Глава XVI

Убийца. Расследование

Д. Богров. Допросы. Суд. Письмо родителям. Казнь. Слухи. Расследование и выводы сен­атора Трусевича. Следствие и показания генерала Курлова. Мемуары. Показания Ку-лябко. Обвинение. Прекращение дела. Объяснение Императора. Допросы в 1911 г. Некий Валентинов. Версии убийства Столыпина.

СХВАЧЕННЫЙ ПОСЛЕ ВЫСТРЕЛОВ неизвестный, пытавшийся скрыться бегством, был едва вырван из рук публики. Преступником оказался помощник присяжно­го поверенного Дмитрий Богров — сын богатого киевского домовладельца. По материа­лам следствия имя преступника — Мордко Гершович Богров, иудейского вероисповеда­ния. Это обстоятельство и стало причиной возникших в Киеве крайне возбужденных на­строений в среде правых и националистов, а также паники в еврейской среде, ожидав­шей погромов (фото 105—107).

Выяснилось, что задержанный злоумышленник — тот самый агент Киевского охранного отделения, который предупреждал о готовящихся покушениях в период тор­жеств. При первом допросе, прошедшем прямо в театре, он заявил, что всю историю с покушениями выдумал. На упрек, что покушение было произведено им в такой торжест­венной обстановке и направлено против гостя, он заявил:

«<...> Столыпин — министр, и потому я смотрю на него как на лицо, находящее­ся при исполнении своих служебных обязанностей, а не как на гостя. Я по взглядам убеж­денный анархист. <...>»* [63, с. 214].

Еще в студенческие годы Богров был замешан в революционной деятельности, несколько раз был арестован, но быстро получал освобождение, благодаря влиянию сво-гго отца, вхожего в высшие городские круги. В разгар мятежных волнений в Киеве он со­стоял членом революционного совета студенческих представителей и одновременно вел агентурную работу. По свидетельству начальника охранного отделения подполковника Кулябко, Богров выдал много политических преступников, предупредил террористиче­ские акты и тем заслужил доверие. Это стало причиной, а, возможно, предлогом для то­го, чтобы в нарушение существующей инструкции выдать ему билет на парадный спек­такль на Киевских торжествах.

Впоследствии родственниками и товарищами Д. Богрова (Владимиром Богро-вым, Верой Богровой, Б. Прилежаевой-Барской, Г. Сандомирским) он был описан как сме­лый, страстный игрок, искатель сильных ощущений, ярких впечатлений, превративший свою жизнь в азартную игру, в которой «последней ставкой была его собственная жизнь», как идейный борец, использовавший «охранное отделение для достижения своих револю­ционных целей». Вот характерная и важная цитата из подобных повествований:

«<...> Я вспоминаю его странную двойную жизнь веселящегося молодого чело­века из буржуазной среды, полную в то же время риска, опасностей и азарта.

*Впрочем, это заявление, опубликованное к книге «Дмитрий Богров и убийство Столыпина» (Па­риж, 1914), возможно, плод фантазии автора — А. Мушина (псевдоним), использовавшего мате­риалы, вывезенные из России Владимиром Богровым, братом убийцы.

Фото 105. Фотография Д. Богрова после покушения.

Раны на лице и рваный фрак – следы избиения в театре

Он всегда смеялся над „хорошим и дурным". Презирая общепринятую мораль, он создавал свою, причудливую и не всегда понятную. Он шел к давно намеченной цели жутким и извилистым путем, считая, быть может, что достижение покрывает все.

„Партия — это я",— говорил он когда-то, и эта „партия" разрешила ему ту такти­ку, которую не разрешила бы никакая другая» [63, с. 96—97, 135].

Последующее более обстоятельное расследование совершенно искажало этот портрет: вместо героического типа «анти-Азефа» выявлялась уже знакомая прежде фигу­ра. Например, анархисты давно подозревали в нем провокатора, его обвиняли в утайке денег из партийной казны и требовали их вернуть. Впрочем, вопрос стоял круто, по су­ти, его «приперли к стене» и требовали искупить вину собственной кровью. О «двойст­венности натуры» Богрова впоследствии также будет немало написано — разными публи­цистами и бывшими сотоварищами по подпольной работе (Б. Струмилло, И. Гроссма-ном-Рощиным и т. д.), обличавшими в нем «типичного неврастеника», лицемера и про­вокатора [63, с. 125—130]. И, видимо, эти характеристики сыграли не последнюю роль после Октября, когда родственники и друзья Д. Богрова хлопотали об установке на мес­те сокрушенного монумента П. А. Столыпину памятника его убийце Богрову.

ПРИМЕЧАТЕЛЬНО, что сразу после задержания преступника помощник гла­вы МВД П. Г. Курлов лично просил прокурора судебной палаты «...дать Кулябку свидание наедине с Богровым, ибо только этим путем Кулябку удастся „в силу предшествовавших близких отношений его с Богровым" получить от него правдивые и ценные сведения от­носительно совершенного террористического акта. На эту просьбу прокурор судебной па­латы сначала ответил согласием, но затем, после обсуждения, решил свидания Кулябку не давать, о чем доложил прибывшему в Киев министру юстиции Щегловитову» [75, с. 195].

Богрова было решено прямо из театра отправить в киевскую крепость «Косой капонир», где он был заключен в одиночную камеру [63, с. 214].

Вот что сам Богров рассказал на допросе, проведенном подполковником от­дельного корпуса жандармов Ивановым:

Фото 106. Фотография Фото 107. Фотография Д. Богрова с отцом

Д. Богрова. Полицейский

снимок

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, вероисповедания иудейского, от роду 24 года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в г. Киеве, Биби-ковский бульвар, № 4, кв. 7. К делам политического характера не привлекался. На пред­ложенные вопросы отвечаю: решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения Н. Н. Кулябко, которому я расска­зал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить поку­шение на одного из министров и что этот молодой человек проживает у меня на кварти­ре. Кулябко, будучи очень взволнован сообщенными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека. У Кулябко я был, кажется, 27 августа, затем 31 августа и, наконец, встретился с ним в „Европейской гостинице" 1 сентября в № 14. При свидании с Кулябко в первый раз присутствовал полковник Спиридович и еще один господин (кажется, Веригин). При последнем свидании присутствовал тот же господин (Г. С), конечно, Кулябко вполне искренно считал мои слова истинными. Вследствие этого Кулябко дал мне билет в Купеческое Со­брание и затем в театр. За билетом в Купеческое я посылал в охранное отделение по­сыльного, билет ему был выдан в запечатанном конверте с надписью „для Аленского". Би­лет в театр был прислан мне на квартиру в 8 часов вечера Кулябко, который меня предуп­редил по телефону № билета 406, 18 ряда. Билет передал мне какой-то филер, который знал в лицо меня, как знают меня многие филеры. В Купеческом я пробыл с 8 часов вече­ра до конца торжеств. Револьвер был со мной. Стоял на аллее, недалеко от малороссий­ского хора ближе к входу. Потом переменил место и стоял на пути прохода государя за хором, приблизительно против ресторана. Имел при себе револьвер. Почему не выпол­нил своего намерения, не знаю. Еще раз повторяю, что подполковник Кулябко не знал о цели моих посещений. В театр я пришел в 8 часов вечера, вошел через главный вход, по­сле этого увидел Кулябко, который спросил: „Ну что, ушел ли ваш квартирант?" Я отве­тил, что он еще у меня на квартире, что он заметил наблюдение и поэтому не выходит. Кулябко предложил мне съездить под каким-нибудь предлогом домой и посмотреть, не

собирается ли мой гость уходить. Я вышел из театра приблизительно в 8 ч. 25 м. вечера, перешел на другую сторону Владимирской ул. и приблизительно через 15 минут вернул­ся обратно. Вошел я через правый боковой вход, причем неизвестный мне офицер не пропускал меня, так как часть билета была прорвана при первом контроле. Я обратился за помощью к Кулябко, который удостоверил, что я уже был в театре. Тогда меня впусти­ли. Во время первого антракта я не сходил с места. Во время второго я прошел в кори­дор, где Кулябко сказал мне, что он сильно беспокоится насчет моего квартиранта, и предложил ехать немедленно домой. Я выразил согласие, но повернул в другую сторону и прошел в проход, в котором стоял Столыпин. Подойдя к нему на расстояние 2—3 ша­гов, я вынул револьвер „браунинг" и произвел два выстрела. После этого повернулся и пошел к выходу, но был задержан. Револьвер мною приобретен в бытность мою за грани­цей в Берлине, в магазине, в 1908 г., вместе с револьвером мною были куплены патроны в количестве 50—60 штук. Стрелять мне приходилось мало, в общем стрелял я раз 30, иногда в цель, иногда в воздух.

Все рассказанное мною Кулябко было вымышленно (Г. С). Никто у меня не останавливался. В первое свидание я рассказал в самом неопределенном виде, что ко мне на дачу, где я жил в течение 2-х недель, приезжал молодой человек по кличке „Николай Яковлевич", с которым я будто бы познакомился в С.-Петербурге. Человек этот расспра­шивал меня об условиях, в которых будут проистекать Киевские торжества и, видимо, интересовался условиями, при которых мог бы иметь место террористический акт. Ку­лябко спросил у меня приметы этого человека, а также просил сообщить, если будет что-нибудь новое.Между прочим, он указал на пачку билетов, которые лежали у него на столе, и спросил: „А билет на торжества у вас есть?" Я ответил, что билет мне не на­добен, ибо я боюсь афишироваться. При этом разговоре присутствовал Спиридович и Веригин (Г, С). Только при следующем разговоре по телефону я попросил билет в Ку­печеское. Билет мне был дан. После Купеческого я вечером часов в 11 зашел в охранное отделение; Кулябко уже спал, я написал ему сообщение, что „Николай Яковлевич" при­ехал ко мне, ночует у меня и завтра намерен встретиться с неизвестной девицей „Ниной Александровной", у которой есть бомба. Все это опять-таки было ложно. Кулябко поста­вил к моему дому наблюдение для того, чтобы заметить выход „Николая Яковлевича" и встречу его с „Ниной Александровной". Во время свидания в „Европейской гостинице" я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего в театр. В то же время посещение мною театра дава­ло бы возможность предупредить покушение, тем что я не дал бы нужного заговорщикам сигнала.

Ни к какой партии я не принадлежу. Имел года три тому назад связи с анархи­стами, но связи эти безвозвратно порвал. С тех пор я занимался исключительно своим образованием. В январе 1910 г. кончил Киевский университет и в апреле того же года уехал в С.-Петербург, где пробыл до ноября 1910 г. Из С.-Петербурга я уехал по болезни и в течение 2-х месяцев, январь и февраль 1911 г., пробыл в Ницце, откуда вернулся в Киев. В С.-Петербурге я жил по Литовской ул. в д. № 69, кв. 19, у двоюродного брата Льва Богрова, занимался отчасти адвокатурой, отчасти состоял помощником секретаря в Комитете по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов при министерстве торгов­ли и промышленности, где получал 50 руб. в месяц жалованья, судебная практика в ми­ровых учреждениях давала мне 25—30 руб. в месяц и от 75—100 руб. ежемесячно высылал мне отец.

С анархистами я познакомился в 1907 г. в Киеве в университете через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В состав группы входили Иуда Гросман, Леонид Таратута, Петр, Кирилл Городецкий и несколько рабочих-булочников. Состав группы многократно

менялся в течение 1908 г., туда вошел целый ряд новых лиц: Сандомирский Гер­ман, Филипп Тыш, Дубинский. Никаких преступных деяний я за все время принадлежно­сти к анархистам не совершал. Примкнул к анархистам и искал связей с ними сначала из-за желания подробнее познакомиться с их учением, а затем, но очень короткое время, был заражен царившим там боевым духом. Я принимал участие в целом ряде собраний, происходивших в квартирах у членов их, и высказывал мнение свое по разным вопросам. Домов, где были собрания, не припомню. В организации с 1908 г., ни в С.-Петербурге, ни за границей с присяжным поверенным С. Г. Крупновым, помощником которого я состою с марта 1910 г., я раньше знаком не был. Просил же его принять меня в помощники по­тому, что рассчитывал у него на работу по уголовным делам. Узнал я про то, что в С.-Пе­тербурге в Комитете борьбы с фальсификацией имеется вакансия на место помощника секретаря через родственника своего доктора Семена Леонидовича Райковича, причем на место был утвержден в Мюнхене и до конца 1906 г. состоял одновременно студентом Мюнхенского и Киевского университета, приезжая в Киев, чтобы сдавать экзамены.

Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, т. е. отступления от установивше­гося в 1905 г. порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного зако­на, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа. С середины 1907 г. я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которой имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 г., но последние месяцы никаких сведе­ний не давал. В сентябре 1908 г. я предупредил охранное отделение о готовящейся по­пытке освободить заключенных в тюрьму Тыша и „Филиппа". Необходимо было немед­ленно принять меры, и я предложил Кулябко арестовать и меня. Я был арестован и со­держался в Старокиевском участке 2 недели.

В охранном отделении я шел под фамилией „Аленский" и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприации и террористиче­ских актов, которые и расстраивались Кулябко. Получал я 100—150 руб. в месяц, иногда единовременно по 50—60 руб. Тратил их на жизнь. В 1910 г. в июле или августе я встре­тился со Столыпиным при осмотре им С.-Петербургского водопровода. Расстояние меж­ду нами было шагов 10—12, но, по указанию начальника водопровода, я удалился. Был ли у меня при себе револьвер тогда, не помню, но мысли совершать покушение не было. Ни­какого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, имен­но сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться. Настоящее показа­ние написано мною собственноручно. Дмитрий Богров. Подполковник Иванов. Предъ­явленный мне револьвер принадлежит мне (система Браунинг № 239630), он был заря­жен восемью патронами, из коих один был в дуле, а семь в обойме. Д. Богров. При допро­се присутствовали: товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор суда Бран-дорф. Подлинный подписал подполковник Иванов» [56, с. 144—148].

2 сентября 1911 г. в крепости-тюрьме Косом Капонире, где содержался Богров, его допрашивал следователь по особо важным делам В. И. Фененко. Приводим его пока­зания с некоторыми сокращениями:

«Я не признаю себя виновным в том, что состоял участником преступного сооб­щества, именующего себя группой анархистов и имеющей целью своей деятельности на­сильственное ниспровержение установленного основными законами образа правления, но признаю себя виновным в том, что, задумав заранее лишить жизни председателя сове­та министров Столыпина, произвел в него 1-го сентября сего года 2 выстрела из револьвера

Браунинга и причинил ему опасные для жизни поранения, каковое преступление, однако, совершено мною без предварительного уговора с другими лицами и не в качест­ве участника какой-либо революционной организации.

Вырос я в семье отца моего и матери, которые проживают в Киеве, причем отец присяжный поверенный и домовладелец. Дом отца моего находится на Бибиков-ском бульваре под № 4 и стоит приблизительно 400 тысяч рублей. Долга на этом доме имеется сто тысяч рублей. Таким образом, мой отец является вполне обеспеченным че­ловеком. Я лично всегда жил безбедно, и отец давал мне достаточные средства для суще­ствования, никогда не стесняя меня в денежных выдачах. После окончания Киевской 1-й гимназии в 1905 г. я поступил в Киевский университет на юридический факультет. В сен­тябре того же года я уехал в Мюнхен для продолжения учения, так как Киевский универ­ситет был закрыт. Вернулся я из Мюнхена осенью 1906 г. В то время я уже был настроен революционно, хотя ни в каких конкретных поступках это мое настроение не выража­лось. Вернувшись в Киев, я в декабре 1906 г. примкнул через студенческий кружок к груп­пе анархистов-коммунистов, с которыми я познакомился через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В настоящее время (в 1911 г.) он куда-то выслан, куда — не знаю. В со­став группы входил Иуда Гросман, Леонид Таратута, какой-то Петр, фамилии которого не помню. Кирилл Гродецкий и несколько рабочих-булочников. Эта группа имела при мне 10—15 собраний. <...> На этих собраниях разрабатывались организационные планы и высказывались предположения о возможности совершения разных экспроприаций, но определенных замыслов не было. Я лично за все время принадлежности к группе анархи­стов-коммунистов ни в каких преступлениях не участвовал. <...> Примкнул я к группе анархистов вследствие того, что считал правильной их теорию и желал подробно позна­комиться с их деятельностью. Однако вскоре, в середине 1907 г., я разочаровался в дея­тельности этих лиц, ибо пришел к заключению, что все они преследуют главным обра­зом чисто разбойничьи цели. Поэтому я, оставаясь для видимости в партии, решил сооб­щить Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне был нужен этот излишек — я объяснять не желаю. Когда я впервые явился в се­редине 1907 г. в охранное отделение, то начальник его Кулябко расспросил меня об име­ющихся у меня сведениях, и, убедившись, по-видимому, что таковые совпадают с его све­дениями, Кулябко принял в число своих сотрудников и стал уплачивать мне 100—150 р. в месяц. Тратил я эти деньги на жизнь, причем от отца своего в то время получал, кроме стола и квартиры, около 50 р. в месяц. В охранное отделение я ходил раза два в неделю и, между прочим, сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как, например, Бори­соглебской организации максималистов, об экспроприации в Киевском политехниче­ском институте, лаборатории в Киеве, на Подоле, по которой была привлечена Р. Ми-хельсон, разъяснил дело Мержеевской, подготовлявшей покушение на жизнь государя в 1909 г., и много других замыслов анархистов.

Кроме того, я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке осво­бодить находившихся в Лукьяновской тюрьме Тыша и Филиппа при помощи бомб. Для предупреждения этого преступления необходимо было арестовать участников накануне, и для того, чтобы моя роль как сотрудника не была раскрыта, я тоже был арестован фик­тивно охранным отделением и содержался в Старокиевском участке с 10 сентября по 25 сентября 1908 г., после чего был отпущен и продолжал свою деятельность в охранном от­делении, где шел под фамилией „Аленский".

Всего работал я в охранном отделении около 2 1/2 лет и в течение этого време­ни был несколько раз за границей, причем одна моя поездка длилась с сентября 1908 г. по май 1909 г. Эти мои поездки предприняты мною для моих личных надобностей и не

носили характера командировок от охранного отделения, но Кулябко пользовался этими поездками и сохранял со мною связь, поручая собирать сведения о заграничной деятель­ности анархических организаций и продолжая выплачивать мне ежемесячно деньги.

В охранном отделении я работал до начала 1910 г., а затем уехал в Петербург, по окончании в феврале месяце 1910 г. курса в Киевском университете. Там я продолжал числиться помощником киевского присяжного поверенного С. Г. Крупнова и иногда по­лучал практику через знакомых прис. пов.: Кальмановича, Рашковича, Дубосарского и др. Вскоре по приезде в Петербург <...> я решил сообщить Петербургскому охранному от­делению или департаменту полиции вымышленные сведения для того, чтобы в револю­ционных целях вступить в тесные сношения с этими учреждениями и детально ознако­миться с их деятельностью.

На вопрос, почему у меня после службы в Киевском охранном отделении яви­лось вновь стремление служить революционным целям, я отвечать не желаю.

По прибытии в Петербург я снова сделался революционером, но ни к какой ор­ганизации не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой короткий промежуток времени из сотрудников охранного отделения снова сделался революционером, я отка­зываюсь отвечать. Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика. Могу только добавить, что в Киевском охранном отделении я действовал исключительно в ин­тересах сего последнего. Задумав сообщить петербургским жандармским властям вы­мышленные сведения, я написал Кулябко письмо, в котором, сообщая, что у меня есть важные сведения, запрашивал его, куда мне их сообщить. На это письмо я получил теле­графный ответ с указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому начальнику ох­ранного отделения фон Коттену. У этого последнего я был раз 10 и, передавая ему вы­мышленные и довольно безразличные сведения, по-видимому, заслужил его доверие. Мне думается, что меня рекомендовал ему Кулябко. Коттен платил мне 150 р. в течение 4 месяцев. После этого я серьезно заболел в С.-Петербурге, и врачи послали меня на юг Франции, куда я прибыл в декабре месяце 1910 г. и оставался там до марта 1911 г. Там я никаких сношений с революционными организациями не имел и никаких поручений от них не получал. Вернувшись в Киев, я прожил здесь до конца июля месяца, ни с Кулябко, ни с революционерами не виделся. В июле же месяце я поехал на дачу около Кременчу­га, где пробыл недели две у своих родителей. После этого я вернулся в Киев в начале ав­густа и оставался здесь безвыездно до вчерашнего дня.

Еще в 1907 г. у меня зародилась мысль о совершении террористического акта в форме убийства кого-либо из высших представителей правительства, каковая мысль яв­лялась прямым последствием моих анархических убеждений. Затем в период моей рабо­ты в Киевском охранном отделении я эту мысль оставил. А в нынешнем году снова вер­нулся к ней, причем я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна. Зная о предстоящих в Киеве августовских торжествах и о предполагаемом приезде Сто­лыпина, я решил воспользоваться этим обстоятельством для осуществления своего за­мысла. Но так как мне трудно было проникнуть в те места, где должен был иметь пребы­вание Столыпин, то я придумал ввести Кулябко в заблуждение и при его помощи полу­чить доступ в означенные места. Для этой цели я 26 или 27 августа отправился к Кулябко на квартиру, предварительно уведомив его по телефону о том, что имею сообщить ему некоторые сведения. Кулябко принял меня у себя дома и при нашем разговоре при­сутствовали полк. Спиридович и камер-юнкер Веригин (Г. С). Я сообщил всем этим лицам вымышленные сведения, схема которых была выработана мною заранее по следу­ющему плану. В бытность мою в С.-Петербурге я сообщил фон Коттену ложное известие о моем знакомстве с молодым террористом, и вот теперь я и решил воспользоваться

этой же несуществующей личностью, которую назвал „Николаем Яковлевичем", для того чтобы создать связь между сведениями, сообщенными раньше фон Коттену и ныне сооб­щаемыми мною Кулябко и тем самым придать этим сведениям большую достоверность. Я решил рассказать Кулябко, что этот „Николай Яковлевич" с женщиной „Ниной Алек­сандровной", также не существующей, условились приехать в Киев во время августов­ских торжеств для совершения убийства одного из видных министров, что они просили меня дать им возможность прибыть в Киев не по железной дороге и не на пароходе, а на моторной лодке для того, чтобы избегнуть полицейского наблюдения, и что „Николай Яковлевич" имеет намерение остановиться у меня на квартире. После передачи всех этих сведений я решил убедить Кулябко дать мне пропуск в те места, где будет Столыпин, для того чтобы иметь возможность предупредить покушение на него. Получив же эти пропуски, я решил воспользоваться близостью Столыпина и стрелять в него. Весь этот план и был мною осуществлен, причем Кулябко, несомненно, вполне искренне считал мои слова правдивыми. Я виделся с Кулябко всего 3 раза, а именно: 26 или 27 августа в присутствии Спиридовича и Веригина (Г. С), затем ночью 31 августа у него на квар­тире и, наконец, 1 сентября в „Европейской гостинице" в № 14 в присутствии того же Ве­ригина. В эти три раза я ему рассказал все вышеизложенное и прибавил, что „Николай Яковлевич" и „Нина Александровна" приехали, и первый из них остановился у меня на квартире. Тогда Кулябко учредил за ней густое наблюдение, но, конечно, никого не вы­следил, так как никто ко мне не приезжал. При первом свидании с Кулябко он, указывая мне на пачку пригласительных билетов на торжества, спросил меня, имею ли я таковые, но я, не желая возбудить у него подозрений, ответил ему, что мне таковых не надо; одна­ко я твердо решил достать такие билеты и с этой целью телефонировал ему в б часов 31 августа, что в видах успеха дела мне необходим билет на вход в Купеческий сад. Кулябко, очевидно, понял, что мое присутствие в саду требуется для предупреждения покушения, и сообщил мне, что билет мне будет выдан и чтобы я прислал за ним посыльного. Таким образом, я и получил билет и находился в Купеческом саду 31 августа, где стоял сначала около эстрады с малороссийским хором, а затем перешел на аллею, ближе к царскому шатру; стоял я в первом ряду публики и хорошо видел прохождение государя, но Столы­пина в тот момент не заметил и видел его только издали и то неотчетливо; поэтому я не мог в него тогда стрелять.

Вернувшись из Купеческого сада и убедившись, что единственное место, где я могу встретить Столыпина, есть городской театр, в котором был назначен парадный спектакль 1-го сентября, я решил непременно достать туда билет и с этой целью пошел в охранное отделение и ввиду того, что Кулябко уже спал, я написал предъявляемую мне записку. В этой записке я сообщил, что у Нины Александровны имеется бомба, что у Ни­колая Яковлевича имеются высокопоставленные покровители и что покушение на госу­даря не состоится из опасения еврейского погрома. Я рассчитывал, что эта запись про­изведет на Кулябко серьезное впечатление и что он примет меня лично и тогда я выпро­шу у него билет на спектакль. Так оно и вышло: Кулябко меня принял и из разговора с ним я понял, что он меня ни в чем не подозревает и что я имею все шансы на получение билета. Но окончательно этот вопрос не был тогда разрешен, поэтому я на следующий день снова пошел к Кулябко и сообщил ему, а также присутствующему Веригину (Г. С), что билет мне необходим, во-первых, для того, чтобы быть изолированным от компании бомбистов, во-вторых, для разных других целей, полезных для охранного отделения. Но эти цели были изложены мною весьма неопределенно и туманно, и я главным образом рассчитывал, что Кулябко среди окружающей его суматохи не станет особенно в них раз­бираться, а из доверия ко мне выдаст билет. Мои предположения в этом смысле вполне оправдались, и билет был мне прислан в 8 ч. с филером охранного отделения, о чем меня

предуведомил по телефону Кулябко. Билет был за № 406, 18 ряд и был написан на мое настоящее имя, только с ошибкой в заглавной букве моего отчества. Приехал я в театр во фраке в 8 1/4 и встретил Кулябко, которому сообщил, что Николай Яковлевич по-прежне­му находится у меня на квартире и, по-видимому, заметил наблюдение. Тогда Кулябко, боясь прозевать его, просил меня съездить домой и удостовериться, не вышел ли он из дому. Я удалился на некоторое время из театра и в первом антракте не имел случая при­близиться к Столыпину. Затем во время второго антракта, высматривая, где находится Столыпин, я в коридоре встретился с Кулябкой, который мне сказал, что очень опасает­ся за деятельность Николая Яковлевича и Нины Александровны, и предложил мне ехать домой следить за Николаем Яковлевичем. Я согласился, но когда Кулябко отошел от ме­ня, оставив меня без всякого наблюдения, я воспользовался этим временем и прошел в проход партера, где между креслами приблизился к Столыпину на расстоянии 2—3 ша­гов. Около него почти никого не было, и доступ к нему был совершенно свободен. Ре­вольвер Браунинг, тот самый, который вы мне предъявляете, находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями. Чтобы не было заметно, что карман оттопырива­ется, я прикрыл его театральной программой. Когда приблизился к Столыпину на рас­стоянии 2 аршин, я быстро вынул револьвер из кармана и, быстро вытянув руку, произ­вел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой и задержан.

Я помню, что перед задержанием у меня кто-то отнял револьвер, но кто имен­но — не знаю. Пули в патронах, которыми я стрелял, отравлены не были. До этого случая я никаких попыток на убийство Столыпина или кого-либо другого не делал. После задер­жания меня прокурор суда отобрал у меня бумажник, в нем находилась записка, писанная мною собственноручно, начинающаяся словами: „Николай Яковлевич очень взволно­ван..." Подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично без всяких соучастников и не в исполнении каких-либо партийных приказа­ний» [56, с. 149-154].

Одновременно с этими собственноручно подписанными Богровым показания­ми составлен был другой протокол, подписанный со слов Богрова Чаплинским, Брандор-фом и Фененко. Этот документ Богров подписать «отказался, мотивируя тем, что прави­тельство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, ус­трашая организацией погромов. В неподписанном протоколе говорилось, что Богров, давая показания, между прочим, упомянул, что у него возникла мысль совершить покуше­ние на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснения их прав» [56, с. 155—156].

4 сентября 1911г. допросы продолжил жандармский подполковник Иванов. Богров показал следующее:

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. Относительно причин, побудив­ших Кулябко выдать мне билет, показываю следующее: я сообщил Кулябко, что ночевав­ший у меня „Николай Яковлевич" собирается в 9 ч. вечера выйти для встречи с „Ниной Александровной" куда-то в окрестности Владимирского Собора и просил инструкций, как мне поступить в случае, если кто-либо из этой компании даст мне какое-нибудь пору­чение. Кулябко категорически воспретил мне исполнять какое бы то ни было поручение. Тогда я заявил, что при таких условиях я должен быть изолирован от компании бомби-стов, иначе возбужу подозрение их, и что лучше всего для этой цели выдать мне билет в театр, ибо, показав этот билет „Николаю Яковлевичу" и другим, я смогу принять на себя исполнение роли наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом испор­тить их предприятие. Билет я получил в 8 ч. вечера через филера „Самсона Ивановича"

на углу Бибиковского бульвара и Пушкинской улицы, куда я вышел, встревоженный дол­гим неполучением билета. Я прилагал все усилия к тому, чтобы достать билет в театр на 1-е сентября именно потому, что полагал, что более мне не представится удобного случая для встречи с Столыпиным, ибо мой обман должен был быть выяснен в самом непродол­жительном времени охранным отделением. План покушения мною разработан не был. Я был уверен, что, находясь в театре, смогу улучить момент для того, чтобы приблизиться к министру. При разговоре 1-го сентября я просил Кулябко дать мне место поближе к креслу Столыпина, но он и Веригин ответили мне, что в первых рядах будут сидеть толь­ко генералы и потому мне сидеть там неудобно. Вообще Кулябко обращал внимание, что я очень взволнован, но приписывал это волнение тому, что я неожиданно попал в центр заговора: вместе с тем он мог бы обратить внимание на то, что держал я себя весьма не конспиративно, приходил днем в охранное отделение, телефонировал туда из своей квартиры, посылал туда посыльного и т. п., ходил в Европейскую гостиницу и, наконец, решался открыто посещать такие места, как Купеческое и театр, куда, как лицо неблаго­надежное, билетов получить не мог бы. Билет в Купеческое был мною получен от Куляб­ко, без всякой особой мотивировки. Я по телеграфу часов в 6 вечера просил его выдать мне билет, и он предложил прислать за ним посыльного.

По возвращении из Потоков меня посещали несколько раз: Владимир Абрамо­вич Скловский, мой товарищ по гимназии и по университету, который, однако, о моих планах совершенно осведомлен не был, пом. прис. поверенного Лев Леонтьевич Фельд-зер, с которым я встречался ежедневно в кабинете прис. пов. Александра Соломоновича Гольденвейзера, который находится за границей; студент Киевского университета Саму­ил Леонтьевич Фельдзер, мой товарищ по гимназии, заходил ко мне только один раз, возвращаясь от доктора. Я категорически утверждаю, что все эти лица не имели ни ма­лейшего понятия о моих планах. Сведения, которые я давал Кулябко, им не записыва­лись, и письменный след о них сохранился лишь в одной записке, которую я посылал ему 31 августа из охранного отделения в квартиру. Подлинный подписали: Дмитрий Богров. Подполковник Иванов» [56, с. 156—157].

10 сентября 1911 г. на очередном допросе у жандармского полковника Иванова Богров показал:

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. В предъявленной мне фотографи­ческой карточке (предъявлена фотографическая карточка Петра Лятковского) я при­знаю того человека, который явился ко мне в первых числах марта сего года и сообщил мне, что в Лукьяновской тюрьме, из которой он вышел в феврале месяце, существует сильное раздражение против меня.

Еще раньше в 1908 г., приблизительно в мае месяце, отбывающие наказание за участие в анархической группе Наум Тыш, „Филипп" и несколько других лиц возбудили против меня обвинение в провокации. Обвинение это, однако, окончилось ничем, и до­верие ко мне было восстановлено. Однако в 1910 году, приблизительно в сентябре или октябре месяце, в тюрьму поступили новые сведения, а именно письмо от некоего „Ни­колая", настоящее имя которого Рафаэль Черный, в котором он обвинял меня в растра­те партийных денег, а также письмо из Парижа с запросом о некоторых обстоятельствах в моей деятельности. Ввиду этого в Лукьяновской тюрьме вновь был возбужден и решен в утвердительном смысле вопрос о моем сотрудничестве в охранном отделении.

П. Лятковский был уполномочен находящимися в тюрьме анархистами рас­спросить меня о деньгах и вообще сообщить мне свои впечатления. После разговора с Лятковским, уехавшим через несколько дней домой, на Кавказ, я в течение двух месяцев не имел никаких сведений и свиданий с кем-либо из анархистов. Лятковский приходил ко мне один раз, был одет в студенческую форму. Дверь ему, насколько помню, открывала

горничная и впустила его в мою комнату, находящуюся направо от главной передней. Разговор с Лятковским велся в миролюбивой форме, и, уходя от меня, он взял у меня две книги (помню, что часть журнала „Былое"). Приблизительно числа 6—7 мая месяца ко мне явилось два человека, из которых одного я знал по Парижу, как анархиста, состояв­шего в группе „Буревестник". Имени и клички я его не помнил, но он назвался „Василий". Что касается второго из моих посетителей, то о нем я никакого понятия не имел, но он говорил, что также меня знает из Парижа. Не назывался он мне никак.

„Василий" и неизвестный заявили мне, что они присланы из Парижа, в качест­ве членов „революционной комиссии", имеющей целью объехать те города России, в ко­торых была, но прекратилась революционная работа, отчасти в целях выяснения остав­шихся на местах сил, спрятанных материалов (шифра, револьверов), отчасти же для вы­яснения причины провалов организаций. От меня лично они требуют отчета в деньгах, которые находились у меня на руках в течение 1908 г., при этом они представили мне мой отчет в 2000 руб., помещенный в № 4 «Бунтаря», копию подробного ответа, прислан­ного мною в 1908 г. в Париж Иуде Гросману, и указывали на погрешности его, доходив­шие по собранным ими справкам до 520 рублей. Я оспаривал правильность их счетов и сначала пришел с ними к соглашению, по которому должен был уплатить им 260 рублей. Деньги я должен был доставить через два дня, но к условленному сроку явился один „Ва­силий" и заявил, что они „ревизионная комиссия" на прежнее решение не согласны и что требуют все деньги сполна. Я попросил еще три дня срока и потом внес „Василию" все требуемые от меня деньги.

Деньги я получил от родителей, причем в первый раз от матери моей 150 руб­лей, а через два дня от отца 210 рублей, 160 рублей были у меня. Обстоятельства эти мои родители могут подтвердить. «Василий» — светлый шатен, низкого роста, слабого сложе­ния, лет 24—26, маленькая бородка и усы. Другой неизвестный, по-видимому еврей, чрез­вычайно маленький брюнет, без усов и бороды, лет 20—21. Расписки я у них о вручении мною денег не взял, а вместо того написал вместе с „Василием" письмо Гросману в Па­риж, где подтверждал вторичную уплату мною уже раз истраченных на партийные цели денег. Всего я виделся с членами „ревизионной комиссии" три раза, из коих два раза у се­бя дома, а один раз в центральной молочной на Крещатике. После этого я считал мои партийные счеты окончательно законченными, но в конце июля месяца в Потоки мне было переслано заказное письмо из Парижа; письмо это было адресовано мне в Киев. Пе­ресылал его, должно быть, швейцар. Письмо это было написано Максимом Раевским, "Томом" и еще, кажется, Василием Железным, а также Аскаровым. Все эти лица состоя­ли членами парижской группы „Буревестник".

В письме этом, написанном в явно враждебном тоне, от меня требовались отве­ты на целый ряд вопросов о моей прежней деятельности, а именно: 1) передавал ли я при подготовлявшемся побеге из Лукьяновской тюрьмы Н. Тыша и „Филиппа", который ор­ганизовала Роза Сельская, телеграмму в тюрьму для вызова означенных лиц к следовате­лю; 2) был ли известен кому-либо, кроме меня, адрес „Николая" в Варшаве; 3) каковы бы­ли мои отношения к борисоглебским максималистам, почему я сам не ездил в Борисог-лебск и кто та „Роза", которую я посылал в Воронеж за литературой. На это письмо я не ответил непосредственно написавшим его, а вновь написал Гросману о том, чтобы он пе­редал „Буревестникам", что подобными письмами они меня могут легко провалить, если такое письмо попадет в руки полиции, и что я, отстранившись от всяких партийных дел, ни в какую переписку вступать не желаю. После этого письма 16 августа ко мне на квар­тиру явился известный мне еще в 1907—1908 гг. „Степа". Последний был в Киеве в 1908 г. летом. Он бежал с каторги, куда был сослан по приговору екатеринославского суда за убийство офицера. Преступление его, насколько помню, было совершено в следующей

обстановке: „Степа" направился на какой-то террористический акт или на экспроприа­цию и был вооружен браунингом. На улице его внимание обратил на себя офицер, бра­нивший солдата, не отдавшего ему чести. „Степа" выхватил браунинг и ранил или убил офицера, затем был арестован и приговорен к каторжным работам на 8 или 10 лет.

В Киеве он был на пути за границу, причем со мной встретился только для то­го, чтобы я ему помог деньгами. Я дал ему денег (8 рублей) и адрес в Черкассы, куда он и отправился. После этого „Степу" я видал в 1909 г. в Париже в русской столовой. Он гово­рил мне, что работает на заводе, но собирается эмигрировать в Америку. При его появ­лении 16 августа „Степа" был одет очень прилично, вообще настолько изменил свою внешность, что я его совершенно не узнал. Открыл я ему двери сам, ибо в это время жил уже в двух комнатах, имеющих отдельный парадный ход. Приметы „Степы": высокого ро­ста, лет 26—29, темный шатен, усы, падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа" заявил мне, что моя провокация безусловно и оконча­тельно установлена, что сомнения, которые были раньше из-за того, что многое припи­сывалось убитому в Женеве в 1908 г. провокатору Нейдорфу (кличка „Бегемот", настоя­щая фамилия, кажется, Левин из г. Минска), теперь рассеялись и что решено о всех со­бранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, в которых я бываю, как, например, суд, комитет присяжных поверенных и т. п., вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то из членов организации. Объявления эти будут разосланы в самом ближайшем будущем.

Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, „Степа" заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно — путем совершения какого-либо террористического акта, при­чем намекал мне, что наиболее желательным фактом является убийство начальника охранного отделения П. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею „бо­гатый выбор". На этом мы расстались, причем последний срок им был дан мне 5-го сентября (Г. С).

После этого разговора я, потеряв совершенно голову, из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на жизнь Кулябко. Для того чтобы увидеться с ним, я по телефону передал, что у меня име­ются важные сведения, и приготовил в общих чертах рассказ о „Николае Яковлевиче".

Но, будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в испол­нение, а вместо этого в течение получаса рассказывал ему и приглашенным им Спиридо-вичу и Веригину вымышленные сведения.

Уйдя от Кулябко, я опять в течение трех дней ничего не предпринимал, по­том, основываясь на его предложении (при первом свидании) дать мне билеты в Купе­ческое и театр, я попросил у него билет в Купеческое. Там я вновь не решился произ­вести никакого покушения и после Купеческого ночью поехал в охранное отделение с твердой решимостью убить Кулябко. Для того чтобы его увидеть, я в письменном сооб­щении еще больше подчеркивал грозящую опасность. Кулябко вызвал меня к себе на квартиру, встретил меня совершенно раздетым, и хотя я при такой обстановке имел все шансы скрыться, у меня не хватило духа на совершение преступления, и я вновь ушел. Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно ос­тановился па Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немно­гих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено об­щее внимание публики.

В предъявленной мне фотографической карточке (мне предъявлена фотогра­фическая карточка Муравьева) я не признаю знакомого мне лица и отрицаю, чтобы это

лицо посещало меня на квартире. Относительно „Степы" я в 1908 г. давал сведения Ку-лябко. Билет в театр мне был передан „Самсоном Ивановичем" в 8 часов вечера на углу Пушкинской и Бибиковского бульвара. В 5 часов вечера 1 сентября я по телефону пере­дал Кулябко о том, что „Николай Яковлевич" заметил наблюдение и беспокоится. Разго-зор мой по телефону 31-го августа с Кулябко, когда я просил билет в Купеческое, был слу­чайно услышан одним из клиентов моего патрона Певзнером, который мне об этом в иронической форме заявил. Относительно сохранившихся в Черкассах и Киеве оружия и шрифта могу соответственно тому, что слышал от членов ревизионной комиссии и знал сам, сообщить следующее: в Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричевом Току, где в 1908 г. произошел взрыв бомбы.

В Черкассы из Киева в том же году был отправлен транспорт и 21 браунинг, ко­торые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано вооружен­ное сопротивление группой анархистов. Где в настоящее время находится Петр Лятков-ский, члены „ревизионной комиссии" и „Степа", не знаю. Полагаю, что Лятковский на родине, на Кавказе; „Степа" же на юге России, но не в Екатеринославе. Настоящее пока­зание написано мною собственноручно. Подлинное подписали: Дмитрий Богров. Под­полковник Иванов» [56, с. 162].

ВОЕННО-ОКРУЖНОЙ СУД по делу Богрова происходил в том же «Косом ка­нонире», в самой большой камере второго коридора, куда было доставлено 30 стульев и большой стол, покрытый красным сукном.

Председательствовал генерал Рейнгартен; в составе судейской коллегии были полковник Акутин, подполковник Мещанинов, подполковник Кравченко и подполков­ник Маевский. Обвинял прокурор киевского военного суда генерал Костенко. Секрета­рем был Лесниченко.

«Защитника не было: от защиты подсудимый категорически отказался.

В зал суда были допущены исключительно представители высшей администра-пии и судебной власти. Тут находились: министр юстиции И. Г. Щегловитов, киевский генерал-губернатор генерал Ф. Ф. Трепов, командующий войсками Н. И. Иванов, киев­ский губернатор А. Ф. Гирс, прокурор судебной палаты Чаплинский и окружного суда Брандорф, судебный следователь по особо важным делам В. М. Фененко, расследовав-гний дело комендант крепости Медер, губернский предводитель дворянства Куракин, Алексеев, Зальца и др. Всего около 20 человек.

Заседание открылось в 4 часа дня.

Подсудимый Богров был доставлен в суд под конвоем.

На нем та же фрачная пара, в какой он был взят в театре.

Воротник, манжеты, галстук — сняты.

Обвинительный акт написан на трех листах.

Чтение его заняло около получаса.

Свидетелей вызвано 12, из них явилось только 7. Неявившиеся свидетели-са­новники, очевидцы покушения. Показания неявившихся свидетелей не были прочита­ны, за исключением одного.

Из неявившихся свидетелей допрошен был только начальник Киевского охран­ного отделения подполковник Кулябко. От допроса остальных свидетелей прокурор от­казался.

Богров подробно рассказал, как морочил руководителей охраны.

По просьбе Богрова Кулябко во время его объяснений был оставлен в зале.

Много говорилось о том, каким путем был получен Богровым билет на парад­ный спектакль.

Заседание продолжалось три часа.

Совещание длилось не более 20 минут.

Резолюцией суда Богров, признанный виновным по предъявленным ему 102 (принадлежность революционной партии) и 279 (покушение на убийство) ст. ст., приго­ворен к смертной казни через повешение. Кроме того, суд вынес особое постановление, что разбором дела установлены данные, достаточные для возбуждения преследования против руководителей охраны. <...>

После объявления резолюции Богров обратился к председателю с просьбой дать ему поесть и жаловался, что кормят его отвратительно.

Председатель распорядился, чтобы просьба Богрова была удовлетворена.

Через час после приговора резолюция была объявлена в окончательной форме.

В приговоре подробно изложены мотивы.

Приговор в тот же вечер был отправлен командующему войсками Киевского во­енного округа на утверждение.

От подачи кассационной жалобы Богров отказался.

Приговор по его делу был утвержден командующим войсками через 24 часа по­сле его объявления, а именно — в 10 часов вечера, и 10 сентября немедленно был направ­лен к исполнению» [56, с. 163—165].

10 СЕНТЯБРЯ в последнем письме Дмитрий Богров напишет:

«Дорогие мама и папа!

Единственный момент, когда мне становится тяжело, это при мысли о вас, до­рогие мои. Я знаю, что вас глубоко поразила неожиданность всего происшедшего, знаю, что вы должны были растеряться под внезапностью обнаружения действительных и мнимых тайн. Что обо мне пишут, что дошло до сведения вашего, я не знаю. Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось обо мне мнение, как о человеке, может быть и несчастном, но честном. Простите меня еще раз, забудьте все дурное, что слыши­те, и примиритесь со своим горем, как я мирюсь со своей участью. В вас я теряю самых лучших, самых близких мне людей, и я рад, что вы переживаете меня, а не я вас. Целую вас много, много раз. Целую и всех дорогих близких и у всех, у всех прошу прощения.

Ваш сын Митя. 10 сентября 1911 г.» [63, с. 231].

Жизнь Богрова пытались спасти его близкие: еще в дни следствия отец убийць: Г. Г. Богров посылает из Берлина телеграмму генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову:

«...я глубоко убежден, что на ужасное дело он был подвигнут внезапным для не­го стечением обстоятельств, подстроенным более зрелым и коварным умом (Г. С). Поэтому я решаюсь умолить ваше высокопревосходительство не передавать дело на рас­смотрение исключительного суда, преследующего главным образом цели быстрого воз­мездия, а предоставить возможность неторопливым, но всесторонним исследованием нормального суда выяснить всю истину ужасного события и всех интеллектуальных ви­новников его...» [18, с. 140]

Примечательно, что стремление близких Дмитрия Богрова совпадает с мнени-ем влиятельных родственников Столыпина, которые также считают, что для выяснения истины с казнью не стоит спешить. Здесь следует принять в расчет, что, например, на шесть лет пережил свою жертву убийца Министра Плеве Егор Сазонов. А смертная казнь Ивана Каляева за зверское убийство Великого князя Сергея Александровича была отсро чена на два с лишним месяца. В интересах правосудия и получения ясной и полной картины

совершенного преступления стоило подождать. Но в случае с убийством Столыпи­на получилось иначе: исполнение приговора перенесли лишь на два дня, поскольку 10 сентября было субботой, а казни накануне праздников и воскресных дней по православ­ным обычаям не допускались.

