- •Глава I
- •1862-1885 Гг.
- •Глава II
- •1884-1903 Гг.
- •Глава III
- •1903-1906 Гг.
- •31 Августа 1903 г.
- •Глава IV
- •I Государственная Дума.
- •1906 Г.
- •Глава V
- •1906-1907 Гг.
- •Глава VI
- •II Государственная Дума
- •20 Февраля – 3 июня 1907 г.
- •Глава VII
- •3Июня – 31 октября 1907 г.
- •Глава VIII
- •III Государственная Дума.
- •1 Ноября – 31 декабря 1907 г.
- •Глава IX
- •1908 Г.
- •27 Мая 1908 г.
- •Глава X
- •1909 Г.
- •Глава XI
- •1910 Год
- •Глава XII
- •1910 Г.
- •Глава XIII
- •1911 Г.
- •19 Февраля 1911.
- •19 Февраля 1911 г.
- •2 Марта 1911 г.
- •Глава XIV
- •1911 Г.
- •Глава XV
- •1 Сентября 1911 г.
- •7 Сентября 1911 г.
- •Глава XVI
- •Глава I
- •Глава II
- •Глава III
- •Глава IV
- •Глава V
- •Глава VI
- •Глава VII
- •Глава VIII
- •Глава IX
- •Глава X
- •Глава XI
- •Глава XII
- •Глава XIII
- •Глава XIV
- •Глава xvсмерть
- •Глава XVI
Глава XI
Новые споры
1910 Год
Российское бездорожье. Циркуляр о внутренней политике. Положение на Востоке, Финляндия. Землевладение и семейная собственность. Речь о прерогативах правительства в деле организации Вооруженных Сил. «Темное царство». Западный край. Финляндский вопрос и другие.
ЗИМОЙ 1910 ГОДА при обсуждениизаконопроекта о взимании дорожных сборов в пользу городов возникли разногласия между Государственным Советом и Государственной Думой. 20 февраля 1910 года в своей речи в Госсовете премьер-министр при обсуждении этих противоречий совершает исторический экскурс:
«<...> Еще Наполеон Iговорил, что Россия отличается от других государств тем, что она имеет в своем распоряжении одну лишнюю стихию, и стихия эта — бездорожье. Неудивительно поэтому, что железнодорожные строители, изыскивая кратчайшие способы для соединения отдельных пунктов нашей страны, не считались и не могли считаться с интересами прорезаемого этими путями края, края стихийного бездорожья. Таким образом возникали железнодорожные станции, совершенно отрезанные от ближайших к ним селительных пунктов, которые могли бы служить, конечно, и как рынок потребления, и как рынок поставки товара для железных дорог. Я полагаю, что высшая железнодорожная комиссия не преминет указать на те убытки, которых, может быть, удалось бы избежать железным дорогам, если бы своевременно была у нас устроена правильно оборудованная сеть подъездных к железнодорожным путям дорог. Но в настоящее время главным страдательным лицом в этом деле являются наши города. Не говоря уже о том, что станции железных дорог расположены обыкновенно у нас на краю городов, надо помнить, что из 488 станций, обслуживающих одноименные с ними города, 238 станций лежат вне селительной их части, а большинство станций на уездной территории. У городов нет средств, чтобы подвести к этим станциям подъездные пути. Но правильно ли, господа, законно ли требовать от городов использования чрезвычайных ресурсов на постройку таких подъездных путей? Я смею утверждать, что такое требование не было бы основано на законе. И действительно, если обратиться к пункту 10-му 138-й статьи городового положения, то мы усмотрим, что на попечении городов лежит содержание в порядке мостов, площадей и улиц, но нигде не указано, что города обязаны вне селительной их части строить подъездные пути <...»> [8, ч.I, с. 35-36].
В спорном вопросе о способе получения средств для строительства дорог П. А. Столыпин высказывается в пользу попудного сбора — по его мнению, «самого правильного для городских потребителей, отрезанных от железнодорожных станций» [8, ч. I, с. 37]. Говоря о том, что в распоряжении МВД имеется более 100 ходатайств разных городов о предоставлении им попудного сбора, и высказываясь о стремлении снять «экономические
путы с земств и городов» [8, ч. I, с. 41], он обращает этот специфический вопрос в конкретную, всем понятную практическую плоскость:
«<...> Рассматриваемый вами сегодня законопроект затрагивает один уголок в области улучшения жизни народа. Он направлен к уничтожению одного из зол русской жизни — бездорожья. И сделать это мы хотим не путем упразднения законодательного порядка, как выражался тут в октябре один из ораторов, а путем строгого сотрудничества, согласования деятельности административной с деятельностью и решениями законодательных учреждений. В этом, полагаю, господа члены Государственного совета, я вправе рассчитывать на Ваше сочувствие» [57, с. 240].
Примечательно, что среди выступивших следом членов Госсовета был и С. Ю. Витте, возражавший против демократичного подхода Столыпина. Развивая теорию железнодорожных тарифов, он отстаивал законодательный порядок взимания дорожных сборов.
Этот же спорный вопрос, касающийся тарифных сборов, П. А. Столыпин развиваетна следующем заседании Государственного Совета 24 февраля. Указывая в своей речи на опыт железнодорожного строительства в других странах, и — в противовес им — в США, П. А. Столыпин, оперируя мнениями отечественных и зарубежных ученых авторитетов — Курского, Таля, Куббсена, ссылается на положительную практику американского железнодорожного строительства, и, в частности, говорит:
«<...> в Америке железнодорожные общества не ограничивались одной узкой задачей железнодорожного строительства, они принимали на себя гораздо более крупные задачи, которые обнимали не только устройство подъездных путей к железным дорогам, но и колоссальную цель — колонизацию целой страны. И вот, мне кажется, что нам, господа, не следует увлекаться западными образцами, не следует увлекаться теоретическими выводами западной науки, так как иногда на совершенно оригинальное разрешение вопроса нас наталкивает сама жизнь, а не одни только измышления С.-Петербургских канцелярий <...>» [57, с. 242].
Далее докладчик отразил доводы Витте:
«<...> мне кажется, что вся эта аргументация, которая должна была нанести убийственный удар правительственному предложению, основана, быть может, на некотором недоразумении. Ведь, если отбросить совершенно специальную железнодорожную тарифную точку зрения, то ясно станет, что тариф — это плата за пробег груза по железной дороге до определенной станции; вне этой станции, вне ее пределов тариф распространяться не может, стоимость провоза груза по городским улицам не может коснуться тарифа. Попудный же сбор, где бы он ни взимался, на станции ли железной дороги или в соседнем городе, будет одним из слагаемых стоимости провоза товара, груза, по городским улицам, так как в зависимости от усовершенствованных путей, удешевляется и провоз по этим улицам. Таким образом, усмотрение администрации никакого удара нашей тарификации нанести не может <...>» [57, с. 243].
Говоря далее о праве земских учреждений и заменяющих их местных хозяйственных органов «устанавливать, с надлежащего разрешения, шоссейные, мостовые и т. п. сборы, а равно попудные сборы с грузов на железнодорожных станциях, при условии, что обложению будут подлежать лишь грузы, воспользовавшиеся усовершенствованными подъездными путями к означенным станциям» [57, с. 243], он призывал использовать высшую административную власть «для начала первоначальной, крайне скромной борьбы с громадным нашим злом — бездорожьем» [57, с. 244].
После дальнейших прений, в которых наиболее стойкое противостояние выказал С. Ю. Витте, все же подавляющим числом голосов (107 против 56) спорная статья законопроекта была принята в правительственной редакции.
ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В КОНЦЕ ФЕВРАЛЯ П. А. Столыпин, как министр внутренних дел, выпустилциркулярное обращение к губернаторам и градоначальникам, в котором разъяснял некоторые особенности внутренней политики. Вызвано оно, видимо, было злоупотреблением на местах и неверным истолкованием исключительных полномочий, предоставленных властям для пресечения антигосударственной деятельности. Этот интересный документ, свидетельствующий о стремлении главы МВД осадить не в меру ретивых губернаторов и градоначальников, действия которых лишь осложняли общественную атмосферу, приводим без сокращений:
«Единственной целью исключительных полномочий является борьба с противогосударственной деятельностью лиц, стремящихся к ниспровержению существующего государственного строя. Исходя из этой основной мысли, надлежит придти к выводу, что обязательные постановления, издаваемые на основании исключительных законоположений, могут иметь своим предметом только случаи, относящиеся к предупреждению и пресечению нарушений государственного порядка и общественного спокойствия, и никоим образом не должны затрагивать вопросов, входящих в область законоположений, обеспечивающих течение обыденной жизни.
