться). Вообще говоря, опытного читателя не нужно предупреждать о том, что в философских текстах, в отличие от большинства других, смыслообразование чаще всего осуществляется как раз не на поверхностном лексико-фразео- логическом или стилистическом уровне, а в более глубоком слое морфем и синтаксических сочленений. Но в дан-

389

Д. В. СКЛЯДНЕВ

ном случае хотелось бы все же заранее сказать, что некоторые даже почти общепринятые в философском языке обороты ради нужд более точной передачи смысла в тексте предлагаемого перевода оказываются видоизменены.

Так, широко употребительный в философских текстах оборот an sich, входящий также в состав фиксированных сочетаний (например, пресловутое Ding an sich, а также das an-sich-Seiende, Wahrheit an sich и т. п.) обычно переводится как «в себе» или, реже, «само по себе». Применительно к гуссерлевскому тексту ни тот, ни другой вариант не показался мне удовлетворительным. В первом случае переводная версия конфликтует с нередко встречающимся у Гуссерля оборотом in sich (например, in-sich und für-sich- Seiendes), который и следовало бы, собственно, переводить как «в себе». Второй же вариант представляется еще менее удачным: мало того, что никакой «самости» в этом немецком сочетании еще вовсе не подразумевается (а ведь понятие это несет немалую смысловую нагрузку, и в случае необходимости автор в нужном ему смысле вполне может употребить оборот an sich selbst), сопряжение этих слов в русском переводе может еще и имплицировать ложные смысловые связи.1 Во избежание путаницы, а также ради того, чтобы предотвратить серьезные смысловые неточности и повсюду выдержать единообразный перевод, я решил использовать тоже уже опробованный, но менее распространенный вариант «по себе» («по-себе сущее», «вещь по себе», «истина по себе». Такая версия перевода по смыслу представляется наиболее правильной, а несколько непривычное ее звучание, думается, могло бы со временем сгладиться в обиходе, если такая замена подтвердится как оправданная.

1 Немотивированное и неправомерное раздвоение смысла можно ощутить на примере перевода существительного das an sich Seiende: независимо от того, переводим ли мы его как «сущее само по себе» или как «само по себе сущее», произвольно добавляемый нами, отсутствующий в оригинале член радикально модифицирует смысл этого оборота.

390

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

В терминологическом отношении я старался придерживаться уже устоявшихся вариантов перевода, кое-где (особенно в тех случаях, когда немецкое понятие в силу иных законов словообразования не может быть передано на русском языке всегда одинаково, например, всегда одним словом) они слегка видоизменены в сравнении с традиционными, и видоизменяются по ходу самого текста, но, по-ви- димому, всегда могут быть распознаны и единообразно осмыслены внимательным читателем. Терминологические значения слов естественного языка я старался отделить от их обыденных значений, как это сделано, к примеру, в отношении слова Gestalt: там, где речь идет о геометрических фигурах, о геометрических «контурах», «очертаниях» сущего (гор, рек и т. п.), особенно же в контексте сопоставления этих «контуров» со «специфическими чувственными качествами», это слово воспринимается в его терминологическом значении и «переведено» как «гештальт», в остальных же случаях оно бывает включено в обычное речевое употребление, и тогда переводится как «вид», «облик» или «обличье» и т. п. Кроме того, в противопоставлении Gestalt — Fülle последнее также истолковывается как термин и всюду переведено как «полнота», т. е., собственно, «наполненность» геометрического контура теми или иными «специфическими чувственными качествами», «полнота специфических чувственных качеств», свойственных, например, тому или иному природному телу и т. п.

Мой способ обращения с основными понятиями оригинального гуссерлевского текста с достаточной ясностью виден из самого текста перевода, поэтому здесь нет необходимости комментировать каждое из таких понятий. Мне хотелось бы надеяться, что их распознание и идентификация их смысла не составит для читателя большого, а главное, излишнего труда, и что ему придется уделять все свое внимание и способности тому, чтобы пробираться сквозь действительные сплетения гуссерлевских смыслов, а не сквозь досадные неточности и невнятности перевода. Особого по-

391

Д. В. СКЛЯДНЕВ

яснения требует, пожалуй, только перевод одного из ключевых для гуссерлевского философствования понятий — понятия Leib. Среди природных, так сказать, физических тел, которые Гуссерль называет Körper, он выделяет особый вид тел, а именно, те тела, в которых осуществляет свою деятельность человеческое Я, «властвуя» в них посредством своих кинестез; для обозначения этого особого вида как раз и используется понятие Leib. Всякое человеческое (вообще всякое одушевленное) тело остается при этом и «просто» телом (на которое действуют, например, законы притяжения), но тематизируется и рассматривается при этом уже в ином значении. Для перевода такого понятия в его постоянном сопоставлении (и даже грамматическом сочетании) с понятием «просто» тела (физического, «мертвого», неодушевленного тела) я счел возможным выбрать терминологическим эквивалентом понятие «живое тело». Мотивировать этот выбор можно двумя способами. Во-первых, такая формулировка, по-видимому, верно и с минимумом излишних коннотаций отражает суть дела. Во-вторых, выбор этот оправдан и этимологически, поскольку Leib действительно восходит к одному корню с Leben, т. е. «жизнью». В то же время, употребление понятия «живое тело» позволяет, как мне кажется, удовлетворительно разрешить и некоторые непростые ситуации с сочетанием обоих понятий (например, körperlicher Leib), так, как это и сделано в соответствующих местах перевода.

В заключение хочу поблагодарить всех, чья постоянная профессиональная работа над переводом и истолкованием текстов Гуссерля оказала мне огромную помощь в моей собственной работе. Надеюсь, что опубликованный ныне перевод «Кризиса» не обманет ожиданий читателя, стремящегося достичь адекватного понимания гуссерлевской мысли.

С О Д Е Р Ж А Н И Е

393