Российская пресса следила за развитием киевских событий. Вот что сообщала газета «Новое время» за 13 сентября 1911 года:

«В день казни Богров, беседуя в „Косом капонире" с раввином Алешковским, сказал:

— Передайте евреям, что я не желал причинить им зла, наоборот, я боролся за благо и счастье еврейского народа.

На упреки Алешковского, что Богров своим преступлением мог вызвать еврей­ский погром, осужденный резко ответил:

— Великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями его. Полагают, что перед казнью Богров хотел продолжить беседу с раввином и что- то передать через него еврейству» [11, с. 360—361].

В НОЧЬ на 12 сентября Д. Богров был доставлен к месту казни, под обрыв Лы-согорского форта, находящегося в 4 верстах от «Косого капонира». Накануне здесь была сооружена виселица, вырыта яма. Вся прилегающая местность тщательно обследована полицией и пехотой, еще с вечера окружена казаками.

Помимо должностных лиц сюда прибыло около 30 представителей «союзни­ков» и «правых», желавших убедиться в исполнении приговора и получивших разреше­ние присутствовать лично при казни.

После прочтения приговора, который Богров встретил спокойно, товарищ прокурора спросил, не желает ли он сказать что-нибудь присутствующему раввину Алеш-ковскому.

«Да, желаю,— ответил Богров,— но в отсутствии полиции.

• Это невозможно,— возразил товарищ прокурора.

• Если так,— сказал Богров, то можете приступить» [63, с. 234].

Когда подошел палач, Богров попросил присутствующих передать последний привет родителям.

Палач связал ему руки назад, подвел к виселице, надел саван, затем накинул ве­ревку...

В три часа утра 12 сентября все было кончено.

ИСТОРИЯ ЭТОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ДЕЛА до сих пор таит массу неясно­стей. Ни одна политическая партия не взяла на себя ответственность за это убийство, хо­тя большинство исследователей склонялось к тому, что Богров действовал по поручению социалистов-революционеров. Самая распространенная версия была такова: агент ох­ранки после разоблачения революционерами вынужден был пойти на убийство главы правительства. Вместе с тем обстоятельства покушения говорят о том, что оно стало воз­можным благодаря преступной халатности охранки и ее покрывающих высших чинов — халатности, которая сродни злому умыслу...

Бытовавшее мнение о том, что Богров пошел на убийство, запутавшись в долгах, не выдерживает серьезной критики: сын богатого человека не мог таким образом разме­нять свою жизнь, тем более что никакими деньгами он не смог бы воспользоваться.

Загадке убийства П. А. Столыпина посвящены статьи и целые книги, вышедшие в России и зарубежье. Например, распространенная версия смерти премьера изложена в публикации пытливого зарубежного русского историка Н. Ю. Пушкарского [44], которая

дана в приложении № 8. Но обширная информация не открывает завесы: похоже, тайну главного для России убийства Богров унес с собою в могилу, хотя и был, как гово­рится, схвачен за руку.

Поспешность суда над убийцей Столыпина и его скорая казнь породили массу всяческих кривотолков. Даже киевский номер телефона Богровых — «609», во взбудора­женном обществе вызывал подозрения...

Общественное мнение не было удовлетворено исполнением скоропалительно­го смертного приговора над Богровым.

Еще более накалило обстановку то обстоятельство, что именно в это время, «на десятый день после смерти премьера, арестованному ранее (полгода назад.— Г. С.) в Ки­еве приказчику кирпичного завода Менахему Менделю Бейлису было предъявлено обви­нение в ритуальном убийстве» [111, с. 18].

Бейлис был арестован в связи со смертью в марте 1911 года православного мальчика Андрея Ющинского, на теле которого было обнаружено много колотых ран. «Правые» из Государственной Думы и различных организаций выступили в поддержку версии о ритуальном убийстве, которую принял также министр юстиции И. Г. Щегло-витов.

На фоне этого дела расследование обстоятельств убийства премьера, знавшего о загадочном деле Ющинского, приобретало особый характер. Стали циркулировать раз­ные версии о причинах убийства Столыпина, его инициаторах, сокрытых в тени.

В Государственную Думу поступают запросы по поводу убийства Председателя Совета Министров: от «октябристов», русской национальной фракции и социал-демо­кратов. У каждой фракции свои соображения, расчеты, акценты: искреннее негодование и тревога одних уживается с откровенной спекуляцией на трагичном моменте и циниз­мом других. В чрезвычайно напряженной атмосфере противостояния депутатов новый глава МВД А. А. Макаров вынужден давать спешный ответ. В резолюции, принятой IIIГосдумой, выражена уверенность, «что Правительство подвергнет ответственности по суду тех должностных лиц, виновность коих выяснится в деле об убийстве Председа­теля Совета Министров, и безотлагательно приступит к коренной реорганизации поли­тической полиции с подчинением ее деятельности на местах губернаторам, градоначаль­никам и прокурорскому надзору...» [63, с. 266]

Именно в этот период в Колноберже и Петербурге из столов П. А. Столыпина были изъяты все бумаги, имеющие государственное значение. Среди документов был и незаконченный проект будущего политического устройства России, который премьер готовил в последнее лето.

КАК БЫЛО СКАЗАНО выше, для расследования обстоятельств этого сложно­го и темного дела под давлением близких Столыпина и сочувствующих его государствен­ной деятельности людей по высочайшему повелению была назначена сенаторская реви­зия, которую возглавил сенатор М. И. Трусевич, прибывший вскоре с отрядом чинов су­дебного ведомства и Министерства внутренних дел в Киев.

Бывший директор Департамента полиции Трусевич энергично взялся за дело. Комиссия опросила десятки свидетелей, невзирая на звания и чины. В ходе расследова­ния выяснились любопытные обстоятельства, которые позже оказались на страницах пе­чати. Выше уже говорилось, что помощник главы МВД генерал Курлов делал попытку ус­троить встречу полковника Кулябко с Богровым, якобы для того, чтобы добиться прав­дивых ответов. Этот факт породил массу догадок и слухов.

Тем временем сенатором Трусевичем были также установлены следующие инт­ригующие обстоятельства:

«<...> Прокурор киевского окружного суда Брандорф, присутствовавший на за­седании военно-окружного суда, сообщил сенатору Шульгину, что Богров на суде изме­нил свои первоначальные объяснения и показал, что убийство статс-секретаря Столыпи­на было им совершено по требованию парижской группы анархистов „Буревестник". По словам Богрова, террористический акт он совершил почти бессознательно и если бы за­метил кого-нибудь в проходе на своем пути, то, вероятно, не совершил бы преднамерен­ного преступления» [75, с. 196—197].

В начале 1912 года обстоятельная сенаторская ревизия Трусевича была завер­шена, протоколы показаний свидетелей вместе с другими документами заняли 24 внуши­тельных тома. Результаты были представлены во «Всеподданнейшем докладе сенатора Трусевича о произведенном им по Высочайшему повелению расследовании должност­ных лиц, принявших участие в осуществлении охраны во время пребывания Его Импера­торского Величества в г. Киеве в 1911 г.».

В этом докладе, рассмотренном 20 марта 1912 года в 1-м департаменте Госсове­та, поднимался вопрос о «превышении и бездействии власти, имевшем весьма важные последствия» и назывались виновные — товарищ министра Курлов, вице-директор Вери-гин, заведующий дворцовой охраной Спиридович, начальник киевского охранного отде­ления Кулябко. Бездействие выражалось в пассивном отношении к легенде, данной Бог-ровым, которую никто не проверил, превышение власти — в том, что вопреки четким циркулярам секретный осведомитель был допущен на парадный спектакль. По главной мысли доклада, вина вышеуказанных лиц состояла прежде всего в том, что они «<...> в на­рушение возложенных на них обязанностей по обеспечению безопасности во время ки­евских торжеств, а равно вопреки установленному порядку и существующим распоряже­ниям по департаменту полиции, допустили на происходивший 1 сентября 1911 г. в киев­ском городском театре в Высочайшем присутствии парадный спектакль помощника при­сяжного поверенного Мордку Богрова, заведомо для них политически неблагонадежно­го, что создало непосредственную опасность для Священной особы Его Императорского Величества и для Августейшей семьи, а также повлекло за собою лишение названным Богровым жизни председателя совета министров, министра внутренних дел статс-секре­таря Столыпина» [63, с. 270].

Интересная деталь: Трусевич в ходе расследования получил также сведения о том, что Курлов и Дедюлин ходатайствовали перед Столыпиным о пожаловании Вериги-ну звания камергера двора. Однако Петр Аркадьевич их не поддержал, сославшись на не­корректные высказывания вице-директора Департамента полиции. Между тем ловкий и осведомленный Веригин был у Курлова правой рукой в финансовых делах и разных де­ликатных вопросах. Изучая дело Веригина, также замеченного в бесконтрольном ис­пользовании казенных денег, Трусевич рассчитывал «взять за жабры» его покровителя генерала Курлова. Но обвиняемые большей частью умело обходили ловушки. И даже тот странный факт, что в Киев под разными предлогами не были командированы личные ох­ранники премьер-министра страны, не возымел в следствии должной цены и огласки.

Выводы комиссии Трусевича, от которых ждали убедительных доказательств виновности высокопоставленных жандармов, вызвали разочарование, недоумение и тревогу, поскольку в них говорилось лишь о халатности и возможность заговора не об­суждалась. Однако материалы ее были переданы в первый департамент Государственно­го Совета, который прежде всего обязал всех жандармов представить письменные объяс­нения.

Затем, уже в апреле, принимая во внимание сложность дела, департамент по­ручает тайному советнику, сенатору Е. Ф. Тарау ознакомиться с ним и составить доклад. 11 мая в обстоятельном и подробном докладе, анализируя по материалам ход событий,

сенатор доказывал, что «налицо был не один только акт, характеризующий бездейст­вие власти, а ряд деяний, подходящих под эту категорию преступлений. Систематиче­ское бездействие началось с момента появления Богрова, до того около 2 лет не рабо­тавшего в охранном отд., бывшего, стало быть, вне поля зрения начальника охранного отделения.

Об этом периоде деятельности Богрова никаких сведений охранное отделение не имеет. И подозрительность, которая прежде всего обязательна для охранников, на сей раз по совершенно непонятным соображениям отпала. Богрову оказывают такое до­верие, что все его шаги и рассказы принимают за аксиому. Ему всецело доверяют. Эта не­уместная доверчивость доходит даже до того, что когда Богров, после столь важных со­общений, исчезает на 2 дня, это ничуть никого не тревожит...» [63, с. 274—275]

В результате генерал Курлов, статский советник Веригин, полковник Спиридо-вич и подполковник Кулябко были привлечены к предварительному следствию в качест­ве обвиняемых в преступном бездействии власти.

РУКОВОДСТВО СЛЕДСТВИЕМ было поручено в июне сенатору Н. 3. Шуль­гину, который в целом подтвердил выводы С. И. Трусевича, но привнес в дело больше определенности, хотя обвиняемые не меняли позиций. Вот, например, как излагал свою версию минувшей трагедии главный обвиняемый генерал Курлов:

«Я не признаю себя виновным в бездействии власти, имевшем весьма важные последствия. В качестве товарища министра, заведывавшего по распоряжению минист­ра внутренних дел только делами департамента полиции, я исполнительной власти над подведомственными этому департаменту чинами полиции не имел и непосредственное принятие розыскных мер на моей обязанности не лежало, причем я давал лишь руково­дящие указания по делаемым мне докладам. В виду распоряжения министра, все меры по охране принимались мною по соглашению с киевским генералом-губернатором, генерал-адъютантом Треповым, который, однако, в области политического розыска никаких рас­поряжений самостоятельно не давал и в это дело не вмешивался. Утром 27-го августа 1911 г. начальник киевского охранного отделения подполковник Кулябко, явившись ко мне в „Европейскую гостиницу", доложил, что к нему приехал его старый сотрудник Аленский, который раньше давал ему возможность раскрыть несколько серьезных и крупных дел. По словам Кулябка, сведения, которые доставлял ему этот сотрудник, всег­да подтверждались до мельчайших подробностей, и Аленский, имея состоятельных ро­дителей, не получал постоянного определенного вознаграждения, а довольствовался де­нежными выдачами, которые он, Кулябко, иногда ему производил. Характеризуя Аден­ского, Кулябко также добавил, что он никогда не привлекался к делам политического ха­рактера и хотя в последнее время не состоял у него сотрудником, но в это время был в Петербурге, где вошел в сношения с начальником местного охранного отделения пол­ковником фон-Коттеном, с которым, однако, не мог работать, так как они в чем-то разо­шлись. Далее, Кулябко мне доложил, что, по словам Аленского, к последнему во время проживания его на даче близ города Кременчуга приехал известный ему Николай Яков­левич, с которым он познакомился в Петербурге, будучи в сношениях с группой, в кото­рой принимали участие присяжный поверенный Кальманович и Николай Яковлевич со­общил ему о намерении революционеров совершить в Киеве серьезный и террористиче­ский акт в последние дни пребывания там высоких гостей. Зная, что Аленский считался принадлежащим к партии анархистов-коммунистов, но никогда не привлекался к поли­тическим дознаниям, Николай Яковлевич обратился к нему с просьбой подыскать в Ки­еве квартиру, предполагая, что по своему положению он легко может это выполнить. Кроме того, Николай Яковлевич просил Аленского достать моторную лодку для более

удобного проезда злоумышленников из Кременчуга в Киев и добавил, что у него есть свя­зи в департаменте полиции и среди чинов петербургской столичной полиции. При до­кладе, насколько я помню, присутствовали полковник Спиридович и статский советник Веригин, и вместе с ними я приступил к обсуждению тех мер, которые представлялось необходимым принять, в виду получения упомянутых сведений. Прежде всего было при­знано необходимым поручить начальнику петербургского охранного отделения устано­вить тщательное наблюдение за группой Кальмановича и Лазарева и в случае, если кто-либо из принадлежащих к этой группе лиц выедет по направлению к югу, сопровождать их наблюдением и немедленно об этом донести. Предполагая из содержания доклада Ку­лябка, что Аленский возвратится в Кременчуг в ожидании прибытия Николая Яковлеви­ча, я распорядился командировать туда ротмистра Муева для наблюдения за дачей, где проживал Аленский, и за лицами, имеющими прибыть в эту дачу. Особого распоряже­ния Кулябку установить наблюдение за личностью самого Аленского я не сделал Г. С), считая, что такой элементарный прием розыска не может быть упущен опытным начальником охранного отделения и что наблюдение за Аленским естественно входило в круг обязанностей ротмистра Муева, а также вытекало само собою из сделанного мною распоряжения наблюдать за дачей Аленского и всеми проживающими в ней лицами. Уз­нав из доклада, что подполковник Кулябко предполагал предоставить чрез посредство Аленского террористам, имеющим прибыть в Киев, помещение в квартире вдовы быв­шего письмоводителя охранного отделения, я на это не согласился из боязни провалить сотрудника, а разрешил Кулябку подыскать квартиру где-либо в другом месте; что же ка­сается предоставления террористам для приезда в Киев моторной лодки, то это было мною воспрещено. Независимо от указанных мер, мною было отдано приказание под­полковнику Кулябку усилить наблюдение на вокзалах и пристанях в Кременчуге и Киеве за приезжающими лицами.При вышеозначенном докладе Кулябко ничего не говорил мне относительно допущения им Аленского в места посещений высокими гостями (! —Г. С.) и о каких-либо соображениях по этому предмету; высказанное же мною предпо­ложение о возможности провала для Аленского относилось единственно лишь к той час­ти доклада, в которой упоминалось о предоставлении террористам помещения в кварти­ре вдовы служившего у Кулябка чиновника. На следующий день, 28-го августа, я подроб­но доложил как о полученных Кулябком сведениях, так и о сделанных распоряжениях министру внутренних дел Столыпину, а затем до 1-го сентября неоднократно спрашивал подполковника Кулябка о том, не получено ли каких-либо новых сведений; на это он до­кладывал мне, что новых сведений не имеется, а поступил лишь ответ от полковника фон-Коттена, что разработка группы Кальмановича и Лазарева никаких результатов не дала. 1-го сентября утром, приблизительно около восьми-девяти часов, начальник охран­ного отделения Кулябко, приехав ко мне в гостиницу, доложил следующее: поздно ночью прибывший к нему Аленский сообщил ему, что неожиданно в Киев приехала вся группа лиц, замышлявших совершить террористический акт, что об этом он узнал от Николая Яковлевича, который явился в его, Аленского, квартиру и временно поселился там, уз­нав, что отец Аленского находился в отсутствии. По словам Кулябка, Аленский также объяснил, что ему неизвестно, где остановились в Киеве другие злоумышленники, при­бывшие туда вместе с Николаем Яковлевичем, в том числе и женщина, по имени Нина Александровна, которая привезла с собою бомбу, и что Николай Яковлевич имеет при себе револьвер. Сведения о месте пребывания остальных злоумышленников Аленский имел получить в тот день между двенадцатью и первым часом дня, когда Нина Александ­ровна должна была прийти в его квартиру для свидания с Николаем Яковлевичем и сооб­щения последнему дальнейших планов действия. Кроме сего, Аленский объяснил Куляб­ку, что по сведениям, сообщенным ему Николаем Яковлевичем, злоумышленники намеревались

совершить покушение на жизнь председателя совета министров Столыпина и министра народного просвещения Кассо, причем на вопрос его, Аленского, почему не имеется в виду посягательства на особу Государя Императора, Николай Яковлевич отве­тил, что этого сделать нельзя из боязни вызвать еврейский погром. О том, что Богров накануне означенного дня был допущен на торжество, происходившее в саду киев­ского купеческого собрания, подполковник Кулябко мне не докладывал (! —Г. С), а упомянул лишь, насколько я теперь припоминаю, что, по словам Аленского, последнему было поручено Николаем Яковлевичем быть на гулянье в саду купеческого собрания с целью „проследки" министров, причем Аленский сказал последнему, что он исполнил это поручение, но не мог приблизиться к министрам Столыпину и Кассо по случаю тес­ноты. При этом поясняю, что разговор по поводу посещения Аленским купеческого сада возник вследствие предложенного мною подполковнику Кулябку вопроса о том, каким образом Аленский объяснил Николаю Яковлевичу свое отсутствие из квартиры в столь поздний час, на что Кулябко и ответил мне, что Аленский сказал Николаю Яковлевичу, что он в это время был в купеческом саду. Кулябко также доложил мне, что, по его распо­ряжению, дом, в котором проживал Аленский, обставлен наблюдением пеших и конных филеров под начальством заведывающего наружным наблюдением Демидюка. Доклад в такой форме не возбуждал во мне никакого сомнения, что наблюдение было установле­но и за самим Аленским, проверку же заявления Аленского путем посылки агентов в его квартиру я считал недопустимой из опасения возбудить подозрение находившегося там злоумышленника и лишиться единственной возможности разработать прибывшую груп­пу террористов. При утреннем докладе мне подполковником Кулябком обстоятельств, о коих упомянуто в предыдущем моем показании, полковник Спиридович, как мне помнит­ся, не присутствовал, так как в то время, когда этот доклад имел место, он находился на маневрах; Веригин же был при этом докладе, так как он доложил мне о прибытии Куляб­ка и по окончании доклада мною было дано ему распоряжение отправиться к министру народного просвещения Кассо, чтобы предупредить его о полученных сведениях и про­сить не выезжать из дома иначе, как на моторе, который, по моему распоряжению, будет ему предоставлен с чинами охраны. После ухода подполковника Кулябка я по телефону сообщил статс-секретарю Столыпину, что имею надобность сделать ему серьезный до­клад и прошу его не выезжать из дому до моего прибытия. Приехав к министру Столыпи­ну, я сделал ему доклад и просил его не выезжать иначе, как на моторе, который будет ему прислан по моему распоряжению. Министр неохотно согласился на это и, видимо, не придавая особого значения полученным сведениям, приступил к выслушанию моего до­клада, который ранее был назначен на этот день по разным другим делам, причем подпи­сал заготовленные всеподданнейшие доклады о вознаграждении лиц, командированных на торжества, и в заключение разговора со мною высказал, по поводу доложенных сведе­ний о злоумышленниках, что все это не серьезно и что далее если бы была найдена бом­ба, он не поверил бы этому. При выходе в вестибюль генерал-губернаторского дома я встретился с директором общих дел министерства народного просвещения камергером Вестманом, который был прислан министром Л. А. Кассо для переговоров со мною по поводу мер охраны. Я передал камергеру Вестману вкратце о содержании полученных мною сведений и просил, чтобы министр или совсем не выезжал в этот день, или же в крайнем случае выезжал на предоставленном ему моторе. Вместе с тем, узнав от камерге­ра Вестмана, что министр ежедневно вынужден выезжать в рестораны для завтрака и обеда, я просил устроиться в этот день с обедом дома, добавив, что за пребывание мини­стра в самом театре я совершенно спокоен, в виду установленного для публики контро­ля. Из генерал-губернаторского дома я вернулся домой в гостиницу приблизительно око­ло полудня. Тотчас по прибытии моем ко мне явился Веригин и доложил, что Аленский

сейчас был в гостинице, в номере его, Веригина, где сообщил, что Нина Александровна в условленное время не пришла на свидание с Николаем Яковлевичем и дала знать по те­лефону, что вся группа прибывших злоумышленников должна встретиться около восьми часов вечера на Бибиковском бульваре. Я заметил Веригину, что очень недоволен тем, что он вмешивается не в свое дело, принимая у себя в номере секретных сотрудников. Он объяснил это случайностью, сказав, что Аленский предполагал для свидания с Кулябком пройти в номер Спиридовича, но не мог туда попасть, так как этот номер был заперт. В это время ко мне пришел Кулябко и стал докладывать то же самое, что вкратце было мне уже доложено Веригиным. Во время его доклада, в точности, когда именно, припомнить не могу, но до завтрака, приехал Спиридович. По окончании доклада подполковника Ку-лябка, я приступил к обсуждению мер, которые касались главным образом свидания на Бибиковском бульваре. У меня возникла мысль, что злоумышленники могут скрывать многое в своих планах от Аленского и в последнюю минуту на Бибиковском бульваре, близко отстоящем от линии проезда в театр, поставить Аленского в необходимость пой­ти с ними на линию проезда и принять участие в совершении террористического акта, хотя бы в качестве свидетеля, дабы он в это время не мог им изменить; и я высказал это подполковнику Кулябку. Последний доложил мне, что в этом случае Аленский должен предупредить имеющих быть командированными на Бибиковский бульвар охрану, заку­рив папиросу. Я приказал в этом случае арестовать всю группу,— не стесняясь провалить Аленского. Независимо от сего, я спросил Кулябка, каким образом Аленский в течение времени до восьми часов вечера может дать ему знать в том случае, если поступят какие-либо новые сведения. Кулябко доложил мне, что Аленский должен выйти на балкон своей квартиры и уронить бумажку, а стоящий во главе наблюдения Демидюк сообщит об этом ему, Кулябку, и он пошлет в квартиру Аленского одного из агентов охранного от­деления, переодетого посыльным с запиской от имени певицы Регины. В ответе своем на эту записку Аленский имел сообщить новые сведения. Такой план доказывал мне, что Аленский не боялся посещения его квартиры агентами охранного отделения. Затем я, при участии Спиридовича, выработал ряд мер охраны для обеспечения благополучного следования в этот день высоких гостей, обо всем я тотчас сообщил статс-секретарю Сто­лыпину по особому телефону и присовокупил, что сейчас выезжаю и на ипподроме доло­жу обо всем подробно. По окончании маневров я доложил генерал-адъютанту Дедюлину все подробности сделанных мне подполковником Кулябком докладов и моих распоряже­ний, а затем поехал на ипподром, где сделал такой же доклад статс-секретарю Столыпи­ну в присутствии министра народного просвещения Кассо. Доклад этот составлял бук­вальную передачу того, что я ныне показал. Здесь же на ипподроме на мой вопрос, нет ли чего нового, подполковник Кулябко ответил отрицательно. После встречи на ипподро­ме я не видел подполковника Кулябка до первого антракта во время театрального спек­такля. С ипподрома в сопровождении подполковника Спиридовича я приехал в „Евро­пейскую гостиницу", где пробыл очень недолго, и со Спиридович ем объехал весь наряд по пути в театр, а затем, подъехав к театру, остановился около подъезда к генерал-губер­наторской ложе, приказав находившемуся тут же полицейскому офицеру, чтобы мотор, в котором приедет в театр статс-секретарь Столыпин, был направлен к боковому подъез­ду, находившемуся около генерал-губернаторского. Поручения подполковнику Кулябку озаботиться выбором подъезда для статс-секретаря Столыпина я не давал, и распоряже­ния по этому предмету не входили в круг его обязанностей. Сделав указанные распоряже­ния, я вернулся в театр. При входе в подъезд театра, я через боковой подъезд вошел в зрительный зал и, проходя мимо статс-секретаря Столыпина, находившегося в первом ряду партера около самого прохода, был остановлен им, причем он мне сказал, что Ку­лябко только что доложил ему, что свидание террористов на Бибиковском бульваре не

состоялось. При этом он поручил мне разобраться в этих сведениях во время антракта. В течение первого действия я разговаривал с генерал-адъютантом Дедюлиным и флаг-ка­питаном Ниловым по поводу не состоявшегося свидания на бульваре, и мы, взволнован­ные, обсуждали, что дальше предпринять, причем о присутствии Богрова в театре я не обмолвился ни одним словом, так как об этом обстоятельстве совершенно не знал. В на­чале антракта я подошел к Петру Аркадьевичу Столыпину с целью получить от него бо­лее подробные сведения о содержании доклада подполковника Кулябка, причем статс-секретарь Столыпин сказал, что он больше ничего не знает, и повторил приказание пе­реговорить с Кулябком. Выйдя затем в коридор, я встретил там последнего и спросил его о положении дел. Кулябка мне доложил, что предложенное свидание террористов не со­стоялось, так как Николаю Яковлевичу было по телефону сообщено террористами, что оно не произойдет, и что ими найдена более удобная квартира, где они встретятся око­ло одиннадцати часов вечера. Эти сведения, по словам Кулябка, были им получены от Аленского, приехавшего к нему в театр, после чего он, Кулябко, послал его домой, опаса­ясь возможности тайного ухода Николая Яковлевича из квартиры. Я заметил Кулябку, что такие отлучки Аленского из квартиры недопустимы, так как они могут возбудить по­дозрение Николая Яковлевича и иметь последствием тайный уход его. Этим разговор мой с подполковником Кулябком окончился. Заметив тут же в коридоре стоявшего око­ло меня статского советника Веригина, я сделал распоряжение установить немедленно чрез инспектора почт и телеграфов Довяковского наблюдение за телефоном Аленского, приказание это было обращено к стоявшим около меня Веригину и Кулябку. Находился ли во время означенного разговора здесь же в коридоре полковник Спиридович, я ска­зать не могу, но в разговоре он участия не принимал, и, насколько я припоминаю, при выходе моем из зрительного зала я видел Спиридовича в самом зале, в проходе. Во вре­мя второго действия я не отлучался из зала и полученные в антракте от подполковника Кулябка сведения обсуждал с генералом-адъютантом Дедюлиным. В начале второго ант­ракта статс-секретарь Столыпин вновь поручил мне переговорить с подполковником Ку­лябком. Я вышел в коридор и кому-то из встретившихся мне жандармских офицеров при­казал пригласить Кулябка, который вскоре явился ко мне, показалось, из вестибюля. На мой вопрос, есть ли что-нибудь новое, он мне сказал, что изменений не произошло, что Николай Яковлевич дома и что эти сведения сообщил Аленский, только что опять при­езжавший к нему в театр. Где именно сообщил Аленский указанные сведения Кулябку, по­следний мне не объяснил, и об этом я его не спрашивал, так как понял, что Кулябко мог с ним иметь разговор на подъезде, в вестибюле или ином помещении театра, но не в зри­тельном зале. На слова Кулябка я снова указал ему, что такие отлучки Аленского невоз­можны, на что Кулябко доложил мне, что возвращение Аленского домой не могло возбу­дить подозрения, так как Аленский не входил в квартиру, а послал швейцара взять пер­чатки. О каких перчатках была речь, о белых или иных, я не знаю и Кулябко об этом не говорил, дополнив лишь, что он приказал Аленскому вернуться домой и никуда не отлу­чаться, каковое приказание Аленский исполнил, и что он, Кулябко, по окончании спек­такля намерен сам отправиться в наружное наблюдение. Во время этого доклада в теат­ральном зале раздался сухой треск и, по крикам и волнению публики поняв, что там что-то случилось, я устремился в зал. Описанный разговор с подполковником Кулябком про­исходил в коридоре около телефонного помещения, но в самое помещение это я с Куляб­ком не входил. Я не помню, чтобы в течение первого или второго антрактов до выстре­лов в зале я вел какие-либо разговоры с полковником Спиридовичем; по крайней мере, в моей памяти не сохранилось воспоминания, чтобы я говорил с ним о чем-либо серьез­ном. Проникнуть в самый зал из коридора во время происшедшего смятения я не мог, так как в проходе между креслами в зале публика била задержанного злоумышленника, и собралась

большая толпа. Тогда я повернулся назад, рассчитывая попасть в зрительный зал чрез другой вход и тут же в коридоре увидел полковника Спиридовича, который, будучи страшно взволнован, сказал мне: „Ваше превосходительство, это Аленский". У меня со­рвался вопрос: „Каким образом он здесь находится?" на что Спиридович ответил мне ка­кою-то фразою, смысл которой был тот, что он сам не может дать ответа. В это же время в коридоре со стороны вестибюля показался подполковник Кулябко, который, не заме­чая меня и не отвечая на обращенный мною к нему вопрос, прошел в вестибюль боково­го подъезда, находившегося против входа в театральный зал. Я бросился за ним в вести­бюль, где Кулябко, хватаясь за голову и кобуру револьвера, облокотясь к стене, бормотал фразы: „Я виноват, мне остается только застрелиться..." Я прикрикнул на него, говоря, что теперь не время думать об этом, и выйдя, когда он очнулся, вместе с ним на площадь, приступил к отдаче распоряжений об очищении от публики всего пути во дворец и о пе­ревезении раненого статс-секретаря Столыпина в больницу.Как в самом театре, так и по возвращении в гостиницу, несмотря на мои вопросы, подполковник Кулябко не дал сколько-нибудь понятного объяснения, каким образом он мог допустить Ален-ского-Богрова в театр (Г. С), продолжая повторять, что он один виноват. Я приказал ему составить и подать мне подробный рапорт о том, как все произошло, но он во все по­следующее время медлил исполнить мое приказание и лишь в момент отъезда моего из Киева представил мне копию донесения, посланного им в департамент полиции, даже не подписав оной. О необходимости допроса Богрова в охранном отделении Кулябко зая­вил мне, кажется, в тот самый вечер, когда случилась катастрофа, и я согласился на это, поставив отправление Богрова в охранное отделение лишь в зависимость от прокурор­ского надзора. Мысль о необходимости разговора Кулябка с Богровым разделил и статс-секретарь Коковцов, которому мною было о ней доложено на следующий день. В этот день или в один из последующих, во время разговора с Веригиным и Спиридовичем, ког­да зашла речь о посещении Богровым сада купеческого собрания, я высказал по этому по­воду, что подполковник Кулябко докладывал мне в таком виде, будто Богров в действи­тельности там не был, а лишь сказал Николаю Яковлевичу о посещении сада, на что Ве-ригин заметил, что он такого доклада не помнит...

После учиненного 1-го сентября 1911 года Аленским-Богровым покушения на статс-секретаря Столыпина я, опасаясь возможности какого-либо нового покушения, в ту же ночь приказал подполковнику Кулябку ликвидировать связи Богрова. На следующий день Кулябко доложил мне, что приказание это исполнено, но никаких подробностей не упоминал и о происшедших при исполнении этого приказания каких-либо недоразуме­ниях мне не докладывал. Сам же я, будучи занят принятием мер по охране и поддержа­нию порядка, в подробности исполнения данного мною распоряжения не входил и 3-го сентября, разделяя соображения, изложенные мне прокурором палаты, возложил обя­занности розыска по делу Богрова на начальника губернского жандармского управления полковника Шределя. Статс-секретаря Столыпина после доставления его в больницу ночью 1-го сентября я более не видел и, хотя рано утром на следующий день, вследствие переданного мне по телефону приказания Петра Аркадьевича прибыть в больницу для свидания с ним, я явился туда, но не был допущен к нему врачами, которые выразили опа­сение, что это свидание могло взволновать больного. После этого статс-секретарь Сто­лыпин меня требовал к себе еще два раза, но свидание с ним не состоялось, вследствие распоряжения статс-секретаря Коковцова. С деятельностью подполковника Кулябка я впервые познакомился в декабре месяце 1906 года, когда я временно управлял Киевской губернией. У подполковника Кулябка, была тогда сильная агентура, и деятельность его я признавал очень успешной, причем по приезде моем в Киев генерал-губернатор Сухо­млинов в разговоре со мною также дал мне о Кулябке очень хороший отзыв. После этого,

исполняя обязанности вице-директора департамента полиции и ведая дела по поли­тическому розыску, я не имел данных, которые могли бы изменить хорошее мнение о службе Кулябка, и последний в январе 1907 года был назначен, помимо всякого с моей стороны участия, начальником киевского районного охранного управления, в числе не­многих выдающихся начальников охранных отделений. Затем, в период времени состо­яния моего в должности начальника главного тюремного управления с ноября 1907 г. и по 1-ое января 1909 г., я никакого отношения к политическому розыску не имел, а пото­му о деятельности Кулябка не был осведомлен. Впоследствии, когда я уже занимал долж­ность товарища министра, мне иногда докладывали в департамент о недочетах, замечен­ных в киевском охранном отделении, причем недочеты эти касались по преимуществу канцелярского делопроизводства и состояли по большей части в замедлении ответов на вопросы департамента. Вместе с тем, озабоченный шатким положением агентуры в ох­ранных отделениях, в том числе в киевском, с целью изыскать средства для лучшей ее по­становки я поручил генералу Герасимову ознакомиться с положением агентуры в некото­рых охранных отделениях. По возвращении в Петербург генерал Герасимов подтвердил уже известное мне положение о слабости агентуры в осмотренных им отделениях, кро­ме саратовского, причем положение дела в киевском отделении не отличалось от других. Затем, когда в конце 1910 года мне было доложено департаментом, что в революционной прессе появились заметки об успешной работе социал-демократов, между тем, как по это­му предмету не поступало сведений от начальника местного охранного отделения, я рас­порядился вызвать подполковника Кулябка в Петербург и лично с чинами департамента обсудил положение розыска в киевском отделении, дав подполковнику Кулябку соответ­ствующие указания. Я ограничился такою мерою, так как вынес убеждение, что ничего выдающегося в данном случае не обнаружено. От генерал-губернатора Трепова я никог­да не получал каких-либо заявлений о несоответствии Кулябка занимаемой им должно­сти. Во время августовских торжеств в Киеве подполковник Кулябко относительно пере­обременения работою его или состоящих при нем офицеров мне не докладывал; заведы-вание же народною охраною было возложено мною на Кулябка по соглашению с генерал-адъютантом Треповым, в виду того, что Кулябко успешно заведывал этою охраною в 1909 году. Статского советника Веригина я брал с собою во время поездок исключитель­но для исполнения моих поручений, самостоятельных функций у Веригина, как исполня­ющего обязанности вице-директора департамента полиции, не было, тем более таких функций у него не было по части розыска, так как, даже неся свои прямые обязанности в Петербурге, он никакого отношения к политическому розыску не имел; в заседаниях, на которых присутствовал Веригин, никаких голосований не происходило, и заседания эти только имели совещательный характер, причем я допускал Веригина высказывать свои мнения по отдельным вопросам так же, как это я делал и в отношении всех других присутствовавших по моему приглашению. Что же касается поручений, которые мною возлагались в отдельных случаях на Веригина, то таковые были весьма разнообразны: так, мне случалось поручать ему составлять записки о намеченных мероприятиях, прове­рять исполнение своих обязанностей разными должностными лицами, проверять наря­ды и т. п. Никаких поручений по политическому розыску я Веригину не давал, так как считал его некомпетентным в этой области. В Чернигов он был командирован мною для доставления составленных на месте списков о неблагонадежных лицах в виду того, что сам я, будучи болен, не имел возможности поехать в Чернигов и находил более удобным, чтобы заведывающий розыском офицер передал все дополнительные к спискам сведе­ния Веригину вместо того, чтобы писать длинное донесение. Все же меры, которые не­обходимо было принять в отношении неблагонадежных лиц, были сделаны мною лично. Равным образом, имевшие место в 1909 году и 1910 гг. командировки Веригина за границу

не соединялись с обязанностями по политическому розыску, так как меры охраны принимались местными властями, и Веригин должен был служить лишь посредником между этими властями, с одной стороны и мною и департаментом полиции — с другой» [75, с. 201-206, 209-212].

У НАШИХ СОВРЕМЕННИКОВ есть также возможность познакомиться с вос­поминаниями бывшего корпусного генерала П. Г. Курлова — человека, работавшего под непосредственным началом П. А. Столыпина, как было упомянуто выше, против воли по­следнего. Впрочем, в его мемуарах («Конец русского царизма»), изданных в 1923 году в России и переизданных под новым названием («Гибель императорской России») в 1991 году, о каких-то расхожданиях с шефом, по сути, не сказано ни слова. Обстоятельно по­вествуя о своем служебном пути, о карьере и уделяя немало внимания своим отношени­ям со Столыпиным, он представляет их исключительно ясными, дружелюбными, словно пытаясь тем самым окончательно скинуть груз предъявленных после смерти последнего обвинений:

«<...> На пост министра внутренних дел был назначен П. А. Столыпин, которо­го я до того времени совершенно не знал и даже нигде не видел. В Нижнем Новгороде от­крылась вакансия губернатора, но, несмотря на категорическое обещание, сделанное мне П. Н. Дурново, в этот город состоялось назначение другого лица. Я счел такое невни­мание к себе нового министра оскорбительным и подал прошение об увольнении меня от должности минского губернатора, ходатайствуя одновременно о разрешении, до вос­последовавшего приказа, уехать в отпуск. Уйти совсем в отставку я не мог, так как носил звание камергера двора Его Императорского величества» [29, с. 69].

Однако некоторое время спустя, после непродолжительного пребывания в дол­жности начальника главного тюремного управления, Курлов назначается помощником министра внутренних дел, максимально приближается к Столыпину. Любопытно призна­ние самого Курлова в том, что его шеф, взволнованный нападками в Думе депутата Перга­мента, в критический момент принимает на себя роль, предназначенную генералу: «со свойственной ему прямотой выступает сам с подробными объяснениями» [29, с. 105].

Нелепо рассчитывать на то, что в мемуарах Курлова мы обнаружим ответ на за­гадку убийства Столыпина. Наоборот: опытный военный чиновник по прошествии лет имел возможность взвесить каждое слово и правдоподобно изложить выгодную версию давно минувших событий. Но некоторые детали воспоминаний остановят внимание тех, кто знает об истории отношений Столыпина и Курлова. Например, последний пишет, что его назначение помощником главы МВД, в противовес всем слухам, было восприня­то Столыпиным исключительно положительно. Ни словом нигде не было упомянуто о каких-то трениях и расхождениях, возникших в их отношениях на протяжении службы, предельно скромна тема растрат, о которых говорилось и писалось достаточно: о воль­ной манипуляции Курловым денежными средствами упоминалось даже в докладе Трусе-вича. Но этот крайне важный вопрос обозначен в воспоминаниях лишь фразой лидера кадетов Милюкова: «Генералом Курловым истрачено на охрану в Киеве 900 тысяч руб­лей» [29, с. 130].

Однако автору, видимо, невозможно было скрыть раздражение, проявленное к нему Столыпиным накануне рокового выстрела в Киеве: его слова «Ваши фокусы» наво­дят на мысли о том, что отношения с шефом были далеко не безоблачны. Интересно и то, что Курлов обходит стороною известное по воспоминаниям Коковцова желание Сто­лыпина на смертном одре встретиться со своим подчиненным. А, видимо, у Столыпина были вопросы, которые он унес с собою в могилу. И в поминальных речах самых различ­ных деятелей, и следом в литературе не раз говорилось о крупных растратах, допущенных

генералом Курловым,— растратах, о которых Столыпину будто бы было известно, и сведения, о которых он собирался доложить Царю. Существует версия, что именно этим можно объяснить чрезвычайную спешность, с какой из служебного кабинета, дома в сто­лице, даже из усадьбы в Колноберже были изъяты его документы. Надо признать, что серьезных доказательств злого умысла тех, кто изъял бумаги Столыпина, в нашем распо­ряжении нет, да и вряд ли они могли объявиться. Тем более по прошествии лет мы не сможем доказать виновность генерала Курлова в заговоре против Столыпина, в пособни­честве убийству или преступном бездействии власти, но неясное ощущение причастно­сти этого человека к роковому выстрелу в Киеве осталось у многих его современников...

НО ВЕРНЕМСЯ К РАССЛЕДОВАНИЮ: было бы любопытно также познако­миться с объяснениями, данными подполковником Кулябко, ответственность которого за трагедию трудно было отрицать всем мало-мальски знакомым с положением дел, пра­вами и обязанностями этого должностного лица. Мы опускаем их для краткости изложе­ния, в которое новые показания внесут лишь сумятицу. Заметим, однако, что в отноше­нии подполковника было вынесено следующее постановление:

«1) как видно из показаний Богрова, Кулябком был выдан Богрову 1-го сентяб­ ря 1911 года билет в городской театр; 2) что выдача билета последовала в нарушение Ку­ лябком особых обязанностей, возложенных на него по обезпечению безопасности во время происходивших в августе 1911 года торжеств, так и вопреки распоряжениям его начальства, изложенным в циркулярных предписаниях департамента полиции и в положении о порядке выдачи входных билетов в места, куда могли быть допускаемы только лица, политическая благонадежность коих вне сомнений*(Г. С). Богров же не соответствовал означенным условиям, так как подполковнику Кулябку, у которого он раньше состоял на службе секретным сотрудником, было известно о прежних связях его с преступными сообществами анархистов-коммунистов и социал-революционеров; так­ же о том, что Богров находился в непосредственных сношениях с злоумышленниками, прибывшими, по его словам, в Киев во время торжеств для учинения убийства Столыпи­ на и Кассо; 3) что в нарушение тех же служебных обязанностей Кулябко допустил того же Богрова в сад киевского купеческого собрания, предоставив ему билет для пропуска в сад, причем, по утверждению самого Богрова, последний явился туда вооруженный ре­ вольвером; 4) что, предоставив Богрову возможность проникнуть в Купеческий сад и го­ родской театр, не озаботился учреждением над ним надзора, имея полную возможность сделать это; 5) 6) что последствием нарушения Кулябком своих служебных обя­ занностей было лишение Богровым жизни министра П. А. Столыпина; 7) что, независи­ мо от этого, Кулябко изобличается в том, что, получив заявление Богрова о намерении боевой группы совершить в Киеве покушение на министров Столыпина и Кассо, не толь­ ко не довел об этом обстоятельстве до сведения надлежащей судебной власти, но и со своей стороны не принял мер удостовериться в действительности заявления Богрова пу­ тем учреждения надзора за личностью последнего и изследования, действительно ли в квартире Богрова находился один из прибывших злоумышленников. Последствием не­ принятия таковых мер было как необнаружение своевременно замышляемого Богровым злодеяния, так и предоставление ему возможности появляться в других местах где быва­ ли высокие гости. Сенатор Шульгин поэтому постановил бывшего начальника киевского

*Однако впоследствии отдельными представителями оппозиции утверждалось, что Столыпин пал жертвой собственных инструкций, ставящих агентов и провокаторов в особые условия. В данном случае это не отвечало действительности: Богров получил доступ в театр не благодаря, а вопре­ки инструкциям для департамента полиции.

охранного отделения Н. Н. Кулябка привлечь к следствию в качестве обвиняемого по обвинению по 338, 339 и 2 ч. 341 ст. ст. ул. о нак.

В виду выяснившейся на предварительном следствии близости отношений Ку­лябка, с одной стороны, с осужденным М. Богровым, а с другой — с генералом Курловым, полковником Спиридовичем и статским советником Верегиным, сенатор, подозревая, что в квартире Кулябка скрываются письма и документы, относящиеся к настоящему де­лу, постановил произвести у Кулябка обыск. При обыске, между прочим, конфисковано было письмо на имя жены Кулябка.

Кулябко несколько раз допрашивался сенатором, причем сущность его показа­ний сводилась к тому, что он имел полное основание доверять Богрову, так как предыду­щая деятельность последнего, как сотрудника охранного отделения, ничего подозритель­ного не вызывала, а, наоборот, в течение продолжительного периода времени Богров да­вал охранному отделению весьма ценные сведения, благодаря которым удалось раскрыть ряд важных политических преступлений. Покушение на П. А. Столыпина Кулябко объяс­нял лишь одним — несчастно сложившимися обстоятельствами» [75, с. 212—214].

В показаниях Кулябко приметно существенное обстоятельство: он отказывает­ся от первоначального чрезвычайно важного показания. «Прокурору Чаплинскому Ку­лябко сначала заявил, что не может считать себя виновным в происшедшем несчастье, так как Богров был допущен в театр с ведома генер. Курлова». Но в объяснениях подпол­ковника Государственному Совету, когда слушалось дело о назначении предварительно­го следствия, и далее, в ходе этого следствия, он «заявил, что допустил в театр Богрова без ведома Курлова и специально просил именно эти показания считать действительны­ми» [63, с. 280]. Причину такой перемены видели в таинственном письме, найденном при обыске у супруги Кулябко, которая приходилась сестрой Спиридовичу. Об этом по­слании ходили разные слухи, поскольку в нем содержалась угроза: генерал советовал не впутывать в дело высоких особ. Вот текст письма Спиридовича:

«Если меня посадят на скамью подсудимых, тогда и я вспомню, что у меня жена л ребенок, и отброшу я тогда всякую щепетильность и поставлю вопрос ребром о всей той конспирации, которую проводили относительно меня 1 сентября. Хотели сделать без меня, ну и сделали, неважно только вышло» [11, с. 380].