Между тем многими из г.г. губернаторов и градоначальников издаются на основании исключительных законов, которые приноровлены лишь к политическому брожению, обязательные постановления по санитарной части, по регулированию движения извозчичьих экипажей и автомобилей, по извозному промыслу, о продаже барышниками театральных билетов, о нарушениях учащимися школьных правил, о недопущении держать пари за играющих на бильярде в бильярдных заведениях, об игре на гармониках, о нелуженых самоварах в загородных садах, о сделках по продаже и мене учащимися учебных книг, о продаже кошерного мяса, о правилах для старьевщиков, о приведении в порядок вагонов трамвая и конножелезных дорог, о продаже вещей по так называемой кооперативной системе, о мерах к ограждению посадок на улицах и бульварах, о порядке объявления театральных репертуаров, об улучшении быта рабочих, о проституции, о продаже книг по сексуальному вопросу, о воспрещении крестьянам оставлять детей без присмотра, о воспрещении подплывать из удальства к проходящим пароходам, о времени открытия и закрытия торговых заведений, о содержании в порядке улиц и тротуаров, о воспрещении выколачивать ковры из окон, с балконов и перил, и по многим другим вопросам, не имеющим никакого отношения к охранению государственной безопасности.
Далее, законом проводится строгое различие между полномочиями по наложению административных взысканий, кои предоставлены местной власти положениями об усиленной охране, с одной стороны, и об охране чрезвычайной, а также правилами о местностях, состоящих объявленными на военном положении, с другой. В местностях, состоящих в положении усиленной охраны, губернаторам и градоначальникам предоставляется право налагать административные взыскания лишь за нарушение обязательных постановлений; в местностях же, объявленных состоящими в положении охраны чрезвычайной, либо на военном положении, главно-начальствующий и генерал-губернатор, независимо от указанного права, могут издавать объявления об изъятии тех или иных проступков из судебной подсудности и обращении их к административному рассмотрению.
Из изложенного вытекает, что обязательными постановлениями могут воспрещаться лишь такие деяния, кои не укладываются в рамки уголовного закона. С этой именно точки зрения смотрят на обязательные постановления не только Министерство Внутренних Дел и Министерство Юстиции, но также и Правительствующий Сенат.
Невзирая на это, большинство г.г. губернаторов и градоначальников допускает издание обязательных постановлений, воспрещающих деяния, предусматриваемые уголовным законом.
Засим, надлежит упомянуть о таких обязательных постановлениях, кои, хотя и имеют своим предметом охранение государственного порядка и общественной безопасности и не воспрещают деяний, предусматриваемых уголовным законом, но издание которых признается Министерством Внутренних Дел выходящим из пределов власти, предоставляемой губернаторам и градоначальникам положениями об усиленной и чрезвычайной охранах» [8, ч. I, с. 52—54].
В НАЧАЛЕ 1910 ГОДА российская дипломатия пытается противодействовать стремлению американского правительства получить в Китае концессию на строительство там железной дороги. На Особом совещании было решено опротестовать перед китайским правительством этот проект, предлагая в качестве компенсации сооружение российскими силами дороги Пекин—Кяхта.
Китай, проявивший в этом вопросе неожиданную неуступчивость, тем самым вынуждает Россию к более жесткой политике и сближению ее с Японией. Таким образом на востоке завязывается новый узел противоречий.
В тот же период у Председателя Совета Министров прошло совещание о положении дел на Дальнем Востоке. Помимо министра иностранных дел А. П. Извольского, военного министра В. А. Сухомлинова в совещании участвовали члены Государственной Думы А. И. Гучков, П. Н. Балашов, О. Н. Безак, А. И. Звягинцев, Н. В. Савич. Как сообщала печать, «Министр Иностранных дел повторил все свои прежние заявления и дал ряд новых доказательств тому, что всякие основания к тревоге отсутствуют» [8, ч. I, с. 243].
14 марта 1910 года был объявлен «Высочайший Манифест об общеимперском законодательстве для Финляндии», которым закреплялся «порядок обсуждения законопроектов для Империи и Великого Княжества Финляндского» [8, ч.I, с. 57] — т. е. разрешался вопрос, вызвавший ранее много волнений в Государственной Думе. В манифесте было высказано пожелание и верховная воля:
«Придавая настоящему делу существенное значение в устроении Державы Нашей, Мы твердо уповаем, что Государственная Дума и Государственный Совет исполнят упадающую на них задачу, к вящему укреплению единства и нераздельности Государства Российского и ко благу всех верных подданных Наших.
Вследствие сего повелеваем:
Предоставленный Нам Советом Министров законопроект о порядке издания касающихся Великого Княжества Финляндского законов и постановлений общегосударственного значения внести на рассмотрение Государственной Думы и Государственного Совета.
Предоставить Финляндскому сейму сообщить свое заключение по содержанию сего законопроекта, подлежащее передаче на обсуждение Государственной Думы и Государственного Совета.
Назначить сейму для сообщения заключения месячный со дня получения им упомянутого законопроекта срок:
НИКОЛАЙ» [8, ч. I, с. 57-58].
Следом, 17 марта «Проект Председателя Совета министров о порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения» был опубликован в «Правительственном Вестнике». Этим обстоятельным документом намечалось положить конец возникшим в законотворчестве России и Финляндии противоречиям, ставшим предметом острой политической борьбы государственного аппарата и оппозиции. Противостояние по вопросу, который будоражил Госдуму и Госсовет,
было введено в твердые рамки закона регламентированием отношений между Императором, Советом Министров, российскими законодательными палатами и финляндскими генерал-губернатором, сенатом и сеймом. Закреплялся также порядок выборов в Госдуму и Госсовет от «населения Великого Княжества Финляндского» [8, ч. I, с. 91]. Предложенный проект теперь ожидало рассмотрение в законодательных палатах, которое обещало быть бурным.
15 МАРТА В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ началисьпрения о внесенном Госдумой законопроекте по крестьянскому землевладению, основанном на указе 9 ноября 1906 года и проведенном в порядке 87-й статьи Основных Законов. С докладами по этому важному делу выступили А. С. Стишинский и М. В. Красовский.
Следом с речью о праве выхода крестьян из общины — вопросу, ставшему одним из центральных в набиравшем силу Земельном законе, уже четвертый год проверяемом жизнью, выступил Председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Напомнив, что Закон 9 ноября возник «в довольно смутное время, когда еще догорали помещичьи усадьбы, когда свобода воспринималась как свобода насилия» [57, с. 246], он вместе с тем подчеркнул, что принятая мера не была «актом политической растерянности» [57, с. 246], но принципиальным отношением правительства к тому, что творилось в России, стремлением уничтожить первопричину, «<...> излечить коренную болезнь, дав возможность крестьянам выйти из бедности, из невежества, из земельного нестроения.
Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию, и одни только политические мероприятия бессильны были, как показали тогдашние обстоятельства, уничтожить эту смуту и порожденную ею смуту революционную. Лишь в сочетании ссоциально-аграрной реформой политические реформы могли получить жизнь, силу и значение. Поэтому, господа, на закон 9-го ноября надо смотреть с угла зрения социального, а не политического, и тогда станет понятно, что он явился плодом не растерянного решения, а что именно этим законом заложен фундамент, основание нового социально-экономического крестьянского строя (Г. С).
А так как время смуты — время решений, но не раздумья, то понятно, почему этот вопрос был проведен, в порядке статьи 87, словом и волею Государя» [57, с. 246—247].
И далее:
«Не вводя, силою закона, никакого принуждения к выходу из общины, правительство считает совершенно недопустимым установление какого-либо принуждения, какого-либо насилия, какого-либо гнета чужой воли над свободной волей крестьянства в деле устройства его судьбы, распоряжения его надельной землей (Г. С)» [57, с. 247].
Столыпин высказал также свое принципиальное отношение к предлагаемым поправкам и уточнениям, многие из которых, на его взгляд, вызваны лишь «стремлением противников закона... выровнять, выправить, видоизменить, обезвредить вредное в их глазах явление, прежде чем оно получит окончательное признание, окончательное узаконение в этом высоком учреждении, прежде чем санкционировать дальнейший его рост и развитие» [57, с. 245].
