Прокофьев. Слово о полку. ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТ-РА

297

вок... дает нам возможность судить о характере эпическо-исторических песен XI века»(1).

В поэтической системе «Слова» два ведущих взаимо­связанных пласта образности. Основа — образы истори­ческих лиц и событий. Символическая образность помо­гает понять действия исторических лиц, отношение к ним автора.

Символическая образность так обильно представлена в «Слове» и так поразительно отражает богатство поэтичес­кого и философского мышления и восприятия окружаю­щего мира, что позволяет считать «Слово» своего рода энциклопедическим источником эпохи, источником мно­гоаспектным и надежным. По этому источнику можно судить о глубинных и самых различных сторонах душев­ного мира древнерусского человека.

Символическая образность «Слова» своими корнями уходит в восприятие человеком той эпохи загадочного мира живой природы, мира вещей, устоявшихся обрядов, в выражении и отражении этой загадочности в заговорах и заклинаниях, в попытке увидеть таинственный смысл бессвязных намеков в сновидениях. Во всем этом в зна­чительной мере видны укоренившиеся следы архаических языческих взглядов и представлений, которыми живет и автор «Слова».

Рассмотрим вначале хотя бы некоторые символические обозначения, связанные с явлениями природы. Известно, что солнце как символ широко бытовало в древнерусской литературе и искусстве. Оно породило целый цикл солнеч­ной символики. Нередко этот символ использовался при восхвалении князя, но князя идеального.

Автор, называя Игоря и Всеволода солнцами, вклады­вает в этот традиционный символ иной смысл, и сам сим­вол приобретает в контексте новое осмысление.

В самом начале похода солнечная символика необходи­ма автору, чтобы осудить Игоря таинственным предупреж­дением — показом солнечного затмения. Известно, что солнечное затмение действительно в начале мая 1185 г. было, однако, по летописи, Игорь увидел его не в том месте. Автор умышленно переставил время солнечного затмения. Художественная и мировоззренческая логика этого символа довольно прозрачна: с самого начала автор

------------------------------------------

1. Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. III. Былины и исторические песни. М.; Л., Б.Г., с. 29.

298

стоит на стороне противников сепаратных действий. Да­лее все продвижение Игоря в пределах половецкой степи и ход решающего сражения сопровождаются целым ком­плексом символов с таинственным и зловещим смыслом. Гроза своим стоном, птицы, звери, мифический Див и другие зловещие силы предвещают недоброе. Но перед изображением решающего сражения автор также восполь­зовался солнечной символикой: «Чръныя тучи съ моря идуть, хотять прикрыти 4 солнца, а в нихъ трепещуть си­нии млънии». Это сильная и зрительно яркая символи­ческая картина, говорящая, что расплата неминуема и она уже настигает князей. Наконец, на третий день после тяжелого поражения в «Слове» говорится: «два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста и съ нима мо­лодая месяца». Символический смысл ясен: старшие князья Игорь и Всеволод и молодые князья Владимир и Святослав перестали излучать солнечное благо, их кня­жеская судьба погасла. В этом символе обозначена и скорбь и осуждение.

Когда же Игорь освободился из плена и на Руси уста­новился мир, когда стали «страны ради, гради весели», автор заключает «трудную повесть» образом солнечной символики, но уже жизнеутверждающей и оптимистич­ной: «Солнце светится на небесе, Игорь князь в Русской земле».

Обильно представлена символическая образность во сне Святослава и плаче Ярославны. Собственно, и сон, и плач представляют собой развернутую символическую карти­ну, состоящую из цикла частных символических обозна­чений.

В «Слове» так разнообразно и обильно представлена символика, что в одной статье нет возможности хотя бы приблизительно обозначить это богатство. В частности, представляет несомненный интерес, как автор пользует­ся символизацией света и цвета. Все доброе у него окра­шено в светлые тона и освещено светом, все злое и гибель­ное связано с черным цветом и погружено во мрак.

Рассмотренная образная система позволяет яснее видеть в «Слове» основной образ произведения — Русскую зем­лю. В суммарный образ Русской земли входят и много­численные русские князья, деды, отцы, сыновья и вну­ки, и русские воины, именуемые автором собирательным словом русичи, и русские пахари — дажьбожьи внуки, и русская природа, и русская история, и русские народные

299

песни, и русская поэзия вещего Бояна, и народные веро­вания, и народная незатемненная мудрость в призыве со­хранять историческое единство всех русских людей, и неукоснительная обязанность каждого князя соблюдать единство действий всех князей перед иноземной опас­ностью (1).

В языке «Слова» воплощаются все принципы и приемы создания образности, в нем выражается и та правдивость изображения исторических лиц, о которой шла речь, и народная и книжная символизация эмоционально-образ­ных представлений, и идеализация исторических лиц. Таким образом, сам язык становится одним из важней­ших слагаемых поэтической системы. Понять языковой строй произведения — значит найти ключ к пониманию поэтической системы в целом. Постижение литературно-художественной функции языковых средств — одна из важнейших задач изучения литературного произведения.