Как уже говорилось, не имеет особого смысла слишком глубоко вникать в пока­зания обвиняемых: опытный чиновник Веригин, просвещенные офицеры Спиридович и Кулябко, как и их покровитель высокий царский сановник генерал Курлов, имели до­статочно времени и возможностей, чтобы представить свои действия в самом безобид­ном виде, даже если они местами и возбуждали естественные подозрения.

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ сенатор Шульгин довел следствие до логического конца: про­изводство по этому сложному делу было предоставлено в первый департамент Государст­венного Совета. 11 декабря 1912 года оно было заслушано, и обер-прокурор сенатор Кем-пе представил обширное заключение со следующей формулировкой обвинения: в отно­шении генерала Курлова, полковника Спиридовича, статского советника Веригина и подполковника Кулябка по настоящему делу«следует считать установленным бездей­ствие власти, имевшее особо важные последствия (Г. С.)» [11, с. 276].

Однако при обсуждении вопроса о виновности жандармов мнения раздели­лись: в развернувшихся прениях «правое крыло» департамента решительно встало на сторону Курлова, Спиридовича и Веригина. Таким образом 6 членов Госсовета высказа­лись лишь за устранение этих обвиняемых от должности без предания суду. Против ока­залось пять членов Госсовета, министр внутренних дел А. А. Макаров и председатель Первого департамента А. А. Сабуров, составившие таким образом большинство. Единогласно

виновным был признан лишь подполковник Кулябко. «Меньшинство» настояло на том, чтобы их мнение было внесено в журнал, представляемый на высочайшее утвер­ждение.

Далее по распространившимся слухам дело Курлова и К° стало принимать нео­жиданный оборот: его защитник пустил в ход все влияние, чтобы заручиться поддерж­кой самой высокой инстанции. Полтора года спустя после убийства Столыпина обще­ственность гадала о том, появится ли обвинительный акт или дело закроют.

НЕОЖИДАННО 6 января 1913 года петербургские, а следом московские газе­ты сообщили, что журнал 1-го департамента утверждения не получил, что оно направле­но на прекращение безо всяких последствий для Курлова, Спиридовича и Веригина, ко­торые вскоре были объявлены «невинно пострадавшими».

На посланную Дворцовому Коменданту генералу Дедюлину телеграмму с прось­бой «повергнуть к стопам Государя мою беспредельную благодарность и готовность слу­жить Его Величеству, как служил в течение 35 лет Его державному отцу и деду», Курлов получает собственноручный ответ Николая II: «Благодарю. В верности службы генерала Курлова никогда не сомневался» [18, с. 158]. Генералу было выплачено полностью де­нежное содержание по должности за весь следственный период.

К исполнению своих прежних обязанностей вернулся начальник Дворцовой Охраны полковник Спиридович. Вскоре после восстановления в должности и правах он получает очередные награды, а затем чин генерала. Однако неподвластное высочайшему повелению общественное мнение затрудняло его дальнейшее продвижение, и царское окружение посчитало его пребывание во Дворце нежелательным. Несмотря на заступни­чество Распутина, во избежание общественного возмущения, он был обойден выгодны­ми назначениями и, в конце концов, оказался градоначальником и начальником гарнизо­на маленькой Ялты.

Кулябко, взявший на себя всю вину за «бездействие власти», пострадал больше всех остальных. Сенатор Трусевич сумел доказать злоупотребление подполковника ка­зенными деньгами. За присвоение 10 тысяч рублей, выданных на нужды охраны в пери­од Киевских торжеств, и подлог он был арестован, предан суду и приговорен к 16 меся­цам заключения без лишения прав. В конце концов после обжалования приговора, после­дующего сокращения срока наказания, а затем и «Высочайшего помилования» Кулябко вышел на свободу и так же, как «невинно пострадавший», получил денежную компенса­цию за период проведения сенатского расследования, но только в размере половины должностного оклада [18, с. 158]. Вскоре он стал киевским торговым агентом.

ИТАК, К СУДЬБЕ обвиняемых неожиданную милость оказал император. Пре­дысторию этого решения НиколаяIIоткрывают относящиеся к октябрю 1912 года вос­поминания графа В. Н. Коковцова:

«Мой доклад затягивался, приближалось время к завтраку. Государь сказал мне: „Отложите остальное до после-завтрака; погода такая скверная, что никуда нель­зя выйти, а у Меня на душе есть большой камень, который мне хочется снять теперь же. Я знаю, что Я Вам причиняю неприятности, но я хочу, что Вы Меня поняли, не осудили, а главное не думали, что Я легко не соглашаюсь с Вами. Я не могу поступить иначе. Я хочу ознаменовать исцеление Моего сына каким-нибудь добрым делом и решил прекратить де­ло по обвинению генерала Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича. В особенности меня смущает Спиридович. Я вижу его здесь па каждом шагу, он ходит как тень около Ме­ня, и Я не могу видеть этого удрученного горем человека, который, конечно, не хотел сде­лать ничего дурного и виноват только тем, что не принял всех мер предосторожности.

Не сердитесь на Меня, Мне очень больно, если Я огорчаю Вас, но Я так счаст­лив, что Мой Сын спасен, что Мне кажется, что все должны радоваться кругом Меня, и Я должен сделать как можно больше добра"» [63, с. 285].

«Говоря со мной, Государь, видимо, волновался и смотрел мне прямо в глаза, ожидая моего ответа. Я хорошо помню первые, сказанные мною слова.

„По Вашим словам", начал я, „я вижу, Государь, что Вы приняли уже оконча­тельное решение и вероятно привели его уже в исполнение". Государь подтвердил это наклонением головы. „Мои возражения будут, поэтому, совершенно бесцельны и только огорчат вас в такую минуту, которой я не хотел бы ничем омрачить. Но я должен выска­зать Вам то, что лежит у меня на душе, и не с тем, что бы склонить вас переменить Ваше решение, а только для того, чтобы Вы не имели повода упрекнуть меня в том, что я не предостерег Вас от вредных последствий Вашего великодушного шага. Ваше Величество, знаете, как возмущена была вся Россия убийством Столыпина и не только потому, что убит Ваш верный слуга, но еще более потому, что с такой же легкостью могло совершить­ся большее несчастие. Всем было ясно до очевидности, что при той преступной небреж­ности, которая проявилась в этом деле, Багров имел возможность направить свой брау­нинг на Вас и совершить свое злое дело с такой же легкостью, с какою он убил Столыпи­на. Все, что есть верного и преданного в России, никогда не помирится с безнаказанно­стью виновников этого преступления, и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал Государя, когда каждый день привлекаются к ответст­венности неизмеримо менее виноватые, незаметные агенты правительственной власти, нарушившие свой служебный долг. Ваших великодушных побуждений никто не поймет, и всякий станет искать разрешения своих недоумений во влиянии окружающих Вас лю­дей и увидит в этом, во всяком случае, несправедливость.

И это тем хуже, что Вашим решением Вы закрываете самую возможность про­лить полный свет на это темное дело, что могло дать только окончательное следствие, назначенное сенатом, и Бог знает, не раскрыло бы оно нечто большее, нежели преступ­ную небрежность, по крайней мере, со стороны генерала Курлова.

Если бы Ваше Величество не закрыли теперь этого дела, то в Вашем распоряже­нии всегда была бы возможность помиловать этих людей в случае осуждения их. Теперь же дело просто прекращается, и никто не знает и не узнает истины. Будь я на месте этих господ и подскажи мне моя совесть, что я не виновен в смерти Столыпина и не несу тяж­кого укора за то, что не оберег и моего Государя, я просто умолял бы вас предоставить де­ло своему законному ходу и ждал бы затем Вашей милости уже после суда, а не перед след­ствием".

Государь внимательно выслушал меня и сказал мне:

„Вы совершенно правы. Мне не следовало поступать так, но теперь уже поздно. Я сказал Спиридовичу, что Я прекратил дело и вернул меморию Государственному Сек­ретарю. Относительно Курлова Я уверен, что он, как честный человек, сам подаст в от­ставку, и Я прошу Вас передать Мои слова Министру Внутренних дел. Вас же прошу, Вла­димир Николаевич, объяснить в Совете Министров, чем Я руководствовался, и не судить Меня. Повторяю — Вы совершенно правы, и Мне не следовало поддаваться Моему чувст­ву"» [63, с. 286-287].

Общественное отношение к происшедшему было различным: от разочарова­ния и досады до нескрываемого возмущения. Посвященные в дворцовые тайны и проти­воречивые отношения монарха с премьером давали самые критические оценки. Вот что писал по этому поводу видный русский юрист и общественный деятель А. Ф. Кони:

«Неоднократно предав Столыпина и поставив его в беззащитное положение по отношению к явным и тайным врагам, „обожаемый монарх" не нашел возможным быть

на похоронах убитого, но зато нашел возможность прекратить дело о попустительстве убийцам и сказал, предлагая премьерство Коковцову: „Надеюсь, что вы меня не будете за­слонять, как Столыпин?"» [20, с. 27].

ОДНАКО ИСТОРИЯ РАССЛЕДОВАНИЯ чрезвычайного события в Киеве на том не закончилась. Через пять лет обстоятельства убийства П. А. Столыпина выясняла также учрежденная Временным правительством 5 (18) марта 1918 года «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц как граж­данского, так и военного и морского ведомств». Задачей комиссии было собрать обвини­тельный материал для проведения судебного процесса над руководителями свергнутого режима: «В том, что Россия при царе управлялась преступниками, врагами собственного народа и даже прямыми немецкими агентами — Временное правительство не сомнева­лось» [63, с. 288].

Конечно, убийство прежнего Председателя Совета Министров не тревожило членов Временного правительства, среди которого было немало его прежних врагов. Для новой власти это был повод для выполнения указанной выше задачи и возможность для сведения счетов. Потому Курлов и Спиридович становятся узниками Петропавлов­ской крепости.

Допросы П. Г. Курлова, А. И. Спиридовича, а также оказавшихся по соседству В. Н. Коковцова и М. И. Трусевича, казалось, ничего нового принести не могли. Но вы­яснились новые интересные обстоятельства и определились персонажи, бывшие рань­ше в тени. Например, допрошенный бывший секретный сотрудник охранки (также в прошлом из социал-демократов) свидетельствовал, что должен был быть вызван (с фра­ком и сюртуком!) на Киевские торжества по первому указанию Спиридовича, с которым был связан литературной работой. Оказалось, что ранее в Киеве он встречался не толь­ко со Спиридовичем и Кулябко, но и с Веригиным и даже с Курловым. Разумеется, этот «литературный кружок» вызывал подозрения. Как полагал сам сексот, «он не был вытре­бован в Киев, по его предположению, потому что в деле охраны его заменил Богров» [63, с. 162]...

Однако последующие октябрьские события 1917 года остановили работу комис­сии, результаты которой стали лишь предметом исследования немногих ученых.

Примечательно, что в многотомном литературном наследии А. И. Спиридови­ча о революционной деятельности в России с начала века до Октября с обстоятельным описанием известных и почти неизвестных террористических актов в центре и на окра­ине нет свидетельств киевской драмы. Самый посвященный в кровавые тайны России и непосредственный участник событий — начальник царской охраны генерал Спиридо­вич, как и Курлов, обходит ее стороной...

ИСТОРИЯ ПОДГОТОВКИ ПОСЛЕДНЕГО, по нашему счету, двенадцатого и самого «удачного» покушения на Столыпина, возможно, навсегда останется тайной из тайн: слишком велика была ставка. Ведь, повторимся, крушение великой державы нача­лось не с Великого Октября, тем более не с Февральской буржуазной и даже не с Первой мировой войны. Есть все основания полагать, что гибель самодержавной России стала необратимой после убийства премьера, который своей мудрой и твердой политикой не только восстановил в державе порядок, но указал россиянам мирный, спасительный путь.

К сожалению, чрезвычайно сложно оказалось добраться до нужных архивов, к тому же, возможно, значительная часть документов находится в зарубежье. Впрочем, погружение

в архивы вовсе не гарантирует полного успеха. В этой скрупулезной работе так­же таится опасность: как лес может закрыть собой высокие горы, так обилие документов, сведений, фактов могут создать дымовую завесу, в которой легко сбиться с пути и дви­нуться ложной тропой. На эту ложную цель могут вывести и фальшивые, подметные до­кументы и не совсем добросовестное пристрастное эпистолярное наследие, которое бы­ло сработано теми, кто в разное время и по разным причинам стремился скрыть правду о главном в России убийстве.

Поскольку литературы, посвященной убийству Столыпина, издано в России и зарубежье немало, то можно предположить, что верный ответ на эту историческую загад­ку зависит не столько от новых свидетельств, улик, сколько от свежего взгляда на уже из­вестные факты, внимательного осмысления их. Вот почему важно обратить внимание на следующие не слишком заметные обстоятельства, которые, однако, не представляют особой тайны для просвещенных людей.

Потому выставляем на общее обозрение еще один исторический персонаж — укрывающегося за множеством псевдонимов (Дьяков, Самсонов, Юрьевский, Вольский) Сергея (Вениамина) Евсеевича Богрова, более известного как Николай Валентинов (приложение № 9). Того самого доброго знакомого вождя, автора «Встреч с Лениным» и других книг о главном большевике и самом знаменитом' псевдониме России. Однако до­вольно щедрый в своих литературных откровениях, широко растиражированных в зару­бежье, а следом — в России, Валентинов-Богров ни слова не проронил о своей приме­чательной родственной связи с убийцей премьера, которому доводился двоюрод­ным братом. А между тем из различных источников следует, что его влияние на Дмит­рия Богрова в бытность их совместного проживания на петербургской квартире было достаточно велико. Интересно и то, что пришедший к власти Ульянов-Ленин в 1918 году лично помогает родственнице Дмитрия Богрова — Валентине Львовне Богровой и род­ному брату Богрова — Владимиру Богрову уехать из России в Германию, а потом терпит в своем правительстве на дипломатической службе Богрова-Валентинова, несмотря на прежнюю с ним размолвку, о которой последний обстоятельно написал в своих «Встре­чах с Лениным», широко известных в России и зарубежье.

И тут невольно зреет вопрос: как смог он не просто существовать, но полноцен­но жить и выжить в Советской России двадцатых годов, невзирая на крепкую ссору с во­ждем?! Как умудрился, несмотря на философские и даже идейные с ним расхождения, ос­таться у большевиков на хорошем счету, пользоваться привилегиями номенклатурного работника: высокой зарплатой, длительным отпуском, правом на служебную автомаши­ну, лечением за границей и даже личным вниманием Ильича?! Очевидно, это помогло во­время уехать за рубеж родственникам убийцы премьера, а затем и самому Валентинову выехать в нужные сроки на дипломатическую работу в Париж и затем там остаться... Произошло это в 1930 году, когда в России уже более десяти лет шла тотальная борьба с инакомыслием, когда из России выкорчевали миллионы людей неугодных новой власти сословий.

Но, главное: отчего этот словоохотливый человек, не забывший самой мел­кой детали из своей удивительной жизни под тройным псевдонимом, молчит о сво­ем кровном родстве с Дмитрием Богровым, выстрел которого оборвал жизнь пре­мьер-министра России и, в конце концов, стал точкой отсчета в крушении русской державы?

В аннотации к одной из многочисленных книг Валентинова, изданных в России (Недорисованный портрет. М.: Терра, 1993), говорится, что «автор освещает многие стороны жизни вождя, оставшиеся, как правило, в тени». Между тем не менее интерес­ны теневые стороны жизни самого Валентинова — «революционера-меньшевика, философа,

экономиста, историка» и «неординарной личности», к тому же «критически на­строенного к идеям большевизма».

Не царская охранка, а сам брат Дмитрия Богрова в своих воспоминаниях пи­шет: «В первый период своей работы он всецело подпадает под влияние своего старше­го двоюродного брата, Сергея Богрова (т. е. Валентинова.™ Г. С), жившего и воспиты­вавшегося также в доме отца». И можно вполне допустить, что в самый критический в своей жизни момент раскрытый бывший агент Дмитрий Богров (провокатор — по тер­минологии большевиков) также подпал под влияние своего старшего двоюродного бра­та... Конечно, догадка — не доказательство, но стоит лучше вглядеться в черты этого не­обычайно ловкого человека.

В самом начале предисловия к вышеупомянутой книге «Недорисованный портрет» (словно предвосхищая возможные естественные сомнения), даны сведения, сохранившиеся в Департаменте полиции, которые позволяют ознакомиться с анкетны­ми данными Валентинова: «Вероисповедание — Православное, Происхождение — По­томственный дворянин Тамбовской губернии, Народность — Великоросс, Подданство — Русское, Звание — Дворянин». Данные эти приводил когда-то сам Валентинов, надо по­лагать, ими он дорожил более, чем своими многочисленными именами, которые менял как перчатки...

Правда, следом сообщается, что Валентинов происходил из старинного литов­ского рода. Его отец — Владислав Казимирович Вольский, что вносит некоторый эле­мент противоречия, пусть незначительный. Но разве в России строго относились к оп­ределению национальности и мерили мензурками состав крови: в России каждый мог на­зывать себя русским, ведь это, в общем-то, прилагательное... Но великороссом, видимо, каждый называться все же не мог, даже если это было выгодно и очень хотелось. Вот в таких случаях для Валентинова-Вольского и т. д. справка из Департамента полиции — до­кумент подходящий, почти индульгенция. Это в Советской России можно было козырять своей дружбой с вождем и даже родством с убийцей Столыпина, а в зарубежье, чтобы жить и печататься, об этом лучше было помалкивать...

По мере знакомства с этим историческим персонажем вопрос, отчего по восше­ствии на престол российского государства злопамятный Ленин терпит и возвышает сво­его обидчика Валентинова, становится почти риторическим. Вполне логично предполо­жить, что Валентинов сумел получить откупную, о которой, впрочем, нигде не пишет ни слова. Нигде в обильных очерках этого человека вы не найдете сведений о том, что в пе­риод после ссоры с вождем Валентинов оказался тому чем-то полезен. А между тем поч­ти невозможное примирение состоялось. Может, Ленин был благодарен Валентинову за то, что его двоюродный брат Дмитрий Богров освободил путь к российскому престолу? Только не в характере Ильича такая сентиментальность: он уничтожал, загонял в тюрь­мы и лагеря, высылал за рубеж многих своих бывших союзников, тех, с кем вместе рушил монархию, тех, кто был ему лично знаком, и знакомых заочно... И дерзкого Валентинова у Ленина было достаточно оснований сгноить или слегка «опустить». Но он терпит его и даже допускает во власть.

Так, может быть, из благодарности за такую услугу, за которую можно было все забыть и простить?.. Рискнем сделать предположение: не исключено, что по навод­ке самого Ильича Валентинов указал в подходящий момент своему двоюродному брату Богрову на премьера Столыпина, который был для бесов России страшнее царя?..

В пользу этой версии приведу еще один аргумент. Вольский-Валентинов за ру­бежом не унялся: отсидевшись в Париже после сталинских коротких расправ, он продол­жил свою полемику с Лениным, который давно бездыханный лежал в мавзолее. И, нару­шая данное ранее обещание, до конца своих дней «полощет» бывшего благодетеля... Человека,

который мог его урезонить, который, возможно, знал нечто такое, о чем Вален­тинов предпочитал умолчать, не было, он больше не мог ему помешать, и наш псевдоним начинает выдавать на гора свои бесконечные мемуары. Ленин простил Валентинова, но Валентинов не прощает вождя. Случай для психиатров: малоизвестный Валентинов ре­внует к славе вождя, который, возможно, обязан ему своим возвышением. Об этом за ру­бежом, в эмигрантской среде, лучше молчать, но тщеславная натура бунтует. И в своих воспоминаниях он заходит по третьему кругу, в деталях смакуя каждый момент былых своих встреч, событий, тревог. Стороной обходится лишь тема смерти Столыпина: ни намека на родство с убийцей премьера, ни слова о событии, потрясшем Россию. Нет в тексте даже имени реформатора, бывшего для оппозиции самой важной фигурой.

В своем «Красном колесе» А. И. Солженицын небезосновательно утверждал, что убийцу Столыпина направило «поле»: общественное сознание, сформировавшее мнение о вине монархии во всех бедах России. Из этого вытекало, что царя и его сто­ронников надо убрать, если не получится миром — значит, убить... Верно, но это не ис­ключает другого. По мнению ряда историков, за Богровым стояли другие, которые ука­зали обреченному Богрову на цель. Вполне возможно, что наводчиком был малоизвест­ный всем Валентинов, а заказчиком самого главного в России убийства — известный всем человек...

Таким странным образом переплелись влияния и судьбы двух самых значитель­ных людей XXвека — Ленина и Столыпина, за каждым из которых стояли надежды мил­лионов людей на лучшее устройство мира. До сих пор мало известно, выделял ли пре­мьер-министр из зарубежной революционной среды фигуру Ульянова-Ленина, но вослед заграничной леворадикальной прессе, не скрывавшей восторга относительно убийства Столыпина, будущий вождь в своей статье «Столыпин и революция» откровенно выра­жает надежды на скорый поворот в русской истории и по своей любимой привычке «ле­пить бубнового валета» — навешивает на покойного одиозные ярлыки.

ИТАК, РОКОВОЙ ВЫСТРЕЛ в киевском театре, несмотря на то что он про­изошел при огромном стечении народа и убийца был схвачен, оставил массу вопросов. Главный из них: чью волю исполнил Дмитрий Богров, кто был заказчиком этого самого трагичного по последствиям для России убийства?

В годовщину смерти Столыпина этот вопрос в своем очерке «Высший подвиг» заостряет Александр Аксаков: «Кто бы ни был подлый убийца — революционер ли, про­дававший с юношеских лет своих товарищей и в то же время активно участвовавший в революционной работе, или же изобличенный охранник, под страхом смерти взявший на себя позорную роль палача,— рука его во всяком случае могла быть направлена толь­ко врагами единой, мощной и славной России, врагами ее развития на благо народное и на страх ее врагам. Как это было 30 лет назад, так и сейчас, руку убийцы направили со­циалисты-революционеры, народовольцы-террористы или максималисты,— название безразлично,— зовущие себя друзьями народа, а в действительности вернейшие слуги всех врагов Русской Земли. Как тридцать лет назад, так и сейчас этими ложными друзь­ями было совершено великое насилие над целым русским народом, сделана над ним ве­личайшая насмешка и нанесено ему тяжкое оскорбление: нагло отнят у него великий гражданин, кормчий русского корабля, самый любимый и всенародно известный чело­век в России.

Незначительная по численности кучка людей, кучка позорных ничтожеств, преданных безумным фантазиям, убогих мыслью, среди которых, как выяснилось в по­следнее время, к тому же кишат, перепутываясь в своих ролях, изменники революции, продающие ее агентам полиции и охране, и раскаявшиеся охранники, выдающие

полицейские тайны революционерам. Ужас и обида последнего преступления в том, что, по­сягая на главу правительства, эта презренная кучка осмелилась выступать вершителем су­деб великого народа.

Конечно, эта кучка негодяев была бы бессильна даже для таких жалких дел, как убийство из-за угла, если б она не находила преступной среды, питающей ее и укрепляю­щей дрожащие руки этих вырожденцев, направляющих браунинги.

Преступная среда эта — все исконные враги русской государственности, кото­рым нужен развал России. Не менее зловредна и среда теоретиков, с иноземными поли­тическими идеалами, с холодными ко всему русскому сердцами, если и друзей свободы, то только свободы инородческой, боящихся пуще огня русской силы, которые, как про­говорился один из их лидеров, в годину японской войны не знали, „желать ли им побед нашей армии"» [1, с. 74].

Известна расхожая мысль о том, что время открывает любые тайны, но 90 ми­нувших лет ни на шаг не приблизили нас к ответу. А между тем, возможно, он таится в до­гадках самых разных людей, пытавшихся добраться до сути. И поскольку прямой ответ получить ныне нельзя, естественным и логичным вопросом «кому это выгодно?» снова очертим круг подозреваемых лиц, организаций и сил.

Итак, самый вероятный заказчик — те революционные силы, в которых дли­тельное время имел связи убийца, с которыми пустился в опасную авантюру, и, запу­тавшись в ней, вынужден был искупить вину собственной кровью. Тот факт, что соци­ал-демократы, анархисты или другие антимонархические силы не взяли на себя ответ­ственности за убийство, как и то, что Богров отрицал свою принадлежность к какой-либо организации, особого значения не имеет: в той ситуации это было для него слиш­ком опасно: заговор всегда усугубляет вину и делает более суровой расплату. Вместе с тем можно допустить, что помимо причины для покушения (безвыходность положе­ния Д. Богрова), убийца имел и весомый повод к выстрелу именно в премьер-минист­ра Столыпина. При «богатом выборе», предоставленном Богрову на киевских торже­ствах, внести коррекцию в его устремления вполне мог оставшийся в тени персонаж. Например, Троцкий, сведения о появлении которого в Киеве накануне убийства про­сочились в печать.

О другой набирающей влияние силе также было сказано выше. Известному в эмигрантском кругу Ульянову-Ленину в исследуемый нами период (до 1911 года) принад­лежит весомая фраза: «Революционной ситуации больше нет». Такая жесткая констата­ция факта, отражающая реальное положение дел, закрывала главе российских большеви­ков перспективу и грозила навсегда оставить его в забытьи. Столыпинская охранка пара­лизовала действия революционеров в России, агентура проникала даже в заповедное за­рубежье. До мировой войны было еще далеко: Столыпин не дал бы втравить в нее еще не совсем окрепшее государство, к тому же монархи стран потенциальных противников признавали политическую мудрость премьера, и его государственный авторитет не­сколько остужал всякие страсти. Стоит ли говорить о том, что при живом Столыпине Ле­нин, сведения о личной смелости и мужестве которого были, мягко говоря, преувеличе­ны, никогда не решился бы приехать в Россию? В такой крайне невыгодной ситуации знакомство с ловким псевдонимом Валентиновым-Вольским, который в свою очередь мог оказать влияние на своего двоюродного брата Богрова, сулило Ленину немалые шан­сы свалить своего врага № 1, благодаря которому мог продлить и укрепить свою власть нерешительный самодержец. Таким образом, упомянутую выше связку Ленин — Валенти­нов — Богров стоит принять в расчет.

Сразу после покушения на Столыпина, совершенного евреем Богровым, воз­ник стихийный протест с остро выраженным антисемитским окрасом. Под угрозой погромов

еврейство Киева осадило вокзалы, и только решительностью властей, полиции, армии удалось обуздать страсти с обеих сторон. Однако версия о «еврейском сговоре» продолжает существовать и поныне, ее допускал и известный публицист, политический деятель В. Шульгин, который опубликовал свои неосторожные мысли. Аргументы про­тивников «еврейского следа», которые убеждали, что выстрел Богрова мог вызвать наци­ональную рознь и погромы, а потому не мог быть организован еврейством, опроверга­лись доводами о том, что стоявшей за организаторами или заказчиками могущественной «интернациональной» верхушке судьба рядового национального меньшинства была без­различна.

Но не стоит забывать, что у Столыпина было немало врагов и с противополож­ного фронта — врагов, о которых достаточно сказано выше. Крайние правые давно подо­зревали реформатора в смертном грехе — измене православной вере и самодержавному строю, сговоре с вражеским станом. Говорилось даже о том, что его знаменитое «Не за­пугаете!» было обращено не столько к «левым», сколько к «правым», то есть монархиче­ским силам. Давление справа крепло и набирало силу, после того как революция была Столыпиным остановлена и ее силы иссякли. Причем оппозиция имела в своих рядах влиятельных и знатных особ, имевших прямой доступ в семью государя и образовавших против Столыпина сильную фронду. Здесь сплотились самые разные люди, выказавшие, несмотря на прежние расхождения, удивительную солидарность в борьбе против пре­мьера в Госдуме, Госсовете и дворцовых интригах. И посмертные речи «правых» мало что меняют по сути, а отношение их к Столыпину после кончины последнего не искупа­ют вины перед ним.

Особая категория лиц, тесно связанных с первой,— российские державные каз­нокрады — то самое «темное царство», напуганное затеянной главой кабинета министров -грозным циклом сенаторских ревизий». По разным свидетельствам, в этом ряду особое место занял жандармский генерал Курлов, назначенный помимо воли Столыпина его по­мощником по МВД. Доказательств и прямых улик причастности Курлова к убийству пат-рона обнаружить не удалось, хотя косвенных улик, видимо, было немало. Возможно, са­мые существенные документы, проливающие свет на слабости генерала, людскою мол­вой давно наделенного славой повесы и казнокрада, пропали сразу после смерти Столы­пина, в служебном кабинете питерской резиденции которого и даже в усадьбе в Колно-берже были изъяты многие документы. И нелепо искать ответы в переизданных в Совет­ской России эмигрантских воспоминаниях генерала, который уделил роковому эпизоду, потрясшему жизнь всей страны, всего несколько строк. Имевшийся в распоряжении Столыпина таинственный документ о растратах Курлова мог действительно существо­вать, но вряд он когда-нибудь сможет появиться на свет.

Таким образом, во всей истории о возможной причастности жандармского ге­нерала Курлова к смерти Столыпина остается, по сути, лишь один впечатляющий до-зод, только одна серьезная улика: как уже говорилось, секретный агент Богров получил билет в театр не благодаря, а вопреки инструкциям для охранных отделений страны. Впрочем, получил не от генерала Курлова, а от начальника киевской охранки Кулябко, который, как уже говорилось, изменил свои первоначальные показания и принял всю вину на себя.

В нашу задачу не входит капитальное расследование причастия группы Кур­лова — Веригина — Спиридовича — Кулябко к убийству Столыпина. Однако стоит ска­зать, что помимо официального следствия эта чрезвычайно сложная тема стала пред­метом пристального внимания самых разных историков и публицистов в дореволюци­онный, советский и постсоветский период. И здесь, прежде всего, заслуживают вни­мания версии о спланированном покушении на премьера — сговоре, в центре которого

стоял погрязший в финансовых авантюрах Курлов, давно искавший подходящего случая. Гипотеза о том, что Богров стал лишь исполнителем замышленного убийства, высказывалась не раз*.

В некоторых версиях удачно сведены воедино всевозможные разрозненные ра­нее факты, улики, размышления, догадки и слухи, представляющие довольно достовер­ную картину этого чудовищного убийства. Например, в мемуарной литературе давно блуждала информация о предполагаемых соучастниках Д. Богрова, которые после его выстрелов должны были погасить свет в театре. Этим, кстати, объяснялась решимость двойного агента, которому в суматохе оставался шанс на спасение. В ткань предлагаемых версий удачно вплетены другие факты и аргументы: от растрат генерала Курлова до по­дозрительных связей Кулябко, а также Богрова.

В разных источниках блуждает также версия о таинственном ночном посеще­нии раненого Столыпина неким доктором Г., который, «отослав под каким-то предлогом находившегося в комнате врача, остался с больным в течение трех-четырех минут наеди­не» [11, с. 334].

Примечательно, что эти версии не исключали другого: возможно, наряду с «квартетом» Курлова к убийству премьера Богрова склоняли другие люди и обстоятельст­ва. Поспешная казнь исполнителя, несмотря на все последующие открытия и новые фак­ты, вероятно, навсегда исключила возможность окончательно прояснить этот вопрос.

Ясно одно: к смерти Столыпина стремились самые разные силы, и в этом зага­дочном деле сплелись интересы его явных и тайных врагов изо всех лагерей. Крайности в отношении премьера сходились, и в такой атмосфере смерть бродила за ним по пятам, выжидая удобного момента...

Незадачливый лидер кадетов Милюков, отрешившийся в эмиграции почти от всех своих политических взглядов, вводит в круг подозреваемых лиц даже Императора Николая IIвместе с его окружением. Переходя в своих мемуарах в столь щепетильном вопросе на эзопов язык, он употребляет вескую фразу: «Призванный спасти Россию от революции, он (Столыпин.—Г. С.) кончил ролью русского Фомы Бекета» [35, с. 80—81]. Тем самым он намекает, что верный Самодержцу премьер, подобно английскому канцле­ру, пал от рук преданных НиколаюIIлюдей после неосторожных фраз, сказанных Ца­рем, заслоненным славой Столыпина. Может, с мнением просвещенного Милюкова трудно согласиться по сути, но еще труднее его начисто опровергнуть. Вне сомнения. НиколаяIIраздражала популярность Столыпина, о чем впоследствии писали самые раз­ные люди. Чаще всего ссылаются на воспоминания Коковцова, которому царь в спешном порядке передает пост главы правительства российской державы: «„Ваше Император­ское Величество, покойный Петр Аркадьевич не заслонял вас, он умер за вас". Царь го­ворит с упрямством: „Он заслонял меня. Мне надоело читать каждый день в газетах „Председатель Совета Министров, Председатель Совета Министров!"» [11, с. 445].

Это чувство ущемленного самолюбия постоянно будировало корыстное окру­жение Самодержца, пустившее в ход интригу об ущемлении «верховных прерогатив». Чу­довищно предположить, что Царь мог личным наказом вдохновить кого-то на убийство премьера, однако ревнивое отношение НиколаяIIк Столыпину не могло пройти незаме­ченным для приближенных особ. Это вполне могло стать основой всяких инсинуаций против него, которые привели, в конце концов, к изоляции и прилюдному унижению, ос­тавлению на киевских торжествах без охраны и трагической развязке в театре.

*Наиболее обстоятельно этот вопрос исследован в книге В. Джанибекяна «Тайна гибели Столы-пина», в которой наряду с известными ранее фактами приведены недоступные широкому кру­еведения из таинственного досье.

Нельзя умолчать еще об одной версии, которая в разных вариациях давно бу­доражит умы. Речь о причастности масонов к смерти премьера — теме, которую до сих пор обходят молчаньем большинство ученых умов. Не ставя особой целью исследова­ние этого взгляда, не располагая на сей счет никакими серьезными фактами, ограни­чимся лишь публикацией зарубежного соотечественника, историка, заключившего этот вопрос в разумные рамки личной догадки. Приведенная далее (приложение № 8) без купюр статья, опубликованная в зарубежной газете «Русская жизнь», привлекает внимание еще потому, что, как уже указывалось выше, деятельностью масонов интере­совался и царь, и Столыпин. По некоторым сведениям полиция проводила наблюдение за масонскими ложами, интересуясь связью «братьев» России и Франции. С этой целью в 1910 году Департамент полиции командировал в Париж коллежского асессора Алек­сеева. Примечательно, что приведенное ниже донесение Алексеева было предоставле­но Курловым императору, чтобы направить внимание влиятельных кругов и Царя на масонский след:

«От лиц, стоящих близко к здешним масонским кружкам, удалось услышать, что покушение на г-на председателя Совета Министров находится в некоторой связи с плана­ми масонских руководителей... Уже с некоторых пор к г-ну председателю Совета Мини­стров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие склонить его высоко­превосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти проводились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со сторо­ны г-на председателя никаких подозрений... Масоны повели атаку и на другой фронт, ста­раясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, гово-эят, оказался П. Н. Дурново, который сделался будто бы их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на председателя Совета Министров как на лицо, могущее им слу­жить скорее препятствием... Масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у вла­сти стоял г-н председатель Совета Министров. В печати проскользнула однажды статья, заявляющая, что его высокопревосходительство находится „под влиянием масонов, дей­ствующих на него через его брата А. Столыпина" (Гроза. № 153; Русская Правда. № 13)... За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает прине-:ти масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение побудило руководителей ма­сонства прийти к заключению, что г-н председатель Совета Министров является для со­юза лицом „бесполезным" и, следовательно, в настоящее время, когда масонство собира­ется нажать в России все свои пружины,— даже вредным для целей масонства... Масоны ожидали в июле месяце каких-то событий. Тайные парижские руководители не сообща­ли о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г-на председателя Совета Министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Го­ворят, что руководители масонства... подтолкнули исполнение того плана, который был только в зародыше. Чисто „техническая" сторона преступления и кое-какие детали обста­новки, при которой возможно было совершить покушение, была подготовлена через ма-:онов. При теперешней постановке этого дела (охраны) покушение возможно лишь при посредстве масонских сил, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение» [39, т. II, с. 185—186].

Вместе с тем многие исследователи сходятся на мысли о том, что Богров пошел на убийство для самореабилитации. Страх перед позорным разоблачением, глубокий ду­шевный разлад, крушение прежних иллюзий, унизительная роль полуразоблаченного агента подтолкнули эгоцентричного человека с болезненным самолюбием и повышен­ной самооценкой к трагическому финалу. Богров сознавал, что прежние связи, долги и

грехи уже никогда не позволят ему сохранить независимость, вести достойную жизнь. За­писка, оставленная дома перед драмой в театре, подтверждает такой душевный настрой:

«Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже сделал хорошую карь­еру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю» [57, с. 197].

Эффектной концовкой Богров рассчитывал перечеркнуть позорные страницы своей биографии и вписать свое имя в историю. Можно сказать, что последнее в некото­рой степени ему удалось.

Итак, по меньшей мере, восемь версий убийства Столыпина. Трудно рассчиты­вать на то, что со временем какая-то из них станет официальной, хотя вполне можно предположить, что на свет преднамеренно или случайно выплывут новые факты, прояс­няющие или, наоборот, искажающие истинное положение дел. И, может быть, самое ра­зумное в нашем нынешнем положении — отступиться от самой притягательной версии, чтобы не плодить новых ошибок, чтобы принять условно модель, включающую все пред­положения и догадки. Как нелепо винить в Октябрьской революции (или перевороте) только большевиков: «Виноваты все!»...—так же опрометчиво считать виновником смер­ти только Ленина или масонов, казнокрадов или Царя. Обстоятельства последних лет жизни премьер-министра П. А. Столыпина позволяют сделать вывод о том, что в борьбе против него сходились самые крайние силы, явно и тайно, прямыми действиями или без­действием приближая его трагическую кончину.

На переломе веков и тысячелетий, в новую российскую смуту всем, кому небез­различно будущее России, кто искренне тревожится за нее, следует вынести из истории восхождения и гибели русского реформатора должный урок. Словно к соотечественни­кам нашего времени обращены слова этого замечательного человека:

«...Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя пра­ва называть русский народ великим и сильным...» [57, с. 167]

Послесловие

Отклики на смерть премьер-министра - А. Столыпина, А. Гучкова, В. Розанова, Л. Тихомирова, П. Струве, А. Аксакова. Оценки реформ А. Еропкиным, А. Чаяновым, К. Кривошеиным и другими. Ленин о реформах Столыпина. Позиция русских марксистов и советских ученых периода НЭПа. Современные издания: В. Казарезова, А. Кофода и другие. Иностранные специалисты: Зеринг, Аугаген, Прейер, Тэри и другие. Про­гноз Менделеева и трагичный финал. Отзывы знатных особ о роли П. А. Столыпина.

СМЕРТЬ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА вызвала огромный общественный резо­нанс, всколыхнула людское море России. Сотни, тысячи писем и телеграмм от разных организаций, сословий, людей. В них сочувствие родным поверженного премьера, боль, тревога и возмущение злодеянием. Отзывались люди, как знавшие Столыпина лично, так и не видевшие его никогда, но сознающие его значение и потерю. Чуткие отклики посту­пали даже из государств, настроенных к России враждебно: политические деятели отда­вали дань мудрости, мужеству и достоинству, с которыми вел российский корабль рус­ский премьер. Самые искренние и проникновенные из посланий были опубликованы за­тем отдельными изданиями, передавались народной молвой.

После трагической кончины брата и похорон, вылившихся в демонстрацию са­мых глубоких и искренних чувств россиян к поверженному борцу за благо России, заме­чательный очерк «Памяти брата» опубликовал Александр Столыпин:

«Кровь героев нужна, чтобы их голос звучал в пространстве столетий (Г. С).

После ряда бесславных лет Провидение ярким светом мученичества озарило дорогой русскому чувству облик простого, правдивого, верного до последнего вздоха, ум­ного и любящего сына России. Для России был нужен этот жестокий дар Провидения, потому что вступают в жизнь новые поколения и растут дети, для которых нет ни ясных путей, ни воодушевляющей цели, а сердца их чисты и души не тронуты. На первых шагах их стерегут соблазны государственного разврата, зараза безнадежности и проповедь пре­дательства великому преемству отцов, духовному наследию истории. Им нужен пример, но древние примеры так далеки, так чужды текущей жизни, так; не укладываются в совре­менные условия. •

Слова не убедят и не могут убедить, что суровый долг еще может светиться близ­ким и досягаемым идеалом в наше разнузданное время; слова не убедят, что в нашей ма­ловерной жизни можно покорствовать заветам Христа; слова не подвигнут на жертву и не окрылят верою в победу добра. Прекрасными в своей дерзости словами зовут и к пре­ступлению, умными до соблазнительности словами влекут к измене долгу. Слова эти раз­даются так громко, так настойчиво и так повсеместно, что нужно было поставить стра­дальческую тень в бессмертное их опровержение.

В ужасные дни предсмертного томления брата, и в бесконечном шествии за его прахом, и в дни молитв и похорон я видел плачущие и благословляющие толпы, которые были больше, чем толпы, когда-то выходившие вооруженными на мятеж. И я знал, что эти слезы и молитвы неизгладимее, чем были когда-то волны бунтующей злобы. В груст­ном просветлении я думал о брате, что он заслужил свой отдых, потому что весь народ мысленно за ним крестит любовным, благословляющим крестом своего Царя и будет крестить, исполняя его завещание. Я видел, что народ его одобрил, моего бедного брата,

и так сердечно и стихийно одобрил, как только умеет это делать русский народ. Народ в нем признал подвиг скромного и самоотверженного служения выше всех других подви­гов, как наиболее сродный душе народа. Довольно им играли, довольно звали на пути са­мовластия и дури, довольно в нем будили злобу и корысть. А кто ему служил, кто нелице­мерно помогал великому Царскому служению родной земле? Неожиданным признанием, никем не вызванным и не подстрекаемым, народ показал свою истинную волю и раскрыл свои заветные мысли.

Пусть те, которые так самозванно именовали себя борцами за народные права и истолкователями его надежд и гнева, пусть они вдумаются в этот пожар сердец, в это любовное единодушие к человеку, на которого они так упорно и зло указывали народу как на притеснителя, карателя, гасителя свободы и попирателя прав.

Теперь его нет, и он тем силен, что защищаться не может, а защищает его непо­бедимая правда. Теперь дело не в лице, а в символе и памяти, теперь бороться не с кем, кроме идеи, нечего оспаривать, кроме завещания мученика, заслужившего утверждение потрясающего народного горя.

Пяти лет его неутомимой работы и пяти дней его безропотных страданий было достаточно, чтобы обновленный строй, дарованный Царем России, был усвоен и принят примиренным народом. На крепкой основе земельного богатства воздвигалось здание права и законности, дальнейшее строительство которого русскими руками и по русскому замыслу теперь обеспечено. Произнося в одной из своих думских речей памятные слова: „Вам нужны великие потрясения,— нам нужна великая Россия",— он провел резкую грань между чужеродными государственными хищниками и строителем-народом, которому он был и слугою, и сыном. Храня Россию от великих потрясений, он спешил укрепить хо­зяйство и собственность трудящихся на земле. Этой цели он достиг.

Но у него были и другие цели, были и другие задачи, успех которых обрисовы­вался в неясном тумане. Его мечтою было привлечение к государственной работе всего честного, всего умного и талантливого в России, он верил в общественные силы и хотел их направить в русло совместной и стройной работы на пользу родины. Он верил в то, что уродливый тормоз недобросовестной и пристрастной оппозиции оботрется о рабо­чую силу умеренной и честной России и ослабит свое вредное сопротивление. Эта по­следняя цель им еще не была достигнута, но в память его это должно быть сделано. Если бы этого не было, то ни к чему были бы все труды, все потрясения, все народные бедст­вия прежних лет и страшные уроки истории» [53, с. 9—10].

Из множества речей, произнесенных по поводу смерти Столыпина, следует особо отметить краткое выступление лидера октябристов Александра Гучкова. 3 октября в Петербургском клубе Общественных деятелей он держит речь, которая многое прояс­няет и расставляет на подобающие места:

«Мы потеряли Столыпина, но оценить все последствия этой потери сейчас слишком трудно, однако же, для понимания момента необходимо вспомнить, кто такой был Столыпин и чем он был ценен.

Прежде всего, Столыпин был искренним, убежденным и горячим сторонником народного представительства; в своей деятельности он одинаково горячо и энергично от­стаивал народное представительство от тех опасностей, которые грозили ему с двух сто­рон. Они грозили ему слева, со стороны революционного натиска, и в этом смысле акт 3 июля, передавший работу народного представительства в руки спокойных, умеренных элементов, привыкших к созидательной работе в учреждениях земского и городского са­моуправления, был актом спасительным для самой идеи народного представительства.

Но когда революционная волна улеглась, Правительство оправилось и почувст­вовало, что материальная сила у него снова в руках, то народному представительству стала

грозить опасность гораздо более страшная — со стороны реакционных кругов. Замеча­тельна пометка, сделанная Столыпиным на письме известного раскаявшегося революци­онера Льва Тихомирова, писавшего ему о том, что можно было бы, воспользовавшись моментом успокоения, законодательные учреждения превратить в законосовещатель­ные. Столыпин на этом письме сделал пометку, что это была бы „злая провокация".

Искренний сторонник народного представительства, Столыпин в то же время был истинным демократом, так как полагал, что твердою основою государственных на­чал в народных массах должно быть обеспеченное, благоустроенное крестьянство. В этом направлении Столыпиным был частью проведен, частью предпринят ряд серьез­нейших мер. Достаточно указать на широкое развитие ссудно-сберегательных товари­ществ и касс, а вместе с тем на такие законопроекты, как законопроекты о поселковом и волостном самоуправлении.

Было время, когда либерально-просвещенные круги русского общества, увле­ченные организацией и устройством мелкой земской единицы, страстно этого добива­лись, а дореформенные административные власти всеми силами этому противодейство­вали. Столыпин же сам внес эти законопроекты в законодательные учреждения.

Столыпин был другом религиозной свободы: им внесены были в Государствен­ную думу законопроекты, обеспечивающие свободное исповедание веры, свободный пе­реход из одного вероисповедания в другое, старообрядческий законопроект.

Если Столыпину не удалось провести эти законопроекты в жизнь, то, во всяком случае, в административной области дух и смысл этих законопроектов был широко ис­пользован.