Столыпин привел убедительные цифры, подтверждающие своевременность, пользу земельного закона:
«Ведь за 3,5 года — или, вернее, за 3 года, так как закон не начал действовать немедленно после его опубликования,— до 1 февраля 1910 года заявило желание укрепить свои участки в личную собственность более 1 700 000 домохозяев, то есть, как заявил тут А. С. Стишинский, около 17% всех общинников-домохозяев; окончательно укрепили участки в личную собственность 1175 000 домохозяев, то есть более 11% с 8 780 160 десятинами
земли, и это кроме целых сельских обществ, в которых к подворному владению перешли еще 193447 домохозяев, владеющих 1 885814 десятинами.
Таким образом, при такой же успешной работе еще через 6—7 таких периодов, таких же трехлетий, общины в России,— там, где она уже отжила свой век,— почти уже не будет...» [57, с. 248]
Возражая против ряда поправок и защищая Закон от ограничения прав домохозяина в распоряжении своей надельной собственностью, он говорил:
«Семейный союз, как союз трудовой, останется в силе, если члены семьи будут сознавать себя членами такового, даже если они находятся где-нибудь на отдаленных отхожих промыслах, и никакой закон не свяжет с семьей отбившегося домохозяина, если он и живет на месте. Домохозяин тунеядец, пьяница — всегда промотает свое имущество, какую бы власть над ним вы ни предоставили его жене. В этом отношении ограждение прав семьи может осуществиться только единственным справедливым и правильным решением — установлением опеки за расточительство. Но отдавать всю обширную Россию под опеку женам, создавать семейные драмы и трагедии, рушить весь патриархальный крестьянский строй, имея в мыслях только слабые семьи, с развратными и пьяными домохозяевами во главе,— простите, господа, я этого не понимаю.
Ведь даже Сенат, создавший у нас институт семейной собственности, никогда так далеко не шел, никогда не ставил препятствий отдельным домохозяевам продавать свои подворные участки. Когда создают армию, не равняют ее по слабым и по отсталым, если только намеренно не ведут ее к поражению. Как же воссоздать крепкую сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность? (Г. С.) Самодеятельность эта забивалась общиною, так не заменяйте же общину женским гнетом. Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым.
Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы труда, свободы почина (Г. С.) <...>.
Я, господа, не преувеличиваю значения закона 9 ноября. Я знаю, что без сопутствующих, упорно проводимых мероприятий по мелкому кредиту, по агрономической помощи, по просвещению духовному и светскому нас временно ждут неудачи, и разочарования, но я твердо верю в правильность основной мысли закона и приписываю первоначальную удачу этого, сравнительно, быть может, скромного акта тому, что он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составляет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса.
И что дело это не бесплодное, что ваш усидчивый труд по окончательной разработке этого закона не останется без результата, доказывает поразительное явление, явление, может быть, недостаточно учитываемое, а может быть, и нарочно замалчиваемое: горячий отклик населения на закон 9 ноября, эта пробудившаяся энергия, сила, прорыв, это то бодрое чувство, с которым почти одна шестая часть, как только что было указано, домохозяев-общинников перешла уже к личному землевладению. Господа, более 10 миллионов десятин общинной земли, перешедшей в личную собственность, более 500 тысяч заявлений о желании устроиться на единоличном хозяйстве, более 1 400 000 десятин, уже отведенных к одним местам. Вот то живое доказательство, которое я принес сюда, чтобы засвидетельствовать перед вами, что значит живая неугасшая сила, свободная воля русского крестьянства!..» [57, с. 250—252]
Вопрос о крестьянской семейной собственности Столыпин снова поднял в Государственном Совете 26 марта 1910 года, убеждая своих умеренных оппонентов и ярых противников в том, что правительственными мерами всячески сводится к минимуму риск выхода крестьян из общины, пресекаются возможности злоупотребления.
В числе прочего он упомянул статью (51), которой Дума ограничила возможность скупки наделов, установив правила, воспрещающие продажу в одни руки в одном уезде более 6 указанных наделов, а также иные ограничения. Возвращаясь к главному вопросу повестки, Столыпин высказал одно принципиальное положение:
«Все эти мероприятия имели ввиду, не нарушая самой природы надельной земли как земельного фонда, обеспечивающего крестьянство, дать возможность этому крестьянству использовать землю приложением к ней путем свободного труда лучших крестьянских сил. Поэтому совершенно противно самой мысли, самому принципу закона 9 ноября насильственное прикрепление к земле какой-либо рабочей силы, будь то путем при-крепощения ее к общине или путем создания в черте самого надела новой небольшой общины — общины семейной. По нашим понятиям, не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землей. Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей, а земля (повторяю то, что сказали всвое время в Государственной думе), земля — это Россия (Г. С.)» [57, с. 255].
Оригинальным образом опровергая неверный посыл сторонников поправок, по сути, искажающих Закон 9 ноября, П. А. Столыпин в завершение своей речи сказал:
«А дети? Дети, конечно, выиграют от этой поправки и в первом, и во втором случае. Если закон не скажет, то он подскажет детям идти по всей России требовать от родителей насильственного закрепления за ними в семейную собственность надельных учстков. В иных случаях будет делаться это скопом, в других случаях — будет навязывать свою волю наиболее дерзкий, наиболее наглый член семьи. А так как этот вопрос — шкурный, то требование это будет предъявлено с ножом к горлу. Раздор между родителями, о жалкой роли которых тут так много говорилось, и между детьми, несомненно, будет посеян, и в результате бывшая патриархальная семья, лишившись распорядителя-домохозяина, лишившись юридического аппарата волеизъявления, будет влачить жалкое первобытное существование, прикованная к нищенской рутине цепями, выкованными здесь, в С.-Петербурге. Вот, господа, причина, почему я считал бы не только вредным, но прямо опасным вместо определенных норм вводить в закон туманное понятие социалистически-сентиментального свойства» [57, с. 257—258].
В тот же день после речи по крестьянскому вопросу тайного советника А. С. Стишинского премьер-министр делает существенное дополнение, оспаривающее справедливость некоторых утверждений члена Госсовета, касавшихся, в частности, числа крестьян, «бросивших землю» и прав на наследство членов семьи. Например, П. А. Столыпин обращает внимание на то, что «при вычислении лиц, бросивших землю, выходивших из нее, оставивших участки, которых в России 82 тысячи» А. С. Стишинский «забыл упомянуть о том, что в числе их находятся в большом числе и переселенцы, которые не могут считаться оставившими землю» [57, с. 258]. Полемику, возникшую со Стишинским как защитником семейной собственности, Столыпин завершает в этот лень следующим образом:
«У меня остается и еще одно недоумение. По словам А. С. Стишинского, его поправка не дает соучастникам во владении права голоса при отчуждении участка. Но мне кажется, что тогда поправка эта теряет всякое значение. Она является не только бесполезной, но и вредной, так как несомненно введет в смущение целый ряд лиц. Ни один нотариус не решится произвести продажу и совершить акт на отчуждение участка по заявлению лишь домохозяина, раз в коренном акте владения землей он значится собственником наравне с другими соучастниками той же собственности» [57, с. 259].
На следующий день 27 марта прения о поправках к закону 9 ноября в Государственном Совете продолжаются. От сторонников новой поправки выступает снова А. С.
Стишинский. Категорически возражая против нее, глава правительства говорит, что таким образом устанавливаются «совершенно новые гражданские нормы», что «поправка может создать у крестьянства убеждение, что домохозяин, переставший быть распорядителем участка, перестает быть и собственником этого участка», что нарушает представление о справедливости и приводит к «гражданской смерти домохозяина» [57, с. 259].
Это, а также другое дополнение, сделанное П. А. Столыпиным в тот же день в связи с выступлениями в Государственном Совете сенаторов В. П. Энгельгардта и Н. А. Хвостова, касавшимися прав домохозяев, свидетельствуют о самом пристальном внимании премьер-министра к крестьянской семейной собственности как одной из важнейших сторон земельного вопроса. Как следует из сообщений прессы, следившей за прениями в Госсовете, поправки и дополнения, сторонниками которых выступили члены Госсовета Стишинский, Энгельгардт, Хвостов, Олсуфьев, Оболенский, Корвин-Милевский, Витте, большинством голосов были отклонены.
Ставка Столыпина на сильного хозяина очень скоро оправдала себя. Могучий российский корабль разворачивался по новому курсу. В дело государственной важности включались низы — русские земледельцы, почувствовавшие заботу, долгожданную хозяйскую опеку правительства. Здесь уместно привести слова ближайшего помощника премьер-министра — С. Е. Крыжановского о Столыпине, который «первым сумел найти опору не только в силе власти, но и в мнении страны, увидевшей в нем устроителя жизни и защитника от смуты. В лице его впервые предстал перед обществом вместо привычного типа министра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благом, новый героический образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой...» [32, с. 43—44]
31 МАРТА 1910 ГОДА премьер-министр, отвечая в Государственной Думе на заявление тридцати двух ее членов, выступает с речью о прерогативах правительства в деле организации Вооруженных Сил. В ней он прежде всего проясняет принципиальный момент, который свидетельствует о неприемлемости, неправомочности запроса «<...> вследствие несоответствия его сущности самой природе запросов, как их понимает наше законодательство. Акт 24 августа (1909 года) не есть действие министра или подведомственных ему учреждений, о котором говорит ст. 58 Учреждения Государственной думы. Это акт руководительства Верховной власти по отношению к своему правительству, это есть не распоряжение властей, подлежащих контролю Государственной думы, а выражение воли Государя Императора, последовавшее в порядке верховного управления на точном основании ст. 11 Основных законов» [57, с. 261].
После этого существенного разъяснения П. А. Столыпин опровергает упреки оппозиции в том, что правительство стремится к постоянному «преуменьшению прав Государственной думы, следуя своей постоянной реакционной политике...». В подтверждение того, что меры правительства верны и ведут, с одной стороны, к усмирению революционной стихии, с другой — к смягчению действий властей, он говорит, что «за последнее трехлетие правительство сочло возможным смягчить или отменить исключительное положение в 130 различных местностях, а между тем еще недавно мы слышали здесь упрек, что правительство не может управлять иначе, как посредством исключительных положений. Административная высылка, мера временная, мера обоюдоострая применяется все реже и реже. В 1908 году этой ссылке подверглось 10 060 человек, а в 1909 году — 1991 человек, то есть в пять раз меньше, чем прежде. Обязательные постановления там, где это возможно, ослабляются, и за последнее трехлетие, точно так же, вследствие их неправильности их отменено было 386» [57, с. 263].
Опровергая несправедливость упреков, вместе с тем он вновь выказывает твердость прежней позиции:
«Я не могу при этом открыто не заявить, что там, где революционная буря еще не затихла, там, где еще с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там, конечно, правительство силой удерживает и удержит порядок, не обращая внимания на крики о реакции, но, г.г., равнодействующая жизни показывает, что Россия сошла уже с мертвой точки (Г. С), и я надеюсь, что по мере отмирания нашей смуты будут отпадать и стеснения в пользовании обществом предоставленными ему правами; я надеюсь, что и печать, и общества, и союзы, которые в недавние тяжкие дни были еще зажигательными нитями для бенгальских огней революции, постепенно будут вдвигаться в нормы постоянного закона и Правительство это делает не для того, чтобы подыгрывать под какое-либо настроение, не для того, чтобы купить кого-либо этим, не для того, чтобы уничтожить партийное или так называемое общественное недовольство. После горечи перенесенных испытаний Россия естественно не может не быть недовольной; она недовольна не только Правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собою.Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда обрисуется и укрепится государственное самосознание, когда Россия почувствует себя снова Россией (Г. С.)» [57, с. 263—264].
Убеждая депутатов в необходимости подчинения армии власти Монарха и ограждения ее от политики, П. А. Столыпин говорил:
«История последних лет показывает, что армию нашу не могла подточить ржавчина революции, что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю — и несокрушим, потому что это дух народа, но история революции, история падения государств учит, что армия приходит в расстройство тогда, когда перестает быть единой, единой в повиновении одной безапелляционной, священной воле Г. С). Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей, о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже перестанет покоиться на единственно неизменяемой, соединяющей нашу армию силе — на власти Верховной» [57, с. 265].
Призывая собравшихся оставить губительные для армии споры о правах Государственной Думы в области устройства Вооруженных Сил, премьер-министр вынужден был снова вернуться к нашумевшему делу о штатах Морского Генерального штаба. Напомнив о «Правилах 24 августа», прерогативах монарха и правительства в вопросах военного строительства и выставив напоказ механизм интриги запроса членов Госдумы, премьер заключил свое выступление так:
«Вышеизложенное опрокидывает, я думаю, не только правильность построения самого запроса, но и правильность построения заблудшей мысли, пытавшейся внести разлад в согласованную работу высших государственных органов в деле управления военной мощи России. Я знаю, что многие хотели бы поставить этот вопрос иначе: желательно возбудить спор из-за прав, спор для нашей армии губительный; желательно доказать, что правилами были нарушены права Государственной Думы, что необходима борьба с Правительством и что эта борьба, быть может, более важна, чем возможная в будущем вооруженная борьба за судьбы России... Я уверен, что и Государственная дума с силою отбросит запрос 32 своих членов, предсказав этим, что в деле защиты России мы все же должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной (Г. С)» [57, с. 269].
ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ДОКУМЕНТОВ следует, что весна 1910 года была для Столыпина очень тревожной: в борьбе против него снова объединялись разные силы. По
свидетельству председателя партии «октябристов» А. И. Гучкова, у Столыпина к тому времени «народился новый враг» — все прямо или косвенно затронутые сенаторскими ревизиями, изобличенные в хищничестве. Как говорил Гучков, в этот период «всколыхнулось все темное царство взяточников, казнокрадов»...
Упомянутый выше вопрос о морских штатах сильно пошатнул положение премьер-министра, который не скрывал своего пессимизма, однако и в эту трудную пору открытого и скрытного противостояния и сплочения оппозиции, явных и тайных интриг не оставлял своего поста.
Ситуация обострялась тем, что один из его ближайших сотрудников генерал П. Г. Курлов оказался в числе тех, на кого Столыпин положиться не мог. О неблагонадежности командира Отдельного корпуса жандармов Курлова еще ранее предупреждали Столыпина его старшая дочь Мария вместе с супругом, располагавшие секретной информацией российского консульства в Германии. Однако, тогда, год назад, Петр Аркадьевич не придал этому особого значения, ответив:
«Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан» [4].
Похоже, Столыпин поначалу заблуждался относительно преданности и порядочности генерала Курлова. А шеф жандармов времени попусту не терял и укреплял свое положение при дворе. Ходили слухи, что помимо разных сановников и офицерских чинов, продвижению которых Петр Аркадьевич мешал, в друзьях у Курлова были Распутин и Бадмаев, приблизившие его к молодой императрице. Александра Федоровна, говорят, даже заступилась за генерала, который развелся с женой из-за супруги своего подчиненного, причем при обстоятельствах, которые не делали чести Курлову. Царь его также простил.
Однако в обществе говорили, что новая женитьба на молодой алчной на роскошь женщине загоняла генерала в долги, заставляя использовать служебные средства из секретного фонда. До Столыпина эти слухи доходили не раз. По некоторым свидетельствам в конце концов он решил получить подтверждения слухам, чтобы затем устроить ревизию кассы секретного фонда.
Казнокрадов глава правительства не терпел. Говорят, не пощадил даже отвечавшего за хлебозаготовки товарища министра Гурко, с которым был в хороших отношениях. Проворовавшегося чиновника не стал прикрывать, а отдал под суд. Под нажимом Столыпина на царя и московский градоначальник «Рейнбот был осужден за казнокрадство на четыре года» [11, с. 31]. Ревизии, затеянные Столыпиным, довели одних державных воров до тюрьмы, других заставили затаиться. Надо ли говорить, что крутыми мерами он наживал себе массу сильных врагов.
Начальник личной царской охраны полковник Спиридович, дворцовый комендант Дедюлин отбирали документы из досье на Столыпиных, которое было заведено по сложившимся в государстве порядкам давно. Здесь были и переписка отца премьера Аркадия Дмитриевича Столыпина с Фетом и Львом Толстым, и письма родни со смелыми взглядами на крестьянский вопрос и воззрениями на положение в Западном крае. При перлюстрации подбирались разные письма, представляющие в невыгодном свете политику первого министра страны. В деле оказалась даже фраза, брошенная якобы как-то Петром Аркадьевичем за игрой в карты в Английском клубе: «Я как лакей. В любой момент государь может прогнать меня» [11, с. 286]. Папка с этими документами по первое-требованию должна была лечь на стол государя, который под влиянием супруги, придворных клеветников все больше охладевал к премьер-министру страны.
Драматическое положение Столыпина в этот период проясняется по информации из разных источников, в том числе дневника вышеупомянутого Льва Тихомирова.