Огромной важности дело было совершено Столыпиным в области государст­венной обороны. Если взять состояние государственной обороны пять лет назад и поло­жение этого дела в настоящую минуту, то между этими двумя моментами нет ничего об­щего,— так много работы здесь произведено. Но это могло быть сделано при том обяза­тельном условии, что народные представители и глава Правительства идут совершенно дружно, не щадя усилий и труда.

Столыпин любил Россию. Лица, близко его знавшие, обращали внимание на то, что когда он произносил слово „Россия", то произносил его таким тоном, каким говорят о глубоко и нежно любимом существе. Всех поражала его изумительная всегдашняя го­товность не только безгранично работать, но и жертвовать собой для блага Родины.

Не всегда мы были с ним единомысленны, да и широкая своеобразная натура П. А. Столыпина не укладывалась в рамки существующих партийных взглядов. Поэтому, работая согласно с ним или расходясь с ним во взглядах, мы всегда уважали и ценили его глубокую искренность и благородство убеждений.

В последнее время обнаружился совершенно ясный план охоты против Думы и Столыпина.

Столыпина нет, текущая действительность заволакивается какой-то серой пеле­ной, а на горизонте вспыхивают зарницы, и что даст нам ближайшее будущее, предуга­дать трудно, но теперь больше, чем когда-нибудь, нужно беречь народное представитель­ство и в ряды народных представителей не вводить тех людей, которые своей политиче­ской деятельностью вели эту идею к гибели» [10].

Смятение, охватившее Россию после смерти Столыпина, передают статьи, очерки, письма самых разных людей. Написано было много, сумбурно, под впечатлени­ем очевидной потери, некоторыми от стремления поскорее откликнуться, чтобы загла­дить перед покойным вину. Но были отклики особого рода: они не просто поминали сра­женного на государственном посту человека, но открывали его для остальных, показыва­ли настоящую величину этой фигуры, масштаб идей и деяний Столыпина. И в этом ряду

особое место занимает замечательный русский философ, писатель, критик и публицист Василий Розанов. Через месяц после похорон реформатора он публикует в «Новом вре­мени» проникновенную и ценную по своим наблюдениям статью «Историческая роль Столыпина», которая и сейчас звучит удивительно злободневно:

«Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого „вои­на", вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские „для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностран­ную", явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел поработать с русскими. Это не политическая роль, а скорее культурная. Все боль­шие дела решаются обстановкою; всякая вещь познается из ее мелочей. Хотя, конечно, никто из русских „в правах" не обделен, но фактически так выходит, что на Руси русско­му теснее, чем каждому инородцу или иностранцу <...>. Дело не в голом праве, а в исполь­зовании права. Робкая история Руси приучила „своего человека" сторониться, уступать, стушевываться; свободная история, притом исполненная борьбы, чужих стран, других народностей, приучила тоже „своих людей" не только к крепкому отстаиванию каждой буквы своего „законного права", но и к переступанию и захвату чужого права. Из обычая и истории это перешло наконец в кровь; как из духа нашей истории это тоже перешло в кровь. Вот это-то выше и главнее законов. Везде на Руси производитель — русский, но скупщик — нерусский, и скупщик оставляет русскому производителю 20 проц. стоимости сработанной им работы или выработанного им продукта. Судятся русские, но в 80 проц. его судят и особенно защищают перед судом лица не с русскими именами. Везде русское население представляет собою темную глыбу, барахтающуюся и бессильную в чужих те­нетах. Знаем, что все это вышло „само собою", даже без ясных злоупотреблений: ска­жем — вышло беспричинно. Но в это «само собою» давно надо было начать вглядывать­ся; и с этою „беспричинностью" как-нибудь разобраться. Ничего нет обыкновеннее, как встретить в России скромного, тихого человека, весь порок которого заключается в от­сутствии нахальства и который не находитникакого приложения своим силам, способ­ностям, нередко дажеталанту, не говоря о готовности и прилежании. „Всеместа заня­ты",— „всеработы исполняются" людьми, которые умеют хорошо толкаться локтями. Это самое обычное зрелище; это зрелище везде на Руси. Везде русский отталкивается от дела, труда, должности, от заработка, капитала, первенствующего положения и даже от вторых ролей в профессии, производстве, торговле и оставляется на десятых ролях и в одиннадцатом положении. Везде он мало-помалу нисходит к роли „прислуги" и „раба"... незаметно, медленно, „само собою" и, в сущности, беспричинно, нонепрерывно инео­долимо. Будущая роль „приказчика" и „на посылках мальчика", в своем же государстве, в своей родной земле, невольно вырисовывается для русских. Когда, в то же время, никто русским не отказывает ни в уме, ни вталанте. Но „все само собою так выходит"... И вот против этого векового уже направления всех дел встал большой своей и массивной фигу­рой Столыпин, за спиной которого засветились тысячи надежд, пробудилась тысяча ма­леньких пока усилий... Поэтому, когда его поразил удар, все почувствовали, что этот удар поразил всю Русь; это вошло не основною частью, но это вошло очень большою частью во впечатление от его гибели. Вся Русь почувствовала, что этоее ударили. Хотя главным образом вспыхнуло чувство не к программе, а к человеку.

На Столыпине не лежало ни одного грязного пятна: вещь страшно редкая и трудная для политического человека. Тихая и застенчивая Русь любила самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого

провинциального человека, который немного неуклюже и неловко вышел на обще­русскую арену и начал „по-провинциальному", по-саратовскому, делать петербургскую ра­боту, всегда запутанную, хитрую и немного нечистоплотную. Так ей „на роду написано", так ее „мамка ушибла". Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе; не было „хитрых петель лисицы", которые, может быть, и изумительны по уму, но которых никто не понимает, и в конце концов все в них путаются, кроме самой лисицы. Можно было кой-что укоротить в его делах, кое-что удлинить, одно замедлить, другому, и много­му, дать большую быстроту; но Россия сливалась сочувствием с общим направлением его дел — с большим, главным ходом корабля, вне лавирования отдельных дней, в смысле и мотивах которого кто же разберется, кроме лоцмана. Все чувствовали, что это — русский корабль и что идет он прямым русским ходом. Дела его правления никогда не были партийными, групповыми, не были классовыми или сословными; разумеется, если не принимать за „сословие" — русских и за „партию" — самое Россию; вот этот „сред­ний ход" поднял против него грызню партий, их жестокость; но она, вне единично­го физического покушения, была бессильна, ибо все-то чувствовали, что злоба ки­пит единственно оттого, что он не жертвует Россиею — партиям (Г. С).Indeirae(от­сюда гнев —лат.), единственно... Он мог бы составить быстрый успех себе, быструю га­зетную популярность, если бы начал проводить „газетные реформы" и „газетные зако­ны", которые известны наперечет. Но от этого главного „искушения" для всякого мини­стра он удержался, предпочитая быть не „министром от общества", а министром „от на­рода", не реформатором „по газетному полю", а устроителем по „государственному по­лю". Крупно, тяжело ступая, не торопясь, без нервничанья, он шел и шел вперед, как са­ратовский земледелец,— и с несомненными чертами старопамятного служилого москов­ского человека, с этого же упорною и не рассеянною преданностью России, одной Рос­сии, до ран и изуродования и самой смерти. Вот эту крепость его пафоса в нем все оце­нили и ей понесли венки: понесли их благородному, безупречному человеку, которого могли ненавидеть, но и ненавидящие бессильны былиоклеветать, загрязнить, даже за­подозрить. Ведь ничего подобного никогда не раздалось о нем ни при жизни, ни после смерти; смогли убить, но никто не смог сказать: он быллживый, кривой или своекоры­стный человек. Не только не говорили, но не шептали этого. Вообще, что поразительно для политического человека, о которых всегда бывают „сплетни",— о Столыпине не бы­ло никаких сплетен, никакого темного шепота. Всё дурное... виноват, всёзлобное гово­рилось вслух, а вот „дурного" в смысле пачкающего никто не мог указать.

***

Революция при нем стала одолеваться морально, и одолеваться в мнении и со­знании всего общества, массы его, вне „партий". И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он былвполне порядочный человек. Притом — всемвидно и для всяко­гобесспорно. Этим одним. Вся революция, без „привходящих ингредиентов", стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных ин­тересах. Повторяю, может быть, это и миф; наверно — миф; но вот каждая сплетня, каж­дый дурной слух, всякий шепот подбавлял „веры в этот миф". Можно даже сказать, что это в общем есть миф, но в отдельных случаях это нередко бывает правдой. Единичные люди — плакали о России, десятки — смеялись над Россией. Это произвело общий взрыв чувств, собственно русских чувств, к которому присосалась социал-демократия, попыта­лась их обратить в свою пользу и частью действительно обратила. „Использовала момент

и массу в партийных целях". Но не в социал-демократии дело; она „пахала", сидя „на ро­гах" совсем другого животного. Как только появился человек без „сплетни" и „шепота" около него, не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государствен­ного и народного интереса, так „нервный клубок", который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей,— опал, ослаб. А без не­го социал-демократия, в единственном числе, всегда была и останется для России шут­кой. „Покушения" могут делать; „движения" никогда не сделают. Могут еще многих убить, но это — то же, что бешеная собака грызет угол каменного дома. „Черт с ней" — вот все о ней рассуждение.

За век и даже века действительно „злоупотреблений" или очень яркой глупости огромное тело России точно вспыхнуло как бы сотнями, тысячами остро болящих нары­вов, которые не суть смерть и даже не суть болезнь всего организма, а именно болячки, но буквально по всему телу, везде. Можно было вскрывать их, и века пытались это делать. Вскроют: вытечет гной, заживет, а потом тут же опять нарывает. Все-таки революция промчалась не напрасно: бессмысленная и злая в частях, таковая особенно к исходу, при „издыхании" (экспроприации, убийства), она в целом и особенно на ранней фазе оживи­ла организм, быстрее погнала кровь, ускорила дыхание, и вот это внутреннеедвижение, простодвижение, много значило. Под „нарывным телом" переменилась постель, про­ветрили комнату вокруг, тело вытерли спиртом. Тело сталокрепче, дурныхсоков мень­ше — и нарывы стали закрываться без ланцета и операции. Россия сейчас несомненно крепче, народнее, государственнее,— и она несомненногораздо устойчивее, против других держав и инородцев, нежели не только в пору Японской войны, но и чем все по­следние 50 лет. Социально иобщественно она гораздо консолидированнее. Всего это-" го просто нельзя было ожидать, пока текли эти нечистые 50 лет, которые вообще можно определить как полвека русского нигилизма, красного и белого, нижнего и верхнего. Русь перекрестилась и оглянулась. В этом оздоровлении Столыпин сыграл огромную роль — просто русского человека и просто нравственного человека, в котором не было ни йоты ни красного, пи белого нигилизма. Это надо очень отметить: в эпоху типично нигилистическую ивсеобъемлюще нигилистическую,— Столыпин ни одной крупинкой тела и души не был нигилистом. Это очень хорошо выражается в его красивой, правиль­ной фигуре; в фигуре „исторических тонов" или „исторического наследства". Смеющим­ся, даже улыбающимся я не умею его себе представить. Очень хорошо шло его воспита­ние: сын корпусного командира, землевладелец, питомец Московского университета, гу­бернатор,— он принял в себя все эти крупные бытовые течения, все эти „слагаемые вели­чины" русской „суммы", без преобладания которой-нибудь. Когда он был в гробу так ок­ружен бюрократией, мне показалось — я не ошибался в чувстве, что вижу собственно сра­женногорусского гражданина, отнюдь не бюрократа и не сановника. В нем не было чванства; представить его себе осыпанным орденами — невозможно. Всё это мелочи, но характерна их сумма. Он занят был всегда мыслью, делом; и никогда „своей персоной", суждениями о себе, слухами о себе. Его нельзя представить себе „ожидающим награды". Когда я его слыхал в Думе, сложилось впечатление: «Это говоритсвой средисвоих, ане инородное Думе лицо». Такого впечатления не было от речи Горемыкина, ни других представителей власти. Это очень надо оттенить. Он весь был монолитный, громоздкий: русские черноземы надышали в него много своего воздуха. Он выступил в высшей степе­ни в свое время и в высшей степени соответственно своей натуре: искусственность пар­ламентаризма в применении к русскому быту и характеру русских как-то стушевалась при личных чертах его ума, души и самого образа. В высшей степени многозначительно, что первым настоящим русским премьером был человек без способности к интриге и без ин­тереса к эффекту,— эффектному слову или эффектному поступку. Это — „скользкий путь"

парламентаризма. Значение Столыпина, как образца и примера, сохранится на многие десятилетия; именно как образца вот этой простоты, вот этойпрямоты. Их можно счи­тать „завещанием Столыпина", и завещание это надо помнить. Оно не блестит, но оно драгоценно. Конституционализму, довольно-таки вертлявому и иногда несимпатичному на Западе, он придал русскую бороду и дал русские рукавицы. И посадил его на крепкую русскую лавку,— вместо беганья по улицам, к чему он на первых шагах был склонен. Он незаметно самою натурою своею, чуть-чуть обывательскою, без резонерства и без тео­рий, „обрусил" парламентаризм, и вот это никогда не забудется. Особенно это вспомнит­ся в критические эпохи,— когда вдруг окажется, что парламентаризм у нас гораздо наци-ональнее и, следовательно, устойчивее, гораздо больше „прирос к мясу и костям", чем это можно вообще думать и чем это кажется, судя по его экстравагантному происхожде­нию. Столыпин показал единственныйвозможный путь парламентаризма в России, ко­торого ведь могло бы не быть очень долго, и может, даже никогда (теория славянофилов; взгляд Аксакова, Победоносцева, Достоевского, Толстого); он указал, что если парламен­таризм будет у нас выражением народного духа и народного образа, то против него не найдется сильного протеста, и даже он станет многим и наконец всем дорог. Это — пер­вое условие:народность его. Второе: парламентаризм должен вести постоянно вперед, он должен быть постояннымулучшением страны и всех дел в ней, мириад этих дел. Вот если он полетит на этих двух крыльях, он может лететь долго и далеко; но если изменить хотя одно крыло, он упадет. Россия решительно не вынесет парламентаризма ни как гла­вы из „истории подражательности своей Западу", ни как расширение студенческой „Ду­бинушки" и „Гайда, братцы, вперед"... В двух последних случаях пошел бы вопрос о раз­громе парламентаризма: и этого вулкана, который еще горяч под ногами, не нужно бу­дить» [91, с. 10-15].

Вскоре после смерти Столыпина в упомянутом выше дневнике Льва Тихоми­рова появляются записи, свидетельствующие о крайнем смятении и раздоре в стане «правых», «националистов» — предвестнике грядущих осложнений и новых политиче­ских перемен. Мордобой в Русском собрании, свара в «Союзе русского народа». Прави­тельство, плывшее по течению и теряющее совершенно лицо: «Там ничтожество пра­вительства вообще поразительно. Все вспоминают Столыпина... То-то, а прежде руга­ли!..» [106, с. 173]

На взгляд Тихомирова, передового журналиста правого толка, «гибнущего в борьбе с равнодушием публики», все катится под откос: столица гниет в распутинском болоте, Ленские события всколыхнули страну, которая снова забродила беспорядками и раздорами. В войсках и среди рабочих полным ходом идет пропаганда:

«<...> Все может быть. Конечно, с бестрепетным сердцем и твердой рукой,— все это легко бы было разрушить в зародыше. Но при данном персонале людей вскоре, мо­жет быть, дождемся и своего 1793 года. Ведь у нас революция идет по французскому — ма­сонскому рецепту...

Не даром Столыпина убили. Он хотя и конституционалист, но человек „прус­ского образца", и по энергии характера не дал бы монарха в обиду. А теперь — людей нет, и вероятно куча прямых предателей. В народе же даже и для Вандеи нет уголка. Не Кур­ская же губерния со своими правыми?

Несчастнейший монарх. Мне его до смерти жалко. Я лично, признаюсь, поте­рял всякую веру в спасение...» [106, с. 177]

Из посмертных статей о Столыпине немалую ценность представляют и слова его бывших врагов, оппонентов и критиков. В этом ряду среди самых видных противни­ков можно выделить «первого марксиста» России Петра Струве, часть статьи которого мы предлагаем:

«<...> Покушение на П. А. Столыпина, приведшее к трагическому исходу — убий­ству и казни, подымает в уме целый рой мыслей и оживляет в душе множество образов и картин первого, но бурного периода нашей конституционной жизни...

Впервые в России было произведено „политическое" убийство государственно­го деятеля, которого столь многие люди знали как живую индивидуальность, а не как от­влеченный знак некой политической системы. „Конституция" свела как-то министров на землю, сделала их, по крайней мере физически, гораздо более „близкими" обществу — и это, по моему непосредственному ощущению, разительно сказалось на впечатлении, про­изведенном известием о выстреле в Столыпина. Сколько людей видело его своими глаза­ми в Государственной думе, не говоря уже о том, что ни об одном министре в России не писали так много и так свободно...

Правда, широкие крути, настроение которых, мне кажется, не передается ника­кой печатью, ни левой ни правой, с поразительной, болезненной апатией отнеслись к из­вестию о киевском событии. Но при всей апатичности широкого общества и при всем глубоко несочувственном отношении его преобладающего либерально настроенного большинства к политике правительства и его главы, впечатление от выстрела 1 сентяб­ря было все-таки совершенно недвусмысленное. Его можно охарактеризовать как непре­одолимое естественное отвращение.

Есть в настоящее время охотники бить в набат по повод)' „возрождения" терро­ра и эксплуатировать на этот предмет деяние Богрова. Не вдаваясь тут в обсуждение об­щего вопроса о политических убийствах, как явлении нашей истории и современности, <...> я хотел бы только подчеркнуть, что киевское событие свидетельствует лишь о вы­рождении террора, и ни о чем более. Из всех крупных политических убийств, когда-ли­бо совершенных в России, оно есть самое случайное, наименее „органическое". Даже акт 1 марта 1881 г., как ни двусмысленно реагировало на него общественное мнение, даже это убийство Царя, окруженного ореолом двойного освободителя и великого реформа­тора, по своим виновникам не могло не ощущаться обществом как зародившееся как-то в недрах самого общества, как некое болезненное завершение каких-либо понятных обще­ству человеческих переживаний.

Поэтому оно своей внутренней стороной вызвало отвращение, но не породило никакого душевного волнения, причиной которого был бы виновник убийства, а не его жертва. С внутренней жизнью самого общества это убийство никак не связано.

Дело тут, конечно, вовсе не в том, что Богров — еврей. Это обстоятельство — случайное с той точки зрения, с которой я обсуждаю событие. Важно только то, что об­щество в данном случае не только не сочувствовало убийству, оно абсолютно не понима­ло его. Это был какой-то „технический" акт, бессмысленно непонятный, какое-то зага­дочное происшествие, ключ к которому недоступен общественному сознанию. Вот поче­му в обществе почти ожесточенно спорят на тему о том, чем же был на самом деле Бог-ров — „охранником" или „революционером".

Самый спор показывает, что общество не способно понимать такого „революци­онера". А между тем он есть. Народился новый тип революционера. Подготовлялся он — незаметно для общества, незаметно для каждого из нас — в дореволюционные годы и на­родился в 1905—1906 гг. „Максимализм" означал слияние „революционера" с „разбойни­ком", освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек. Но „раз­бойничество", в конце концов, есть только средство. Душевный переворот шел глубже аб­солютной неразборчивости в средствах. В революцию ворвалась струя прожигания жиз­ни и погони за наслаждениями в стиле опошленного и оподленного Пшибышевского.

Быть убитым — это судьба, которая может постигнуть каждого крупного госу­дарственного деятеля в любой момент и в любой политической обстановке.

А между тем — Столыпин был крупным человеком, и именно такая судьба по­стигла его.

Правда, не во всем. В одном очень важном пункте он восторжествовал над ко­варной судьбой. Как бы ни относиться к аграрной политике Столыпина — можно ее при­нимать как величайшее зло, можно ее благословлять как благодетельную хирургическую операцию,— этой политикой он совершил огромный сдвиг в русской жизни. И — сдвиг поистине революционный и по существу, и формально. Ибо не может быть никакого со­мнения, что с аграрной реформой, ликвидировавшей общину, по значению в экономиче­ском развитии России в один ряд могут быть поставлены лишь освобождение крестьян и проведение железных дорог <...>» [102, с. 185—187].

Наконец, год спустя Всероссийский национальный клуб выпускает отдельным изданием обстоятельный очерк литератора, публициста Александра Аксакова «Высший подвиг». Известный славянофил, вспоминая тернистый жертвенный путь «лучшего граж­данина земли Русской» П. А. Столыпина, помогает лучше осмыслить значение его деятель­ности для России и духовных заветов реформатора своим соотечественникам. Вот что ска­зано в завершающих страницах очерка: «<...> Что же завещал нам тот, чьи уста и в минуты предсмертной агонии шептали, мысленно обращаясь к нам: „граждане! граждане!.."

Он завещал нам любовь к России и к русской народности, любовь, требующую от нас готовности жертвовать родине всем,— до жизни включительно, любовь к родине, как к великому государству, созданному трудом, кровью наших русских предков и навеки неделимому,— любовь, выражающуюся в почтении к историческому прошлому родины, в горячей заботе о ее благоденствии, цельности и могуществе в настоящем и в вере в ее великое будущее. Он завещал нам любовь и неизменную верность самодержавной власти русских государей, как к оплоту целости и могущества государственного во времена мир­ного течения государственной жизни, и бесценного сокровища в дни уклонений государ­ственной жизни от исконной правды русской. Он завещал нам свою любовь к исконной вере Православной и особые заботы о процветании ее, как Церкви господствующей. Он завещал нам любовь к свободе, но не к той свободе, которая доступна только верхним, более обеспеченным классам и остается пустым звуком для всего народа русского, а к сво­боде, построенной на основе хозяйственного благосостояния земледельческого населе­ния, составляющего огромное большинство русских людей, которая может сделаться до­стоянием всех русских граждан, без различия положений и состояний. Он завещал нам, поэтому, особые заботы о подъеме благосостояния крестьянского населения, о его про­свещении и о внесении в жизнь его порядка и законности. Наконец, он призывал нас к общей, дружной, основанной на взаимном доверии, честной работе, как истинных граж­дан своей родины, на всех ступенях государственного дела, а равно в областях хозяйст­венной, промышленной, так как честный, добросовестный и упорный труд может дать благосостояние, просвещение и свободу каждому, созидая в то же время богатство и мо­гущество всего государства.

Таковы заветы П. А. Столыпина; они не умрут, они останутся жить в сердцах русских людей. Ужасный выстрел, сразивший усталого и тленного человека, дал бессмер­тие его заветам, дал им только новую силу.

Не говори он умер; он живет;

Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает!

Убийцы, их прямые подстрекатели и те, которые, не принимая прямого уча­стия в черном деле, строили все же свои расчеты на „устранении" Столыпина,— ошиб­лись; вместо того, чтобы ослабить, придавить и уничтожить ненавистное им национальное

русское чувство, их новое злодеяние подняло в русском обществе и народе русском такую могучую волну этого чувства, которая сломает и смоет без следа все их ковы и зло­умышления против русской народности. Кровь безвинно погибшего, оросив русскую землю, вызовет в ней лишь новые жизненные силы, даст новые богатые всходы русского народного самосознания. Так должно быть. Это естественно. Это единственный, достой­ный русского народа ответ на гнусное и бесстыдное посягательство на его свободу, на его национальное достоинство и на его мощь. „В древней Руси,— сказал И. В. Никаноров, за­канчивая свою речь на вечере в память Столыпина,— был страшный обычай: существова­ла вера, что в основание крепости надо заложить живого человека, чтобы эта крепость была сильна. В основу национальной России положен живой Столыпин, и вырастет она на земле, политой его кровью"» [1, с. 78—79].

ПРИМЕЧАТЕЛЬНА также лекция «октябриста» Аполлона Еропкина, депутатаIиIIГосдум, с которой он выступал в Петербурге и Москве после смерти Столыпина. В ней этот просвещенный дворянин выпускник юридического факультета Московского университета, по собственной инициативе исследовавший хутора и отруба Приволж­ских степей и Западного края, говорит о первых результатах земельной реформы. В ви­ду важности выводов, сделанных им, приводим здесь основные фрагменты лекции, из­данной одновременно с предыдущим очерком и также имевшей успех:

«<...> Перед своим отъездом в это путешествие по хуторам, я имел аудиенцию у покойного Министра; и когда я сообщил ему о своем желании проверить на местах те те­ории и те абстрактные предложения о необходимости перехода крестьянской общины к частной земельной собственности, теории — бесспорные по существу, но трудно дости­жимые на деле,— то покойный министр отнесся к моей мысли с живейшим сочувствием и сам передал мне несколько своих наблюдений, вынесенных им из своей поездки по ху­торам.

„Вернетесь из поездки, поделитесь своими впечатлениями",— напутствовал он меня. И это были последние его слова. Когда я вернулся из поездки, тело П. А. Столыпи­на уже было предано земле <...>.

П. А. Столыпину часто ставили в упрек, зачем он так спешно, в порядке 87-й статьи, провел Указ 9 ноября 1906 г., изменявший коренные законы крестьянского зем­левладения, и нeдождался, пока этот проект пройдет через Государственную Думу и Со­вет? А проект этот, как известно, получил санкцию лишь в мае текущего года то есть 4 1/2 года спустя после издания Указа 9 ноября.

Вопрос коварный и лицемерный, характерный для левых партий.

— Да очень просто почему, г.г. радетели о народном благе с левой стороны: что­бы вырвать почву из-под ваших же ног!

Ведь не надо забывать, что вопрос шел вовсе не об одном только улучшении земледельческой культуры; вопрос шел об общине, как православном институте, привед­шем Россию к самому краю катастрофы. П. А. Столыпин видел, что вся земледельческая Россия стоит на вулкане, готовом затопить и разрушить все на своем пути.

Чего же ждать и чего же медлить?Жители центральных губерний и предста­вить себе не могут, что произвел Указ 9 ноября на юге, на востоке и на западе Европей­ской России.

До поездки моей по хуторам, признаюсь откровенно, я и сам довольно пессими­стично настроен был по поводу успеха нового закона в жизни. А тут еще левые газеты не­устанно подзуживают о „хуторомании", о крайней шаткости нового социального базиса в деревне. Но я советовал бы этим господам отправиться с этой своей проповедью к са­марским колонистам или к лифляндским латышам, перешедшим на хутора; вероятно,

они поняли бы тогда, почему П. А. Столыпин действовал в порядке 87-й статьи, а не ждал у моря 4 1/2 года.

А ведь за немцами и за латышами двинулись и русские; в тех губерниях, которые я посетил,— Самарскую, Саратовскую. Витебскую и Могилевскую,по разверстанию наде­лов на хутора и отруба работают по 150, по 200 землемеров в каждой, работают до глубо­кой осени и все же не успевают удовлетворять требований населения.

Там уже не уговаривают: переходите на отруба, а говорят подождите очереди! И этой очереди ждут годами.

И в Витебской, и в Могилевской губерниях я сам, собственными глазами, ви­дел, как от общинной деревни не оставалось и следа, она вся целиком переселялась на ху­тора и переселялась почти что на свой счет, ибо что за пособие в 75—85 руб. на двор на переселение, когда один колодезь стоит дороже!

И таких деревень — десятки; землеустроительные комиссии заняты только ими, а об отдельных выделах отдельных домохозяев там думать некогда, они удовлетворяют­ся уже после всех, в последнюю очередь.

В Самарских и Саратовских степях я объезжал наделы в десятки тысяч десятин, разверстанные на отруба. Подумать только, какой переворот в народном самосознании должен произвести такой надел, перешедший в частную собственность и протянувший­ся на 30—35 верст. И как аккуратно, я бы сказал, любовно охраняют границы этих отру­бов, как хлопочут их владельцы, чтобы поставить межевой столб с государственным столбом!

И пусть не утешаются кадеты, что этот "новый социальный базис в деревне ша­ток и непрочен".Нет, он очень прочен: в Новоуз. уезде, например, сейчас уже ограниче­но 500 т. дес. наделов — 1/3 уезда. Но я скажу еще больше; я разочарую г.г. левых: знают ли они, кто в первую голову спешит укрепить за собой свои наделы? Первые зачинщики и коноводы аграрного движения. И тот, кто мне не верит, пусть справится в ивановской 2-й волости Балашовского уезда; эта волость замечательна тем, что там совсем не оста­лось помещичьих усадеб, они все были сожжены и разгромлены во время аграрных бес­порядков. Теперь она не менее знаменита тем, что все погромщики сами превратились в маленьких помещиков, укрепив за собой свои наделы.

Очевидцы передавали мне почти дословно речь одного из таких погромщиков, считавшегося главным агитатором:

„Господа граждане,— держал он свое слово к сельскому сходу,— я уже не раз гово­рил с вами с этого высокого места (он стоял на эстраде); я вас никогда не обманывал и вы мне верили; поверьте и на этот раз, укрепляйте за собой ваши наделы!"» [14, с. 10—12] <...>

Могилевский землеустроитель г. Пржибышевский рассказывал мне, как он лич­но с ходоками от крестьян отправлялся знакомиться с хуторами в лифляндские уезды к латышам. Посмотрели, поучились, вернулись домой и сами разошлись по хуторам всей деревней. В центре у нас, правда, нет латышей; но поверьте, что стоит съездить и подаль­ше, хотя бы в Саратов, и свозить туда ходоков поучиться хуторскому хозяйству.

Да где же хутора; хотя бы переходили на отруба, отводили бы надел к одному месту, оставаясь жить в деревне. В больших Приволжских селах это делается сплошь и рядом, ибо села там огромные и постройки и усадьбы очень ценные.

• А ведь далеко ему ехать на свой отруб? — спрашиваю я землеустроителя, отъ­ехав от села верст на десять.

• Но все-таки ближе, чем раньше, когда его надел был отведен в 50 полосах! — отвечает землеустроитель, знаменитый А. Ф. Бир. Имя Бир в приволжских степях стало именем нарицательным: Бир — значит землеустроитель. Вот к кому поехать бы, господа, поучиться: он разверстывает наделы, расположенные на 30-верстном пространстве,

разверстывает селения в десятки тысяч душ. Посмотрите, что сделано им с наделом села По­кровской слободы, где 30000 жителей, где 10 банков, гимназия и биржа; где магазины с зеркальными окнами, аптеки, гостиницы и рестораны...

А все-таки идут на отруба. Надо лишь уметь приняться за дело; надо иметь не­мецкую настойчивость Бира; надо быть убежденным землеустроителем, надо верить в это дело и вдохнуть эту веру в других. И я видел таких землеустроителей, я познакомил­ся с ними и я горжусь тем, что жал их руку. Это — истинные спасители России, они дела­ют великое и святое дело, ибо община — это мрак, это застой, это — темное царство, это гибель государства, гибель медленная, но неизбежная. Когда-то я сам был сторонником общины, но я глубоко раскаиваюсь в этом своем заблуждении.

Возвращаюсь к главной теме, посвященной мною памяти П. А. Столыпина. Уже эти две кардинальные реформы, которые Столыпин сумел провести в жизнь, реформа конституционная, спасшая Государственную Думу, и реформааграрная, спасающая рус­ское земледелие и русское государство, могли бы поставить имя П. А. Столыпина в чис­ло великих русских преобразователей <...>» [14, с. 13—14].

В советский период огромное число публицистов, ученых трудились над тем, чтобы представить в самом невыгодном плане результаты столыпинских преобразова­ний — умалить их итоги, исказить смысл реформ. В угоду политической конъюнктуре, в силу самых приземленных житейских расчетов защищены сотни диссертаций, изданы тысячи книг и брошюр. Не имея возможности и намерений провести анализ развалов этой литературной и псевдонаучной породы, мы обратимся к обозначенной теме с иной стороны: сквозь призму оценок самых разных людей, имевших более вдумчивый и при­стальный взгляд на значение и результаты реформ.

Вот, например, что отмечает в 1916 году знаменитый российский экономист профессор А. В. Чаянов:

«Одним из глубоких и важнейших явлений переживаемой нами эпохи в исто­рии России является мощное, полное юной энергии возрождение русской деревни... Ни­когда раньше наша деревня не испытывала такого мощного просветительского воздейст­вия, какое испытывает теперь» [67, с. 241].

В следующем, 1917 году, считающемся началом новой русской смуты, ученый пишет, что крестьянин-собственник доминирует в русской деревне и самым существен­ным образом изменяет ее к лучшему: иначе обрабатываются поля, иначе содержится скот, крестьяне больше продают и покупают, кооперация переродила российские села и самого крестьянина, который стал развитее и культурнее.

А известный писатель русского зарубежья Ф. А. Степун описывает перемены в Подмосковье, всегда страдавшем от малоземелья, чересполосицы и скудного инвентаря:

«<...> У нас в Московской губернии шло быстрое перераспределение земли меж­ду помещиками и крестьянством. Подмосковные помещики... беднели и разорялись с не­вероятною быстротою; умные же и работоспособные крестьяне, даже не выходя на отру­ба, быстро шли в гору, смекалисто сочетая сельское хозяйство со всяким промыслом: многие извозничали в Москве, многие жгли уголь, большинство же зимою подрабатыва­ло на фабриках. Большой новый дом под железною крышею, две, а то и три хорошие ло­шадки, две-три коровы — становились не редкостью. Заводились гуси, свиньи, кое-где да­лее и яблоневые сады. Дельно работала кооперация, снабжая маломочных крестьян всем необходимым, от гвоздя да сельскохозяйственной машины.

Под влиянием духа времени и помещики все реже разрешали себе отказывать крестьянам в пользовании своими молотилками и веялками. Ширилась земская деятель­ность. Начинала постепенно заменяться хорошей лошадью мелкая, малосильная лоша­денка — главный строитель крестьянского хозяйства. Улучшались больницы и школы, налаживались

кое-где губернские и уездные учительские курсы. Медленно, но упорно рос­ла грамотность <...>» [98, с. 115].

В развитие темы об итогах и перспективах реформы стоит обратиться к зару­бежному изданию «А. В. Кривошеин» [27], в котором с прочной опорой на архивы и ра­боты наших современников приведены обстоятельные и исчерпывающие сведения, на­чисто разбивающие миф о «крахе столыпинских реформ». В одной из глав («Проведение в жизнь земельной реформы») автор, К. А. Кривошеин, сын бывшего министра земледе­лия А. В. Кривошеина, разъясняя сущность намеченных аграрных преобразований, дает анализ результатов реформ. Как уже было сказано ранее, автор совершенно справедливо обращает внимание на то, что реформа преследовала двойную цель: создание класса кре­стьян-собственников и коренную перестройку земельных угодий, то есть землеустройст­во, причем, «если вторая цель имела самостоятельное значение, то первая получала ре­альное значение только при достижении второй». Однако впоследствии в изложении хо­да реформы «первая цель, т. е. укрепление наделов в собственность, отделяется от вто­рой, больше того — в укреплении усматривается все содержание и значение реформы, статистики часто ограничиваются цифрами, к укреплению наделов относящимися». Между тем, как совершенно справедливо замечает автор, «если бы реформа свелась к простому юридическому выделению отдельных домохозяев путем укрепления за ними наделов, то она не только не создала бы крепкого класса собственников, но, укрепляя вместе с наделом и „аршинную" чересполосицу, переделами иногда ослабляемую, приве­ла бы к экономически отрицательным результатам» [27, с. 87].

Автор особо подчеркивает, что укрепление оправдывалось только землеуст­ройством, и главным критерием успеха реформ следует считать не число выделивших­ся на хутора и отруба, а площадь землеустроенных хозяйств. Далее он отмечает, что За­кон от 29 мая 1911 г., дополнявший Указ 9 ноября 1906 г. и Закон от 14 июня 1910 г., пре­доставивший и отдельным домохозяевам право выдела на хутора и отруба без предвари­тельного укрепления надела, лишил укрепительный процесс прежней привлекательно­сти. Последний закон, по сути, стирал все различия «между землей укрепленной и об­щинной, распространяя землеустроительные действия одинаково как на ту, так и на дру­гую» [27, с. 89].

В связи с этим показательна таблица [27, с. 92], позволяющая сравнить движе­ние ходатайств об укреплении изаявлений о землеустройстве на период реформ:

Год		Укрепление (в тысячах ходатайств)	Землеустройство (в тысячах заявлений)
1907		212	219
1908		840	380
1909		650	705
1910		341	650
1911		243	678
1912		153	1226
1913		160	1106
1914		120	829
1915		36
	Итого:	2755	5793

Приведенные данные в достаточной мере выявляют главный просчет крити­ков реформы, выставляющих в качестве основного подтверждения ее «краха» сокраще­ние крестьян, стремящихся выделиться на хутор или отруба. Главным, как считал сам

Столыпин, было улучшение землепользования, которое на первых этапах реформы(Г. С.) могло быть достигнуто только закреплением земли и выходом на хутора.

Если обратиться к результатам реформ, прерванных Iмировой войной, то по­лучается, что «при общем числе 14,6 миллионов надельных дворов по 47 губерниям Ев­ропейской России, на 5,8 миллиона домохозяев, подавших заявления о землеустройстве, подготовка к выполнению их просьб заканчивалась в 1915 г. для 3,5 миллиона, были за­вершены и юридически утверждены землеустроительные операции для 2,3 миллиона до­мохозяев; фактически же к 1 января 1915 г. было завершено в натуре, включая установку межевых знаков, но, частично, еще не утверждено землеустройство 2485 тысяч надель-ных дворов на площади в 21 311 225 десятин. Это составляло 16,8% надельных дворов и 17,2% площади надельной земли, без казачьей. Следовательно, в 1915 г. из 14,6 миллио­нов домохозяев 23% (3,4 миллиона) было уже вовлечено в укрепительный процесс, а 40% (5,8 миллиона) в различный от него землеустроительный процесс, как „участковый" (хутора и отруба), так и „групповой" (реорганизация общин), причем, оба процесса бы­ли завершены на площади превосходящей территорию Италии» [27, с. 91].

Автор также исследует процесс в общинах крестьян, где переделы не произво­дились с 1861 года — так называемых «стародушников», наделы которых по закону 1910 года автоматически признавались их единоличной собственностью, причем желающие оформить свои права могли затребовать соответствующие «удостоверительные акты», не дававшие, однако, никаких дополнительных прав.

«Таковых было затребовано 618 000 до 1915 г., при общем числе 3489 898 об-щинников-беспередельников в 1911 г., составлявших около трети всех общинников; зна­чительность последней цифры показывает, насколько процесс отмирания общины по­всеместно зашел далеко» [27, с. 93].

Кривошеин далее обращается к статистике образования на основе единоличной собственности хуторов и отрубов (которые «нельзя смешивать с укреплением наделов в соб­ственность без сведения их к одному месту»), приводя цифры по результатам 1916 года из авторитетного труда П. Н. Першина «Участковое землепользование в России» [27, с. 92]:

Число хуторов и отрубов Площадь

(в тысячах) (в тысячах десятин)

На надельной земле 1265, 5 12 231, 9

На банковской земле 280, 0 2942, 3

На казенной земле 13, 5 222, 2

Итого: 1559, 0 15 396, 4

Таким образом, К. А. Кривошеин подводит к следующему резюме: «Избегая двойного счета, можно считать, что завершенное к 1916 г. укрепление и удостоверение наделов в собственность и образование хуторов и отрубов на одной только надельной земле, равнялось около 20% этой земли, как общинной, так и подвор­ной. Если же к этому прибавить площадь, принадлежащую общинникам-беспередельни-кам в собственность без удостоверительных актов, то окажется, с учетом еще неземлеуст-роенного подворного надельного землевладения, что в момент революции более поло­вины надельной земли,— около 60%,— уже принадлежало на основе единоличной собст­венности крестьянскому сословию, которое продолжало активно выделяться из общин­ного строя, как об этом свидетельствуют еще незавершенные землеустроительные и ук­репительные работы.

О том, что дало бы России землеустройство, показывает правительственное об­следование, произведенное в 1913 г. по 12 уездам различных районов Европейской России,

опубликованное затем отдельной книгой под названием: „Землеустроенные хозяй­ства. Сводные данные сплошного по 12 уездам подворного обследования хозяйственных изменений в первые годы после землеустройства", Петроград, 1915 г.

На основании результатов обследования, коснувшегося 22 399 устроенных в единоличную собственность (хутора и отруба) хозяйств, можно сделать следующие выво­ды: особенно сильно сократилась мелкополосица: после землеустройства, 100% хо­зяйств владели надельной землей в не более чем трех полосах (причем 48,9% в двух и 26,4% в одной) против всего 9,8% хозяйств до землеустройства, когда около 63% хо­зяйств насчитывали от 6 до 40 полос, а 5,9% — от 60 до 100 и больше. Сократилось и даль­ноземелье, т. е. расстояние участков от усадьбы: так, 26,2% устроенных участков (70% ху­торских) были расположены у усадьбы, против 2,4% прежде; процент участков, располо­женных на расстоянии свыше 5 верст сократился с 36,4% до 17%; увеличилось пользова­ние техническим материалом. Значительно повысился процент хозяйств, участвовав­ших в учреждениях мелкого кредита (в некоторых уездах 53,3% против 16,8 и 64,8% про­тив 17,9). Увеличился на треть, а иногда на половину процент хозяйств, прибегавших к наемному труду. Без существенных изменений осталось скотоводство. Сильно повыси­лась урожайность (в пудах с десятины, урожайность в землеустроенных хозяйствах пре­вышала в 1913 г. в некоторых уездах урожайность хозяйств, сохранивших общину, на од­ну треть, а то и на половину и больше» [27, с. 94].

Раскрывая далее другие аспекты Столыпинских преобразований, коренным об­разом изменяющих лицо крестьянства России, и особенно ее азиатской части, автор вме­сте с тем признает, что земельная реформа была остановлена революцией и не достигла своей окончательной цели. Но чтобы судить о потенциале реформ, Кривошеин предла­гает обратиться к разным авторитетам.

И ЗДЕСЬ АВТОР в первую очередь обращается к самому яростному критику и ан­типоду Столыпина — Ленину, со взглядом которого мы вкратце уже знакомились раньше:

«Начнем с отзывов исключительной яркости и проницательности, принадле­жащих перу Ленина. Как мы уже раньше сказали, Ленин писал, что „судьбы демокра­тической революции в России находились в прямой зависимости от успеха или не­успеха столыпинской реформы, а она несомненно имеет известные шансы на ус­пех" (Г. С), или, что реформа „в научно-экономической мере прогрессивна, так как она не закрывает путь капиталистическому развитию, а содействует ему, расчищая ему дорогу..." „Столыпинское переустройство деревни могло бы снять с порядка дня буржу­азную крестьянскую революцию, если бы „столыпинская" аграрная политика (...) про­держалась очень долгое время, если бы пересоздала на чисто буржуазный лад все дере­венские отношения..." „В истории бывали примеры успеха подобной политики.Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в Рос­сии успех такой политики невозможен. Возможен!" (Г. С.) „...Это была последняя по­пытка отсрочить крушение старого порядка.От успеха и неуспеха реформы зависела судьба революции в России. Окончательный переход правительства царя на сторо­ну аграрной политики имеет огромное историческое значение. Судьба буржуазной революции в России (...) зависит больше всего от успеха или неуспеха этой полити­ки" (Г. С.)» [27, с. 100].

Такова была предварительная оценка реформы Столыпина, сделанная его не­примиримым врагом, будущим главой российского государства. Несколько позже, в 1912 году он высказывался более осторожно.

«Это было связано с тем, что если успех реформы был огромным, он не был молниеносным, а потому, до полного осуществления реформы, вызванное ею обострение

напряжения в деревне могло, по мнению некоторых, увеличить шансы революции. Поэтому Ленин, считая, что реформа — „последний клапан" в руках старого, писал: „Это последний шаг, который может сделать старое (...) и именно потому, что этот шаг к но­вому сделан старым, этот шаг не мог привести и не приведет ни к чему прочному".

Разумеется, нельзя упускать из виду, что положительный характер отзывов Ле­нина должен быть понят в оптике марксизма и что, если успех реформы грозил снять с порядка дня крестьянскую буржуазную революцию, то именно в силу своей прогрессив­ности реформа, сменив отсталую общину прогрессивным капитализмом, создавала пред­посылки коммунистической революции будущего. Но его оценка реформы как прогрес­сивного экономического явления, „последней отсрочки старого порядка", интересна» [27, с. 100-101].

И, в завершение, еще одна ленинская цитата, выражающая его отношение к зе­мельной реформе:

«Возьмем программу Столыпина, разделяемую правыми помещиками и октяб­ристами. Это — откровенно помещичья программа. Но можно ли сказать, что она реак­ционна в экономическом смысле, т. е. что она исключает или стремится исключить раз­витие капитализма? не допустить буржуазной аграрной революции? Ни в коем случае. Напротив, знаменитое аграрное законодательство Столыпина по 87-й статье насквозь проникнуто чисто буржуазным духом. Оно, вне всякого сомнения, идет по линии капита­листической эволюции, облегчает, толкает вперед эту эволюцию, ускоряет экспроприа­цию крестьянства, распадение общины, создание крестьянской буржуазии. Это законо­дательство, несомненно, прогрессивно в научно-экономическом смысле (Г. С.)» [30, т. 16, с. 219].

Как верно пишет Кривошеин: «...конечно, у Ленина встречаются и такие выра­жения как „крах столыпинской реформы"», но нельзя забывать, что Ленин был не толь­ко мыслителем, но и агитатором и политиком, вождем, нуждающимся в «подъеме духа» масс, перед которым стояла задача скомпрометировать противника, налепить на него «бубнового вальта» (выражение самого Ленина.— Г. С). Очевидно, что эти самые потен­циально бунтарские массы Ленин к Столыпину ревновал: ведь реформатор самым мир­ным путем решал основную проблему «крестьянской державы», а также обращал часть земледельцев в пролетарии... С той только разницей, что при премьер-министре Столы­пине отдельные крестьяне добровольно расставались с наделом, продавая его более уме­лым и сильным хозяевам и устраиваясь в городах, а при советской власти, наоборот: «сильных мужиков» раскулачивали и обращали в дармовую рабочую силу...

Но главное: Столыпинские реформы выбивали почву у революционеров, ли­шая их исторической перспективы. Не случайно сам Ленин сетовал на то, что если так пойдет дальше, то большевики останутся не у дел: продуманная политика реформы, ук­репляя российское государство, была гибельна для революции...