раскаявшегося бунтаря, вставшего на путь государственной службы и, благодаря премьеру, занявшего должность редактора «Московских ведомостей». Записки этого чрезвычайно способного и просвещенного человека, наполненные то злобными нападками на своего благодетеля и оскорблениями в адрес его, то раскаянием, при постоянном расчете на помощь Столыпина, открывают чрезвычайно сложную атмосферу в литературной среде. Боготворивший Александра III, презирающий его преемника — «русского интеллигента», «либерального», «слабосильного, рыхлого, «прекраснодушного» типа», Тихомиров, сознавая значение Столыпина и возлагая надежды на реформатора, вместе с тем помещает «антистолыпинские статьи», о которых сам крайне низкого мнения,— статьи, призывающие «разрушить всю политику Столыпина, и может его взорвать»... Для понимания психологии этого крайне противоречивого исторического персонажа полезна следующая авторская ремарка, касающаяся Столыпина: «Разве именно полное бессилие статьи может его успокоить и заставить ограничиться словами: „Не ожидал я, чтобы Тихомиров был таким идиотом"...» [104, с. 72]
Характерна реакция на публикацию самого главы правительства, которого снова «ударили в спину». Он ограничивается тем, что присылает редактору пометку, в которой дана оценка статьи Гофштетера: «Возмутительно помещение такой статьи в „Московских ведомостях". П. Столыпин. 10 апреля» [104, с. 172] и оставляет Льва Тихомирова в покое наедине с его совестью...
Диалог Столыпина и Тихомирова своим значением выходит далеко за пределы обыкновенного историографического исследования: в отношениях этих людей, в кипящих меж ними страстях ощущается трагизм времени, когда Столыпин вынужден был действовать наперекор потенциальным союзникам, увлеченным тактическими задачами, за которыми забывались, уходили на второй план более важные стратегические цели. Между тем умонастроения этих людей, оказавшихся в пучине раздоров, следует принять в расчет, чтобы лучше понимать настоящее положение главного министра страны, вынужденного искать новых союзников, и обстоятельства, в которых люди, некогда возвышенные Столыпиным, теряли веру в него и надежды на перемены к лучшему. В этом смысле примечательны и характерны следующие записи Льва Тихомирова, пропитанного разочарованием, скепсисом и крайне удрученного смертью старых друзей:
«12 апреля 1910. ...Все недовольны. Эти „правые" — дураки. С ними все дальше расхожусь. Ни одного поддерживающего министра. Царь — „разочаровался"... Но и я со своей стороны во всех них разочаровался, так что делать с ними мне нечего <...>.
18 июня 1910. ...Царя нет, и никто его не хочет, да и сам он не верит ни в себя, ни в свое дело, и притом не хочет ничего делать. Вероятно, чувствовать себя в бездействии скорее приятно. Вероятно, совесть немножко тревожит, да что совесть! Зато находит себя безопасным, в чем, вероятно, жестоко ошибается.
Церковь... Да и она падает. Вера-то исчезает. Пожалуй, и вправду песенка старой церкви спета. Положение иерархов сходно с положением царя <...>.
Народ русский!.. Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства...
А я — ни такому новому народу, ни конституции не хочу служить, да и не могу. Мне это не интересно. Я нахожу глупой „новую" Россию... Это не Россия, а что-то иное» Л04, с. 173-174].
«19 июля. ...Я не люблю своей молодости: она полна порывов испорченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознающего свою силу, но недоразвившегося ни до действительной силы мышлений, ни до самостоятельности... Я начинаю любить свою жизнь только с той эпохи (последние годы Парижа), когда я дозрел до освобождения (хотя бы постепенного) от этой ненужной „lahauteurdusiecle", стал понимать законы жизни, стал искать и бога... И господь, как будто в помощь мне, послал Александра
III, показал, что такое православный царь... Ведь и в личности его не много ярко талантливого, и не сделал многого, что бы должен был сделать гений... Ведь эти нынешние мерзавцы все переврут в истории, все исказят, оклевещут, скроют...
Промелькнуло царствование Александра III. Началось новое царствование. Нельзя придумать ничего более противоположного! Он просто с первого дня начал, не имея даже и подозрения об этом, полный развал всего, всех основ дела отца своего и, конечно, даже не понимал этого, т. е., значит, не понимал, в чем сущность царствования отца. С новым царствованием на престол взошел „русский интеллигент", не революционного, конечно, типа, а „либерального", слабосильного, рыхлого, „прекраснодушного" типа, абсолютно не понимающего действительных законов жизни. Наступила не действительная жизнь, а детская нравоучительная повесть на тему доброты, гуманности, миролюбия и воображаемого „просвещения", с полным незнанием, что такое просвещение...
И этот гнусный сифилитик душой и телом, этот тип мерзейшего интеллигента, не помнящего духовного родства,— Витте, как отвратительнейший из бесов, возвысился, властвовал, насиловал Россию своим чиновничьим, растлевающим либерализмом и был, как он сам выражался, „престолоначальником"...
Боже мой, сколько ты послал испытаний и страданий, и безнадежности всем, чающим служить твоему делу!» [105, с. 174—176]
ГОД СПУСТЯ премьер снова поднимает в верхней палате вопрос о Западном крае, крайне болезненный не только для польской аристократии, но и всего дворянства России, традиционно стоявшего против преобразований, лишавших его привилегий. Высказывались и другие соображения, свидетельствующие о крайней сложности этого дела. Например, в мартовской статье «Нового времени» М. Меньшиков пишет «о полученном им из Вильны протесте от местных русских общественных деятелей против предполагаемого соглашения национальной фракции с октябристами относительно правительственного проекта о введении земства в западных губерниях. В протесте отмечается „остающееся до сих пор враждебное настроение польских помещиков к России и русской государственности", при котором „введение земства будет сигналом не к умиротворению края, а к страшному, небывалому обострению национальной розни"». Возражения были высказаны и против «„религиозных курий", вместо желательных национальных, без которых за русскими земскими гласными не будет обеспечено большинство, кроме того, протест выражал пожелание, чтобы в составе „третьего элемента" служащих из земств, если оно будет все-таки введено, было наименьшее количество поляков» [131, Д. 85].
Интересны отзвуки этого спора — на полях документов департамента МВД: Столыпин пишет Гурлянду, что Меньшиков «нагло все перепутал. Надо его перепроверять» [131, Д. 85].
7 мая 1910 года Председатель Совета Министров выступает в Государственной Думе с речью по поводу законопроекта о распространении Земского положения 1890 года на девять губерний Западного края. Докладчик привел две точки зрения, «два течения мысли» по коренному вопросу о способах земских выборов — польских уроженцев Западных губерний и российской оппозиции, стоявших за пропорциональное представительство и правительства, обеспокоенного необходимостью защиты «русских государственных начал» от «напора многочисленных местных влияний и вожделений» и признававшего «необходимость подчинения земской идеи идее государственной» [57, с. 271—272].
Обратившись к сложной истории этого вопроса, дав оценку его государственной перспективе, П. А. Столыпин высказался, во-первых, в пользу разграничения польского и русского элемента во время земских выборов; во-вторых — установления процентного отношения русских и польских гласных, «не только фиксировав их имущественное
положение, но и запечатлев исторически сложившееся соотношение этих сил»; в-третьих — в пользу учета в будущем земстве исторической роли и значения православного духовенства и, наконец, предложил «дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях» [57, с. 273].
Примечательно, что от лица правительства Столыпин высказался за отсрочку введения земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства (хорошо знакомого ему по прежней службе.— Г. С), где русская недвижимая собственность была очень мала, с одновременным введением земства в остальных 6-ти губерниях, в которых, по его мнению, было «достаточно элементов для свободной земской самодеятельности, при одновременном сохранении и интересов государственности» [57, с. 273].
В этом принципиальном месте своего выступления премьер-министр обрисовал перспективу:
«<...> будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет передано в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет польский говор. В Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, где с 1863 г. ведь отвыкли от польских порядков, огорошенный обыватель сразу даже не разберется, не поймет, что случилось, но потом очень скоро он твердо уразумеет, что это означает, что край перешел в область тяготения Царства польского, что Правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие ли своей материальной слабости, или отсутствия государственного смысла. (Голос справа: браво, браво!)» [57, с. 274—275].
Развивая далее свою мысль, глава правительства обстоятельно изложил также аргументы в пользу предложенных выше мер, напомнив о метаморфозах в русско-польских отношениях, вынуждающих русскую власть быть твердой и бдительной:
«Я прохожу мимо общих государственных мероприятий, которые приняты были этими Государями и которые привели край к прежнему положению. Но позвольте остановить ваше внимание на том доверии, которое было оказано местным, хозяйским, так сказать, земским течением края. Русские люди, которые были поселены в крае, были опять выселены: был восстановлен опять литовский статус, были восстановлены сеймики, которые выбирали маршалков, судей и всех служилых людей. Но то, что в великодушных помыслах названных Государей было актом справедливости, наделе оказалось политическим соблазном. Облегчали польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что, в благодарность за это, она от этой борьбы откажется!