ПОВЕСТВУЯ О БОРЬБЕ за реформу и противостоянии ей самых широких кру­гов и влиятельных сил, следует отметить, что в целом аграрные мероприятия Столыпина пользовались успехом среди части российских марксистов, которые считали общину ана­хронизмом, видели в ней консервативное начало, сдерживающее развитие русской дерев­ни и общества в целом. Этот взгляд разделяла также значительная часть интеллигенции, отказавшейся от народнических идей. «Изменения в оценке роли общины той частью рус­ской интеллигенции, которая постепенно освобождалась от народнических иллюзий и приобщалась к марксистской идеологии, хорошо видны на примере трансформации взглядов Г. В. Плеханова. Если раньше он превозносил российскую общину „как исход­ный пункт для организации всех сторон экономической жизни народа на социалистических

началах, то впоследствии, придерживаясь уже марксистского учения, считал ее кон­сервативным образованием, тормозом на пути общественного развития.

Отношение российской социал-демократии к Столыпинским реформам можно свети к следующему: они реакционны, поскольку делаются в интересах помещиков и вновь зарождающейся прослойки богатых крестьян, но они прогрессивны, так как обес­печивают ускоренное развитие капитализма в деревне, общества в целом, а создание в результате реформы сельского пролетариата и увеличение городского промышленного приближает социальную революцию» [20, с. 56].

А вот что пишет в своей работе о IIIДуме свободный от ленинской конъюнк-турности видный марксист Череванин, видевший в реформах Столыпина большое исто­рическое значение для будущего России: «Свободного выхода лица из общины требова­ли постоянно марксисты. Г. Столыпин идет навстречу этому требованию и обеспечива­ет свободный выход из общины.

Вся марксистская литература в один голос доказывала неизбежность и необхо­димость для экономического развития России дифференциации внутри деревни. Г. Сто­лыпин стремится вызвать и ускорить эту дифференциацию. Он не только дает возмож­ность выделиться из общины, но и прикупить себе земли почти без всяких немедленных затрат, при помощи Крестьянского банка. Он вызывает своими мероприятиями мобили­зацию и помещичьей и крестьянской земли и способствует сосредоточению земли в ру­ках капиталистических, ведущих свое хозяйство, элементов деревни.

И те доводы, которые приходится часто встречать в литературе против аграр­ных мероприятий г. Столыпина, имеют обыкновенно очень малую цену, по крайней ме­ре для человека, стоящего на марксистской точке зрения» [20, с. 57].

В целом позиция большевиков четко сформулирована в листовке Московского комитета РСДРП (апрель 1910 года):

«Закон 9 ноября и „положение о землеустройстве" поощряя, а то и принуждая к выходу из общины, развязывает руки наиболее самостоятельным зажиточным крестья­нам — кулакам, пьющим из крестьянской бедноты кровь. Выходя из общины, они забира­ют с собой лучшие земли, заводя собственное „хуторское" хозяйство и превращаются в помещиков — защитников старого строя, вместе с земскими начальниками и попами, вы­жимающими все соки из сельских батраков и разорившихся крестьян. ...И чем больше за­кон 9 ноября разоряет деревень, тем больше создает он бедности, тем больше становят­ся ряды недовольных существующим строем, тем грознее будет грядущая революция, в которой примут участие новые наши союзники — сельский пролетариат и крестьянская беднота» [20, с. 58].

А как оценивали реформы другие специалисты? Принимая во внимание общую атмосферу в стране в двадцатые годы, отзывы специалистов, исследовавших результаты реформ, особенно интересны: они еще были относительно свободны от политической конъюнктуры. Так вот самые благоприятные отзывы давали реформам и первые совет­ские историки-аграрники, писавшие до коллективизации и признававшие положитель­ность перемен. Например, А. Тюменев считал:

«Закон 9 ноября — 14 июня отвечал давно назревшей потребности. Вот почему результаты его превзошли всякие ожидания». По его оценкам, между двумя революция­ми развитие капитализма в деревне совершалось «настолько быстрым и все прогрессиру­ющим темпом, что у свидетеля получается впечатление лавины, долгое время висевшей над пропастью и, наконец, подтаявшей и вдруг сорвавшейся и стремительно покатив­шейся вниз» [27, с. 101].

Ускоренное развитие сельской буржуазии и пользу для России пути, открытого столыпинским аграрным законодательством, признавали также в своих трудах Н. Карпов

и И. Литвинов, писавшие, что страна пошла «по линии прогрессивно-капиталисти­ческого развития» [27, с. 101].

В ряду авторов эпохи НЭПа, положительно оценивавших результаты столы­пинских реформ, осуждавших «черный передел» 1918—1920 гг. и выступавших в защиту хуторского хозяйства, можно также назвать Б. А. Бруцкуса и П. Н. Першина. Последний, в частности, писал:

«Поэтому запретительная политика по отношению к хуторам и отрубам в но­вейших условиях народно-хозяйственного развития <...> ни в коей мере не является це­лесообразной; ее продолжение было бы большой исторической ошибкой...» [27, с. 102]

В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ среди объективных исследователей, свободных от идеологических пут, следует выделить ученого, публициста, общественного деятеля, потомка сибирских переселенцев Владимира Казарезова. Его лаконичная, но чрезвычай­но осмысленная, насыщенная массой убедительных фактов книга «П. А. Столыпин: исто­рия и современность» позволяет не только ощутить грандиозные планы столыпинских преобразований, но спроецировать опыт реформ на российскую современность. Откры­вая ужасную картину революционного террора 1905—1907 годов, автор ставит нас в по­ложение главы МВД и правительства, вынужденного, чтобы прекратить кровавую вакха­налию и оградить страну от распада, пойти на крайне непопулярные меры.

Но главное, в этой работе дается анализ положения крестьянской общины, ставшей тормозом развития аграрной мощи страны. Наряду с кратким изложением исто­рии возникновения общины в России, ее развития, говорится также о том, что «<...> ис­следования, проведенные еще до первой русской революции и Столыпинской реформы, показывают, что в России осуществлялся процесс перехода к частному землепользова­нию, расселению на хутора и отруба по инициативе самих крестьян, без какого бы то ни было давления со стороны правительства и даже наоборот, несмотря на чинимые пре­пятствия. Речь идет о Ковенской, Витебской, Волынской, частично Могилевской и Смо­ленской губерниях» [20, с. 37]. Оперируя данными упомянутого нами ранее выдающего­ся энтузиаста землеустройства А. А. Кофода [23] и повествуя об интенсивном процессе самостоятельного перехода крестьян западной части империи на отрубные участки (осо­бенно в Гродненской губернии, где губернатором был П. А. Столыпин), автор подводит к выводу о бесспорной выгоде хуторского хозяйства перед чересполосным. Исследуя да­лее отношение к этому процессу в прошлом и настоящем, он доказывает, что разложение общины означало переход на интенсивный путь развития хозяйства, к которому принуж­дала «неумолимая логика исторического процесса, неизбежный ход общественных собы­тий» [20, с. 49].

Серьезное внимание уделил автор также отношению к реформам русских мар­ксистов. Осмысливая редкое обстоятельство: стремление антагонистических сил (Сто­лыпина и марксистов) к единой цели — разложению общины, Казарезов открывает раз­личия в подходах к этому процессу марксистов, народников и кадетов, лавирующих в сложной политической обстановке.

Не обходя и самое критическое место,— противостояние части крестьян разру­шению общины,— автор приводит некоторые из решительных протестных посланий Председателю Совета Министров Столыпину, свидетельствующих об активном сопро­тивлении переменам. Автор объясняет психологическую подоплеку этого явления, а так-же трансформацию взглядов самого реформатора, сознающего малую эффективность принудительных мер и признававшего, что «наиболее крупные результаты в землеуст­ройстве европейской части России достигнуты путем добровольного размежевания на­делов, т. е. там, где потребность в этом сознана самим обществом» [20, с. 65]...

Наконец, говоря о результатах реформы, он ссылается на данные другого ис­следователя — Ф. Шипунова: «Урожайность в стране с 1906 по 1915 год возросла на 14 процентов, а в некоторых губерниях — на 20—25 процентов. Урожай таких хлебных зла­ков, как рожь, пшеница и ячмень, поднялся с 2 миллиардов пудов в 1884 году до 4 милли­ардов в 1911 году, то есть удвоился. Зерновое хозяйство шло быстро в гору, и именно для него П. А. Столыпин создавал по всей России зерновые элеваторы Госбанка и субсидиро­вал крестьян для хранения там зерна. В период с 1909 по 1913 год русское производство главнейших видов зерновых превышало на 28 процентов таковое Аргентины, Канады и Америки, вместе взятых... Русский экспорт в 1912 году достигал 968,7 миллиона пудов, или 15,5 миллиона тонн зерна... Вывозилось масло коровье, яйца, сахар, семя льняное, семена кормовых трав, лен, пенька, кожи, домашняя птица и дичь, лошади... По сравне­нию с 1894 годом поголовье лошадей увеличилось на 37 процентов, а крупного рогатого скота — на 63. Россия становилась главным производителем жизненных припасов в Евро­пе и даже в мире. Сельское хозяйство делало успехи, но крестьянская реформа только развертывалась» [20, с. 66].

Известный русский историк М. Н. Покровский говорит в связи со Столыпин­ской реформой о расширении посевных площадей по отдельным регионам на половину и даже на три четверти (особенно Сибирь, Северный Кавказ, Степной край). Отмечая, что даже в Нечерноземном центре России эти площади увеличились на 8 процентов, он делает следующий вывод: «Это было уже несомненно начало интенсификации, переход к обработке земель, которые при старых способах обработки считались „неудобными" и которые новый, более сильный хозяин смог пустить в оборот <...>.

А в результате в России „хлебный вывоз" сравнительно с началом столетия уве­личился почти вдвое (приняв в 1900 г. за 100, в 1911 г. мы имеем 196) <...>.

С переходом к единоличному владению землею резко изменилось отношение крестьян к земельной собственности. Пробудившееся сознание чувства собственности к земле вызывает у хуторян и отрубников стремление использовать возможно продуктив­нее каждый клочок полученного участка. За 2—3 года существования единоличных хо­зяйств уже свыше, чем в трети общего числа их произведены крупные работы по мелио­рации, а из числа хуторян эти работы на своих участках произвели почти 70%. Средняя стоимость мелиоративных работ на одно хозяйство определяется в 47 руб. 33 коп.

С расселением на хутора почти в 5 раз возросло число единоличных хозяев-уча­стников и различных кооперативных учреждений.

Думается, уже этого вполне достаточно, чтобы опровергнуть критиков Столыпи­на, берущихся утверждать, что его реформы провалились. Причем важно иметь в виду, большинство из обследованных хозяйств существовало только три года, и хозяйства значи­тельную часть энергии, сил и средств тратили не на занятие землепашеством и животновод­ством, а на обустройство своих усадеб, перенос или возведение заново строений. Кроме то­го, системная помощь крестьянам-единоличникам агрономическими, мелиоративными и другими службами со стороны государства только еще налаживалась» [20, с. 66—69].

Особенно интересны для нас оценки последствий реформы, сделанные изучав­шим русскую деревню до и после столыпинских преобразований немецким ученым Прейером,— иностранцем, которого трудно заподозрить в корысти, предвзятости и конъюнктуре:

«Аграрная реформа всколыхнула всю деревню и изменила ее быт. В 1906 г. при посещении московских деревень автор нашел их состояние ниже всякой критики. В 1908 г. положение уже заметно улучшилось, что видно было при втором посещении.

Вообще крестьянство, связанное с „миром", было лишено своей собственной инициативы. Оно повиновалось приказам свыше и своего избавления ждало от такого

приказа. Столыпинская реформа положила этому конец. Если раньше крестьянин рабо­тал, как вол, по чужому приказу или в нужде, то теперь он стал работать с расчетом, стремясь к определенной цели, сам распоряжаясь своими средствами, доходами и иму­ществом.

Прежде всего крестьянин заботится о своей хате. Он ее старается всячески ук­рашать, переходить к другим, более удобным формам жилых помещений, заботится о прочности своей избы и о возможном комфорте, понятно, примитивном. Особенно бо­ится русский хуторянин пожаров, и он начинает прибегать к строительству огнеупорных зданий.

Не менее, но даже более забот уделяет самостоятельный крестьянин улучше­нию обработки земли. Плуг вытесняет соху, машина все больше распространяется в де­ревне. Удобрение больше не продается помещику, но употребляется самим крестьяни­ном. Крестьянин всячески старается приобрести необходимые агрономические зна­ния. Экстенсивные системы заменяются интенсивными. Прогресс замечается повсюду и во всем.

Примеры заразительны, и хуторянин влияет на общинника. Изменяется самым решительным образом и домашнее хозяйство крестьянина. Он начинает потреблять та­кие товары, какие раньше в деревне не были в особом ходу. Хочет не отставать от людей. Даже предметы роскоши находят себе значительный крут потребителей...

...Русский самостоятельный крестьянин из фаталиста все более превращается в предприимчивого земледельца-европейца. Этот процесс идет медленно, но безостано­вочно» [20, с. 69-70].

Далее автор пишет о том, что увеличение частных хозяйств привело к росту по­требления и, следовательно, производства земледельческих орудий, машин, к развитию сельскохозяйственного машиностроения и сельского строительства, совершенно изме­нявшего облик русской деревни. Потребительская, кредитная кооперация также откры­вала новые горизонты для земледельцев. Уделяя в очерке немало внимания общинной психологии, создававшей немалые трудности для успеха реформ, автор, перебрасывая мостик в советский период, подводит к следующему выводу:

«В реформе Столыпина достаточно полно сочетаются экономические и поли­тические цели, у его противников превалируют идеологические мотивы и политические резоны. У Столыпина крах общины открывает простор для инициативы, деловой хватки и созидательной работы, стимулируя резкий рост производительности труда и объемов продукции в сельском хозяйстве, и одновременно создает условия для мощной поддерж­ки существующего строя со стороны образовавшегося слоя зажиточных крестьян, обес­печивая в государстве социальную и политическую стабильность. Большевики же, прово­дя коллективизацию, поступаются эффективностью сельскохозяйственного производст­ва, но зато ликвидируют опасность реставрации капитализма, уравнивая всех через кол­хозы и совхозы.

Столыпин, разрушая общину и тем самым выбивая экономическую и социаль­ную базу из-под вековой общинной психологии, пытается на смену ей сформировать в наиболее активной части аграриев новую психологию — капиталистического толка. Его оппоненты, свершив Октябрьскую революцию и взяв курс на сплошную коллективиза­цию села, реанимируют, как это ни парадоксально, звучит, правда, на ином уровне, эле­менты общинных представлений, создавая уже не крестьянский, а колхозно-совхозный „мир"» [20, с. 81-82].

На богатом статистическом материале Казарезов открывает еще одну страницу реформ — переселение в Сибирь, огромную и совершенно неустроенную русскую терри­торию, которая могла принять массы неимущего люда и обеспечить Россию хлебом,

продуктами животноводства, пушниной и полезными ископаемыми. По мнению автора, ро­дители которого пережили такое переселение в числе миллионов крестьян, хорошо зна­комого с крестьянским бытом и лишениями, оно «представляет собой ярчайшую страни­цу в истории нашего государства, пример великолепной идеи и умелого ее воплощения в жизнь, профессионализма, таланта, честности и высокой меры ответственности вдохно­вителей и организаторов этого беспрецедентного процесса.

Стихийное лишь вначале, пока не стало массовым, переселение быстро начина­ет приобретать организованный характер и оказывается под полным контролем государ­ственных служб. Более того, ими проявлен к проблеме поистине научный подход. В час­тности, речь идет об учете передвижения миллионных человеческих масс, о привлече­нии статистики к изучению и обобщению миграционных процессов, об их всестороннем анализе и выработке научных рекомендаций. Знакомясь с этими материалами, отражаю­щими все перипетии переселенческого процесса, можно сделать вывод о высоком уров­не постановки статистического дела в тогдашней России и с горечью говорить о потере традиций в последующие десятилетия» [20, с. 96].

Повествуя о помощи, оказываемой государством переселенцам, Казарезов не обходит стороной и сложный вопрос о возвращенцах, ставший козырной картой в теме о «крахе реформ». Он, в частности, пишет: «И все-таки, несмотря на, казалось бы, доста­точную продуманность и организованность переселенческой кампании, которой прида­валось общегосударственное значение, гибкость программы, своевременные корректи­ровки ее курса по мере появления непредвиденных проблем, тем не менее возникал воз­вратный поток части переселенцев, а также наблюдалось блуждание их по Сибири. Это давало основание критикам Столыпина говорить о поражении его переселенческой политики.

Причем по прошествии десятилетий обвинения становились все более жестки­ми и все менее обоснованными. Так, в одной из крупных работ по экономическому раз­витию России в XIX—XXвеках, выпущенной в свет в 1950 году Политиздатом, делается следующий однозначный вывод: „Колоссальный процент возвращавшихся переселен­цев, как, например в неурожайном 1911 г., до 64 процентов, свидетельствует о крахе Сто­лыпинской реформы". А вот в другом, изданном тридцатью годами позже, весьма уважа­емом труде о сибирском крестьянстве в эпоху капитализма утверждается нечто совер­шенно противоположное: „В результате переселения значительно возросло население Сибири. Приток большого числа сельских поселенцев привел к росту производительных сил края, освоению новых земель. Объективно прогрессивное значение имело создание новых сел, заселение новых земель, широкое развитие капиталистических отношений в сибирской деревне". Казалось бы, все ясно. Но, увы, потом автор, очевидно, находясь в плену прежних стереотипов и отдавая дань официальной концепции, опрокидывает все с ног на голову и делает на основе констатации большого количества обратных пересе­ленцев следующий категорический вывод: „Переселенческая политика как составная часть Столыпинской аграрной реформы потерпела крах".

Ни больше, ни меньше как на крахе Столыпинской реформы настаивают те, кто намеренно апеллирует лишь к возвратному потоку переселенцев. Но ведь при массо­вых масштабах процесса это вполне естественное и закономерное явление, и говорить надо не о нем, а о конечных результатах. А они впечатляющи. И, значит, реформу следу­ет оценить как блестящую победу выдающегося государственного деятеля и его соратни­ков, одержанную в упорной, последовательной борьбе, несмотря на сопротивление и на­падки как справа, так и слева <...>.

Значительный всплеск в количестве возвращающихся, „оборотных" переселен­цев в 1910 и 1911 годах можно объяснить рядом обстоятельств. Прежде всего, уже как

говорилось, соответствующие службы не успевали с отводом участков, и все увеличиваю­щейся лавине переселенцев приходилось предлагать недостаточно изученные, неподго­товленные места. Усилению потока в Сибирь способствовала своеобразная эйфория, широко распространившаяся молва о том, как просто разбогатеть в сказочно щедрой Си­бири. А когда действительность оказалось совершенно иной, легковеры быстро разоча­ровывались и устремлялись назад. Но, конечно же, сыграл свою роль сильный неурожай 1911 года» [20, с. 101-102].

Здесь стоит заметить, что на голоде 1911 года был создан целый общественный миф о провале реформ. Но существует иной взгляд на положение дел, которое было не таким удручающим, как иногда его представляют. Вот точка зрения нашего современни­ка Н. Селищева: «...при объективном рассмотрении становится очевидным, что сам факт голода в тот год отнюдь не свидетельствует о неудаче реформы. Во-первых, он не был по­всеместным и вовсе не поразил ряд обширных регионов страны. И, конечно же, голод 1911 года не может идти ни в какое сравнение с голодом 1921 и 1932—33 годов, которые явились следствием прежде всего правительственной политики, а не пагубных природ­ных условий. Кроме того, засуха 1911 года сказалась на урожае не всех культур. Если уро­жай проса составил лишь 74 процента от среднего за 1906—1910 годы уровня, то урожай гороха — 101, ячменя — 104, а урожай кукурузы — 120 процентов. Общий сбор зерновых был на 8,6 процента меньше среднего за пятилетие — 1906—1910 годы, а урожай картофе­ля, наоборот, на 3,7 процента больше. Следующий, 1912 год был очень урожайным, так же как 1909 и 1910 годы» [41, с. 187].

Но вернемся к переселенцам. Указывая на основные причины неудач, постиг­ших некоторых из них: неготовность переселенцев к испытаниям, непривычный климат сурового края, недоброжелательность к ним старожилов из староверов и другие важные факторы, В. В. Казарезов далее пишет:

«Столыпин не хуже своих оппонентов знал положение дел с возвращением ча­сти переселенцев и не пытался как-то приуменьшить значение этого явления. Наоборот, старался понять, кто возвращается и почему. Его не смущали общие цифры возвратив­шихся с 1896 года по 1909 год — в Сибирь пришло около трех миллионов человек, верну­лось же — триста тысяч, то есть 10 процентов. Он считал отток переселенцев в столь мас­штабной акции естественным и закономерным, но тем не менее признавал, что судьба этих неудачников — „черная тень переселения" — в значительной мере ложится на со­весть тех, кто отвечает за организацию переселения.

Столь самокритичная оценка, конечно же, заслуживает уважения и делает честь Столыпину. И все-таки говорить о каких-то крупных просчетах в переселении без­основательно, тем более, что 60 процентов покинувших указанные им места поселения были люди, в этом же году приехавшие в Сибирь, то есть по-настоящему и не попытав­шиеся закрепиться. Причем более половины этой „легковесной" категории переселен­цев домой в Европейскую Россию не вернулись, а стали искать лучшей доли в других ме­стах, хотя по статистике уже значились в возвращенцах. А что касается уже попробовав­ших хозяйствовать и затем вернувшихся, то таких было не более 3,8 процента. Но и 10-процентный обратный поток представляется ничтожным на фоне наших попыток организовать переселение в восточные районы страны во время целинной эпопеи. А ведь известно, что из воспеваемых десятилетиями целинников в Сибири и Казахстане обжилось немногим более 5 процентов. Трудно спорить с фактами: 90 процентов за­крепляемости при Столыпине и 5 процентов при недавнем освоении целины — цифры совершенно не сопоставимые, и однако же это не мешало нам долгие годы во всеуслы­шанье вещать о поражении, крахе, провале в первом случае и о блистательной победе во втором!» [20, с. 104-105]

Критикам «волевых столыпинских методов разрушения общины», любопыт­но будет узнать, что «будучи принципиальным сторонником частного землевладения и категорически отвергая общину, Столыпин тем не менее считал, что на этапе массо­вого переселения самым важным является скорейшее включение в хозяйственный оборот земли и наделение ею всех переселенцев. „Главное,— писал он,— поскорее за­селить пустующие земли, использовать их возможно полнее". Порядок владения представляется уже на выбор самим переселенцам. Допускается и общинное, и подворное, и хуторское владение. Но для того, чтобы первые пришельцы на уча­сток не выхватили себе из него лучший кусок, в лесах — открытых полян, в сте­пях — водных источников, и тем не обесценили и не обрекли на пустование всей остальной площади участка, в закон введены некоторые ограничения для выдела подворных наделов. (Г. С.)<...>

Столыпин же — по существу автор и главный организатор перехода от общин­ного землепользования к частному — позволяет себе утверждать, что для Сибири на оп­ределенном этапе эта основополагающая идея не является главной. Он не форсирует размежевание земли на отдельные участки, но и не препятствует ходу событий, предо­ставляя процессу развиваться естественным образом. Закон не лишает права крестьяни­на выделиться из общины или получить отдельный надел при переселении на новое ме­сто, но реализовать такое право можно лишь с согласия общины. Фактически же это оз­начало, что данным правом редко кто мог воспользоваться, так как лучшие земли общи­на не уступила бы, а идти на худшие охотников находилось мало...» [20, с. 108]

Приводя далее массу убедительных примеров и цифр, свидетельствующих об улучшении жизни подавляющего числа переселенцев, обеспечивших поставку хлеба, масла, другой сельскохозяйственной продукции в центральную Россию и за рубеж, о мощном развороте в Сибири кооперативного движения, автор задаетсяестественным и справедливым вопросом: «Диву даешься, глядя на эти цифры, и думаешь — неужели речь идет о России и о столь любезной моему сердцу Сибири? Неужели все это было явью все­го семь с половиной десятков лет назад? И как нам удалось за столь короткий срок пре­вратить страну в крупнейшего потребителя чужеземного хлеба и масла, мяса и молока, да, пожалуй, и любой другой сельскохозяйственной продукции?

Вопрос отнюдь небесполезный. Ведь если понять и творчески перенять суть подходов Столыпина к решению сложнейших вопросов его времени, то опыт великого сына России, возможно, поможет нам справиться с нынешней кризисной ситуацией. А не это ли сейчас самое главное?» [20, с. 122]

В резюмирующей части Казарезов высказывает свой взгляд на секреты успеха реформ: «Столыпин прочно стоял на земле, хорошо знал свой народ и не был отягощен никакими идеологическими догмами и химерами. Он был прагматиком и в своей преоб­разовательской деятельности не ограничивал себя прокрустовым ложем возможного и невозможного, не являлся пленником голых схем и представлений. Руководствовался только благом народа, причем не народа вообще, а каждого конкретного человека и ин­тересами государства. В этом был залог его успеха. И наоборот, наши реформы имели ма­ло реальных результатов в прошлом, да и сейчас пока еще ничего не дали, потому что они тормозились или сворачивались вообще, как только переступали грань, за которой мерещилась угроза „принципам".

Задумывая великое предприятие — смену форм собственности на землю в масш­табе огромной многомиллионной страны, Столыпин не строил иллюзий, что добьется этого, ведя пропагандистскую кампанию, рисуя крестьянам светлое будущее или только насильственно разрушая земельные отношения, крестьянские устои, быт, освященные многовековой традицией.

Он считал необходимым два важнейших условия для успешного проведения ре­форм — наличие личного человеческого интереса в их осуществлении и создание необ­ходимых экономических, политических, юридических и организационных предпосы­лок. И потому в чрезвычайно короткий срок добился поразительных успехов в столь многотрудном деле» [20, с. 125].

И в заключение автор подводит к мысли о том, что опыт Столыпинских пре­образований, касавшихся частной собственности, переселенческого процесса, име­ет мировое значение и может быть востребован снова потомками — при условии об­ращения их к здравому смыслу.

К аргументам, изложенным выше в пользу реформ, следует добавить и прекрас­ное состояние русских финансов в исследуемый нами период:

«Ежегодно расходы бюджета увеличивались на V2 миллиона рублей, а доходы на 75—80 миллионов. Несмотря на то, что русско-японская война обошлась казне в огром­ную сумму— 2,3 миллиона рублей, Россия нашла средства не только на покрытие ежегод­ных бюджетных расходов, но и на сокращение государственного долга. Если к концу 1909 года долг по государственным займам достиг наивысшей после русско-японской войны суммы — 9, 054 миллиарда рублей, то к концу 1913 года он понизился на 230 мил­лионов рублей.

Каким именно направлениям правительственной политики отдавал наиболь­шее предпочтение Столыпин? Об этом свидетельствует, например, бюджет на 1911 год. В нем расходы по Министерству народного просвещения увеличились по сравнению с предыдущим годом на 28,4 процента, по Морскому министерству — на 21,3 и по Главно­му управлению землеустройства и земледелия — на 18,6 процента. К лету 1911 года Сто­лыпин разработал план новых, еще более обширных преобразований, для финансирова­ния которых он намеревался увеличить бюджет более чем в 3 раза — до 10 миллиардов рублей, прежде всего за счет повышения крайне низких но сравнению с европейскими странами налогов. Когда же в 1912 году в Думе встал вопрос о возможности выполнения гигантской — так называемой Большой судостроительной программы, Министерство финансов заверило Думу, что для осуществления этой программы нет никакой необходи­мости прибегать к займам в течение ближайших десяти лет. Считалось возможным одно­временно финансировать и военные, и гражданские программы при условии ежегодно­го роста доходов в 3,5 процента: в годы правления Столыпина эта цифра доходила до 4 процентов.

Благодаря постоянному превышению доходов над расходами свободная налич­ность государственного казначейства достигла к концу 1913 года небывалой суммы — 514, 2 миллиона рублей. Эти средства пригодились как нельзя кстати в августе 1914 го­да, когда разразилась первая мировая война. К ее началу золотой запас России достиг 1,7 миллиарда рублей, и русское правительство могло обеспечить металлическим по­крытием более половины всех кредитных билетов, в то время как в Германии, напри­мер, считалось нормальным покрытие только на одну треть» [41, с. 186].

Интересно, что наиболее авторитетное свидетельство о начале, развитии и ре­зультатах реформ было издано в России уже в наши дни, в 1997 году в мемуарах А. А. Ко-фода, на которого ранее ссылались масса исследователей и публицистов. Его чрезвычай­но содержательная книга «50 лет в России», частью уже процитированная в гл. V, откры­вает малоизвестные страницы землеустроительной кампании и атмосферу, в которой глава правительства проводит реформы. Компетенция автора неоспорима: именно он еще до начала реформ, как и сородич будущего главы правительства Д. А. Столыпин, ис­следует земельный вопрос, случаи самостоятельного выхода крестьян на хутора, публи­кует материалы о землеустройстве. Именно его выделяет среди чиновничьей массы и

возвышает П. А. Столыпин, назначая одним из «генералов землеустройства», а впослед­ствии доверив всю ревизионную и инструкторскую работу по землеустройству губерний России.

Описывая результаты экскурсий крестьян в самовольно разверставшиеся де­ревни, предпринятых Министерством земледелия, А. А. Кофод разрушает укоренивший­ся миф о насильственном сломе общины:

«Действие этих экскурсий было ошеломляющим. После каждой такой экскур­сии следовали ходатайства о разверстании из тех деревень, чьи посланцы принимали в ней участие. К счастью, экскурсии посылались не всеми комиссиями, получившими цир­куляр. Согласие крестьян разверстываться превзошло мои самые смелые ожидания, но я понимал также опасность быть застигнутыми врасплох этим согласием. Поэтому в следу­ющем году я предложил прекратить экскурсии, обосновав это тем, что теперь число хо­роших разверстании было уже так велико во всех губерниях, что мы больше не нужда­лись в дорогостоящих длинных поездках к далеко лежащим разверстывавшимся хозяйст­вам. Это были сэкономленные деньги, поэтому министр, тогда это был Кривошеин, ра­достно согласился с моим предложением, но ни он, ни Риттих никогда не сделали бы это­го, если бы я сказал им правду, т. е. если бы обосновал свое предложение опасением, что желание крестьян разверстаться будет таким сильным, что это может сказаться на каче­стве работ. Оба эти господина требовали больших чисел, чтобы можно было хвастаться ими в Думе и в прессе.

Летом 1907 года князь Васильчиков, который тогда был еще министром земле­делия, решил предпринять массовое распространение брошюры о целях разверстания. Написание такой брошюры было доверено не мне и не какому-нибудь другому работаю­щему в министерстве чиновнику, а одному литератору, другу юности князя, который ос­тро нуждался в заработке.

Однако так как этот литератор не разбирался в сельском хозяйстве и еще мень­ше — в разверстании, то князь посоветовал ему изучить все, что написал об этом я, а мне он поручил помогать ему.

Литератор взялся за работу, и я старался как можно более доходчиво объяс­нять, о чем речь. Но это не помогло, и когда он сам понял, что из его писанины ничего не выйдет, он пошел к князю и честно сказал ему, что дело, за которое он взялся, было настолько незнакомо ему, что он не может написать ничего, кроме того, что я ему расска­зал. Тогда поручили мне писать эту брошюру. <...>

Составленный мною текст имел успех. Князь хотел печатать его тиражом в мил­лион экземпляров. Я был так ошарашен этим большим числом, что уговорил его, что пол­миллиона будет достаточно. Так и сделали. Брошюра частично была распродана по 5 ко­пеек за штуку, частично роздана бесплатно 14 миллионам крестьянских хозяйств, для ко­торых она и была написана. В течение нескольких месяцев она была проглочена этой большой страной, теперь я очень досадовал, что был против выпуска миллиона экземп­ляров, это было бы своего рода рекордом. <...>

Благодаря выделам отдельных дворов и описанным в предыдущей главе экскурсиям крестьян разверстание целых деревень очень быстро распространялось по всем губерниям, входящим в поле деятельности землеустроительных комиссий. Везде развитие шло крещендо, и хотя оно нарастало не везде в одинаковом темпе, однако к первой мировой войне оно захлестнуло нас (Г. С). Прежде чем революция положила конец всему этому, в районе действия землеустроительных комиссий было разверстано 1402 263 двора с площадью 15 066 000 гектаров земель, или 10,5 процента крестьянских дворов в этих районах с 10,75 гектара земли в среднем на двор. Для сравне­ния скажу, что, согласно статистическому ежегоднику 1944 года, сельскохозяйственная

площадь Дании составляет 3 173 151 гектар и разделена на 204 350 землевладений» [23, с. 201-202, 208].

Мемуары А. А. Кофода замечательным образом восполняют пробел, образовав­шийся в исследованиях советского периода о столыпинской земельной реформе. Обсто­ятельность и педантичность автора позволяет «из первых уст» узнать об истории земле­устройства в России: от самочинного выделения крестьян на хутора, распространения разверстаний, их процессуального порядка до результатов реформ на различных этапах.

В нашу задачу не входит полное и всесторонне исследование результатов зе­мельной реформы: это особый и сложный вопрос. Мы лишь используем малоизвестные широкому кругу труды уже упоминаемых нами А. В. Чаянова, А. А. Кофода, зарубежного соотечественника К. А. Кривошеина и наших современных российских исследовате­лей — В. В. Казарезова, и других, чтобы познакомить с воззрениями и аргументами про­свещенных людей, признающих успех и пользу столыпинских аграрных преобразова­ний, а также предоставляющих убедительные доказательства.

ОСОБЫЙ ИНТЕРЕС представляет то, какую замечательную оценку давали ре­формам независимые от партийных страстей зарубежные специалисты, с напряженным интересом следившие за разворотом преобразований в России. А. А. Кофод, которому поручили знакомить гостей с положением дел, вспоминал, что немецкие, английские, американские, французские ученые и журналисты приезжали поодиночке и группами. Одна из немецких групп состояла из 110 человек под руководством знаменитого ученого-аграрника и экономиста Макса Зеринга. В составе делегации были около десяти профес­соров, два шефа департамента и два президента провинций. А. А. Кофоду было поручено прочитать лекцию о землеустройстве в России. Немецкие специалисты были поражены первыми результатами российских реформ, и вот лишь одна ссылка на реакцию зарубеж­ных специалистов:

«По словам Зеринга С. С. Оболенскому, основным выводом отчета миссии Ауга-гена было, что по завершении земельной реформы война с Россией будет не под силу ни­какой другой державе» [23, с. 111].

Выше мы уже приводили свидетельства другого специалиста — немецкого уче­ного Прейера, богатый документацией монументальный труд (Preyer.DieRussischeAgrarreform. Йена, 1914), который выделяется среди многочисленной литературы, по­священной этому вопросу. Вот что автор пишет во вступлении:

«Великие реформы, коренным образом изменяющие все основы важных государ­ственных отраслей в области материальных или личных отношений, обыкновенно пред­принимаются после огромных внешних потрясений. Так было осуществлено в Пруссии ос­вобождение крестьян после крушения государства в наполеоновских войнах, а в России по­сле катастрофы крымской войны. Таким же путем и по той же причине осуществляется пе­ред нами в России переворот в земельном строе, по своему значению едва уступающий ос­вобождению крестьян <...>. С необычайной энергией было приступлено к делу, но тогда как в Пруссии при освобождении крестьян всевозможные ретроградные течения одержи­вали частично верх в первые годы реформы и первоначальные проекты выполнялись с чувствительными изменениями, в осуществлении теперешней реформы случилось проти­воположное: поставленные с самого начала цели остались, по прошествии нескольких лет. неизменными и работа выполняющих реформу органов расширяется из года в год».

Далее Прейер отмечает: «Семь лет прошло уже с начала земельной реформы. Из осторожного и неуверенного начинания она разрослась до таких размеров, что пред­стала перед нами как предприятие первостепенного значения для русского народного хозяйства...» [27, с. 107-108]

Примечательно, что этот немецкий специалист ставит проведение русской зе­мельной реформы, в частности расселение по хуторам, в пример прусскому сельскому хозяйству, настойчиво советуя применить русские методы,— русские по вложенным средствам, энергии и упорству в выполнении.

О том, какое значение придавала Германия земельной реформе в экономиче­ском развитии России, свидетельствует также эпизод, приведенный в своих воспомина­ниях Д. Н. Любимовым, управляющим делами Главного комитета по землеустройству не­задолго до войны. Вот как он освещает одну малоизвестную сторону этого дела: «Помню, как приезжала в августе 1913 г. из Германии правительственная комиссия, возглавляемая профессором Аугагеном, для изучения результатов землеустроительной реформы <...>. Она была ими поражена. Объехав землеустроительные работы в целом ряде губерний, германская комиссия представила своему правительству отчет. Нам удалось узнать его содержание. В нем говорилось, что если землеустроительная реформа будет продол­жаться при ненарушении порядка в империи еще десять лет, то Россия превратится всильнейшую страну в Европе (Г. С). Отчетом, по имевшимся от русского посла в Бер­лине сведениям, сильно обеспокоилось германское правительство и особенно импера­тор ВильгельмII» [27, с. 111].

Примечательна также оценка другого специалиста — француза Эдмунда Тэри, в начале века побывавшего в России и пораженного результатом реформ:

«В середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом, и в финансовом отношении»*.

Зеринг, Аугаген, Прейер, Тэри едины, но не одиноки в оценках: список этот можно продолжить. Осмыслить размах русских реформ стремились также автор солид­ной брошюры датчанин К. А. Вит-Кнудсен [138], американский профессор Люси Тек-стор [137], англичанин Б. Перс.

Последний в своем обстоятельном исследовании, отмечая особенности общин­ного землевладения в России, указывает на очевидную заинтересованность в этой отжи­вающей форме определенных политических сил (прежде всего «современных социали­стов»), а также объективные обстоятельства, сдерживающие развитие подворного, от­рубного и хуторского землеустройства. Говоря о создавшемся в стране положении, уче­ный отмечает исключительную роль П. А. Столыпина, который «смело принялся за ре­шение земельного вопроса <...> без какого-либо общего увеличения существующих владе­ний. Это, согласно его плану, можно было осуществить прежде всего с помощью разру­шения общины <...>.

В 1910 году Столыпин мог уже сказать с полным основанием: „Теперь уже пушка­ми не остановишь". Это было не просто выражение затаенной надежды Столыпина. Изве­стный либерал невольно повторил его предсказание в словах: „Это было сделано росчер­ком пера, но никакой росчерк пера не сможет когда-либо отменить этого"» [136, с. 56—74].

Поездки иностранцев по России проходили под пристальным вниманием пра­вительства. Кривошеин и Коковцов получали отчеты из каждого уезда, который посети­ли зарубежные экскурсанты, но маршруты они выбирали самостоятельно, и о «потем­кинских деревнях» (чего поначалу опасались иностранцы) речи быть не могло. Местных землеустроителей заблаговременно предупреждали о приезде гостей и обязывали сопро­вождать их, давая необходимые пояснения.

Вот характерный пример одного из отчетов непременного члена Ржевской уез­дной землеустроительной комиссии о встрече профессора ливерпульского университета Бернарда Перса:

* Т/ф «Слово о Столыпине», АМБ-8, АМБ-9.

«...июня 1 дня 1911 г. имею честь доложить, что 30 мая профессор г. Перс при­был в г. Ржев и в течении 30 и 31 на местах знакомился с землеустроительными работами Ржевского уезда. Согласно телеграммы Вашего превосходительства г. Персу было оказа­но с моей стороны полное содействие и гостеприимство. Им были осмотрены деревни, разверстанные еще в 1909 г. и перешедшие к шестипольному хозяйству. Хуторяне вполне уже обустроились и впечатление от осмотра их хозяйств было вполне законченное. Затем г. Перс ознакомится с законченными работами более позднего периода, ровно и с теми, которые сейчас производятся. Везде г. Перс вступал в беседы с крестьянами, которые ра­зумно, вполне сознательно и приветливо отвечали на все его вопросы. Ни в одной дерев­не не было ни одного заявления о неудовольствии или сетования на новый уклад жизни. С чувством большого удовлетворения г. Перс отметил, что судя по отношению кресть­ян к самой земельной реформе, так равно и к представителям землеустройства по Ржевскому уезду, оно проводилось, по-видимому, без всякого принуждения или дав­ления (Г. С). Попутно г. Персом были осмотрены прокатные станции, устроенные агро­номом г. Звягинцевым, который и давал все необходимые пояснения, сопровождая г. Пер­са во время его объезда. Вообще г. Перс, как кажется, остался очень доволен своей поезд­кой по Ржевскому уезду, что он и высказал при отъезде.31 сночным поездом г. Перс вые­хал на станцию Сычевку к г. Хомякову. Непременный член Боголюбов» [134, с. 50—54].

Перс кроме Ржевского уезда посетил Сычевский, Чернский, Новоузенский и Бобровский уезды, а также по пути в Воронеж осмотрел несколько деревень вдоль дороги.

Перс хорошо ознакомился со многими явлениями русской жизни. Он сумел ра­зобраться и в существе междуведомственных трений при проведении реформы. Кресть­янский поземельный банк не всегда действовал согласованно с Комитетом по землеуст­роительным делам. Близорукое руководство банка забывало, что продажа земли в руки крестьян не простая коммерческая операция, а что проданные участки должны превра­титься в хутора, стать объектом экскурсий соседей для наглядной агитации. Землеустро­ители призвали банк при выборе покупщика проверять: намерен ли и способен ли поку­патель вести хуторское хозяйство.

Приезжая неоднократно в Россию, Перс четырежды встречался и беседовал со Столыпиным [135, с. 101—110]. Знакомство с исследованиями Перса и других упомяну­тых выше ученых свидетельствует о самом пристальном интересе иностранцев к процес­сам, происходящим в России. Этот интерес был не праздный: он выражал практическую потребность к осмыслению опыта быстро набирающей силы крупнейшей державы, ко­торая на тот момент считалась «крестьянской», располагала огромным потенциалом и выходила не ведущее место в мировом состязании.

ПО ПРОГНОЗУ великого русского ученого Д. Менделеева, изложенному им в капитальном труде «К познанию России», к серединеXXвека страна будет выходить на ведущую роль среди прочих государств и народов, а ее население приблизиться к 300 миллионам человек. При этом ученым была сделана одна оговорка: если Россию обойдут стороной потрясения, если она двинется дальше национальным путем, проложенным столыпинскими реформами. Как уже говорилось, такой же прогноз давали другие уче­ные России и зарубежья. Российская империя, вырываясь из отсталости и нищеты, наби­рала мощь, вставала всем на зависть и диво.

Тогда, в начале XXвека, кто мог предвидеть ужасный финал: после Первой миро­вой войны, новой смуты, Февраля, Октября, Гражданской войны с последовавшей эпохой репрессий — с расказачиванием, раскулачиванием, расцерковливанием, которые обескро­вили российское тело и, в конце концов, довели страну до новой войны... Если пересчи­тать человеческие потери — убитых, умерших от голода, болезней, лишений, то счет выходит

ужасный: по разным оценкам, от 60 до 80 миллионов утерянных россиян. А сколько их просто не появилось на свет, потому что жизнь в России не располагала к тому? Если ис­следовать эту страшную ретроспективу и двинуться назад к точке отсчета катастрофы Рос­сии, то мы, в конце концов, подойдем к смерти премьер-министра Столыпина. Выстрел в него стал роковым для страны: некоторое время Россия еще двигалась вперед по инерции, но как корабль без опытного лоцмана, скоро напоролась на скрытые рифы.

Стоит здесь повторить: вряд ли даже при самом неблагоприятном течении дел Столыпин позволил бы столкнуться сильнейшим государствам Европы: слишком ценили его прозорливость и ум императоры Германии и России, вожди и политики других госу­дарств. Говорят, что звезда Столыпина закатилась при жизни, его ожидало забвение, и смерть подняла его на недосягаемую высоту. Но разве в критический для Отечества час русский монарх не смог бы снова призвать на помощь попавшего в немилость слугу? Как когда-то в трудное время Русский Император вернул на военную службу Аркадия Дмитри­евича Столыпина — отца реформатора?

Не вызывает сомнений и то, что Столыпин смог бы укротить новую россий­скую смуту обуздать «освобожденцев» и не допустить к власти честолюбцев-временщи­ков с Керенским во главе. При действующем премьере в Россию никогда бы не поехал Ленин-Ульянов: в стране при Столыпине не могло быть условий для приема подобных гостей, к тому же этот антипод хорошо знал твердость премьера, одно имя которого вну­шало трепет врагам!

Зачатую приходится слышать, что причина трагедии не в смерти Столыпина: смерть одного не может стать причиной катастрофы народа, если это сильный народ. Но если этот народ находится на острие, на краю, если смерть самого лучшего нарушает баланс? А разве у других сильных народов не было лидеров и вождей, которые пасли и спасали свои племена или, наоборот, подводили к обрыву? Каждый народ назовет свои имена. Жизнь или смерть одного многое может значить для остальных...

К СОЖАЛЕНИЮ, это понимается зачастую не всеми и с убийственным опоз­данием. Примечательны характеристики, данные Столыпину уже после смерти, когда все мимолетное, случайное, незначительное во впечатлениях ушло на задний план, а на первом осталось главное, важное, характерное, что двигало этим человеком, что стави­ло его в один ряд с самыми выдающимися государственными деятелями России. Среди этих ценных свидетельств выделяются воспоминания профессора А. В. Зеньковского, к которым мы уже ранее обращались в связи с проектами премьер-министра России. А предлагаемый отрывок из книги этого приближенного П. А. Столыпина касается весьма важных признаний, сделанных разными известными историческими персонажами:

«Бывший Киевский Губернский Предводитель Дворянства, Шталмейстер Вы­сочайшего Двора Ф. Н. Безак, с которым у меня были исключительно хорошие отноше­ния, в Берлине в 1921 г., а также в Ницце в 1926 г. доверительно передал мне целый ряд своих разговоров с Государыней Марией Феодоровной — матерью Государя Николая II, как в Киеве в 1915—1917 гг., так и в Копенгагене в 1921—1922 гг., по поводу отношений Государя к П. А. Столыпину.

Государыня Мария Феодоровна, так же, как и сам Государь, исключительно вы­соко ценили Столыпина как государственного деятеля и считали, что роковой выстрел Д. Богрова в Киеве 1 сентября 1911 г. явился величайшей трагедией для России.

Государыня Мария Феодоровна, относясь с большим доверием к Ф. Н. Безаку, не только передала ему разговоры Государя с ней о Его отношении к Столыпин)', но и по­казала целый ряд писем, в которых Государь неоднократно писал, что трагедия 1 сентяб­ря 1911 г. лишила Его того человека, который не только был самым верным и преданным

России и Престолу, но и тем дальновидным государственным деятелем, который в 1909 г., во время конфликта с Австро-Венгрией из-за аннексии Боснии и Герцеговины, правильно указал, какие тяжелые последствия могут наступить для России в случае вой­ны с Центральными державами. Во время войны Государь, и в личных разговорах и в письмах к своей матери Государыне Марии Феодоровне, невольно касался больной для Него мысли, что среди всех министров Он не видит и единого человека, могущего Ему заменить покойного Столыпина, для указания того пути, по которому можно было бы предотвратить надвигающуюся катастрофу.

Насколько Государь высоко ценил и правильно понимал П. А. Столыпина, как действительно одаренного и выдающегося Государственного деятеля, видно из слов Го­сударыни Марии Феодоровны, передавшей Безаку Ее последний разговор с Государем на другой день после Его отречения от Престола.

Государь, делясь с матерью своими тяжелыми переживаниями, связанными с изменой всех тех, кто был близок к Престолу, в конце своего разговора сказал с глубоким убеждением, что П. А. Столыпин никогда не допустил бы того, что позволили себе все те, кого Государь с доверием приблизил во время войны (Г. С).

Со слов Государыни Марии Феодоровны, Государю было очень неприятно вспоминать, как Он, под влиянием придворных кругов, начиная с апреля 1911 г. и вплоть до смерти П. А. Столыпина, как бы несколько потерял к нему то исключительное дове­рие, которое Он питал к нему на протяжении 5 лет пребывания Столыпина у власти. Уже после смерти Столыпина Государь, более внимательно перечитывая стенографиче­ские отчеты Государственного Совета от 1 февраля, 4 марта и 1 апреля 1911 г., в свя­зи с законопроектом о западном земстве, ясно убедился в том, насколько был прав Столыпин в своих речах, защищая как интересы русского населения в Западном крае, так и права Монарха при пользовании 87-й ст. Основных законов; и вместе стем для Государя уже после смерти Столыпина стало ясно, что многие из членов Го­сударственного Совета, выступая против Правительства, и в частности против П. А. Столыпина, думали не об интересах Государства и русского населения в Западном крае, а о том, чтобы нанести личный удар Столыпину (Г. С).

Великие князья Александр Михайлович, Николай Михайлович, Дмитрий Пав­лович и многие др. очень высоко ценили Столыпина не только как Государственного не­дюжинного деятеля, направляющего Государственный корабль по правильному пути, но и за его бескорыстное, преданное служение Монархии и Престолу, и за заботу о благе России и русского народа.

А так же исключительно высоко ценил Столыпина и Германский Император Вильгельм II, выразивший свой восторг, в разговоре с Б. И. Бок, после благополучного разрешения вопроса о Боснии и Герцеговине, дивясь силе и мощи Столыпина.

Спустя три месяца, во время свидания Государя с Германским Императором в Бьерке, который сидел против Государя за обеденным столом, по правую руку Герман­ского Императора сидел Столыпин, а по левую Государыня Императрица Александра Феодоровна (видимо, неудачная фраза.— Г. С). Германский Император, заинтересован­ный разговором со Столыпиным, как бы совершенно не обращал внимания на Императ­рицу и весь завтрак проговорил со Столыпиным, точно боялся потерять минуту време­ни, которую он мог посвятить разговору с ним.Восторгу Германского Императора отСтолыпина не было пределов, и он после завтрака откровенно высказался, что если бы у него был такой Министр, как Столыпин, то Германия поднялась бы на величай­шую высоту» (Г. С).

Принимая во внимание важность характеристики, повторим уже приведенную ранее оценку Германского Императора:

«...государственного деятеля, такого исключительно дальновидного, тако­го преданного, как своему Монарху, своей родине, так и искреннему стремлению ми­ра в мире, как был покойный Столыпин, я еще за все свои годы не мог встретить, равного ему. Бисмарк был бесспорно величайшим государственным деятелем и пре­данным престолу и своей родине, но вне всякого сомнения, что Столыпин был во всех отношениях значительно дальновиднее и выше Бисмарка (Г. С)». Передавая свой разговор со Столыпиным Великому Князю Дмитрию Павловичу,Вильгельм II вспомнил также, как был прав Столыпин в 1909 г., во время свидания в Бьерке с Го­сударем, предупреждая его о недопустимости войны между Россией и Германией, и если, не дай Бог, случится такое несчастье, то все враги монархического государст­венного строя, воспользовавшись неизбежными экономическими осложнениями во время войны, примут все меры к тому, чтобы добиться революции (Г. С).

Великому Князю Дмитрию Павловичу на протяжении многих лет, вплоть до 1939 г., приходилось быть представителем Дома Романовых в разных монархических госу­дарствах, во время тех или иных торжеств. Во время этих торжеств, касаясь разговора о прошлом величии России, Великий Князь Дмитрий Павлович убедился, насколько остава­лось еще популярным имя Столыпина как Государственного деятеля. Приходилось ему от очень многих Высочайших Особ и Государственных деятелей слышать о том, что на протяжении многих лет XX века Столыпин был именно тем выдающимся государст­венным деятелем, который, если бы был в живых и остался бы у власти, никогда не допустил бы ни мировой войны 1914—1918 гг., ни тех революций и свержений монар­хий, которые произошли оттого, что среди государственных деятелей в 1914 г. не бы­ло ни в России, ни на Западе лица, которое отдавало бы себе полный отчет и представ­ление, к каким неизбежным бедствиям и несчастиям приведет мировая война (Г. С).

При довольно частых моих встречах с Великим Князем Дмитрием Павловичем в Париже он неоднократно делился своими воспоминаниями о Столыпине, о котором сохранил чистую, светлую память, как о человеке недюжинного характера, и считал П. А. Столыпина несравненным Государственным деятелем не только в России, но даже и в Европе. Рассказывал, что Государь в особо трудные моменты внутреннего и внеш­него положения России с грустью говорил, что нет среди министров ни одного чело­века, равного Столыпину, который нашел бы тот правильный путь, при котором можно было бы быть спокойным за будущее России (Г. С.)» [16,с. 191—194].

СТОЛЫПИН ГОВОРИЛ, что для успеха реформ нужны лет двадцать покоя. Однако террористическим актом была прервана мирная эволюция жизни страны, кото­рая вскоре вновь вступила на путь потрясений. Трагедия великого государственного де­ятеля, убитого в расцвете сил, вылилась в трагедию народов России — самого крупного государства, которое уверенно выходило в миреXXвека на первую роль.

Можно ли говорить ныне о том, что опыт столыпинских преобразований про­шел для России бесследно? И в какой мере в совершенно новых исторических условиях к нему может снова обратиться Россия? Эти вопросы должны стать предметом исследо­ваний российских ученых. В рамках нашего повествования мы лишь имели возможность обратить внимание на важнейшие обстоятельства, в которых начинались и развивались реформы, выводящие Россию вперед.

Во-первых, вопреки общепринятому ранее мнению о том, что успешные преоб­разования возможны лишь в условиях стабильности и покоя, столыпинские реформы на­чинались и развивались в атмосфере анархии и хаоса революционных событий. Однако, сломив революцию крайними мерами и установив относительный порядок в стране, они вели к общественному согласию и экономическому процветанию государства.

Во-вторых, Столыпин верно определил социальную опору для власти, которая не может долго продержаться на страхе или поддержке высших сословий: государствен­ная стабильность должна опираться на массы. В России начала XXвека это был, прежде всего, земледельческий класс. Но реформатор не забывал при том остальных: интересы рабочих, военного люда, дворянства и духовенства не выпали из круга намеченных пре­образований, что не раз становилось причиной нападок со стороны оппозиции, теряю­щей влияние в этих сословиях.

Реформы Столыпина, имея национальный характер, укрепляли гражданствен­ность и патриотизм в стране, известной антидержавными силами. Государство станови­лось не только аппаратом для подавления инакомыслия, сбора налогов и наложения по­винностей, но и механизмом защиты и помощи. Такой Россией можно было гордиться, за такую Родину народ был готов постоять. Не случайно начало Первой мировой войны было, не в пример Русско-японской, приметно необычным подъемом патриотических чувств и национального духа. К сожалению, она подтвердила и опасения реформатора в том, что новое потрясение может быть губительным для еще не окрепшей страны.

Но, возможно, самый важный опыт столыпинских преобразований состоит в том, что успех реформ во многом определяется обаянием самой фигуры русского рефор­матора. По признанию многих его современников, сам его облик, его самоотверженный труд укреплял уважение к власти, позволил России «снова поверить в себя»... В деидеоло-гизированном пространстве современной России как никогда важна роль такого приме­ра — человека, который ставил бы общественные, государственные интересы выше всех личных расчетов и выгод, выше собственной жизни. И потому героический образ круп­нейшего государственного деятеля XXвека, замечательного русского человека Петра Аркадьевича Столыпина,— сам по себе великая ценность России.

Совершенно справедливо заметил в эпиграфе к очерку о своем отце сын рефор­матора:

«Герои не должны умирать для истории и сознания своего народа. Память вечная должна храниться о них и с похвалами передаваться грядущим поколениям».

Без этого невозможно воспитать граждан, желающих возвеличить Отече­ство... [8, ч.III, с. 201]

Приложения

Приложение № 1

Генеалогическое древо Столыпиных (см. с. 591).

Приложение № 2

Родословная Столыпиных, составленная на основании справки, присланной в 1965 году А. А. Столыпиным, Ежегодника Российского дворянства (С.-Пб, 1900 г.) и лич­ных данных А. П. Столыпина (сына).

ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

1. Андрей ... — жил в середине 16-го столетия.

2. Трофим Митович (Дмитриевич?), второй, младший — жил в середине 16-го столетия (подпись его стоит в 1566 году в качестве поручителя за князя Охлябина в «По­ручной записи бояр и дворян»).

ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ

3.Григорий Андреевич — жил в конце 16-го столетия, сын боярского Архиепи­ скопа Тверского (1591—92). Дворовая тетрадь 50 г. л. 175. Новик в Твери в 1613 г. (но­ вик — прислужник княжий из недорослей, паж).

ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ

4.Афанасий Григорьевич — муромский городской дворянин (упоминается как таковой в 1627, 1631 гг.). Род. ... — умер 1641. Жена— ... Ивановна Мертваго (Руммель 2. С. 895). Кн. Иван Хованский делал подсчет состояний Аф. Гр. Он не был богат и назначе­ но ему выставить на «Государеву службу» только четыре человека.

ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

5.Сильвестр Афанасьевич — муромский городской дворянин (упоминается с 1649 г.), московский городской дворянин (упоминается как таковой в 1672—83 гг.). Отли­ чился в войне против Польши, за что пожалован 30-го июня 1673 года поместьями в му­ ромском уезде.

ПЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

6.Афанасий Сильвестрович — московский городской дворянин, жилец, умер в 1676 году, без потомства.

7. Семен Сильвестрович — московский городской дворянин (родоначальник старшей ветви). Упоминается в 1689—92 гг. Жена — Татьяна Васильевна ....

8. Василий Сильвестрович (род. ... — умер 1703), стряпчий с 1686 г. (родона­чальник младшей ветви). Жена — Екатерина Гавриловна.

Жильцы — молодые дворяне и боярские дети, несшие в парадных случаях двор­цовую охрану. Рынды были жильцами, несшими постоянную службу.

ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Старшая ветвь

9.Иван Семенович — умер без потомства.

10.Емельян Семенович (род 1687 — умер1757), поручик, уволен с военной служ­ бы с определением в Пензенскую провинцию, товарищем воеводы, капитан в отставке в 1741 г. Жена — Мария Митрофановна Литвинова (дочь Митрофана Ивановича Л.).

Младшая ветвь

11.Александр Васильевич (род.... —умер 1732). Жена Феодосия Степановна Ча­ адаева, во втором браке за Гавриилом Ерофеевичем Черш...евым

// Нефед Васильевич (род. ... — умер ...). Землевладелец Городищенского уез­да — упоминается как таковой в 1704 г., бездетный.

СЕДЬМОЕ ПОКОЛЕНИЕ

// Яков Иванович.

// Гавриил Иванович (капитан лейб-гвардии Преображенского полка в 1744 г.).

12. Дмитрий Емельянович (род. 1736 — умер ...), секунд-майор в 1793 г. Жена — Дарья Алексеевна Веревкина.

13. Алексей Емельянович (род. 1744 — умер 1810 гг.), пензенский губернский предводитель дворянства, с 1780 по 179... гг., отставной поручик. Жена — Мария Афа­насьевна Мегцеринова (умерла ранее мужа). (Алексей Емельянович был другом графа Алексея Орлова-Чесменского. Вигель в своих воспоминаниях говорит, что все его шесть сыновей были громадного роста).

Младшая ветвь

14. Даниил Александрович (род. 1728 — умер 1773 гг.), отставной капитан. Жена Екатерина Ивановна. Был убит пугачевцами в Краснослободске Пензенской гу­ бернии.

//Гавриил Александрович, вахмистр.

//Василий Александрович, капитан.

//Анна Александровна, замужем за майором Александром Симагиным.

ВОСЬМОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Старшая ветвь

15. Александр Алексеевич, род 1774 — умер ..., адъютант фельдмаршала Суворо­ва, затем коллежский асессор. Жена Екатерина Александровна Потулова.

16. Аркадий Алексеевич, род. 1778 — умер 7-го мая 1825 гг., тайный советник, се­натор. Жена — Вера Николаевна Мордвинова, род. 15 дек. 1797 — умерла 4 янв. 1834 гг. (Аркадий Алексеевич, который фигурирует в толстовском романе «Война и мир», был другом Сперанского и Рылеева. При Павле Iон был известен своей борьбой с генерал-прокурором Беклешовым. Его жена было дочерью адмирала и морского министра (1801— 1807) графа Николая Семеновича Мордвинова).

17. Петр Алексеевич, род. 1779 —умер 1797 гг.

18. Николай Алексеевич, род. 1761 —умер 1830, георгиевский кавалер 3-ей сте­пени — получил в чине подполковника, генерал-лейтенант, севастопольский военный гу­бернатор, убит в Севастополе при возникшем там мятеже. Жена — ... .

// Евдокия Яковлевна

// Прасковья Гавриловна, замужем за Яковом Гавриловичем Аплешевым.

// Степанида Гавриловна, муж подпоручик Николай Петрович Юрьев.

// Ольга Дмитриевна, род 1769 г.

19. Дмитрий Алексеевич, род. 1785 — умер 1826, генерал-майор. Жена — Екате­рина Алексеевна Анненкова (была в первом браке за л.-гв. конной арт. офицером Алексе­ем Васильевичем Воейковым)

20. Афанасий Алексеевич, род. 1788 — умер 1866, капитан артиллерии, саратов­ский губ. предводитель. Жена — Мария Алексеевна Устинова (1812—1876)

// Елизавета Алексеевна, род. 1773 — умерла ..., бабушка М. Ю. Лермонтова, муж — Михаил Васильевич Арсеньев.

// Екатерина Алексеевна, род. 1775 — умерла .... Муж — Иоахим Васильевич Ха-статов, генерал-майор.

// Александра Алексеевна, род. 1777 — умерла ... . Муж — ... Евреинов, москов­ский вице-губернатор в 1812 г.

Татьяна Алексеевна, род. 1782 — умерла ... . Муж— Шан-Гирей. Наталья Алексеевна, род. 1786 — умерла 23 авг. 1851. муж — Григорий Дани­лович Столыпин, ее четвероюродный брат.

Младшая ветвь

21. Павел Данилович, гвардии прапорщик в 1782 г., холост.

22. Григорий Данилович, род 11 авг. 1773 — умер 20 ноября 1829, криг...мей-стер, пензенский губ. предводитель дворянства. Жена — Наталия Алексеевна Столыпина (его четвероюродная сестра)

// Евдокия Даниловна. Муж — Иван Иванович Бабичев, надворный советник.

// Феоктиста Даниловна. Муж — Петр П... Прокудин.

ДЕВЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Старшая ветвь

// Агафия Александровна. Муж — Петр Дмитриевич Дохтуров, сын генерала — героя Отечественной войны 1812 г.

// Варвара Александровна, род. 1 мая —умерла 1870. Муж — Петр Аполлонович Каханов (произведен в гвардии полковника 31-го января 1836 г.).

// Прасковья Александровна. Муж — А. Д. Игнатьев, у них была дочь — графи­ня Екатерина Толь.

23. Николай Аркадьевич, родился 27 июня 1814 — умер 1 февраля 1884. Жена — Мария Алексеевна Сверчкова. Он был посланником в Карлсруэ — 1854—1865 — посланни­ком в Вюртемберге — 186..., посланником в Нидерландах, очевидно до смерти в 1884 г.— тайный советник.

24. Алексей Аркадьевич — «Монго», родился 14 октября 1816 —умер 10 октября 1858 во Флоренции, капитан лейб-гвардии гусарского, затем 44-го драгунского полка, друг Лермонтова М. Ю.

25. Дмитрий Аркадьевич, родился 9 июня 1823 —умер 30 октября 1893, офицер конной гвардии. Был писателем. Выйдя в отставку, жил за границей, где познакомился с философией Канта. В своих сочинениях выдвинул идею хуторских хозяйств.

// Вера Аркадьевна, родилась 10 ноября 1821 —умерла 9 июня 1853 в Берлине.муж — князь Давид Федорович Голицын, офицер конной гвардии.

// Мария Аркадьевна, родилась в 1822 — умерла ..., статс-дама Е. В. Императри­цы Марии Федоровны. Муж — Иван Александрович Бек, поэт, камер-юнкер, второй муж — князь Павел Петрович Вяземский, действительный статский советник. У них бы­ли две дочери: графиня Шереметьева и А. Селягина.

// Екатерина Аркадьевна, род. 1824 —умерла 1855. Муж — Николай Аркадьевич Кочубей (1827 — 27 окт. 1886), действительный статский советник.

26. Аркадий Дмитриевич, род. 1820 — умер 17 окт. 1899. Жена — Екатерина Ад­ риановна Устинова, вторая жена — княжна Наталия Михайловна Горчакова, род. 30 мая 1827. Он был генералом от артиллерии, атаманом Уральского войска, командующим гре­ надерским корпусом, генерал-губернатором Восточной Румелии, ведущим придворной частью кремлевских дворцов.

// Елизавета Дмитриевна, незамужняя.

27. Афанасий (или Алексей?) Афанасьевич, род. 28 дек. 1832 — умер 1906, офи­ цер конной гвардии с 1852 г.

// Мария Афанасьевна. Муж — князь Владимир Алексеевич Щербатов, саратов­ский губернский предводитель дворянства с 29 апр. ... г.

// Наталия Афанасьевна, муж— Василий Алексеевич Шереметьев.

Младшая ветвь

28. Алексей Григорьевич, род. ... —умер 15 дек. 1847, полковник л-гв. гусарского полка. Жена — княжна Мария Васильевна Трубецкая (1917—1895), она вышла во втором браке за кн. Семена Васильевича Воронцова, генерал-адъютанта, командира 7-го армей­ ского корпуса в Симферополе, он умер в 1882 г.

29. Павел Григорьевич, род. ... — умер 1837, офицер конной гвардии в 182... — 1830 гг.

30. Валериан Григорьевич, род. 11 июня 1807 — умер 23 нояб. 1852, офицер кон­ной гвардии, полковник 1826—... . Жена — Варвара Алексеевна Бахметьева (сводная сест­ра графа Николая Алексеевича Протасова-Бахметьева.)

31. Михаил Григорьевич, род. май 1814 — умер 1839, гвардии прапорщик, уто­нул в Финском заливе, между Кронштадтом и Петергофом.

// Анна Григорьевна. Муж — генерал-адъютант, генерал от артиллерии Алексей Илларионович Философов — наставник великих князей Николая и Михаила Николаевичей.

ДЕСЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Старшая ветвь

32. Николай Николаевич, род. 22 дек. 1860 — умер 1919 г., камер-юнкер, секре­ тарь посольства в Вене, действительный статский советник. Жена — Елизавета Иванов­ на Арапова.

33. Дмитрий Аркадьевич, камер-юнкер в 1877, статский советник, холост.

34.Михаил Аркадьевич, род.... —умер 7 сент. 1882, офицер Преображенского полка в 1880—1882 гг., холост, убит на дуэли офицером того же полка князем Иваном Николаевичем Шаховским (Столыпин заступился за офицера, над которым издевался кн. Шаховской)

35.Петр Аркадьевич, род. 1862 —умер 5/18 сент. 1911 г., Председатель Совета Министров, министр внутренних дел (1906—1911), статс-секретарь, гофмейстер. Жена- Ольга Борисовна Нейтгардт. Убит революционером Д. Богровым.

36.Александр Аркадьевич, род. 1863 — умер 1925, писатель-публицист. Жена — Ольга Николаевна Мессинг.

// Мария Аркадьевна. Муж — Владимир Александрович Офросимов, действи­тельный статский советник, бывший офицер кавалергардского полка.

Младшая ветвь

37. Николай Алексеевич «Булька» — герцог Монтельфи, род. ... — умер 4 нояб. 1898, камер-юнкер, холост.

38. Афанасий Валерианович, камер-юнкер, поручик Преображенского полка с 1867 г., статский советник. Жена — ... .

39. Григорий Валерианович, род. 18 янв. 1838 — умер ... , паж выпуска 18... г., офицер 1-го стрелкового Е. В. батальона, камер-юнкер (1877), коллежский советник.

40. Павел Валерианович, род. 25 июня 1843 — умер ..., паж выпуска 1862 г., ка­мер-юнкер. Жена — баронесса Елизавета Карловна Пиллар фон Пильхау (она была заму­жем во втором браке за светлым князем Павлом Андреевичем Воронцовым, графом Шу­валовым, в третьем браке за маркизом Ручелаи).

41. Михаил Валерианович, род. 30 дек. 1846 — умер ... , мичман флота в отстав­ке, титулярный советник, холост.

// Наталия Валериановна, род. 15 авг. 1835 — умерла ... . Муж— ... Греков.

// София Валериановна, род. 14 янв. 1839 — умерла ... . Муж — ... Залеский.

// Ольга Валериановна, род. 1 янв. 1841 —умерла 1926. Муж— св. князь Нико­лай Петрович Лопухин-Демидов, свиты Е. В. ген.-лейтенант.

// Мария Валериановна, род. в мае 1844 — умерла в окт. 1899. Муж — Николай Семенович Каханов, ген.-лейтенант., бывш. начальник кавказского почтового округа.

// Мелетина (Матильда) Валериановна, род. 20 сент. 1845 — умерла ... . Муж— Михаил Михайлович Веселкин, тайный советник, херсонский губернатор.

// Анна Валериановна, род. 10 сент. 1851 —умерла ... . Муж — граф ... Браницкий.

Примечание к десятому поколению:

// В старшей ветви у Марии Офросимовой были два сына: Михаил и Алек­сандр, скончавшиеся оба холостыми.

// В младшей ветви у св. княгини Ольги Валериановны Лопухиной-Демидовой был сын Александр и две дочери: Елизавета, незамужняя, и Вера, в замужестве Булацель. погибшая в 1919 г. в СССР.

//У Марии Валериановны Кахановой была дочь София Николаевна, в замуже­стве княгиня Барятинская. Ее муж, князь Виктор Викторович Барятинский, бывший офицер нижегородского полка, был затем адъютантом командующего киевским воен­ным округом генерала Драгомирова.

// У Матильды Валериановны Веселкиной был сын, адмирал Михаил Михай­лович и дочери: Ольга Михайловна, незамужняя, Мария Михайловна Эрдели и Милети-на Михайловна Подолинская (муж адмирал, флигель-адъютант, убит большевиками в Пе­тербурге в 1918 г.). Все эти отпрыски, следовательно, принадлежат по женским линиям к одиннадцатому поколению.

ОДИННАДЦАТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Старшая ветвь

42. Иван Николаевич, род. 1895 — умер ..., паж выпуска 1 фев. 1917 (последний царский выпуск), офицер лейб-гвардии 4-го стрелкового императорской фамилии ба­ тальона. Холост.

// Александра Николаевна, девица.

// Наталия Николаевна, девица.

43.Аркадий Петрович, род. 2 авг. 1903 —умер 11 дек. 1990, писатель-журналист. Жена — Мария Георгиевна Жорж-Луи (дочь бывшего французского посла в С.-Пб. и суп­ руги рожд. графини Морехон).

// Мария Петровна, род. 1885 — умерла 1985, фрейлина Гос. Императрицы, муж — Борис Иванович Бок, кап. 1-го ранга имп. флота (1879—1955), уездный шавельский предв. дворянства, бывший морской атташе в Берлине.

// Наталия Петровна, род. 1892 — умерла 1949, фрейлина Гос. Императрицы, муж — князь Юрий Николаевич Волконский, офицер имп. флота. Ранена при взрыве на Аптекарском острове в 1906 г.

// Елена Петровна, род. 1893 — умерла 1985, фрейлина гос. императрицы. Муж — князь Владимир Алексеевич Щербатов; 2-ой — князь Вадим Григорьевич Вол­конский.

// Ольга Петровна, род. 1897 — умерла 1920, незамужняя. Убита в январе 1920 г. солдатами красного богунского полка в Немирове, Подольской губернии.

// Александра Петровна, род. 1897 — умерла 1987. Муж — граф Лев Гепхардо-вич Кейзерлинг.

44.Аркадий Александрович, род. 1894 — умер 8 сент. 1990, офицер нижегород­ ского полка, паж выпуска 1 июня 1915 г. офицер белой армии ген. Деникина и Врангеля.

Младшая ветвь

45.Алексей Афанасьевич, род.... — умер 23 сент. 1908, умер в Москве, холостой. // Наталия Афанасьевна, род. 1872 — умерла 1915. Муж — князь Василий Серге­ евич Кочубей, б. офицер кавалергардского полка.

// Мария Павловна, род. 18 июня 1872 — умерла 1952 в Париже. Муж — граф Франсуа де Сонис. 2-ой — г-н Труариоль.

Примечанue к одиннадцатому поколению

// У Елены Петровны, от первого брака с князем В. Щербатовым, были две дочери: Ольга — незамужняя и Мария, в замужестве графиня Серего-Алигиери. От вто­рого брака с князем В. Волконским у Елены Петровны была дочь — Елена Вадимовна Чигоньяни.

// У Марии Павловны, от брака с графом де Сонис, был сын Дмитрий и три до­чери: Нина, в первом браке Стоическо, а во втором графиня де Лидкерн, Ольга в замуже­стве графиня де Руже, Лилиана — в замужестве г-жа де Мисоф.

Все эти отпрыски принадлежат, следовательно, по женским линиям, к двенад­цатому поколению.

ДВЕНАДЦАТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Единственная старшая ветвь

46. Петр Аркадьевич, род. 8 авг. 1931 —умер 16 дек. 1967, художник.

47. Дмитрий Аркадьевич, род. 10 июня 1934 —умер ..., журналист. Жена —Анна Ивановна де Невиль.

// Мария Аркадьевна, род. 6 июля 1947 — умерла 22 ноября 1999.

ТРИНАДЦАТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Единственная ветвь

48.Аркадий Дмитриевич, род. 15 марта 1962. // София Дмитриевна, род. 5 февраля 1966. // Александр Дмитриевич, род. 22 января 1969.

Приложение № 3

Д. Столыпин.

«К вопросу о крестьянском хозяйстве».

I

Положение 19-го февраля 1861 г. об освобождении крестьян.

Обществам крестьян согласно Положению 19-го февраля предоставлено право перехода от общинного к подворному владению, переход же от подворного к общинно­му им не дозволен.

При введении Положения некоторые крестьянские общества (Симбирской и других губ.), в виду освобождения от круговой поруки, составили приговоры о переходе к подворному владению. Но этим обществам было объявлено, что при подворном владе­нии круговая порука не отменяется, и, в виду происшедшего недоразумения, им дозволе­но было уничтожить свои приговоры.

По повод)' таких случаев князь Черкасский, один из главных деятелей по со­ставлению Положения, напечатал статью, в которой он утверждал, что при подворном владении круговая порука Положением не установлена.

Князь Черкасский должен был знать смысл параграфов Положения 19-го фев­раля. Но некоторые полагали, что отмена круговой поруки при переходе к подворному владению может повести к убыткам по выкупной операции, в губерниях, в которых цены на землю были объявлены выше существовавших в то время; другие опасались, что при продаже земельных участков, явится в России пролетариат. В этом смысле были истол­кованы параграфы Положения об освобождении крестьян.

Как бы то ни было, освобождение приняло ход, несогласный, с предположени­ями редакционной комиссии.

II

Сами члены редакционной комиссии были первоначально большими сторон­никами общины, а потому постановления параграфов ведущих население к подворному владению, привело многих в недоумение.

Изменение во мнениях редакционной комиссии произошло от самого хода де­ла и большего изучения предмета. В газете LeNordпомещались подробные сведения о ходе работ комиссии. В номере от 27 ноября 1859 года сказано, что редакционная комис­сия рассматривает проект представленный экономическою секцией, согласно которому население при освобождении должно быть обращено в обязанных крестьян. Но вечно обязанные отношения крестьян не согласовались с Высочайше установленною програм­мою. Комиссия это конечно сознала; предоставление такого решения государственному совету оказалось невозможным. В это время, сначала в Тверском комитете, а потом боль­шинством во всех губернских комитетах, стали настаивать на выкупе.

После долгих колебаний редакционная комиссия приняла выкуп. Затем, вслед­ствие ознакомления с подворным владением в западных губерниях (причем для поме­щичьих крестьян в Малороссии было допущено подворное владение); главное по предло­жению члена редакционной комиссии агронома Э. Е. фон Лоде, редакционная комиссия постановила параграфы о личном выкупе и переходе к подворному владению. Предпола­гаемое учреждение обязанных крестьян было удержано, но с пояснением временно обя­занных.

III

Высказываемые вначале опасения от вреда могущего произойти с отменою круго­вой поруки при подворном владении, потеряли в настоящее время свое первоначальное зна­чение. Цена на землю с того времени везде возвысилась; тридцатилетний взнос выкупных платежей также повел к понижению первоначально поставленных цен на землю, а потому убытков для выкупной операции произойти не может. С другой стороны статистическими данными доказано существование большого количества крестьян бесхозяйных, а также про­давших свои дома. По этим сведениям видно, что пролетариат существует также при общине.

Самый яркий пример неудобств общины представляется при покупке крестья­нами земли посредством крестьянского банка. Как известно, более, чем на пять миллио­нов рублей, крестьянские общества отказались от купленной ими земли; причем купив­шие потеряли все свои затраты. Если остальные крестьянские общества, купившие зем­лю, уцелели, то единственно потому, что общины эти превратились в товарищества; а именно: все слабые удалились из общин, а более сильные хозяйства взяли оставленные участки за себя. Одним словом круговая порука оказалась пагубною, и уцелели исключи­тельно общества, отказавшиеся от равного надела всех землею.

IV

Общинный строй оказывается в действительности несостоятельным. Указывая выше, что общинные порядки, или вернее беспорядки, поддерживались большинством в литературе, я должен оговориться, что некоторые из более известных и популярных писа­телей высказались против оных. Так Салтыков (Щедрин) в своих Пестрых письмах упрека­ет западников за увлечение круговою порукою. Круговая порука это так сказать материали­зованный отвлеченный принцип абсолютного братства. Другие держались отвлеченного абсолютного принципа равенства; причем все бесхозяйные крестьяне должны получать равное количество земли с хозяйственными. Можно спросить, чем бесхозяйные крестьяне будут пахать землю? разве на себе, как это предлагали в одной газете. Все это метафизика, т. е. утопии, на одном мышлении построенные, и никакого тут нет изучения предмета.

Указывали справедливо, что при подворном владении или личном пользовании землею земледельческая культура выше. Сторонники общины старались доказать, что улуч­шения в земледелии могут происходить и при общинном пользовании или владении землею; но какой прием был ими принят при изучении предмета? приводя факты, подтверждающие их мнение, они оставляли в стороне факты противоположные. Г. Дюшен в брошюре: «Эконо­мическая политика Московского земства», читанной в Бронницкой экономической комис­сии, рассматривая доклад экономического совета при Московском губернском земстве за 1890 год, а также одобренный советом доклад губернского агронома Г-на Бажаева, пишет, что автор доклада нашел 10 случаев травосеяния на общинных землях, количество же видов тра­восеяния на купленных и арендуемых крестьянами землях столь велико, что он затруднился даже его определить, не менее того, автор находит, что только травосеяние на общинных землях заслуживает внимание, как более интересное. Из этого видно, что сами сторонники общины указывают на превосходство личного пользования и владения землей, по отноше­нию к улучшению земледелия. Что ведет к возвышению общего благосостояния народа.

V

Земству предлежит рассмотрение о предполагаемых преимуществах происхо­дящих для населения при подворном и общинном владении землей.

Замечу только что редакционным комиссиям вообще было присуще заключи­тельное стремление о переходе крестьян к подворному владению, о чем свидетельству­ют труды редакционной комиссии учрежденной для составления Положения и устройст­ва быта бывших государственных крестьян. Согласно статьям этого Положения дозволе­но бывшим государственным крестьянам при переходе к подворному владению продажа и купля своих участков (без предварительного их выкупа) с переводом долга по выкупной операции, право, которым многие из крестьянских обществ воспользовались на юге Рос­сии, при чем в отзыве, полученном Московской комиссией о хуторах, сказано, что число обществ пожелавших перейти к подворному владению еще бы увеличилось, если не тре­бование 2/3 голосов для постановления приговора.

При изменившихся в настоящее время экономических условиях, а именно воз­вышения цен на землю и уменьшения первоначально назначенной цены тридцатилет­ним взносом платежей, представляется вопрос: насколько это право при переходе к под­ворному владению, могло бы быть распространено на бывших помещичьих крестьян.

Конечно ежегодные взносы выкупных платежей могли бы только утвердиться, и исчезли бы нескончаемые недоимки. Крестьянское хозяйство чрез то должно поднять­ся и выйти из жалкого теперешнего его состояния.

Земству подлежит в настоящее время, изъяв вопрос из литературных преувели­ченных понятий: братства (круговой поруки) и равенства (равного наделения всех зем­лей по числу душ), приступить к изучению предмета на основании имеющихся у земства фактических данных.

Заключение. Желательно решение вопроса: возможно ли при современных ус­ловиях, отменение круговой поруки у крестьянских обществ, при переходе их к подвор­ному владению.

Такая мера казалось должна служить к поднятию крестьянских хозяйств и их земледелия».

Приложение № 4

Документы о землевладении рода Столыпиных (РГИА; ф. 1662; оп. 1)

д. 5. Межевая книга генерального межевания Вольского уезда Саратовской гу-бернии д. Козловки, принадлежащей Алексею Емельяновичу Столыпину— 1828;

д. 7. Акт размежевания земель между селами Дмитровское, Столыпино, Ал ферьево, Юрьевка и другими Вольского уезда Саратовской губернии — 4.08.1850;

д. 9. Приговор крестьян деревни «Большие озерки» о проверке межи с владени­ями «Столыпино» — 22.09.1862; Акт Юрьевского волостного старшины о проверке ме­жи - 29.08.1880 г.;

д. 10. Бумаги по обмену земель между крестьянами деревень Козловки и Дмит­рием Аркадьевичем Столыпиным и по внесению выкупных платежей крестьянами дерев­ни Козловки — 18.11.1883 г.; Выкупная сделка по имению Козловка генерала от артилле­рии Аркадия Дмитриевича Столыпина — 18.11.1883 г.;

д. 11. План имения «Стуки», принадлежащего Столыпину П. А.;

д. 14, 15, 17. Месячные отчеты по имению О. Б. Столыпиной — с. Чулпановка:

д. 18. Месячные отчеты по имению П. А. Столыпина — Колноберже;

д. 19. Договор на сдачу в аренду Е. Рузанову имения при д. Козловке Вольского уезда Саратовской губернии с приложением списка имущества и расписки Рузанова с обязательством выплатить стоимость живого инвентаря — 1895;

д. 20. Копия доверительного письма Д. А. Столыпина сыну А. А. Столыпину на управление имуществом в Саратовской губернии — 27.11.1899.

д. 24. Запродажная запись о продаже Столыпиным П. А. 692 десятин земли при :. Зубриловке и 340 десятин при д. Козловке крестьянам И. Акулинину и Е. Рузанову— 1901;

д. 26. Запродажная запись на продажу П. А. Столыпиным крестьянам Ивану Акулинину и Егору Рузанову земель в имении Козловке 692 десятин и поселке Зубрилов-ке 340 десятин и счет нотариуса по данной сделке — 1901;

д. 30. Копия запродажной записи о продаже уполномоченным Столыпина О. Г. Штраухманом Фирмаковскому и Сокольницкому имения «Столыпинская» — 1902;

д. 31. Письмо управляющего имениями О. Г. Штраухмана к Столыпину П. А. с отчетами о работах в имениях и доходах и расходах и пр.— 1905 — 1905;

д. 43. Планы усадьбы, сада, полей. Чертежи забора и пр. по имениям Столыпи­ных «Колноберже», «Ольгино», «Петровское» и т. д.

Приложение № 5

Факсимильное письмо П. А. Столыпина жене Ольге Борисовне — 26 апреля 1906 года (из Петербурга) (см. с. 604—607).

Приложение № 6

О пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев [126]

Совет Министров почитает долгом откровенно высказать, что обнародование рассмотренного законопроекта, следует ожидать, вызовет неодобрение и, может быть, даже резкую отповедь со стороны некоторых общественных кругов. Если даже такие, благодетельные для населения меры, проведенные в порядке 87 статьи основных зако­нов, как понижение платежей по ссудам Крестьянского Банка, уравнение в правах лиц крестьянского сословия с прочими состояниями, облегчение выхода из общины, дарова­ние новых прав старообрядцам и сектантам, не исключая и мероприятий по расшире­нию крестьянского землевладения, встретили недоброжелательное к ним отношение со стороны крайних партий противоправительственного направления, то в данном деле возможно ожидать проявлений неудовольствия со стороны самых различных обще­ственных слоев и отдельных лиц, объединяемых общим чувством непримиримой враж­ды к еврейству. Однако, по глубокому убеждению Совета Министров, это обстоятельст­во не должно отклонить правительство от пути, начертанного, с одобрения Вашего Им­ператорского Величества, в правительственном сообщении 24 Августа сего года. Как бы ни были велики трудности проведения в жизнь программы означенного сообщения, все же программа эта должна быть исполнена. В противном случае правительство может на­влечь на себя нарекания, что оно не осуществило обещанных им преобразований, и тем самым заслуженно поколеблется к нему доверие благомыслящей части общества. В част­ности же, настоящий проект разработан в строгом соответствии с теми пределами пере­смотра еврейского вопроса, кои намечены в упомянутом правительственном сообще­нии. В нем не имеется в виду разрешения еврейского вопроса в полном объеме, ибо та­кая коренная мера не могла бы быть предпринята иначе, как в общем законодательном порядке, по выслушании голоса народной совести, в лице избранных населением пред­ставителей. Цель предлежащего законопроекта более скромная: устранить из еврейского

законодательства лишь такие излишние и неоправдываемые условиями настоящего времени стеснения, установление коих в свое время было вызвано потребностями пре­ходящего значения. Тем не менее возможно надеяться, что ограниченный и такими пре­делами этот закон внесет известное умиротворение в еврейскую среду и лучшая часть ев­рейства, трудолюбивая и домовитая по природе, исстрадавшаяся в революционной сму­те последних лет, с радостью и с благодарностью к Вашему Величеству встретит заботы правительства к облегчению ей условий спокойного существования и мирного труда.

Приходя, по всем приведенным основаниям, к заключению о необходимости немедленного утверждения настоящего законопроекта в порядке статьи 87 свода основ­ных государственных законов, изд. 1906 г., Совет Министров не считает себя, однако, вправе умолчать перед Вашим Императорским Величеством о том, что, ввиду крайней сложности этого вопроса, первостепенной важности затрагиваемых им интересов и от­ношений и, наконец, краткости остающегося до нового созыва Государственной Думы времени,— допустимы и некоторые, Советом не разделяемые, сомнения в том смысле, не благоразумнее ли было бы разрешение настоящего дела отложить до возобновления дей­ствия законодательных учреждений и внести его на уважение Государственной думы.

Руководствуясь всеми изложенными в сем журнале суждениями, Совет Минист­ров полагает:

А. На основании статьи 87 свода основных государственных законов (свод, зак., т. 1,ч. 1, изд. 1906 г.) впредь до общего пересмотра законодательства о евреях, по­становить:

1. В отмену узаконений, ограничивающих право жительства евреев в сельских местностях и в некоторых городах в черте общей еврейской оседлости (свод, зак., т. IX. изд. 1899 г., ст. 779, прим. 1 и 2; т.XIV, уст. пасп., изд. 1903 г., ст. 71, прил. к ст. 68: ст. 1 и прим. 1, 2 и 4; 5, 6 и прим., 18, 19, 20, п. 4; Выс. утв. 7 Июня 1904 г. мнен. Гос. Сов., собр. узак., ст. 1173, отд. 1; Имен. Выс. ук. 11 Августа 1904 г., собр. узак., ст. 1377: ст. 1 и прим.: Выс. утв. 16 Июня 1905 г. мнен. Гос. Сов., собр. узак., ст. 1141):

Все евреи русские подданные пользуются правом постоянного жительства и свободного передвижения как в городских поселениях, так и в сельских местностях: а губерний Бессарабской, Виленской, Витебской, Волынской, Гродненской, Екатеринос-лавской, Киевской, Ковенской, Минской, Могилевской, Подольской, Полтавской, Тав­рической, Херсонской и Черниговской и б) губерний Царства Польского.

П. В отмену некоторых особых ограничений относительно постоянного жи­тельства и временного пребывания евреев вне черты общей еврейской оседлости [свод, зак., т. XIV, уст. пасп., изд. 1903 г., прил. к ст. 68: ст. 7 (без прим.), 10, 11, 12, прим. 13. прим. 2, 15, прим. 2, 17, прим. 1 и 2, 21—23; Имен. Выс. ук. 11 Августа 1904 г., собр. узак.. ст. 1377: ст. 11] и в изменение других подлежащих узаконений:

1. Все евреи русские подданные, имеющие право постоянного жительства или временного пребывания вне черты общей еврейской оседлости, а также проживающие в тех местностях вне ее, кои признаны для них или для их предков постоянною оседлостью или в коих они оставлены на жительстве, пользуются теми же правами постоянного жи­тельства или временного пребывания на всем пространстве Империи, за изъятиями, ука­занными ниже в отделе VI, как в городских поселениях, так и в сельских местностях.

2. Евреям механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленни­кам, указанным в статье 17 приложения к статье 68 устава о паспортах (свод, зак., т. XIVизд. 1903 г.), пробывшим, без прекращения своего ремесла, в течение десяти лет вне чер­ты оседлости (отд. 1, п. а), предоставляется право постоянного жительства на всем про­странстве Империи, хотя бы они по истечении сего срока прекратили занятие своими ремеслами.

3. Жены, дети и прочие прямые нисходящие, а также несовершеннолетние братья и сестры евреев, поименованных в статьях 1 и 2 сего отдела, проживающие совме­стно с главою семьи, пользуются, в отношении повсеместного жительства и свободы пе­редвижения, теми же правами, которые предоставлены главе семьи. Права сии принадле­жат жене пожизненно, равно как и вдове, до вступления ее в новое супружество, а нисхо­дящим мужского пола до совершеннолетия или до окончания курса в высшем учебном за­ведении (но не долее 25-летнего возраста) и нисходящим женского пола до замужества.

III. В отмену ограничительных постановлений о производстве евреями креп­ ких напитков и о торговле ими, а также о горной промышленности и особенных правил о торговых и промышленных правах евреев (свод, зак., т.V, изд. 1901 г., уст, акциз, сбор., ст. 118, прим. (ч. 2), 124, прим., 612 и прим. 1—3, 640 и прим. 1—3; т.VI, изд. 1904 г., уст., тамож., ст. 312; т.VII, уст, горн., изд. 1893 г., ст. 344, п. 4; т.IX, изд. 1899 г., прил. к ст. 791, прим. 1, т.XV, улож. наказ., изд. 1885 г., ст. 1171], а равно в изменение других подлежащих узаконений:

Евреи русские подданные в тех местностях, где они имеют право постоянного жительства или временного пребывания, пользуются, на одинаковых со всеми прочими русскими подданными основаниях, правами по производству торговли и промыслов.

IV.В отмену ограничительных постановлений об аренде недвижимых иму- ществ и заведывании ими в качестве поверенных и управляющих (свод, зак., т.IX, изд. 1899 г., ст. 784 (ч. 4) и прим. 1 и 2) и в изменение и замену других подлежащих узако­ нений:

Евреи русские подданные в тех местностях Империи, где они имеют право по­стоянного жительства, пользуются правом приобретения в городских поселениях недви­жимых имуществ, по совершении от имени евреев или в их пользу всякого рода крепост­ных актов, служащих к укреплению за ними прав собственности, владения и пользования недвижимыми имуществами, вне городских поселений расположенными, а также предо­ставляющих им возможность выдавать под обеспечение сих имуществ денежные ссуды, не допускается. Воспрещение сие не касается перечисленных в Высочайше утвержден­ных 10 Мая и 9 Декабря 1903 года и 11 Ноября 1905 года положениях Комитета Минист­ров (IIIп. с. з., №№ 22933 и 23664; собр. узак. 1906 г., ст. 22) поселков в черте оседлости, в коих, в пределах их селитебной площади, евреям предоставляются те же, как в городах и местечках, права по приобретению недвижимых имуществ, а также владению и поль­зованию оными.

V.Действие отделовIIиIIIраспространяется также на евреев уроженцев губер­ ний Царства Польского; в отношении же приобретения ими недвижимостей в крае, а также владения, пользования и управления оными остается в силе действующий закон.