Немудрено, господа, что Императора Александра Iждали крупные разочарования. И, действительно, скоро весь край принял польский облик. Как яркий пример, я приведу вам превращение старой православной метрополитенской церкви в анатомический театр при польском виленском университете. К концу царствования Императора АлександраIвесь край был покрыт тайными обществами. Везде гнездились заговоры, в воздухе носилась гроза, которая и разразилась, после смерти Александра, в 1831 г. первым вооруженным восстанием.
Это восстание, господа, открыло глаза русскому Правительству <...>.
Вот, г.г., те исторические уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью указывают, что такое государство, как Россия, не может и не в праве безнаказанно отказываться от проведения своих исторических задач. (Г. С.) (Рукоплескания и голоса, справа, и в центре: браво, великолепно!) <...>.
Ведь после указа 12 декабря 1904 г. и воспоследовавшего в разъяснение этого указа Высочайше утвержденного положения комитета Министров, от 1 мая 1905 г., о котором тут упоминалось, представлялась возможность польскому населению идти вместе,
идти рука об руку с русскими по культурному пути, по спокойному государственному руслу. Как же воспользовалась польская интеллигенция этой возможностью? Да так же, как и в первые два раза: сильным поднятием враждебного настроения по отношению ко всему русскому. Случилось то г.г., что должно было случиться: каждый раз, когда слабеет в крае русская творческая сила, выдвигается и крепнет польская (Г. С.) <...>.
Вам понятно, что все историческое прошлое Западного края говорит за необходимость оградить его от племенной борьбы во время выборов (Г. С.) в земства, оградить его от преобладающего влияния польского элемента в экономической, хозяйственной жизни, которою, главным образом, и живет местное население. Да, необходимо ввести земство, необходимо дать простор местной самодеятельности, необходимо развить силу тех племен, которые населяют Западный край; но исторические причины заставляют поставить государственные грани для защиты русского элемента, который иначе неминуемо будет оттеснен, будет отброшен.
Из всего этого, г.г., вытекает для меня необходимость национальных курий. Но курии эти должны быть только избирательные. Превращение этих курий в собрания политические, разжигающие страсти, сеймики, решающие вопросы о том, настала или нет пора совместной выборной кампании поляков с русскими, и решающие вопрос этот мозаично, случайно воздающие действительно враждебную атмосферу для совместной деятельности польских и русских классов,— это, господа, по мнению Правительства, недопустимо и предложение комиссии Государственной Думы о факультативном соединении национальных курий неприемлемо.
Нельзя забывать, г.г., что польскому элементу, полякам, при их прекрасной дисциплине, при их культурности, при их силе, нетрудно будет склонять русские избирательные собрания избирать гласных совместно, но затем, пользуясь или большинством избирателей-поляков, или, к сожалению, абсентеизмом русских, добиться избрания тех из русских, которые им угодны. Но даже самое установление национальных курий не обеспечит еще, г.г., не оградит русских государственных интересов. Преобладание этих начал, преобладание над всеми другими интересами может осуществляться только путем преобладания русского элемента в земских собраниях» [57, с. 276, 278—279, 281—282].
Далее П. А. Столыпин объяснил основания и выгоды «имущественно-культурного признака», предложенного правительством для земских выборов — как более справедливого и отвечающего государственным интересам. Глава правительства также подчеркнул роль русского духовенства, которое должно было оказать благотворное влияние на уездные и губернские собрания, и говорил о необходимости установления «силою твердого закона... минимума русского элемента в этих учреждениях» [57, с. 284].
Ввиду крайней важности, значительности высказанных положений, речь Столыпина не раз прерывалась возгласами и аплодисментами: в зале не было равнодушных, и каждая фракция реагировала на свой лад. Голоса справа: «браво!» прерывались возгласами слева: «шовинизм!». Столыпин завершил свою речь самым замечательным образом:
«Но я бы не хотел сойти с этой трибуны, не подчеркнув еще раз, что цель правительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев Западного края, а в защите уроженцев русских. Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам: он только ставит предел дальнейшей многовековой племенной политической борьбе. Он ставит этот предел, ограждая властным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этой зале, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемерно, что Западный край есть и будет край русский навсегда, навеки (Продолжительные рукоплескания справа и в центре и голоса: браво!)» [57, с. 285].
Основные положения, высказанные в этой речи, П. А. Столыпин развил далее 15 мая 1910 года, снова выступивв Думе с речью о числе польских гласных в Западном земстве. Здесь он напомнил, что «<...> дело идет нео Царстве Польском, дело идет об области, обнимающей шесть губерний, в которых среднее число поляков определяется цифрой в 4,2%», и о том, что «частное землевладение образовалось и приняло особую окраску в Западном крае не так, как оно образовалось в остальных губерниях России — не путем естественного, правильного, местного нарастания, а в силу исторического шквала, который налетел на этот край и опрокинул в нем все русское.Нельзя исключительное, притом неблагоприятное для русских антинациональное историческое явление брать в основу, единственную основу всего законопроекта; нельзя забыть все прошлое, нельзя на все махнуть рукой; торжествовала бы только теория, шаблон, одинаковый навею Россию (Г. С.)» [57, с. 286].
Высказав критическое отношение к различным поправкам, внесенным Думой, он предупредил:
«Помните, господа, что если в настоящее время не будет принят земский законопроект, то, несомненно, край лишится возможности к дальнейшему процветанию, которое так дорого и правительству, и Государственной думе. Не принят будет этот законопроект — край будет долгое еще время пребывать в той экономической дремоте, в которой доселе пребывает Западная Россия. Не забывайте этого. (Рукоплескания справа и в центре.)» [57, с. 287].
Борьба вокруг поднятых в Совете и Думе вопросов на этом не остановилась, причем центр проблемы обозначился как раз в проблеме создания национальных курий. Национальный вопрос начинал все больше будоражить Россию.
21 МАЯ 1910 ГОДА премьер-министр снова выступаетв Государственной Думе сречью о Финляндии, в которой изложил государственную точку зрения на проблемы, возникающие в связи с особым положением этой составной части Российской империи. Говоря о законе, о всеобщей воинской повинности, который был приостановлен, а затем отменен в этом крае, он, таким образом, напомнил, почему был поднят финляндский вопрос. Обращаясь далее к исторической ретроспективе, он приводит свидетельства того, как ослабление связей до полного невмешательства в дела Финляндии наносило России только ущерб: от отчужденности и враждебности ко всему русскому до груженных оружием для русской революции кораблей «красных гвардий» и подготавливающихся в Финляндии террористических актов против России. Говоря далее о попытках «уравнять имперские интересы с международными» и стремлении «отменить в финляндском порядке целый ряд русских узаконений» [57, с. 292], Столыпин утверждал, что такое государственное самоопределение Финляндии оборачивается прямым экономическим ущербом России. Открывая финансовую подоплеку экономии Финляндии за счет граждан остальной части Российской империи, он говорит:
«Сопоставляя все это, будет ясно, почему Финляндия, расходуя на каждого жителя совершенно столько же, сколько и Россия, т. е. по 15 руб. с копейками, может употреблять на культурные надобности вдвое больше, а на управление, несмотря на все припевы о нашем бюрократизме, втрое больше, чем Россия.
Господа, я привел все эти цифры только для того, чтобы доказать, что развивающаяся государственность Финляндии с материальной стороны особых выгод Империи не приносит» [57, с. 294].