Имен. Выс. ук. 24мая (5 июня) 1862 г., дневн. зак., т. 60, № 180, ст. 1, ст. 1 и 3; Выс. утв. 11 Июня 1891 г. мнен. Гос. Сов., IIIп. с. з., № 7819, ст. 5.)

VI. Действие отделаIIне распространяется на области Войска Донского, Кубан­ скую и Терскую; в отношении водворения, постоянного жительства и временного пре­ бывания евреев в названных областях сохраняют силу действующие узаконения (свод. зак., т.XIV, уст. пасп., изд. 1903 г., прил. к ст. 68: ст. 8 и 9).

VII. Ограничения по предметам отделовIIIиIV, установленные в законе (свод, зак., т.II, изд. 1892 г., пол. туркест., ст. 262 и прим. 3, по пред. 1895 г.; пол. стенн., ст. 136; т.VII, уст, горн., изд. 1893 г., ст. 267 п. 7; т. Хч. 1, зак. гражд., изд. 1900 г., ст. 2139, прим. 4; т.XIV, уст, пред. Преет., изд. 1890 г., ст. 100) вообще для лиц нехристианских испове­ даний, сохраняют свою силу и по отношению к евреям.

VIII. Действие статьи 395 и примечания к ней устава о воинской повинности свод, зак., т.IV, изд. 1897 г.) и второй части статьи 530 уложения о наказаниях

уголовных и исправительных (свод, зак., т. XV, изд. 1885г.),относительно денежной ответст­венности семейства, уклонившегося от воинской повинности еврея и общества, в кото­ром он укрывался, и относительно особого вознаграждения за поимку беглеца,— отменя­ется.

IX.Действие статьи 43 устава о предупреждении и пресечении преступлений (свод, зак.,XIV, изд. 1890г.),об означении в документах крестившихся евреев прежней их принадлежности к иудейской вере, и статьи 264 и примечания 3 к статье 376 устава о ссыльных (свод, зак., т.XIV, изд. 1890г.),о некоторых ограничениях в праве следования членов еврейских семейств за ссылаемыми в Сибирь главами их и в праве водворения со­ сланных евреев в приграничном пространстве,— отменяется.

X.Постановления уставов акционерных компаний и товариществ на паях, кои­ ми воспрещается или ограничивается участие в управлении их делами и имуществами лиц иудейского вероисповедания, если эти постановления обусловливались действовав­ шими до издания настоящего положения ограничительными правилами в отношении прав евреев на жительство или производство торговли и промыслов, по ходатайствам сих компаний и товариществ, исключаются властью подлежащих Министерств.

XI. Настоящее положение применяется к делам по нарушению указанных в нем законов, возникшим до его обнародования, на следующих основаниях:

1. по делам, по коим еще не состоялось решений, таковые постановляются на основании правил настоящего положения;

2. решения, не приведенные в исполнение по день обнародования настоящего положения, возвращаются в установленном порядке подлежащей власти для примене­ния оного, и

3. все недоимки по штрафам, наложенным по статье 395 устава о воинской по­винности и по второй части статьи 530 уложения о наказаниях уголовных и исправитель­ных,— слагаются.

XII. Военному Министру, по соглашению с заинтересованными ведомствами, предоставляется войти в обсуждение вопроса об отмене постановлений, воспрещающих евреям, пользующимся правом жительства вне черты общей их оседлости, водворяться в казачьих областях Войска Донского, Кубанской и Терской, и предположения свои по оз­ наченному предмету внести установленным порядком на законодательное рассмотрение.

Б. Сомнение в том, следует ли издавать настоящий законопроект в чрезвычай­ном порядке по статье 87 свода основных государственных законов, изд. 1906 г., или же отложить его до возобновления действия законодательных учреждений и внести на ува­жение Государственной Думы,— предоставить разрешению Вашего Величества*.

Таковые свои заключения Совет Министров всеподданнейше повергает на Вы­сочайшее Вашего Императорского Величества благоусмотрение.

Приложение № 7

Факсимильное письмо П. А. Столыпина жене Ольге Борисовне — 28 август-1911г. (см. с. 611-614).

*Следует иметь в виду, что опубликованная формулировка пункта Б существенно отличается от первоначально предложенной Советом Министров. Готовя законопроект, Столыпин намеревал ся провести его «в чрезвычайном порядке», то есть в соответствии со статьей 87-й Основных за­конов, дававшей правительству право в периоды «междудумья» и думских каникул издавать зако нодательные акты без предварительного обсуждения в Думе. На это, и только на это, испрашива­лось в пункте Б царское соизволение.

Приложение № 8

Н. Ю. Пушкарский

«Кто стоял за спиной убийцы Столыпина».

Киев, 2-го сентября 1911 г. (старого стиля).

«Вчера, во время торжественного спектакля в городском театре, в присутствии Государя Императора, было совершено покушение на жизнь Председателя Совета Мини­стров П. А. Столыпина. П. А. Столыпин ранен произведенными в него двумя выстрелами из револьвера. Покушавшийся задержан. Он назвал себя помощником присяжного пове­ренного Дмитрием Богровым». (Из газеты за 1911 г.).

Пятьдесят лет прошло со дня, когда в Киевском оперном театре, во время антрак­та, к стоявшему у оркестра Столыпин)' почти вплотную подошел Богров, сын местного бога­ча-еврея, и дважды выстрелил в министра. Столыпин, падая, перекрестил ложу Государя...

Чего добивались враги России? Теперь мы все знаем, что нужно было им. Пули Богрова были направлены в сердце России. Им нужна была власть над Россией. И враги ее добились, переступив не только через труп Столыпина, но и всей семьи русского ца-ря, а затем через миллионы трупов народа, пребывая на шее России и до сего дня.

«Киев, 12 сентября 1911. (ст. стиля): «Вчера приведен в исполнение смертный приговор над убийцей П. А. Столыпина Богровым (из газет за 1911 г.)».

Прошло пятьдесят лет после казни Дм. Богрова, но тайна, унесенная им в моги­лу, до настоящего времени остается неразгаданной и не перестает интересовать обще­ство. Так, в газете «Новое Русское Слово» от 2 июля с. г. помещено объявление о подпи­ске на новую книг)' Т. Я. Аронсона «Россия накануне революции», где в оглавлении ука­зан первым вопрос: «Загадка убийства Столыпина». В осведомленности и эрудиции авто­ра сомневаться не приходится: писания его широко известны эмиграции. Будем надеять­ся, что в своей книге г. Аронсон не только поставит вопрос о «загадке» убийства, но и от­ветит на него, не повторяя механически того, что писалось в трех номерах «Н. Р. С.» от 30 октября, 5 и 12 ноября 1956 года, под тем же названием.

Простое повторение уже написанного не даст ответа на загадку, т. к. в своих га­зетных статьях, пять лет тому назад, г. Аронсон доказывал, что Богровым руководила по­требность в реабилитации, в искуплении. «Он служил несколько лет в охранке, он выда­вал анархистов и максималистов, с которыми был связан. Но наступил момент, когда он решил искупить свое позорное прошлое, и убил Столыпина».

На эти статьи г. Аронсона откликнулся т. Лукин в газете «Наша Страна», от 21 марта 1957 года за № 374, где автор утверждает, что Богров убивал Столыпина, как член партии со­циалистов-революционеров, к которой принадлежал когда-то и г. Аронсон, и что последний, мол, защищает свою партию от обвинений в убийстве великого государственного человека.

Мне кажется, что постановка вопроса в таком разрезе не способствует выясне­нию истины.

Можно ненавидеть социалистов-революционеров, можно относиться весьма отрицательно к тем политическим убийствам, которые они совершали, но нельзя отри­цать, что эсеры были политической партией с уставом и программой, действовали со­гласно последним и, если и допускали конспирацию до террористического акта, то после совершения его всегда объявляли о своей причастности.

С точки зрения любых социалистов, убийством Столыпина был устранен с по­литической арены влиятельный и талантливый министр царского правительства, являв­шийся, по их мнению, оплотом господствовавшей тогда реакции. Заявление о причаст­ности (хотя бы идейной!) к этому убийству было бы для партии с.-р., конечно, лестным. Однако, заграничный орган Центрального Комитета партии с.-р., «Знамя Труда», в 38-м

номере в том же 1911 году опубликовал заявление, что ни ЦК партии эсэров, ни местные организации никакого участия в убийстве Столыпина не принимали.

Мало того, в книге с.-р. Егора Лазарева, изданной в 1926 г. в г. Праге, имеются интересные данные, касающиеся знакомства и переговоров Дм. Богрова с Е. Лазаревым в 1910 г. в С.-Петербурге. Богров приехал к эсеру Лазареву просить «не материальной или технической помощи партии, а идейной и моральной. Я хочу обеспечить за собой уверенность, что после моей смерти останутся люди и целая партия, которые правильно истолкуют мое поведение, объяснив его общественными, а не личными мотивами».

Лазарев подробно повествует, как Богров рассказывал ему о своем плане убить Сто­лыпина, как он трижды посещал его и вел длинные беседы и как все три раза получал отказ.

Предполагать, конечно, все можно, но необходимо в своих предположениях ис­ходить из каких-либо фактов, а факты говорят о том, что за 50 лет, прошедших со дня убий­ства, никто и ничего не опубликовал, доказывающего причастность к последнему эсеров.

Но тогда, значит, Богров действовал только от себя, был террористом-одиноч­кой, как писал А. Мушин в Париже в 1914 году? Или Богров был индивидуалист-провока­тор, после разоблачения, вместо самоубийства, кончивший убийством Столыпина, как писал советский автор Струмилло в 1924 г. в Ленинграде?

Я полагаю, что ни то, ни другое. Без помощи других лиц и организаций такое убийство совершить одному человеку было просто не под силу. А кроме того Г. Сандо-мирский, товарищ Д. Богрова по анархической работе, писал в 1926 году в Москве: «...прежде всего, к моменту совершения Богровым террористического акта, поскольку мне известно, над ним никаких партийных обвинений не тяготело. Никем он, как прово­катор, разоблачен не был».

Лазарев же, в своей выше указанной книге на стр. 51 приводит слова Богрова:

«Я — еврей, и позвольте вам напомнить, что мы и до сих пор живем под господст­вом черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушевапов, Дубровиных, Пуришкеви-чей и тому подобных злодеев. А Герценштейн? А где Иоллос? Где сотни, и тысячи растерзан­ных евреев, мужчин, женщин и детей, с распоротыми животами, с отрезанными носами и ушами? Если в массах и выступают иногда активно против таких злодеяний, то расплачивать­ся в таких случаях приходится «стрелочникам», главные же виновники остаются безнаказан­ными. Указывать массам действительных виновников лежит на обязанности социалистиче­ских партий и на интеллигенции вообще. Вы знаете, что властным руководителем идущей те­перь реакции является Столыпин. Я прихожу к вам и говорю, что я решил устранить его, а вы мне советуете, вместо этого, заняться культурной адвокатской деятельностью...»

Кто такой был Богров? Сын богатого киевского присяжного поверенного, до­мовладельца, от роду 24-х лет, человек с высшим юридическим образованием. Он часто бывал заграницей и учился не только в России, но и в Мюнхене (Германия). О своих по­литических убеждениях сам Богров, со слов Лазарева, рассказывал так:

«С гимназической скамьи, я прошел всю гамму прогрессивных воззрений, от либерализма до анархизма включительно. Я предавался их изучению с большим энтузи­азмом. Дальше анархизма идти было некуда. Я им также увлекался. Пройдя всю идейную гамму, я, наконец, пришел к заключению, что, чем идеи радикальнее, тем они более уто­пичны. Я и теперь ценю моральную силу анархизма: но для обширных массовых движе-ний и общественных переворотов необходима организованная партийная деятель­ность... Выкинуть Столыпина с политической арены от имени анархистов я не могу, по­тому что у анархистов нет партии, нет правил, обязательных для всех членов...»

Ясно, что Богров искал организацию, которая могла бы и должна была придать задуманному им убийству политический характер. Эсеры ему отказали, и вполне вероят­но, что он обратился к другой организации. Что это могла быть за организация?

В своих интересных статьях «Масоны в русской политике» (газета «Н. Р. С», 8-12 октября 1959 года) т. Г. Аронсон рассказывает о существовании в дореволюционной России немногочисленной, но политически влиятельной организации русских масонов.

Особенностью этой организации является прежде всего ее «засекреченность», доходящая до того, что, спустя много десятилетий, ни один из ее участников не расска­зал ни тайны ее состава, ни тайны ее деятельности. Другой отличительной чертой этой политической организации является разношерстность ее деятелей, которых она объеди­няла — людей, принадлежащих к разным, подчас враждующим между собой партиям и группам, но стремящихся, несомненно, создать активный политический центр, не меж­партийного, а надпартийного характера.

Достаточно привести десяток имен известных русских политиков и общественных деятелей, принадлежавших к масонской элите; чтобы подчеркнуть, что в данном случае мы имеем дело... с редким феноменом, мимо которого, однако, прошли почти все историки эпо­хи, и о котором ничего не знает, кроме вызывающих скепсис слухов, рядовой читатель.

Далее г. Гр. Аронсон указывает несколько имен из списка масонской элиты (луч­ших, отборных): князь Г. Львов, А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов, Н. С. Чхеидзе, В. А. Маклаков, Е. Д. Кускова, Великий Князь Николай Михайлович, Н. Д. Соколов, А. И. Коно­валов, А. Я. Брауде, М. И. Терещенко, С. Н. Прокопович. Что поражает в этом списке, это — буквально людская смесь, вплоть до бывшего директора Департамента полиции.

Не в этой ли организации русских масонов надо искать тех, кто стоял за спиной Дм. Богрова?

Не принадлежал ли к русским масонам подполковник жандармского управления Ку-лябко, допустивший присутствие агента-осведомителя Дм. Богрова на парадном спектакле в присутствии Государя Императора? Не принадлежал ли к русским масонам жандармский пол­ковник Иванов, производивший допрос Дм. Богрова после совершения им убийства и заявив­ший, что «Дм. Богров — один из самых замечательных людей, которых я встречал»?

К каким организациям принадлежал Дм. Богров, находясь заграницей? Что известно о его связях с анархистами-коммунистами в Германии и анархисто-синдикалистами во Фран­ции? Почему он со студенческих лет всегда носил с собой браунинг, и по чьему разрешению?

Почему связь Богрова с охранным отделением, сперва с Киевским (с 1907 по 1910 г.), затем с Петербургским (в 1911 г.) и снова с Киевским (в 1911 г.), не возбуждала сомнений у их начальников, несмотря на то, что те сведения, которые он им давал, в большинстве случаев носили совершенно безразличный, безвредный характер и никак не могли оправдывать то доверие, которое Кулябко и остальные чины охраны проявили в отношении Дм. Богрова?

Почему не согласились с заключением следствия сенатора Трусевича, согласно которому лица, руководившие охраной Государя и Столыпина, а именно шеф жандармов ге­нерал Курлов, полковник Спиридович, статский советник Веригин и подполковник Куляб­ко, виновны в преступной небрежности по службе, в превышении и бездействии власти?

Почему подполковник Кулябко, встретив Богрова в коридоре театра во время вто­рого антракта и предложив ему ехать домой и следить за Николаем Яковлевичем (вымышлен­ное Богровым лицо), не проверил исполнения своего распоряжения и оставил Богрова без всякого наблюдения, чем и дал ему возможность приблизиться к Столыпину для выстрела?

Почему «около него (Столыпина) почти никого не было, и доступ к нему был со­вершенно свободен» (показание самого Дм. Богрова)?

Почему, наконец, не было придано значения сообщению Киевского генерал-гу­бернатора Ф. Ф. Трепова, сделанному после похорон Столыпина, о том, что было уста­новлено, что в день убийства Богров обедал в ресторане «Метрополь», находящемся про­тив городского театра, с известным революционером, а затем коммунистом Львом

Троцким-Бронштейном, проживавшим тогда частенько заграницей и связанным там с интер­национально-революционными кругами?..

Эти и многие другие вопросы невольно возникают у читателя, ищут ответов и не находят их.

В своем предсмертном письме родителям, писанном Дм. Богровым из тюрьмы 10 сентября 1911 г., накануне казни, Богров, между прочим, писал:

«...Я знаю, что вас глубоко поразила неожиданность всего происшедшего, знаю, что вы должны были растеряться под внезапностью обнаружения действительных и мнимых тайн...»

Действительные тайны убийства Столыпина были, о чем засвидетельствовал сам убийца. Их и надо стараться раскрыть, а не довольствоваться раскрытием мнимых...

Приложение № 9

«Некто Валентинов» [96]

<...> Широкому кругу людей в современной России он больше известен как Ни­колай Валентинов, плодовитый автор очерков и книг о вожде — «Встречи с Лениным», «Малоизвестный Ленин», «Ранние годы Ленина», изданных ранее в Англии, во Франции и США, а в постсоветское время растиражированных в России. В Поволжье с воспоми­наниями Валентинова познакомились, благодаря журналу «Волга», опубликовавшему в 90-м году в сокращении его «Встречи с Лениным».

Ваш покорный слуга, в очередной раз, спрессовав жизнеописание этого слово­охотливого фрондера до более скромных размеров, также выставил его «Встречи» напо­каз в сборнике «Вождь. Ленин, которого мы не знали». И спешка, при которой готови­лась эта скандальная книга, помешала лучше осмыслить некоторые фрагменты воспоми­наний, автор которых местами лукавил и явно темнил.

И только значительно позже пришло понимание того, что смущало при беглом чтении и редактуре: конечно, опять, псевдоним, точнее, отсутствие одного псевдонима, а, может, и настоящего имени, который существовал у Валентинова, если верить друго­му изданию — сборнику «Убийство Столыпина», выпущенному в США. В подстрочнике составителя сборника, американского издателя Серебренникова, встреча с которым в Москве убеждала в основательности и серьезности этого публициста, ясно сказано:

«Сергей (Вениамин) Евсеевич Богров (род. 1879), клички Фома и Валентинов. Сын москов­ского купца, торговца мануфактурой. Окончил Петербургский технологический институт. В 1903-1910 - активный большевик-пропагандист в Одессе и Петербурге. В 1904-м году в Женеве встречал­ся с Лениным. После Октября на, дипломатической службе и в главке «Союзтекстильмаштш».

В революционное подполы его ввела Валентина Львовна Багрова (род. 1882) - дочь присяжно­го поверенного, па петербургской квартире которого в 1910 г. жил Дм. Богров. Социал-демократка с 1901 г., в 1905-м - секретарь Петербургского городского комитета партии. Многие годы близкая знако­мая Ленина, Крупской, Максима Горького (из ее имени Ленин произвел кличку для Сергея Богрова: «Вален­тинов»). В 1918 г. Ленин лично помог ей и брату Дм. Богрова Владимиру уехать из России в Германию".

Эта сноска вместе с очерком о Богрове включена с любезного согласия А. Сереб­ренникова в другой наш сборник «Столыпин. Жизнь и смерть» серии «Политическая био­графия». Таким образом, материал одного сборника как бы заполняет вакуум другого, до­полняет его. И вскользь упомянутый в сборнике о Столыпине двоюродный брат Д. Богро­ва (убийцы Столыпина) персонифицировался в сборнике о вожде, который откликнулся на смерть реформатора всем известной злобной и бодрой статьей. Таким образом, из без­ликого персонажа, соратника Ленина, этот самый Н. Валентинов сразу вырастает в масш­табах. Впрочем, и в своих воспоминаниях он предстает видным российским политиком.

И даже беглое знакомство с «Встречами с Лениным» дают немало тому подтвержде­ний. Вот Валентинов со смаком повествует о своем споре с Плехановым, которого ловко по­ставил в дурацкое положение по наводке самого Ильича: попросту настучал о компрометиру­ющем родстве тогдашнего вождя социал-демократов его товарищам по партии... Впрочем, и самому Ленину от Валентинова потом тоже досталось за пробелы в философских познаниях. Далее из разных текстов следует, что мы имеем дело с личностью незаурядной: лично знако­мой с виднейшими политиками, затеявшими российскую смуту — с Туган-Брановским, Круп­ской, Бонч-Бруевичем, Плехановым, Черновым, Рыковым, Богдановым, поддерживающей переписку с Горьким, Андреем Белым, В. М. Дорошевичем, В. И. Дорошевичем, И. Д. Сыти­ным, Э. Махом, полемизирующей с профессором С. Н. Булгаковым, искавшей что-то на чер­даке амбара в имении Герцена и, повторюсь, скандалившей с самими Плехановым, Лениным, который, в конце концов, видимо, обессилевший от этого спора дал Воровскому специальное партийное указание: «Надо было его (Самсонова.— Примеч. авт.) послать прямо...» Как сказа­но в рукописи самого Валентинова, послали его «откровенно и напрямик».

Примечателен и характерный литературный прием нарциссизма, когда «посла­нец» Ленина Валентинов использует косвенную речь или слова других о себе. Например, так он препарирует эпизод из брошюры В. Вакара, где выставлен по-геройски: «молодой студент-политехник Владимир Вольский принимал в этот период чрезвычайно активное участие в работе С.-Д. к-та... Это был тогда, здоровый, цветущий, жизнерадостный юноша атлетическо­го сложения. Его энергичный и экспансивный характер толкал его на самые опасные и трудноис­полнимые предприятия, требовавшие смелости, решительности, а иногда ловкости и физической силы. Борьба, риск и опасность увлекали г. Вольского» (с. 43 «Недорисованный портрет») и да­лее из той же брошюры:«тов. Вольский выделялся образованностью, начитанностью, в особен­ности в вопросах философии, и обладал даром слова». Правда далее Вольский совершенно справедливо признает, что«вот этой самой начитанностью я тогда, и гордился, как индей­ский петух своим хвостом» не замечая, однако, что эта гордость стала хронической, и со­чится до старости из каждой строки.«Споры с сектантами, не чета, спорам с Булгаковым, а я ему ни на, вершок не уступил» — эта мысль 24-летнего человека Валентинова может стать своего рода эпиграфом ко всем его сочинениям, написанным в уже зрелые годы.

Характерны для Валентинова рецидивы какого-то хронического эксгибицио­низма: «Я был тогда, силен как бык...», «Многочисленные удары палками не могли меня сокру­шить...», «У меня бицепсы 42 см в обхвате...», «Можете ли вы поверить, что этот человек имел лошадиные мускулы и подбрасывал десятки пудов...», «Это вес, который могут поднять не все ат­леты, подвизавшиеся в цирке...».

И вот так на всем протяжении литературного полотна словами самого Валенти­нова или умело ввернутой косвенной речью лепится героический облик мужественного, сильного, принципиального и честного человека — этакого богатыря баррикад и партий­ных трибун, который, невзирая на заслуги и званья, никому не уступит.

Приложение № 10

ЛИЧНЫЙ ФОНД П. А.СТОЛЫПИНА В ЦГИА СССР [97]

Еще в первой четверти XIXвека в России сложилась практика опечатывания личных архивов государственных деятелей после их смерти с последующей разборкой и распределением документов специально создаваемыми комиссиями. Не нарушался заве­денный порядок и при Николае П. Известно, что он лично просматривал документы мини­стра иностранных дел В. И. Ламсдорфа, председателя Комитета и Совета министров С. Ю. Витте, министра внутренних дел Д. С. Сипягина и сам уничтожил дневник последнего.

В комиссию, образованную после смерти П. А. Столыпина, вошли А. Д. Арбу­зов, И. Г. Григорианц, С. Е. Крыжановский, Е. Д. Львов, Н. В. Плеве и родственники Сто­лыпина — А. А. Столыпин и А. Б. Нейгардт. Ее протоколы, переписка, доклады, а также описи обнаруженных дел и документов отложились в ЦЕИА СССР. В фонде Министерст­ва финансов хранится «секретное» дело «О распределении бумаг, оказавшихся в кабине­те покойного статс-секретаря Столыпина», а в фонде Департамента общих дел Мини­стерства внутренних дел — «Дело по разборке бумаг в кабинете статс-секретаря, минист­ра внутренних дел Петра Аркадьевича Столыпина с протоколом осмотра кабинета». Из этих дел следует, что комиссия разобрала и осмотрела документы, находившиеся в каби­нетах П. А. Столыпина в Елагином дворце, в квартире на набережной Фонтанки и до­ставленные из имения его «Колноберже». Результаты работы были обобщены во всепод­даннейшем докладе министра финансов В. Н. Коковцева Николаю П.

Всего было обнаружено и изъято комиссией 53 собственноручных письма и за­писки Николая II; 55 записок П. А. Столыпина по различным вопросам государственно­го управления, в том числе с пометами и резолюциями царя; 123 записки П. А. Столыпи­на с просьбами о назначении времени для всеподданнейших докладов с отметками Нико­лаяII; 8 черновых проектов и 57 записок с кратким изложением всеподданнейших докла­дов, в том числе устных; 18 неофициальных писем на имя Столыпина от министров, чле­нов Государственной думы и других государственных деятелей; ряд документов чисто де­лопроизводственного характера, группа документов, не имеющих государственного зна­чения и относящихся к личной переписке.

Документы из последней группы В. Н. Коковцов предложил отдать наследникам, делопроизводственные документы передать в соответствующие учреждения, а все получен­ные непосредственно от царя «письма и записки..., не носящие чисто личного характера...» и документы, связанные с деятельностью П. А. Столыпина на посту председателя Совета ми­нистров, передать в канцелярию Совета. Николай IIознакомился не только с докладом, но и с документами, после чего оставил все, что касалось его лично, в своем архиве в Алексан­дровском дворце в Царском Селе. Архив был обнаружен весной 1918 г. членом историко-ху-дожественной комиссии царскосельских дворцов-музеев Г. К. Лукомским именно в этом дворце, откуда по распоряжению А. В. Луначарского его надлежало передать в государствен­ный архив. Документы поступили в распоряжение Главного управления архивным делом (Петроград), откуда через несколько лет — в Архив Октябрьской революции, ныне ЦГАОР СССР. Часть документов была в 20-х годах опубликована в журнале «Красный архив».

Для некоторых документов, как собственноручных, так и имеющих только резо­люции, царь сделал исключение. Он удовлетворил просьбу наследников о передаче «для хранения в семейном архиве» его писем к Столыпину от Vянваря 1908 г., 26 и 11 марта 1909 г., 9 марта 1911 г., свидетельствующих об изъявлении «к покойному... чувства особого Высочайшего благоволения» и записок «с испрошением указаний о времени его всеподдан­нейших докладов», особенно ценных «ввиду начертанных на них Собственного Вашего Ве­личества рукою резолюцией». А. А. Столыпину и А. Б. Нейдгардту было разрешено взять ча­стную переписку П. А. Столыпина, оказавшуюся среди прочих бумаг в его кабинетах.

В ряду прочих мер по выявлению и приему на государственное хранение частных архивов при Петроградском отделении ГУАД в 1921 г. была создана «архивная тройка» (П. А. Шафранов, Б. А. Надеждин, А. С. Путилов). В ее задачу входило и обследование пустующих квартир. В отчете за май — июнь 1921 г. указано, что наряду с другими выявлен архив П. А Столыпина. При этом отмечалось, что архив последнего «очень ценный, хотя большая часть его исчезла». Фонд, состоящий из 18 связок, поступил в отделение, возглавляемое Шафрано­вым, а затем в отделение частных архивов историко-культурной секции. В 1925 г. было при­нято решение о передаче в Москву из Ленинграда всех фондов, которые относились к действию

декретов 1923 г. об архивах «активных деятелей контрреволюции...», семьи Романовых, близких к ним лиц, а также лиц, занимавших во время двух последних царствований и в пери­од Временного правительства высшие государственные должности. В их числе в столицу был перевезен и фонд П. А. Столыпина. Он последовательно хранился в Архиве Октябрьской ре­волюции (ф. № 80), Архиве феодально-крепостнической эпохи (ф. № 199), ЦГИАв г. Москве и ЦГАОР СССР (в обоих под № 598). В декабре 1961 г. фонд возвращен в Ленинград в ЦГИА СССР, где находится и поныне в комплексе с фондами высших и центральных органов управ­ления России XIXвека — 1917 г. и государственных деятелей этого периода.

Официальное название фонда: «Столыпин Петр Аркадьевич (1862—1911), ми­нистр внутренних дел, председатель Совета министров». Однако среди его фондообразо-вателей —А. А. Столыпин, А. Д. Столыпин и О. Б. Столыпина. В фонде — 328 дел за 1803— 1912 гг. Часть из них сформирована самими фондообразователями, часть — сотрудника­ми государственных архивов в процессе научно-технической обработки фонда.

Значительное место в фонде занимают документы, непосредственно связанные со служебной деятельностью П. А. Столыпина. Не сохранились документы, относящиеся к начальному периоду его карьеры. Служба в Ковно отражена в делах № 44—63. П. А. Столы­пин хранил у себя две записки одного из членов Ковенского по губернским делам присутст­вия за 1900 г.: «О необходимости расселения крестьян на колонии в Ковенский губернии» и «О существующем отличии в крестьянском управлении между Северо-Западным краем и Юго-Западным», а также документы, касающиеся Ковенского общества сельского хозяйст­ва, председателем которого он являлся. Отметим, что членство в нем не было формальным представительством. Копия журнала первого собрания этого общества от 8 октября 1900 г., документы по вопросам нового торгового договора с Германией, деятельности сберегатель­но-пенсионной кассы, страхования имущества от огня и учреждения третейских судов сви­детельствуют об активном участии П. А. Столыпина в их разработке. Так, текст проекта ор­ганизации сберегательно-пенсионной кассы имеет замечания Столыпина почти по всем пунктам, в том числе он указывает на целесообразность приема в кассу женщин-работниц как в целях улучшения их положения, так и для увеличения числа членов кассы. В фонде есть доклад Столыпина об экспорте в Германию живого скота и мяса за 1901 г., проект и черновик представления в Министерство земледелия и государственных имуществ по во­просам торговых отношений с Германией, замечания Столыпина по поводу постановления мирового съезда Ковенской губернии, о реформе земских учреждений и т. д.

Деятельности его на посту гродненского генерал-губернатора посвящены дела № 64, 66, 70, содержащие печатную копию протокола заседания губернского комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности от 16 июля 1902 г., записку П. А. Столы­пина о рабочем страховании, черновик доклада министру внутренних дел о преобразова­нии земских учреждений в Западных губерниях.

Не отложились в фонде официальная документация, подготовительные мате­риалы к ней и т. п. за время губернаторства П. А. Столыпина в Саратове. Наибольшее ко­личество сохранившихся документов этого плана относится к периоду его деятельности на постах министра внутренних дел и председателя Совета министров. Тогда при МВД существовало осведомительное бюро, в задачу которого входило предоставление инфор­мации для министра внутренних дел и руководителей всех других заинтересованных ве­домств о выступлениях в прессе по тому или иному поводу и подготовка материалов для статей и сообщений, предназначенных для формирования общественного мнения в под­держку деятельности правительства. Значительное количество документов фонда связа­но с этим бюро. Здесь представлены доклад и записка по поводу его организации (д. № 126), а также листки-бланки осведомительного бюро с вырезками из газет. Большой интерес имеют написанные на них резолюции и пометы П. А. Столыпина, обращенные

как правило, к своему ближайшему помощнику И. Я. Гурлянду (д. № 77, 82, 87, 94—96 и др.). Бланки имеют печатный гриф «подлежат возврату».

Деловая переписка между Столыпиным и Гурляндом включает в себя записки председателя Совета министров и министра внутренних дел с поручением подготовить справки, проекты ответов, опубликовать опровержение и т. п. При этом Столыпин чаще всего указывает необходимую направленность этих документов, а иногда и конспектив­но излагает предполагаемое содержание (д. № 79, 84, 85—87, 94, 99 и др.).

В фонде отложились справки и заметки, подготовленные И. Я. Гурляндом для П. А. Столыпина с резолюциями последнего, в том числе по польскому и еврейскому вопросим, о де­ятельности Государственной думы, различных обществ и союзов, о внешней политике России.

На большинстве перечисленных документов этой группы проставлен штамп «Государственный архив РСФСР. IIОтделение». По нашему мнению, эти документы от­носятся к числу изъятых из кабинетов Столыпина после его смерти. Вероятно, они хра­нились в Государственном архиве РСФСР отдельным небольшим комплексом и были впоследствии объединены архивистами с фондом Столыпина. Среди документов с по­добным штампом — в основном относящиеся к компетенции Столыпина в должности ми­нистра и председателя Совета министров.

Среди документов фонда, характеризующих участие Столыпина в решении ря­да вопросов внешней политики России, назовем черновые записи речи Столыпина в Го­сударственном совете по вопросу о кредитах для морского ведомства и решения Совета министров по поводу забастовки студентов Петербургского университета в 1908 г.; за­метки и записки о местном самоуправлении, об отмене черты оседлости для евреев и т. д. Группа документов освещает политику царского правительства по отношению к Финлян­дии (д. № 76, 92, 93, 100—103, 109—112). Из них выделим переписку по поводу намерения упразднить финляндский сейм за 26—27 сентября 1909 г., из которой следует, что Нико­лай IIсогласился с мнением Столыпина о несвоевременности этой меры.

Попутно отметим, что в упоминавшемся нами деле Департамента общих дел МВД о распределении бумаг Столыпина подшита печатная записка «Предстоящие рабо­ты Государственной Думы» с пометами и замечаниями Столыпина.

Внимание привлекает документ из д. № 293. Известно, что в бумагах Петра Ар­кадьевича безуспешно искали шифр для секретной переписки под № К-42, т. е. подоб­ный документ никак не должен был оставаться у наследников. В данном же деле имеются шифры № 3 (без даты) и № 5 от 6 июня 1911 г. с необычной пометой: «Обнаружено у ме­ня при обыске. 15.11.1934 г.». Подпись неразборчива.

Сын П. А. Столыпина — Аркадий Петрович упоминает, что в кабинете отца хранит­ся план постепенного отделения (к 1920 г.) Царства Польского и России, который вместе с другими бумагами был увезен членами государственной комиссии. В описи документов, изъя­тых и распределенных после смерти А. П. Столыпина, такого конкретного документа не чис­лится, однако, он мог войти без обозначения в общую группу однородных документов. Воз­можно, что историкам удастся его обнаружить, если он действительно существовал, в составе делопроизводственных фондов учреждений, куда комиссией передавались документы.

В фонде отложились документы, обращенные к П. А. Столыпину как высшему должностному лицу. Это, например, список отчета уфимского губернатора министру внутренних дел от 19 октября 1907 г., где характеризуются лица, избранные в Государст­венную думу, и ход избирательной кампании; письма известных для того времени лиц.

Дела № 312—314 содержат документы, связанные со смертью Л. Н. Толстого. В частности имеются копии надписи Николая IIна докладе П. А. Столыпина по этому по­воду и переписки о приобретении казной Ясной Поляны. Можно предположить, что оз­наченные копии специально составлялись для домашнего архива.

В семье Петра Аркадьевича тщательно берегли телеграммы, письма, адреса, вы­резки из газет и другие документы, свидетельствующие об одобрении его деятельности. Имеется целый комплекс подобных документов, поступивших не его имя после выступле­ния в Государственной думе 6 марта 1907 г. и покушений на его жизнь 12 августа 1906 г. и 1 сентября 1911 г. Многие из них переплетены в альбомы. К последнему покушению и кончине П. А. Столыпина относятся дела № 127—171, 173, 176. Часть их составляют под­готовленные осведомительным бюро вырезки из публикаций о покушении, откликов на это событие в России и за ее рубежами, о состоянии здоровья, смерти и похоронах, о рас­следовании происшествия и личности убийцы. Часть — включает в себя письма и теле­граммы с откликами и соболезнованиями, поступившие от разных слоев населения и офи­циальных органов. Приведем слова из телеграммы, отправленной Петром Зоркиным из Саратовской губернии: «Для нас крестьян-собственников Столыпин не умер, он жив, он будет жить в сердцах благодарных наших детей и внуков». Несколько альбомов включают документы с оценкой деятельности П. А. Столыпина (д. № 121, 138, 139). Не вызывает со­мнения участие в создании этих и других семейных альбомов О. Б. Столыпиной.

Ольга Борисовна (урожденная Нейдгардт) на протяжении всей совместной жиз­ни с Петром Аркадьевичем оставалась для мужа горячо любимым человеком. Во время раз­лук Столыпин писал ей чуть ли не ежедневно. Вот что он написал 26 апреля 1906 г. в день назначения его министром: «Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я Министр Внутренних Дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть мира и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он подержит, вразумит меня...» И далее: «Поддержкой, помощью моей будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровища любви, которые ты отдала мне, сохранили меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, ты мой ангел-хранитель». Пись­ма датируются 1899—1911 гг., последнее написано 28 августа 1911 г., т. е. за три дня до смер­тельного ранения. В них П. А. Столыпин предстает перед исследователем не только как го­сударственный деятель, но и как частное лицо. Отметим, что советских историков привле­кали в этих чрезвычайно интересных документах главным образом высказывания Петра Аркадьевича о государственной службе, изложение тех или иных фактов и событий.

О. Б. Столыпина хранила в семейном архиве документы, поступившие к ней в связи с мероприятиями по увековечению памяти П. А. Столыпина (устройство музея и церкви, учреждение стипендий, установка памятника, бюстов, портретов), ноты музы­кальных произведений.

Выше уже упоминалось о разрешении Николая IIпередать О. Б. Столыпиной 4 собственноручных письма царя и некоторые другие документы с его пометами. Тем не менее именно они в фонде отсутствуют. Из документов царя, обращенных к П. А. Столы­пину и имеющих личный характер, сохранились лишь копия письма от 19 февраля и под­линник от 18 октября 1909 г. (д. № 197), копия записки от 31 марта 1911 г. (д. № 324). Ин­терес представляют карандашные записки, излагающие разговор НиколаяIIи Столыпи­на по поводу слухов об отставке министра (д. № 325).

В состав фонда входит комплекс документов, связанных с жизнью и деятельно­стью А. Д. Столыпина (1822—1899), генерал-адъютанта, обер-камергера, заведующего придворной частью в Москве. Среди них — грамоты о пожаловании румынского, бухар­ского и японского орденов; рескрипт Александра IIи коллективное письмо уполномо­ченных от проживающих в России болгар с благодарностью А. Д. Столыпину за успеш­ное управление Восточной Румелией, обеспечившее проведение в жизнь решений Бер­линского трактата 1879 г. Аркадию Дмитриевичу — отцу Петра Аркадьевича — как мно­гим представителям рода Столыпиных было свойственно занятие литературным трудом. В фонде имеются рукописи нескольких его работ.

П. А. Столыпину перешла часть документов его двоюродного деда — сенатора Алексея Аркадьевича Столыпина и его жены Веры Николаевны, урожденной Мордвино­вой. В их числе личные документы Алексея Аркадьевича и его детей, воспоминания Ве­ры Николаевны о муже. Интерес представляют документы, связанные с секретной мис­сией (изучение настроения населения) А. А. Столыпина во время его командировки в Польшу в 1809-1810 гг. (д. № 239, 248, 249).

Наибольшей хронологической глубиной обладает комплекс имущественно-пра­вовых и хозяйственных документов. Сохранились копия (1828 г.) межевого акта по дерев­не Козловка Вольского уезда Саратовской губернии, принадлежавшей предку Столыпи­ных — Алексею Емельяновичу Столыпину (д. № 5), а также более поздние документы. Де­ло № 2 включает в себя рядную запись адмирала Николая Семеновича Мордвинова, тестя А. А. Столыпина, об отдаче в приданное дочери имений. Прочие документы рассматрива­емой группы по линии А. А. Столыпина датируются 1816—1837 гг. В группу документов членов семьи П. А. Столыпиных помимо правовых актов входят планы, отчеты, хозяйст­венные записи по имениям, а также личные счетные и приходно-расходные книги. Так, в фонде отложились месячные отчеты по имениям «Колноберже» и Чулпановка за 1896— 1908 гг.; книги записей домашних и личных расходов Ольги Борисовны за 1898—1911 гг. Все эти документы являются ценным источником для изучения ведения помещичьего хо­зяйства XIX— началаXXвека, характеризуют П. А. Столыпина как землевладельца.

В фонде имеется небольшое количество изобразительных материалов. Главным образом фотодокументов. Это фотографии П. А. Столыпина, членов его семьи, родствен­ников и некоторых знакомых, а также снимки, посвященные поездке П. А. Столыпина и А. В. Кривошеина по Сибири в 1910 г. (д. № 2640, открытию памятника П. А. Столыпину в Киеве (д. № 276). Десятки фотографий помещены на листах адреса П. А. Столыпину, под­готовленного редакцией газеты «Свет» (д. № 91). Дело № 311 составляют фотографии се­ла Нарыба и мест, где находился в заточении и был похоронен боярин Михаил Никитич Романов. Интерес представляет и недатированный альбом (конец XIXвека), украшенный рисунками с портретами и фотографиями польских деятелей и их автографами (д. № 270).

В фонде Столыпина отсутствуют какие-либо документы, свидетельствующие о его составе до 1917 г., поэтому трудно судить о полноте его сохранности. Нет сомнения, что не­которые документы были вывезены из России их владельцами. В США в архиве института Гу­вера имеются письма Николая IIк П. А. Столыпину и фотографии последнего. В составе так называемого Бахметьевского архива в Колумбийском университете хранятся документы до-, чери Петра Аркадьевича — Марии Петровны Бок. В их числе — личная корреспонденция П. А. Столыпина, характеризующая его как семьянина и государственного деятеля, рукопись воспоминаний М. П. Бок об отце, опубликованных в 1953 г. в США. Возможно, что какие-то документы имеются и у А. П. Столыпина, живущего во Франции. После поступления фонда П. А. Столыпина на государственное хранение, в период Великой Отечественной войны, ут­рачены письма НиколаяIIза 1906—1911 гг. (д. № 196). Неизвестно также местонахождение тарелки с фотоизображением семьи Столыпина, переданной в Архив Октябрьской револю­ции в составе фонда; одной грампластинки с записью голоса П. А. Столыпина (д. № 170).

Фонд Столыпина не обойден вниманием исследователей. В листах использова­ния можно найти фамилии известных специалистов по истории внутренней политики, самодержавия начала XXвека. Однако можно с полной уверенностью утверждать, что информационные возможности документов далеко не исчерпаны. Фонд, например, ни­когда не использовался в комплексе и, прежде всего, для биографического исследования жизни и деятельности П. А. Столыпина. Необходима публикация многих документов, ко­торая обеспечит широкое их изучение при одновременном сохранении оригиналов. Кроме того, тысячи граждан получат возможность познакомиться с прошлым нашей страны непосредственно по документам.

Именной справочник

Азеф Е. Ф. (1869—1918) — секретный сотрудник охранного отделения, после сво­его провала скрылся, получив фальшивые документы от начальника петербургской охран­ки Герасимова. Прожил остаток жизни в Берлине под именем Александра Неймара, купца.

Александра Федоровна — императрица, жена Николая П.

Аргунов А. А. (Воронович) (1867—1939) — один из лидеров партии эсеров, с 1906 г. член ЦК. В 1894—1896 гг. организовал в Саратове «Союз социалистов-революцио­неров» (впоследствии «Северный союз социалистов-революционеров»). В 1901 г. издал первый в России эсеровский журнал «Революционная Россия»

Арон Симанович — секретарь Г. Распутина.

Архангельский — видный социал-революционер.

Аугаген — профессор, немецкий ученый, возглавивший комиссию по изучению результатов российских реформ.

Бадмаев П. А. (Джамсаран Бадмаев) — единственный в России врач и теоретик тибетской медицины.

Бакай Михаил Ефимович — бывший фельдшер, добровольный секретный со­трудник Екатеринославского охранного отделения, после вынужденной отставки пере­шел на сторону революционеров, был сослан в Сибирь, бежал за границу, где выдавал своих бывших сотрудников.

Бельгард А. В. (1861—?) — начальник главного управления по делам печати (1905-1912).

Бисмарк Отто (1815—1898) — князь, прусский государственный деятель, канц­лер Германской империи.

Богров Д. Г.— юрист, помощник присяжного поверенного, двоюродный брат меньшевика Н. Валентинова (Н. В. Вольского), социал-революционер, бывший секретным сотрудником Киевского охранного отделения; смертельно ранивший П. А. Столыпина.

Бочаров — царицынский полицмейстер.

Бравер — служащий П. А. Столыпина.

Булгак М. М.— знакомая семейства Столыпиных в Саратове, член Общества по­печения о нуждающихся ученицах Саратовской Мариинской женской гимназии.

Булгаков С. Н. (с 1918 отец Сергий) (1871—1944) — религиозный философ и бо­гослов. Независимый депутатIIГосдумы. Участник сборников «Вехи» (1909), «Из глуби­ны» (1918). В 1918—1920 гг. профессор Таврического университета. В 1922 выслан из России. Профессор Богословского института в Париже. Его богословская система была осуждена как Московской патриархией, так и Русской зарубежной церковью.

Булыгин А. Г. (1851—1919) — с 1871 г.— судебный следователь в Киевской губер­нии, в 1873 г.— чиновник при саратовском губернаторе, 1881—1887 гг.— зарайский уездный предводитель дворянства, 188Vг.— тамбовский вице-губернатор, 1888 г.— калужский

губернатор, 1893 г.—московский губернатор, 1902 г.—помошник московского генерал-гу­бернатора, 22 января — 22 октября 1905 г.— министр внутренних дел. Участвовал в выра­батывании положения о Государственной думе (не было принято). 1905—1917 гг.— член Государственного совета, крайне правый. С 1913 г.— главнокомандующий Канцелярией по учреждению Императрицы Марии.

Быков — писарь села Ивановка-2 Балашовского уезда Саратовской губернии.

Васильчиков Борис Александрович (1863 — после 1917) — князь, шталмей­стер, 1884 г.— уездный предводитель дворянства в Новгороде, 1899—1903 гг.— псковский губернатор, 1906 г.— председатель Главного управления Российского общества Красного Креста и член Госсовета (до 1917 г.). В 1906—1908 гг. занимал пост председателя Комите­та по землеустроительным делам.

Васильчиков Георгий В.— князь, Ковенский губернский предводитель дворянства.

Веригин Митрофан Николаевич (1878—1920) — статский советник, с 1906 сек­ретарь департамента полиции, в 1911 одновременно и. о. вице-директора департамента.

Витте Сергей Юльевич (1849—1915) — граф, министр финансов, Председатель Совета Министров (1905—1906), член Государственного Совета.

Витузен — адмирал, погиб в Порт-Артуре.

Восторгов Иоанн (1864—1918) — протоиерей, видный деятель монархических организаций, организатор и председатель «Союза русского народа» в Москве, издатель газеты «Русская земля» и других. Расстрелян большевиками.

Вырубова А. А. (Танеева) (1884—?) — фрейлина Императрицы Александры Фе­доровны.

Газекампф — генерал-губернатор в Финляндском княжестве.

Герасимов Александр Васильевич — начальник Петербургского охранного от­деления.

Герасимов О. П. (1867—1920) — московский педагог, товарищ министра народ­ного просвещения (1905—1908).

Гермоген (Долганев) (1858—1919) — епископ саратовский, черносотенец, по­кровитель иеромонаха Илиодора.

Гершуни Г. А. (1870—1908) — один из основателей и лидеров партии эсеров, ор­ганизатор и руководитель ее боевой организации. По профессии провизор. Организатор убийства министра внутренних дел Д. С. Сипягина (1902), покушения на губернатора И. М. Оболенского в Харькове (1902), убийства губернатора Н. М. Богдановича в Уфе (1903).

Герье В. И. (1837—1919) — профессор Московского университета, историк, член Государственного Совета, общественный деятель, публицист.

Гиляровский В. А. (1853—1935) —журналист, писатель. Чтобы познакомиться с «жизнью народа», работал бурлаком, пожарным, рабочим, объездчиком лошадей, цир­качом и т. д. Участвовал в войне 1877—1878 гг. Регулярно начал печататься в 1881 г.

Гирс А. Ф. (род. 1871—?) — действительный статский советник, камергер, в 1909— 1912 киевский губернатор, затем губернатор минский и нижегородский. Умер в эмиграции.

Голицын — «октябрист», членIIIГосдумы, депутат от Харьковской губернии.

Головин Ф. А. (1867—1929) — земский деятель, один из основателей партии каде­тов, член ЦК, председательIIГосударственной Думы, деятель Земгора. В 1917 г.— комис­сар Временного правительства. После Октября 1917 г. работал в советских учреждениях.

Горемыкин Иван Логинович (1839—1917) — председатель Совета Министров (1906 , член Государственного Совета, в 1914 г. был вторично Председателем Совета Министров.

Гоц А. Р. (1882—1940) — видный деятель партии эсеров, член ЦК с 1906 г., ак­тивный член ее боевой организации. После Февральской революции 1917 г. лидер фрак­ции эсеров в Петроградском Совете. Председатель ВЦИК, избранного 1-м Всероссий­ским съездом Совета рабочих и солдатских депутатов в июне 1917 г. В октябре 1917 г. входил в контрреволюционный «Комитет спасения родины и революции». Один из ор­ганизаторов юнкерского мятежа в Петрограде 28—29 октября (11—12 ноября) 1917 г.

Гросман Иуда (Рощин) (1883—1934) — известный анархист, после Октября 1917 г. большевик.

Гурко Владимир Иосифович — управляющий земского отдела МВД.

Гурлянд И. Я (1868—?) — бывший журналист и профессор Демидовского юри­дического лицея, истории права, с 1907 г. член совета министра внутренних дел, редак­тор-издатель официозной газеты «Россия».

Гучков А. И. (1862—1936) — основатель и председатель партии октябристов (Союз 17 октября). С марта 1910 по март 1911 председательIIIДумы. В 1915—1917 гг.— председатель Центрального военно-промышленного комитета. 2 (15) марта 1917 при­нял, вместе с В. В. Шульгиным, отречение Николая П. С того же дня по 2 (15) мая 1917 Военный и морской министр Временного правительства. С 1918 в эмиграции.

Дедюлин В. А. (1858—1913) — генерал-адъютант, с 1906 г. дворцовый комендант.

Долгоруков П. Д. (1866—1927) — князь, крупный помещик, один из основателей «Союза освобождения» и партии кадетов, предводитель дворянства Русского уезда, камергер Высочайшего двора. После Октября 1917 г. казнен за контрреволюционную деятельность.

Дурново Петр Николаевич (1845—1915) — министр внутренних дел (1905— 1906), статс-секретарь, сенатор, член Государственного совета, где был председателем правой группы, в 1911 г. за оппозицию Столыпину уволен в заграничный отпуск.

Есаулов — адъютант премьер-министра, главы МВД П. А. Столыпина.

Замятин — генерал-адъютант из охраны П. А. Столыпина.

Зеньковский А. В.—профессор, секретарь П. А. Столыпина.

Зерен А. И.— управляющий саратовским отделением Крестьянского банка.

Иванов — начальник охраны, полковник отдельного корпуса жандармов (про­водил допрос Богрова), начальник Петербургской тюрьмы.

Извольский Александр Петрович (1856—1923) — министр иностранных дел (1906-1910), посол в Париже (1910-1917).

Извольский П. П.— обер-прокурор Синода.

Илиодор Труфанов — иеромонах Почаевской лавры, проповедник, ярый про­тивник революционного движения в 1908 г., переведен в Царицын, за упорное неиспол­нение распоряжений Синода сослан в Флорищеву пустынь, впоследствии начал борьбу против Распутина, был расстрижен и эмигрировал.

Казимир — служащий в семействе П. А. Столыпина.

Кальманович С. Е.— саратовский знакомый П. А. Столыпина, помощник при­сяжных поверенных саратовского окружного суда.

Кассо Л. А. (1865—1914) — профессор Московского университета, юрист, ди­ректор Московского лицея, министр народного просвещения (1910—1914), получивший известность своими реакционными мероприятиями по высшей и средней школе.

Каткова М. В.— родственница П. А. Столыпина, владелица поместья Тарханы.

Кнолль И. Г.— управляющий канцелярией губернатора П. А. Столыпина, дей­ствительный член Губернского Статистического комитета; член Саратовского отделе­ния Крестьянского Поземельного банка; член Губернского Училищного Совета; казна­чей Саратовского Дамского Попечительства о бедных, состоящая под Августейшим по­кровительством Государыни Императрицы Марии Федоровны.

Ковалевский Максим Максимович (1851—1916) — историк, юрист, социолог, академик Петербургской академии наук, профессор С.-Пб. университета.

Коковцов Владимир Николаевич (1853—1943) — граф, действительный тай­ный советник, сенатор, член Государственного совета. В 1873—1879 гг.— чиновник мини­стерства финансов, товарищ министра финансов (1896—1902), государственный секре­тарь (1902—1904), министр финансов (1904—1905, 1906—1914), председатель Совета мини­стров (с сентября 1911 по январь 1914). В 1914—1918 член совета Банка для внешней тор­говли. С ноября 1918 в эмиграции. Активный участник борьбы против советской власти.

Кофод Андрей Андреевич (Карл Андреас) (1855—1948) — эмигрант из Дании, специалист сельского хозяйства, энтузиаст землеустройства, автор многих публикаций и книг по земельным вопросам, видный чиновник министерства земледелия, сподвижник П. А. Столыпина.

Кривошеин Александр Васильевич (1858—1923) — товарищ главноуправляю­щего земледелием и землеустройством (1905—1906), товарищ министра финансов (1906—1908), главноуправляющий земледелием и землеустройством (1908—1915). Член Государственного совета с 1906 г., статс-секретарь. Активный участник борьбы с совет­ской властью. Возглавлял правительство Врангеля. Белоэмигрант.

Кропоткин (Крапоткин) П. А. (1842—1921) — князь, русский революционер, один из теоретиков анархизма, ученый географ, был офицером Амурского казачьего войска, членом Русского географического общества.

Крупенской — членIIIГосдумы, депутат от Бессарабской губернии.

Кузнецов Н. Д.— московский присяжный поверенный, писатель по церковным вопросам.

Кулябко Николай Николаевич (1873—1920) — полковник Отдельного корпуса жандармов, муж сестры генерала А. И. Спиридовича. С 1897 помощник пристава Москов­ской полиции, в 1907—1911 начальник Киевского охранного отделения. После увольне­ния от должности работал в Киеве агентом по продаже швейных машин.

Курлов Павел Григорьевич (1860—1923) — шталмейстер Двора, генерал-лейте­нант от кавалерии. В 1889—1900 прокурор губернских судебных палат. В 1907 вице-дирек­тор департамента полиции, затем начальник Главного тюремного управления. В 1907— 1911 товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов. В 1914—1915 и. о. генерал-губернатора в Прибалтике. При Временном правительстве аре­стован, после Октября освобожден, в 1918 эмигрировал.

Кутлер Николай Николаевич (1859—1924) — юрист, русский политический де­ятель. В 1905—1906 гг.— главноуправляющий землеустройством и земледелием, автор ли­берального проекта по земельному вопросу. В 1905—1907 гг.— один из лидеров кадетов.

Лопухин А. А. (1864—1928) — прокурор харьковской судебной палаты, затем ди­ректор департамента полиции (до 1905 г.). Привлекался обвинителем по делу Азефа по обвинению в пособничестве партии социалистов-революционеров, выразившемся в том, что он обнаружил партии эсеров службу Азефа делу розыска. Суд, разбиравший пре­ступление Лопухина, признал его виновным, приговорил к каторжным работам, заме­ненным впоследствии ссылкой в Сибирь. В 1913 г. в год празднования 300-летия дома Ро­мановых был амнистирован. Умер в СССР.

Лыкошин Александр Иванович — чиновник Комитета по землеустройству, то­варищ министра внутренних дел, сенатор.

Львов Н. Н. (1867—?) — членI,II,III,IVГосударственной думы, прогрессист, председатель саратовской Земской управы.

Макаров А. А. (1857—1919) — товарищ министра внутренних дел (1906—1909), государственный секретарь (1909—1911), потом министр внутренних дел.

Макаров А. А.— действительный статский советник, прокурор Саратовской су­дебной палаты.

Маклаков В. А. (1870(69)—1957) — московский присяжный поверенный, членII,IIIиIVДумы от Москвы, правый кадет, с 1906 г. член ЦК партии. В июне 1917-го назна­чен послом Временного правительства во Франции. После революции — в эмиграции. В годы гражданской войны — представитель правительства Деникина, Колчака и Юденича в Париже. Труды по истории русской общественной мысли и либерального движения.

Максимовский — начальник Главного тюремного управления.

Марков — крайне «правый», членIIIГосдумы, депутат от Курской губернии.

Масленников А. М.— надворный советник, член губернского по земским и го­родским делам Присутствия, гласный Губернского Земского Собрания от Саратовского уезда; член Губернского по квартирному налогу Присутствия; член и казначей 2-го дет­ского приюта им. Галкина-Враского; присяжный поверенный Городской Думы; препода­ватель политической экономии женских коммерческих курсов г. Саратова; член попечи­тельного совета торговой школы г. Саратова; член попечительного совета Саратовской андреевской общины сестер милосердия; член общества вспомоществования нуждаю­щимся ученикам Саратовской 2-й гимназии; член Саратовского Уездного Отделения Епархиального Училищного Совета; гласный Саратовского Уездного Земского Собра­ния, председатель Городской Исполнительной Училищной Комиссии, член Саратовско­го местного управления Российского Общества «Красного креста».

Мейендорф — барон, членIIIГосдумы.

Меньшиков М. О. (1859—1918) — литературный критик, публицист, обществен­ный деятель. С 1901 г. обозреватель газеты «Новое время» А. С. Суворина. В 1918 г. рас­стрелян без суда и следствия выездной группой ЧК на берегу Валдайского озера напро­тив знаменитого Иверского монастыря.

Мещерский В. П. (1839—1914) — князь, русский писатель и публицист. Высту­пал не только против революционного движения, но и против либеральных реформ. От­стаивал феодально-дворянские привилегии и незыблемость самодержавия.

Милашевский А. В.— юрист, Гласный Городской думы периода кон.XIXвека — нач.XXвека. В 1908 г. стал эсером, издавал газету «Поволжские областные партийные известия», за что был приговорен к ссылке в Вологодскую губернию на 10 лет. Амнисти­рован после февраля 1917 г., вернулся в Саратов, был Председателем съезда крестьян­ских.депутатов. Сын Владимир известен как советский художник.

Милюков П. Н. (1859—1943) — историк, публицист, с 1907 г. председатель ЦК партии кадетов (Партии народной свободы), основатель и фактический редактор ее цен­трального органа — газеты «Речь». Со 2 (15) марта по 2 (15) мая 1917 г.— министр ино­странных дел Временного правительства. Эмигрировал. В эмиграции — глава партии ре­волюционной демократии, образованной из левого крыла кадетской партии. Автор ряда трудов по истории революции. Враг Белого движения. В 40-е гг. пересмотрел свое отно­шение к большевизму и заявил о «положительной роли» Сталина в судьбе России.

Муромцев С. А. (1850—1910) — бывший профессор Московского университета, юрист, присяжный поверенный, председатель IГосударственной Думы, кадет.

Набоков В. Д. (1869—1922) — один из лидеров кадетов, дворянин, профессор уголовного права, камер-юнкер. Член «Союза освобождения», один из организаторов партии кадетов, член ее ЦК, соредактор газеты «Речь». ДепутатIГосударственной Ду­мы. В 1914—1915 гг.— офицер ополчения, делопроизводитель в Главном штабе. В 1917 г.— управляющий делами Временного правительства, участвовал в юридической подготовке Учредительного собрания, товарищ председателя Предпарламента. В 1919 г.— эмигрировал. Погиб при покушении на Милюкова, пытаясь разоружить терро­риста.

Нейгардт Алексей Борисович (1832—1915) — тайный советник, сенатор, брат О. Б. Нейгардт (Столыпиной).

Нейгардт Дмитрий Борисович — сенатор, брат О. Б. Нейгардт (Столыпиной).

Нейгардт Б. А.— отец О. Б. Нейгардт (Столыпиной), почетный опекун учреж­дений императрицы Марии Федоровны.

Нейгардт М. А.— мать О. Б. Нейгардт (Столыпиной).

Нессельроде А. Д.— граф, гласный Губернского Земского Собрания от Воль­ского уезда; почетный мировой судья; камер-юнкер, надворный советник, член Город­ской Исполнительной Училищной Комиссии; председатель Совета Саратовского Обще­ства вспомоществования недостаточным людям, стремящимся к высшему образованию; почетный попечитель Саратовского Епархиального Училищного Совета; гласный Воль­ского Уездного Земского Собрания; попечитель Вольской сельскохозяйственной шко­лы, почетный попечитель Вольского реального училища.

Николай II (Романов Н. Н.) (1868—1918) — император России 1896—1917 гг.

Нольде А. Э.— барон, секретарь редакции, потом редактор «Московских ведо­мостей».

Оболенский А. Д.— обер-прокурор Синода, в октябре 1905 г. предложил П. А. Столыпина на должность министра внутренних дел.

Оболенский А. С— камергер, статский советник, предводитель дворянства Ат-карского уезда.

Оболенский Н. В.— князь, земский начальник Балашовского уезда.

Образцов — «правый», членIIIГосдумы.

Олсуфьев Д. А. (1862—?) — граф, член Государственного Совета от Саратов­ской губернии с 1906 г., октябрист.

Павлов Н. А.— крупный землевладелец Саратовской губернии, сотрудник «Мо­сковских ведомостей» и «Гражданина»; подписывал свои статьи «дворянин Павлов».

Пихно Д. И. (1853—1913) — профессор Киевского университета, редактор газе­ты «Киевлянин», член Государственного совета, правый.

Плеве Н. В. (1871—?) — помощник управляющего (1906—1910), потом управля­ющий (1910—1914) делами совета министров.

Победоносцев К. П. (1827—1907) — профессор-юрист, богослов, один из воспи­тателей НиколаяII, обер-прокурор Синода.

Покровский И. К.— кадет, членIIIГосдумы, депутат от Оренбургской губернии.

Пуришкевич В. М. (1870—1920) — крупный помещик, чиновник особых поруче­ний при министре внутренних дел (1904—1906), членIIиIIIГосударственной думы от Бессарабии иIVот Курской губернии, один из основателей и товарищ председателя со­вета союза русского народа, член совета русского собрания, основатель монархической организации «палаты Михаила архангела». После Октябрьской революции был во главе офицерского контрреволюционного заговора.

Распутин Г. Е. (Новых) (1872—1916) — тобольский крестьянин, в молодости ко­нокрад, пользовался громадным влиянием на царя и царицу. Убит группой монархистов в декабре 1916 г.

Рейн Г. Е. (род. в 1854) — действительный тайный советник, почетный лейб-хи­рург, академик, в 1908—1915 гг.— председатель Медицинского совета Министерства внут­ренних дел, в 1916 г. главноуправляющий государственным здравоохранением.

Риттих А. А. (?—1926) — гофмейстер, последний министр земледелия, автор книги об общине, сторонник разверстания земель, 1905 г.— директор департамента го­сударственных земельных имуществ, 1906—1912 г.— управляющий делами Комитета по землеустроительным делам, 1912—1916 г.— заместитель председателя этого Комитета и товарищ Главноуправляющего землеустройством и земледелием, 1916—1917 г.— пред­седатель Комитета, в 1913 г. награжден знаком отличия за труды по землеустройству.

Рогович — сенатор правого толка.

Родичев Ф. И. (1853—1932) — земский деятель, юрист, один из лидеров каде­тов, членIIIГосдумы, автор выражения «столыпинские галстуки» (петля висельника).

Розенталь В. А.— председательница Комитета Саратовского Дамского Попечи­тельства о бедных, состоящая под Августейшим покровительством Государыни Императ­рицы Марии Федоровны.

Романов Николай Михайлович — великий князь, критиковал царя.

Святополк-Мирский П. Д.— князь, генерал-адъютант, министр внутренних дел.

Савинков Б. В. (1879—1925) — эсер, террорист, руководитель ряда террористи­ческих актов. Во Временном правительстве товарищ военного министра. Эмигрировал. По официальной версии покончил жизнь самоубийством.

Савич Н. В.— членIII Госдумы.

Садовский А. А.— правитель дел канцелярии главного управления по делам печати.

Сахаров В. В.— генерал-адъютант, бывший военный министр.

Скалон — генерал-губернатор Варшавы.

Соловьев В. С. (1853—1900) — философ и поэт.

Спиридович А. И. (1873—1952) — генерал-майор Отдельного корпуса жандар­мов. В корпусе с 1899, в 1903—1905 начальник Киевского жандармского управления. С на­чала 1906 начальник дворцовой охраны, с августа 1916 ялтинский градоначальник. Ав­тор нескольких книг по истории революционных партий.

Стахович М. А. (1861—1923) — орловский губернский предводитель дворянст­ва, с 1909 г. член Государственного совета от орловского земства.

Стишинский А. С. (1852—?) — тайный советник, 1899—1904 гг. занимал долж­ность товарища министра внутренних дел, с 1904 г.— член Госсовета. При Горемыкине И. Л. (1906 г.) — гаавноуправляющий землеустроительства и земледелия. Противник аг­рарной реформы. Лидер «Союза русского народа».

Столыпин Александр Аркадьевич (1863—1925), сотрудник «Нового времени», публицист, общественный деятель. Активный сторонник земельной реформы, развития хуторского хозяйства, организатор и руководитель общества «Русское зерно».

Столыпин Аркадий Петрович (1903—1990) — сын П. А. Столыпина.

Столыпин Афанасий Алексеевич (1788—1866) — богатый саратовский поме-щик, имел также поместье в Пензенской губернии.

Столыпин Дмитрий Аркадьевич (1818—1893) —дядя П. А. Столыпина, исследова­тель, публицист-аграрник, последователь социологии Огюста Конта, автор статей, брошюр и книг «Сельскохозяйственные очерки», «Научные очерки. Наш сельский вопрос», «Учение О. Конта. Начала социологии по вопросу об организации земельной собственности и пользования

землей», «Наш земледельческий кризис», «Очерков философии и науки». Д. А. успешно сочетал свою научно-исследовательскую деятельность с практическим усовершенствованием земледелия, особое внимание уделяя развитию хуторского хозяйства.

Столыпин Дмитрий Аркадьевич — двоюродный брат П. А. Столыпина, писа­тель-аграрник, автор работ «Арендные хутора», «Земледельческий порядок до и после упразднения крепостного права».

Столыпина Александра Петровна, (в замужестве графиня Кайзерлинг), роди­лась 31.Х. 1897, похоронена в Бомон, Вальд д'Уаз (Франция) в 1987 году.

Столыпина Елена Петровна (в замужестве княгиня Щербатова, после вдовст­ва княгиня Волконская), родилась 15.XII. 1892, скончалась в Бэллэ (Франция) в 1985 году.

Столыпина Мария Петровна (в замужестве Бок), родилась 7.Х.1985, сконча­лась в Сан-Франциско (США) в 1985 году.

Столыпина Наталья Петровна (в замужестве княгиня Волконская), родилась 20.III. 1892, скончалась в Ницце (Франция) в 1949 году.

Столыпина Ольга Петровна, родилась 19.VIII.1895, смертельно ранена в Не-мирове (Украина) в 1920 году.

Струве П. Б. (1870—1944) — философ, экономист, историк, публицист. Один из пер­вых марксистов в России, в 1898 автор «Манифеста», изданного от имениIсъезда РСДРП, в 1900 участвовал с Лениным в создании газеты «Искра» и журнала «Заря». В 1902—1905 редак­тировал за рубежом журнал «Освобождение», подготовивший образование кадетской партии. В 1909 участник знаменитого сборника «Вехи», в 1907—1918 редактор журнала «Русская мысль». В годы Гражданской войны входил в Совет Добровольческой армии ген. Деникина и в правительство ген. Врангеля в Крыму. В эмиграции вновь редактор журнала «Русская мысль».

Суворин А. С. (1834—1912) — русский публицист, литератор, издатель. С 1876 г. издатель газеты «Новое время». Личные взгляды, как показывает дневник, не совпадали с направлением его газеты. В 1895 г. открыл свой театр — так называемый театр Сувори­на, или Петербургский малый театр. Был организатором книжной торговли.

Сумароков А. В.— коллежский секретарь, член Саратовской земской управы, член губернского по воинской повинности присутствия; гласный Губернского Земского Собрания от Балашовского уезда; член Балашовского Уездного Комитета Попечительст­ва народной трезвости.

Сухомлинов В. А. (1848—1926) — генерал-адъютант, военный министр (1909—1915).

Танеев А. С. (1850—?) — главноупраляющий собственной канцелярией импера­тора, отец А. А. Вырубовой.

Татищев С. С. (1872—1915) — граф, саратовский губернатор (1906—1910), на­чальник главного управления по делам печати (1912—1915).

Тихомиров Л. А. (1852—1923) — главный редактор «Московских ведомостей», бывший революционер-народник, впоследствии монархист.

Толстой Л. Н. (1828—1910) — граф, русский писатель, участник военных дейст­вий на Кавказе 1851—1858, друг Столыпина А. Д. (отец П. А. Столыпина).

Трепов В. Ф. (1860—1918) — товарищ министра внутренних дел, член Государст­венного совета с 1908 г., уволен в 1911 г. в заграничный отпуск за оппозицию Столыпину.

Трепов Ф. Ф.—генерал-губернатор г. Киева.

Трубецкой С. Е. (1890—1949) — старший сын известного русского философа и общественного деятеля Е. Н. Трубецкого, после революции член тайных организаций — «Национального центра» и военной комиссии «Тактического центра», арестован ЧК в 1920 и приговорен к расстрелу с заменой на 10 лет заключения, в 1922 выслан из СССР. член РОВС, переводчик и публицист.

Трусевич Максимиллиан И. (1863—?) — тайный советник, сенатор, член Госу­дарственного совета. С 1885 по 1906 прокурор губернских судебных палат. С июня 1906 по март 1909 директор департамента полиции.

Тыркова-Вильямс А. В. (1869—1962) —журналистка, писательница, литерату­ровед. В 1906—1917 гг. член ЦК кадетской партии. Жена английского журналиста Га­рольда Вильямса, сестра народовольца Аркадия Тыркова — участника покушения 1 мар­та 1881 г. на Александра П. В марте 1918 г. эмигрировала в Англию. Сотрудничала в эмигрантской прессе, издала фундаментальную «Биографию Пушкина» в 2-х томах.

Тьер Адольф (1797—1877) — французский политический деятель и историк, глава исполнительной власти, потом президент Французской республики, в 1871 г. с не­обычайной жестокостью подавил Парижскую коммуну.

Уваров А. А.— граф, гласный Саратовского губернского земского собрания от Воль­ского уезда; гласный городской думы; член городской исполнительной училищной комиссии; ди­ректор и председатель попечительского совета городского Багаевского женского детского при­юта; член судебного присутствия Вольского уездного съезда; гласный Вольского уездного земско­го собрания; почетный блюститель Вольского Черкасского 2-классного мужского училища.

Урусов С. Д. (1862—1937) — дворянин. 1935 г.— бессарабский губернатор, 1904 г.— тверской губернатор, октябрь 1905 г.— март 1906 г.— товарищ Министра внут­ренних дел (разработал положение о местном самоуправлении), март 1906 г.— депутат Государственной думы от Калужской губернии. В 1918 г. призван в Красную Армию (бух­галтер). С апреля 1921 г. сотрудник Наркомата.

Феологов А. П.—бывший семинарист, сельский писарь, впоследствии гласный Балашовского земства, депутатIIГосударственной думы.

Филипп — французский гипнотизер и спирит; был приглашен в Россию и неко­торое время имел влияние при дворе.

Франюк — служащий в семействе П. А. Столыпина.

Фредерикс В. Б. (1838—?) — барон (позднее граф), генерал-адъютант, министр двора (1887-1917).

Хвостов Н. А.— сенатор.

Хомяков Н. А. (1850—?) — сын поэта, членIIиIIIГосударственной думы, пред­седательIIIДумы. Бывший таен Госсовета, октябрист, лидер славянофилов.

Церетелли И. Г. (1881—1959) — социал-демократ, один из лидеров меньшеви­ков, депутатIIГосударственной думы. В 1917 г. министр Временного правительства, с 1918 г.— министр в правительстве независимой Грузии, с 1921 г. в эмиграции.

Чарыков Н. В. (1855—?) — гофмейстер, бывший товарищ министра иностран­ных дел, посол в Константинополе.

Чернов В. М. (1873—1952) — русский политический деятель, один из организато­ров партии эсеров, член ЦК. Был главным теоретиком партии, возглавлял заграничную организацию эсеров, май—август 1917 г.—министр земледелия Временного правительства.

Четвериков Сергей — саратовский священник.

Шаховской Д. И.— секретарьIГосдумы.

ШванебахП. X. (1846—1908) — государственный контролер (1906—1907), член Государственного совета, «реакционер».

Шварц А. Н. (1848—1915) —профессор Московского университета, попечитель московского учебного округа, потом министр народного просвещения (1908—1910).

Шереметев С. Д. (1844—1918) — граф, крупнейший помещик, член Государст­венного совета, монархист, историк-дилетант.

Шидловский С. И. (1861—1922) — октябрист, с 1900 г. член правления Кресть­янского поземельного банка, в 1905 г.—директор департамента земледелия. ЧленIIIГос­думы, во время Февральской революции.

Шингарев А. И. (1869—1918) — видный кадет, земский деятель, врач. Автор кни­ги «Вымирающая деревня» (1901 г.). ДепутатII,III,IVГосдум, член Временного правитель­ства (министр земледелия, министр финансов), убит матросами-анархистами в больнице.

Шипов Д. Н,— московский общественный деятель, уполномоченный саратов­скими земцами в организацию помощи раненым.

Ширинский-Шихматов А. А. (1863—?) — князь, обер-прокурор Синода (1906 г.), затем член Госсовета.

Шиф Я. (?—1920) — американский миллиардер, возглавлял еврейский центр в Аме­рике, субсидировал Японию во время русско-японской войны (1904—1905), давал деньги на ре-волюционную пропаганду среди русских военнопленных в Японии. Встречался с С. Ю. Витте в Портсмуте и угрожал революцией, если русское правительство не даст равноправия евреям. В 1914 г. потребовал от президента Северо-Американских Штатов, чтобы он разорвал торго­вый договор с Россией. В 1916 г. выделил средства на устройство революции в России.

Штраухман — управляющий имениями семейства П. А. Столыпина.

Штюрмер Б. В. (1848—1918) — член Государственного совета с 1904 г.; впослед­ствии председатель совета министров и министр внутренних и иностранных дел.

Шубинской Н. П. (1853 — не ранее 1913) — помещик, октябрист, депутатIIIиIVГосдум. Работал присяжным поверенным Московской судебной палаты, гласным Калязин-ского уезда и Тверских губернских земств. С 1900 г.— гласный Московской городской думы.

Шульгин В. В. (1878—1976) — лидер думской фракции русских националистов, сотрудник газеты «Киевлянин»; в годы гражданской войны — создатель Добровольче­ской армии Деникина. В 1920 г. эмигрировал. В 1944 г. захвачен спецкомандой НКВД в Югославии и заключен во Владимирскую тюрьму. В 1950 г. освобожден, проживал на по­ложении ссыльного во Владимирской области. Умер на родине.

Щегловитов И. Г. (1861—1918) — действительный тайный советник, член Госу­дарственного Совета, сенатор; с 1881 по 1904 на разных должностях в Министерстве юс­тиции, с 1906 товарищ министра, затем до 1915 министр юстиции, в 1917 председатель Государственного Совета. Расстрелян большевиками.

Щечков — «правый», членIIIГосдумы.

Энгельгардт А. П.— действительный статский советник, саратовский губерна­тор (1901-1903 гг.).

Энгельгардт В. П.— сенатор.

Юматов А. Д.— гласный губернского земского собрания от Петровского уезда: статский советник; председатель губернской земской управы; заведующий мужской вос­кресной школой; член совета Саратовского отдела общества содействия женскому сель­скохозяйственному образованию; председатель правления общества взаимного вспомо­ществования учащимся и учившимся в начальных народных училищах Саратовской гу­бернии; член Саратовского епархиального училищного совета; член судебного присутст­вия Петровского уезда; гласный уездного земского собрания г. Петровска.

Библиография

Книжные публикации

1. Аксаков А. П. Высший подвиг. Санкт-Петербург: изд-во Всероссийского наци­онального клуба, 1912.

2. Бердяев. Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг. СПб.: изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1999.

3. Бестужев И. В. Борьба России по вопросам внешней политики 1906—1910 гг.

4. Бок М. П. Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине. М.: Современник, 1992.

5. Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. Лев, 1933.

6. Витте С. Ю. Воспоминания: В 3 Т. Т.III: 17 октября 1905—1911: Царствова­ние Николая П.— Таллин; М.: Скиф Алекс, 1994.

7. Гирс А. Ф. Смерть Столыпина. Из воспоминаний бывшего киевского губерна­тора // Столыпин А. П. П. А. Столыпин. 1862-1911. Париж, 1927.

8. Государственная деятельность Председателя Совета Министров статс-секре­таря Петра Аркадьевича Столыпина / Сост. Е. В. Варпаховская. СПб.: изд-во составите­ля, 1911.Ч.I,II,III.

9. Гохлернер В. М. Борьба рабочих и крестьян Саратовской губернии в 1905 г. // Полвека назад. Саратовское книжное издательство, 1955.

10. Гучков А. Речь, произнесенная в Петербургском клубе общественных деяте­лей 3 октября 1911 г. // Петр Столыпин: Сб. Сост. Лысцов Г. И. М.: Новатор, 1997.

11. Джанибекян В. Д. Тайна гибели Столыпина. М.: Бородино-Е, 2001.

12. Доктор Бадмаев: тибетская медицина, царский двор, советская власть. М.: Русская книга, 1995.

13. Еремин В. «...С искренней любознательностью и с полным усердием» // Краеведческие записки. Сб. Вып. П. Орел, 1998.

14. Еропкин А. П. А. Столыпин и Указ 9 ноября // Санкт-Петербург: Типогра­фия Киршбаума, 1912.

15. Ефремов П. Н. Столыпинская аграрная политика. М.: ОГИЗ. Госполитиздат, 1941.

16. Зеньковский А. В. Правда о Столыпине. Нью-Йорк: Всеславянское издатель­ство, 1957. Цитируется по: Столыпин. Жизнь и смерть / Сост. А. Серебренников, Г. Си-доровнин. Саратов: Приволжское книжное издательство, 1991.

17. Зырянов П. Н. Петр Столыпин. Политический портрет. М.: Высшая школа, 1992.

18. Иванов Р. Н. Кровь Столыпина. М.: Руди, 1994.

19.Изгоев А. П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности.M.,1912. 20.Казарезов В. В. П. А. Столыпин: история и современность. Новосибирск: МП

«Рид» при Новосибирском книжном издательстве, 1991.

21. Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1903—1919 гг. Кн. 1. М.: Наука, 1992.

22. Колузанов Н. М. Памятные годы // Полвека назад. Саратовское книжное из­дательство, 1955.

23. Кофод А. А. 50 лет в России (1878-1920). Пер. с дат. М.: Права человека, 1997.

24. Кофод А. А. Опыты самостоятельного перехода крестьян к хозяйству на от­рубных участках надельной земли. С.-Петербург, 1904.

25. Краткий курс истории ВКП(б).

26. Кречетов П. Н. Петр Аркадьевич Столыпин. Его жизнь и деятельность. Рига, 1910.

27. Кривошеин К. А. А. В. Кривошеин (1857—1921 г.). Его значение в истории России началаXXвека. Париж, 1973.

28. Кузнецов Н. Д. Первая победа // Полвека назад. Саратовское книжное изда­тельство, 1955.

29. Курлов П. Г. Гибель Императорской России. М.: Современник, 1992.

30. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 16, 17, 20. М.

31. Лермонтовская энциклопедия. Москва, 1981.

32. Маевский Вл. Борец за благо России. Мадрид, 1962.

33. Маклаков В. А. Вторая Государственная дума (воспоминания современника). Париж, 1942.

34. Меньшиков М. Нужен ли сильный? // Петр Столыпин: Сб. Сост. Лысцов Г. И. М.: Новатор, 1997.

35. Милюков П. Н. Воспоминания (1859—1917), т.I—II. Под редакцией М. М. Кар­повича и Б. И. Элькина. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1955.

36. О романе А. Столыпин. Россия в эпоху реформ. Посев, 1981.

37. Обнинский В. П. Последний самодержец. Очерк жизни и царствования импе­ратора России Николая П. Под ред. С. С. Волка. М.: Республика, 1992.

37. Павлов Д. Б. Эсеры-максималисты в первой российской революции. М., 1989.

37. Платонов О. А. Тайная история масонов. Документы и материалы. М.: Рус­ский вестник, 2000.

38. Последний витязь: Памяти П. А. Столыпина: Цитаты. Саратов: Соотечест­венник, 1997.

41. Правда Столыпина: Сборник /Сост. Г. Сидоровнин. Саратов: Соотечест венник, 1999.

42. Председатель Совета Министров Петр Аркадьевич Столыпин. Сост. Е. В. Варпаховская. СПб., 1909.

43. Протоиерей Иоанн Восторгов. Два мира. Слово в день погребения П. А. Столы­пина // Петр Столыпин: Сб. Сост. Лысцов Г. И. М.: Новатор, 1997.

44. Пушкарский Н. Ю. Всероссийский император Николай П. Саратов: Соотече­ственник, 1993.

45. Рейн Г. Е. Из пережитого. 1907-1918. Берлин: Парабола, 1934. Т. 1. С. 124-149. Цитируется по: Симанович Арон. Воспоминания. Ташкент: Узбекистон, 1990.

46. Рыбас С, Тараканова Л. Реформатор. Жизнь и смерть Петра Столыпина. М.: Недра, 1991.

47. Сергеев В. Т. Незабываемые дни // Полвека назад. Саратовское книжное из­дательство, 1955.

48. Сергей Юльевич Витте. Хроника. Документы. Воспоминания / Сост. Л. Е. Ше­пелев. СПб.: Лики России, 1999.

49. Смолич И. К. История русской церкви. Кн. 8, ч. 2. М., 1997.

50. Соколов В. П. Страшная правда. СПб., 1907.

51. Соломонов В. А. Императорский Николаевский Саратовский Университет: история открытия и становления (1909—1917) / Под общей ред. И. В. Пороха. Саратов: Соотечественник, 1999.

52. Степанов С. А. Загадки убийства Столыпина. М.: Прогресс-Академия, 1995.

53. Столыпин Александр. Памяти брата // Петр Столыпин: Сб. Сост. Лысцов Г. И. М: Новатор, 1997.

54. Столыпин А. П. П. А. Столыпин. 1862-1911. Париж, 1927.

55. Столыпин Аркадий. Три письма. Посев, сентябрь 1986 г.

56. Столыпин. Жизнь и смерть / Сост. А. Серебренников, Г. Сидоровнин. Сара­тов: Приволжское книжное издательство, 1991.

57. Столыпин Петр Аркадьевич. Нам нужна Великая Россия... Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906—1911 гг. М.: Молодая гвардия, 1991.

58. Тихомиров Л. Последнее письмо Столыпину // Петр Столыпин: Сб. Сост. Лысцов Г. И. М.: Новатор, 1997.

59. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т. 78.

60. Тотомианц В. Ф. Кооперация в России. Прага, 1922.

61. Трубецкой С. Е. Минувшее. М.: ДЭМ, 1991.

62. Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. Нью-Йорк, Изд. им. Чехова, 1952. 63. Убийство Столыпина. Свидетельства и документы / Сост. А. Серебренни­ ков. Нью-Йорк: Телекс, 1989.

64. Фон Ф. Б. НиколайIIи конец Романовых. Лейпциг, издание Теодора Тома, 1917.

65. Ходаков Г. Ф. В деревнях и селах Саратовской губернии в 1905 г. // Полвека назад. Саратовское книжное издательство, 1955.

66. Хотулев В. В. Петр Столыпин: трагедия России. М.: Олимп; Смоленск: Русич, 1998.

67. Чаянов А. В. Методы изложения предметов. М., 1916.

68. Чуковский К. И. Из воспоминаний. М.: Советский писатель, 1958.

69. Шварц А. Н. Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Государе. М., Греко-латинский кабинет, 1994.

70. Шубинской Н. П. Памяти П. А. Столыпина. М.: Типография Мамонтова, 1913.

71. Шульгин В. В. Размышления. Две старых тетради // Сб.: Неизвестная Рос­сияXXвек. Сост.: Козлов В. А., Завьялов С. М. М.: Историческое наследие, 1992.

72. Шульгин В. В. Что нам в них не нравится (по зарубежным публикациям 30-х годов). М., Русская книга, 1994.

Статьи

73. Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909.

74. Взрыв на Аптекарском острове (Дело Климовой и Терентьевой о покуше­нии на Столыпина) // Былое. 1917. № 5—6 (27—28).

75. Ган Л. Убийство Столыпина // Исторический вестник. 1914. Т. 136.

76. Голосенка И. А. Петр Столыпин и социология Огюста Конта // Вестник РАН. Том 65. 1995. № 12.

77.Дуданов Савва. Шафиров и его потомки // Лехаим, 2001. № 1 (105). 78.Емельянова, 3. Все, как 90 лет назад // Заря молодежи, 2 мая 1992 г. 79.Зырянов П. Н. Петр Аркадьевич Столыпин // Вопросы истории. 1990. № 6.

80. Иванов Вс. Столыпин // Молодая гвардия. 1990. № 3.

81. К истории аграрной реформы Столыпина. Всеподданнейший отчет сара­товского губернатора П. Столыпина за 1904 г. // Красный архив. 1926. Т. 17.

82. Лев Толстой — Петру Столыпину: Ваша деятельность губит Вашу душу // Неделя. 1990. № 598.

83. Меньшиков М. На панихиде // Новое время. 1911. 10 сент.

84. Меньшиков М. Нужен сильный // Новое время. 1911. 8 сент.

85. Меньшиков М. Политика должна быть героической // Новое время. 1911. 7 сент.

86. Меньшиков М. Посмертная сила // Новое время. 1911. 11 сент.

87. Меньшиков М. Разбитый крест // Новое время. 1911. 9 сент.

88. Памяти Столыпина // Возрождение. Париж, 5 сентября 1936 г. Цитирует­ся по: Кривошеин К. А. А. В. Кривошеин (1857—1921 г.). Его значение в истории России начала XX века. Париж, 1973.

89. Пушкарев С. Г. Ставка на сильных // Грани (Франкфурт-на-Майне). 1957. № 57. Цитируется по: Правда Столыпина: Сборник / Сост. Г. Сидоровнин. Саратов: Со­отечественник, 1999.

90. Пушкарский Н. Ю. Кто стоял за спиной убийцы Столыпина // Русская жизнь. СШАС.-Франциско. 29 августа 1961 г.

91. Розанов В. В. Историческая роль Столыпина // Новое время. 1911. 8 октяб­ря. Цитируется по: Правда Столыпина / Сост. Г. Сидоровнин. Саратов: Соотечествен­ник, 1999.

92. Самородова Г. Ивановка-2, которую мы потеряли // Советы, факты, собы­тия. Саратов. 1999. № 13.

92. Саратовский листок. 1910. 18 сентября.

93. Сорное Б. Зачем мы открываем запасники? // Огонек. 1990. № 3.

94. Семенов В. Н. Саратов дворянский. Неопубликованная рукопись.

95. Сидоровнин Г. П. Некто Валентинов // Саратов. 2000. 5 сентября.

92. Сомнич Г. Е. Личный фонд Петра Аркадьевича Столыпина в ЦГИА СССР // Советские архивы. 1991. № 1. С. 84-92.

93. Степун Ф. А. Россия в канун первой мировой войны // Вестник Академии наук СССР. 1991. № 10.

94. Столыпин А. П. В Елагинском дворце // Грани (Франкфурт-на-Майне). 1938. № 124.

100.Столыпин А. П. Средниково (из семейной хроники) // Столица и усадьба. 1914. №1.

101. Столыпин Аркадий. Реформы и замыслы П. А. Столыпина. Наши дни. № 32. Франкфурт, 1963.

102. Струве П. Б. Преступление и наказание // Русская мысль. 1911. Октябрь. Кн. 10.

103. Тихомиров Л. Из дневника // Красный архив. 1935. № 5 (72).

104. Тихомиров Л. Из дневника // Красный архив. 1935. № 6 (73).

105. Тихомиров Л. Из дневника // Красный архив. 1936. № 1 (74).

106. Тихомиров Л. Из дневника // Красный архив. 1936. № 2 (75).

107. Уткин С. Губернаторский дом // Саратовский листок. 1993. 25 дек.

108. Федюшин К. И. Петр Аркадьевич Столыпин и студенты // Исторический вестник (Петербург). 1914. Т. 136.

109. Черепица В. Н. П. А. Столыпин — гродненский губернатор // Православ­ный вестник. 1998. № 2—3.

110. Черепица В. Н. Петр Аркадьевич Столыпин о нуждах сельского хозяйства Гродненщины (авторская рукопись).

111. Черкасов П. А. Столыпин и еврейский вопрос в России // Русская мысль. № 4253.

Документы

112. Архив Саратовского Культурного центра им. П. А. Столыпина.

113. ГАСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 8124. Л. 40.

114. ГАСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 8124. Л. 45.

115. ГАСО. Ф. l.Oп. 1. Д. 7335.

116. ГАСО. Ф. 22. Оп. 1; Ф. 654. Он. 1.

117. Государственной канцелярии отделения дел государственного секретаря. Дело о службе Члена Государственного Совета, Председателя Совета Министров, Ми­нистра Вггутренних Дел, Статс-Секретаря, Гофмейстера Высочайшего Двора Столыпина № 993, 1907. РГИА, Ф. 1162, Оп. 6, д. 511.

118. Дело № 123 канцелярии Земского отдела Министерства внутренних дел за 1906 г., донесения губернаторов о причинах аграрных беспорядков, листы 61—63.

119. Журнал заседаний № 15 от 15.IX. 1906 г.

120. Журнал Саратовской уездной земской управы. 1904 г.

121. Журналы XXXVIIIочередного Саратовского губернского земского собра­ния за 1904 г.

122. Журналы ХХХХ чрезвычайного уездного земского собрания за 1904 г.

123. Журналы заседаний очередного Саратовского уездного земского собра­ния. 15, 16, 19, 21, 24 ноября 1905 г.

124. Журналы чрезвычайных Саратовских уездных земских собраний от 16 мая, 22 августа и 15 сентября 1905 г. Саратов, Типография И. С. Сергеева, 1906.

125. Материалы Постановления Саратовской городской думы за февраль 1907 г.

126. О пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев // Особый журнал Совета Министров за 1906 г. С.-Пб., Гостипография, 1906. Цитируется по: Столы­пин. Жизнь и смерть / Сост. А. Серебренников, Г. Сидоровнин. Саратов: Приволжское книжное издательство, 1991.

127. Письмо Николая IIматери, императрице Марии Федоровне // Красный архив. 1929. № 4 (35).

128. Полное собрание законов Российской империи, собрание третье. Т. XXVI, № 28528. Цитируется по: Ефремов П. Н. Столыпинская аграрная политика.

129. Постановления городской думы за 1905 год. Доклад земской управы за № 53 от 23.XI.1905 г. Журнал постановлений земского управления за 1905 г.

130. РГИА. Ф. 733. Оп. 153. Д. 351. Л. 89.

131. РГИА. Ф. 1662. Оп. 1.

132. Систематический указатель постановлений Саратовской городской думы за 1905—1915 гг. Саратов: Электротипография С. М. Панина, 1916.

133. Формулярный список о службе Саратовского губернатора, в звании Камер­гера Двора Его Величества, Действительного Статского Советника Петра Аркадьевича Столыпина, 1906 // ГАСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 7335.

134. РГИА. Ф. 408. Оп. 1. Д. 171, 218. Сведения любезно предоставил А. В. Гутерц.

135. Pares В. Conversations with mr. Stolypin // The Russian review. Лондон, 1913. Т. 2.

136. Pares В. The new land settlement in Russia // The Russian review. Лондон, 1912. Т. 1.

137. Textor L. E. Hope for the Russian peasantry // The popular science montly. Нью-Йорк, 1914. Т. 85. С. 590-603.

138. Wieth-Knudsen К. A. Bauernfrage und Agrarreform in Russland. Leipzig, 1913. с 1-260.

Содержание

Введение 3