Вновь обратившись к истории отношений русских и финнов, воззрений разных государственных деятелей, «юридических построений финляндцев» и определив сечь возникших противоречий, премьер говорил:
«Я бы не хотел утаить ни одного из доводов, которые говорят в пользу финляндской точки зрения, я не возьму на себя неприглядной для правительства обязанности выискивать отдельные слова, выражения, опорочивающие эти акты: нельзя исторический спор ставить в зависимость от адвокатской ловкости ораторов и ловить на слове исторических деятелей, давно уже сошедших в могилу. (Голос в центре: это правильно!) Задача правительства иная: правительство считает, что Финляндия пользуется широкой местной автономией, что Финляндии дарована провинциальная конституция, но правительство вполне убеждено, что те предметы, которые обнимают всю империю, или те финляндские законы, которые затрагивают интересы России, выходят за пределы компетенции финляндского Сейма. Всякое другое понимание завело бы нас в исторический тупик...(Голоса в центре: правильно!)» [57, с. 297—298]
Обстоятельное выступление Столыпина с массой существенных уточнений и ссылок свидетельствовало о тщательном изучении финляндского дела и стремлении его разрешить самым решительным образом, несмотря на некоторые неудачи, сопутствующие русской политике в этом северо-западном крае. Подытоживая свое выступление, он говорил:
«Обзор действий пяти Монархов приводит нас к неопровержимому выводу, что общегосударственное законодательство, хотя иногда, может быть, и в немногих очертаниях, иногда с отступлениями, с колебаниями, но осуществлялось в течение ста лет волею и властью Русских Государей. Ни один из них не отказался от своих общеимперских прав, ни один из них тем более не отказался от державных или, как их называли, от учредительных прав Русской Империи. Отказ этот был бы равносилен признанию Финляндии самостоятельным государством, всякое столкновение, всякий конфликт с которым был бы неразрешим, так как не было бы такой власти, которая была бы в праве эти осложнения, эти конфликты разрешать» [57, с. 302].
Доводя логическим путем до единственно возможного вывода — права Российского Императора на решение общегосударственных законов, один из которых Манифестом 14-го марта и предлагался на обсуждение Государственной Думы, Столыпин априори отвергнул упреки в том, что «русская реакция стремится задушить автономию свободного народа». Речь Столыпина в ее завершающей части имеет историческое значение, которое не утеряно и сейчас, в наше смутное время. Кажется, что П. А. Столыпин обращается ко всем нынешним россиянам и гражданам ее недавних республик:
«Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть,— презрение к нашей родине (Г. С). Презрение чувствуется в угрозе пассивного сопротивления со стороны некоторых финляндцев, презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную Царем в деле, равного которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу.(Продолжительныерукоплескания правых и центра.)» [57, с. 304].
Примечательна реакция на твердую позицию Столыпина в финляндском вопросе отечественной прессы. Вот отклик в «Новом времени» на приведенные выше речи премьера, направленные против сепаратизма, ослабляющего Россию:
«В финляндском вопросе П. А. Столыпин имеет за собою бесспорно крупную заслугу перед русским обществом. Еще недавно финляндский вопрос не выходил из узких рамок схоластических споров на почве толкования исторических наслоений финляндского законодательства шведских времен, над которым, под злорадные усмешки финляндцев, просиживали стулья петербургские чиновники.
П. А. Столыпин решился вынести финляндский вопрос из пыли архивов на дневной свет и взглянуть на вопрос не только с юридической, но также и с государствен-
но-политической точки зрения интересов России. Думский запрос 5 мая 1908 г., порожденный финляндскими событиями 1905 г., имел в этом отношении значение сильного толчка. Правительство в финляндском вопросе теперь уже твердою ногою стало на правильный путь.
Речь Председателя Совета Министров оставляет поэтому самое отрадное впечатление. С прямодушной твердостью П. А. Столыпин заявил прежде всего, что Правительство смотрит на финляндский вопрос с точки зрения реальных современных государственных потребностей, а не со стороны тех взаимоотношений, которые установились между Россией и Финляндией в начале XIXвека. Правильность этой исходной точки зрения главы Правительства, разумеется, очевидна сама собой. Невозможно трактовать вопросы телеграфного или железнодорожного законодательства со стороны соответствия его требованиям форм правления 1772 г. П. А. Столыпин отмечает затем и ненормальность современного положения Финляндиив составе Российской Империи, для которой эта окраина является слишком дорогим предметом роскоши, содержание которого падает на каждого Русского в размере 6 копеек на душу, в то время как каждый Финляндец сохраняет у себяв кармане 3 р. 19 к., благодаря освобождению его от разного рода финансовых тягот, падающих на все прочие части Империи. „Нужно же считаться с интересами русского народа!" Эти слова — слова практического политика — мы можем только приветствовать.Россия, увлекшаяся в начале XIX века великодушными порывами победителя, слишком долго питала своими соками окраины, чтобы продолжать это и в XX столетии без риска сделаться жертвою более расчетливых наций (Г. С). Нисколько не покушаясь на культуру и самодеятельность своих окраин, русский народв праве требовать по крайней мере уравнения их с собою в несении государственных тягот и повинностей. Век романтизма и сантиментальной маниловщины безвозвратно канул в вечность.XXвек — век прежде всего практического патриотизма и экономической конкуренции. В напряженной борьбе наций за преобладание побеждают те народы, которые наиболее вооружены этим практическим патриотизмом. Остальные нации, живущие пережитками психологии прежних веков, неизбежно обречены стать жертвою своих же окраин.
Финляндский вопрос — это серьезный шаг новой русской государственности в области ее окраинной политики» [8, ч. I, с. 145—147].
8 и 11 июня Столыпин выступает в Государственном Совете в прениях о новых законах, касающихся Финляндии. В своей первой речи он, прежде всего, оговаривает позицию:
«<...> так как правительство, разрешая каждое дело, должно иметь в виду всегда и прежде всего интересы России, то позорным оно считало бы лишь полное равнодушие или, скорее, малодушие — забвение об этих интересах. Отсюда, я думаю, понятно вам, почему правительство считало необходимым подняться в финляндском вопросе выше местной узкой точки зрения и, столкнувшись с ней, оглянуться на прошлое, оценить настоящее и проникнуться, главным образом, одною мыслью: не попасть в юридическую ловушку, не утерять всего того, что в прежние времена было создано напряжением воли и порывом гения русского народа» [57, с. 305].
После краткого анализа ситуации, сложившейся в силу исторических причин, законодательных противоречий и субъективных взглядов, премьер-министр, обращаясь к противникам законопроекта, сказал:
«Я не могу согласиться на признание внутренним делом автономной провинции общегосударственных вопросов, касающихся всех русских граждан, бьющих по их правосознанию, по их карману... Разрешение этих вопросов одним Сеймом я считал бы грубейшим нарушением русских Основных законов, разрешение их сначала Сеймом, а потом на-
шими Законодательными учреждениями я признавал бы, во-первых, бесплодными, ввиду редкой возможности достигнуть таким путем согласованных решений, а во-вторых, по понятиям самих финляндцев, едва ли менее антиконституционными, чем тот способ общегосударственного законодательства, который предлагает правительство» [57, с. 306—307].
И далее на ряде примеров премьер-министр доказывает государственную и юридическую неправомерность позиций своих оппонентов, высказывая, между прочим, смелую мысль и о том, что «великодушные обещания наших Монархов о сохранении местного законодательства, местного управления равносильны пренебрежению русскими интересами и подчинению их интересам финляндским» [57, с. 309].
Предлагая далее наиболее правильный путь — «поворот к решительной охране русских имперских интересов при сохранении полного уважения к финляндской автономии, к финляндским привилегиям», он в заключение говорит: «нужно верить, что Россия не культурогаситель, что Россия сама смело шагает вперед по пути усовершенствования, что Россия не обречена стать лишь питательной почвой для чужих культур и для чужих успехов (Г. С). И в зависимости от крепости этой веры законодатели должны решать» [57, с. 310—311].
11 июня после выступлений некоторых противников законопроекта П. А. Столыпин, прояснив некоторые возникшие в ходе полемики недоразумения, снова изложил точку зрения правительства по ряду спорных моментов этого принципиально важного для России вопроса и закрепил свой прежний подход.
В конечном счете, после постатейного чтения Государственным Советом, были отклонены все внесенные противниками законопроекта поправки. Несмотря на самую активную фронду, оппозиция сделать ничего не смогла. Значение позиции, высказанной в решительной речи П. А. Столыпина, смелый и оригинальный строй его мысли, сводящий на нет все аргументы его оппонентов, в полной мере могут оценить, видимо, только специалисты: юридические тонкости и законотворческие детали затрудняют свободное восприятие перипетий этой долгой, упорной борьбы. Но, главное, этот титанический труд Столыпина по защите интересов России не пропал, поход сепаратистов не увенчался успехом.
17 июня 1910 года Государь Николай IIутверждает одобренный Государственным Советом и Государственной Думойзакон о порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения. Этот важный документ при сохранении прежнего курса правительства мог поставить точку в давнем спорном вопросе.
ИЗВЕСТНО ВНИМАНИЕ, с которым относился к нуждам, делам, примечательным датам Православной церкви Председатель Совета Министров. Ни одно значительное для православных событие не оставляло его равнодушным. Так в конце мая его телеграмма была получена в Полоцке, куда были доставлены святые мощи преподобной Евфросинии:
«В молитвенном единении со всеми присутствующими на торжестве прибытия в город Полоцк честных мощей преподобной Евфросинии, я искренне радуюсь осуществлению заветного желания полочан и мысленно сопровождаю нетленные останки преподобной в основанный ею Спасо-Евфросининский монастырь.
Статс-Секретарь Столыпин» [8, ч. I, с. 147].
19 ИЮНЯ 1910 ГОДА министром внутренних дел П. А. Столыпиным направлены губернаторам циркуляры с указаниями по применению Закона 14 июня 1910 года об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении.
Главный вопрос крестьянской державы, ставший для Столыпина и главным делом его жизни,— земельный вопрос — получил новый волевой импульс главы правительства. В первом циркуляре губернским присутствиям вменялось в обязанность немедленно уведомить уездные съезды и земских начальников об обнародовании закона 14 июня 1910 года и определялся порядок учета и контроля за выделением и закреплением земельных наделов, а также выдачи укрепительных и удостоверительных актов. Во втором, обращаясь к губернаторам, Столыпин просил установить «неослабное внимание за своевременным разрешением подведомственными вам крестьянскими учреждениямиходатайств об укреплении надельной земли в личную собственность и, в случае обнаружения медленности, безотлагательно принимать меры к ее устранению (Г. С)» [8, ч.I, с. 173].
В циркуляре также говорилось о том, что «укрепление надельной земли в личную собственность является лишь переходною ступенью, конечная же цель их заключается в устроении чресполосности и других недостатков существующего землепользования (Г. С.)». Обращая внимание на обязанности земских начальников в землеустроительных делах, Столыпин призывал к «строго справедливому и внимательному отношению к интересам» разных сторон, мирному решению спорных вопросов, отказу от показных результатов, выражающихся «не в качестве, а в количестве направленных и исполненных дел». Он подчеркивал:
«Лишь при соблюдении этих основных начал возможен действительный успех землеустроительных работ и упрочение столь сильно выразившегося уже сочувствия к ним населения» [8, ч. I, с. 175].
Отметив также значение дружной и согласованной деятельности землеустроительных учреждений различных ведомств, он завершил последний циркуляр следующими словами:
«...не могу не выразить твердой уверенности, что крестьянские учреждения, столь много потрудившиеся уже над проведением в жизнь указа 9 ноября 1906 г., и в дальнейшем приложат все усилия к успешному применению настоящего закона, являющемуся делом первостепенной государственной важности» [8, ч. I, с. 175].
КУРС, ВЗЯТЫЙ РОССИЕЙ на сближение с Японией, вынуждал к жертвам. Япония заявила о своих претензиях на Корею, Россия согласилась.
21 июня 1910 года было подписано новое русско-японское соглашение, которое в общем и целом повторяло содержание прежнего — 1907 года. Россия не возражала против аннексии Кореи, обязалась «совместно с Японией прибегать к „общим действиям" в случае, если бы возникла угроза... интересам обеих держав на Дальнем Востоке. В обмен Япония подтвердила свое признание Монголии и Северной Манчжурии сферой интересов России» [3, с. 380].
С 3ПО 5 ИЮЛЯ В РИГЕ прошлиторжества по поводу 200-летия присоединения Лифляндской губернии к Российской империи, а также открытия и освещения памятника императору ПетруI. Статс-секретарь П. А. Столыпин сопровождал в дни празднования императора НиколаяII, императрицу Александру Федоровну с наследником цесаревичем и дочерьми. Сохранились снимки различных эпизодов этих торжеств, которые мы прилагаем (фото 54—64).
В АВГУСТЕ 1910 ГОДА в связи с холерной эпидемией обострилось положение в российской столице. 8 августа городской глава И. И. Глазунов был вызван П. А. Столыпиным для соответствующих разъяснений о санитарном состоянии Петербурга и мерах, предпринятых для борьбы с эпидемией. Глазунов рассказал об обращенном к населению
объявлении городской управы с перечнем важнейших мероприятий против холеры. Глава правительства, выслушав объяснения, проявил особый интерес к вопросам, связанным с обеспечением чистой водой, сооружением фильтров для Выборгской и Петербургской сторон, озонной станции и переустройством канализации, т. е. к намеченным ранее работам, выполнение которых шло крайне медленно.
В ночь с 8 на 9 августа П. А. Столыпин лично осмотрел Боткинскую барачную и Петропавловскую больницы, в которых находились пострадавшие от холеры, и «ласково разговаривал с теми из больных, которые не спали в эту ночь» [8, ч. I, с. 176].
В СЕРЕДИНЕ АВГУСТА 1910 ГОДА семейство российского Императора проводит два с половиной месяца на родине супруги НиколаяII, в Гессенском замке Фрид-берг. Перед возвращением в Россию самодержец встретился с монархом ВильгельмомII, было несколько сглажено неблагоприятное для германской стороны впечатление от соглашения, заключенного ранее между Россией и Англией. А позже в октябре в Потсдаме было принято обязательство не поддерживать политики, осложняющей отношения двух держав: Россия не должна сотрудничать с Англией против Германии, Германия должна была воздержаться от союза с Австрией в ее устремлениях на Балканах. Однако, поскольку это означало сохранение на Ближнем Востоке сложившегося положения, соглашение было критически воспринято в российском обществе, настроенном взять реванш на Балканах. Это противостояние объяснялось не столько солидарностью с «братьями славянами» на Балканах или российскими интересами к восточным проливам, сколько специфичным умонастроением российской интеллигенции, для которой политическая конъюнктура была важнее государственных выгод. Союз с парламентской Англией был для российской фронды важнее, чем мир с другим монархическим государством, укрепляющий силы консерватизма в России. Видимо, уже в этом вопросе, еще в начале века, в монархическом государстве сказывалось болезненное неприятие интеллигенцией духа «буржуазной» культуры, стремление противопоставить ей новую систему общественных ценностей.
Между тем в среде оппозиции были также стойкие сторонники гегемонии на ближнем Востоке — невзирая на очевидную опасность такой политики, идущей вразрез с интересами Германии, Австро-Венгрии, Турции. Таким образом, в вопросе российской политики на Ближнем Востоке соединялись самые различные силы: от воинствующих консерваторов до либералов. Этот странный союз, обращенный своим вектором на юго-запад, к Балканам, противостоял другим более мирным устремлениям государства, обозначенным столыпинской политикой движения на русский восток.
В СЕНТЯБРЕ вновь обостряется финляндский вопрос. Роспуск финляндского сейма привел к всплеску оппозиционных настроений. Финская и русская печать будирует национальные страсти. Столыпин с Гурляндом пытаются направить ход общественной мысли в державное русло. Примечательна записка Столыпина о положении в Финляндии, среди положений которой особо выделяется фрагмент:
«...5. Финляндия должна оставить мечты об отдельном... финляндских войск. Армия у нас едина и Финляндцы должны служить в единой государственной армии, или вовсе служить не будут.
Финляндские власти должны доказать свою лояльность, показывая и сами инициативу в борьбе с заговорами против Русского государства, имеющими место в Финляндии...» [131, Д. 87]
Фото 54. П.А. Столыпин в ожидании прибытия Государя Императора в Ригу,
в июле 1910 г.
Фото 55. П.А. Столыпин с сопровождавшими Государя Императора лицами,
на улице Риги, в июле 1910 г.
Фото 56. П.А. Столыпин на Высочайшем смотре
добровольцев-пожарных в Риге, в июле 1910 г.
Фото 57. П.А. Столыпин с сопровождавшими Государя Императора лицами в Риге,
в парке, в июле 1910 г.
Фото 58. П.А. Столыпин в крестном ходе
Фото 59. П.А. Столыпин в городском саду Риги на торжественной
в Высочайшем присутствии серенаде, в июле 1910 г.
Фото 60. П.А. Столыпин на открытии в Высочайшем присутствии
Памятника Петру Великому в Риге, в июле 1910 г.
Фото 61. П.А. Столыпин на Высочайшем приеме депутаций в Риге
у дома Черноголовых, в июле 1910 г.
Фото 62. П.А. Столыпин и Министр Двора Барон Фредерикс на «Штандарте»,
в Риге, в июле 1910 г.
Фото 63. П.А. Столыпин и другие лица на «Штандарте»,
в Риге, в июле 1910 г.
Фото 64. П.А. Столыпин – подле Государыни Императрицы Александры Федоровны
на Высочайшем завтраке на «Штандарте», в Риге, в июле 1910 г.