«Слово о полку Игореве» обстоятельно изучено со сто­роны языка (2), хотя, разумеется, остаются и нерешенные вопросы. Но, несмотря на обилие работ о языке «Слова», этот литературный памятник является до сего времени самым трудным в истории русского литературного язы­ка. Особенно это относится к выяснению поэтической функции языковых категорий.

Языковеды и текстологи очистили текст в значитель­ной мере от привнесенных переписчиками XIII—XVI вв. искажений, выявили языковые ошибки, допущенные пер­выми издателями, указали на языковые параллели к «Слову», обнаруженные в других литературных памятни­ках XI—XIII вв. и в устной народной поэзии и народных говорах, установили различные стилистические системы.

В «Слове» — многовековой опыт культуры отечествен­ного языка, доведенного в XII в. до поразительной худо­жественной высоты. Следует заметить, что оно разнос­тильно, как и вся литература той эпохи. В такой разностильности в современном понимании, собственно, и за-

----------------------------------------

1. См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве». Историко-литературный очерк. М., 1976, с. 90—91.

2. Из обобщающих и наиболее доступных работ следует на­звать такие: Обнорский С. П. Очерки по истории русского ли­тературного языка старшего периода. М.; Л., 1946, с. 132-198; Якубинский Л. П. История древнерусского языка. М., 1953, с. 320—327; Ларин Б. А. Лекции по истории русского литератур­ного языка (X— середина XVIII в.). М., 1975, с. 14.

300

ключался стиль того времени. Но ведущей в языке «Сло­ва» является устно-поэтическая песенная традиция и сти­листика лучших литературных памятников XI—XII ве­ков.

Прежде всего «Слово» как поэтическое произведение обладает способностью выразить в каждом фразеологичес­ком обороте предельную глубину, емкость и точность ху­дожественной мысли. Автор, например, пишет о гибели войска Изяслава Васильковича: «...дружину твоя, княже, птицы крылами приоде, а звери кровь полизаше». В со­знании читателя того времени возникала картина, подобная той, которую много веков позднее создал В. М. Вас­нецов, где показано, как птицы, садясь на погибших во­инов, прикрывают их своими крыльями. А сколько ем­ких фразеологических оборотов в «Слове»! «Черная зем­ля под копытами костьми была посеяна и кровью поли­та»; «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земле приклонилось». Каждая языковая деталь значима в «Сло­ве». Даже «нейтральные» слова, скажем притяжательные местоимения, в контексте приобретают емкий художес­твенный смысл. О княжеских распрях, приносивших много бед Русской земле, так говорится:

Рекоста бо брат брату:

«Се мое, а то мое же».

И начаша князи про малое

«Се великое» млъвити,

а сами на себя крамолу ковати.

В языке «Слова» современная фразеология иногда со­провождается фразеологией архаической, отражающей глубокие исторические реалии, которые обычно усколь­зают от восприятия современного читателя, но были ясны слушателям и читателям XII века.

Так, например, для изображения некоторых бытовых явлений, идущих из глубин веков, привлекается фразео­логия без установки на поэтическую образность, не как метафорические фразы, а как реалии княжеского быта и народной поэзии. Такие реалии встречаются в характе­ристике курян:

«А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы взлелеяни, конецъ копия въскормле­ни».

В этой фразе зафиксирован не современный автору быт

301

дружинников, и не следует видеть в ней просто метафо­рическую образность, а, по словам известного историка русского языка Б. Л. Ларина, здесь дано «языковое вос­произведение древних обрядов посвящения и воспитания воинов»(1).

Видна реалия дружинно-княжеского быта, например в образно-метафорической фразе: «Хощу бо, рече, копие приломити конецъ поля Половецкаго». Здесь передано своеобразное обрядовое заклинание: сломленное над го­ловой князя копье символизировало победу.

Основные же тропы опираются на народную поэзию и на современную автору литературу различных жанров. Эти тропы преобладают в «Слове». Много в нем и типич­но книжных оборотов: «Изостри сердце мужеством сво­им»; «Говор галич убуди»; «Земля тутнет, рекы мутно текуть, пороси поля прикрывают, стязи глаголют» и мно­гие другие.

Традиции образно-языковой архаичности и современ­ной автору книжности спаяны с языковыми приемами ус­тной народной поэзии. Разумеется, от фольклора идут пос­тоянные эпитеты, которые изредка встречаются в языко­вой ткани: «серым волком по земли, шизым (сизым) ор­лом подъ облакы»; «седлай, брате, борзые комони»; «чер­ный ворон поганый половчанин» и др. Однако устно-поэ­тическая стилистика используется не столько в постоян­ных эпитетах, сколько в ее литературной обработке.

Обратим внимание на такой хорошо известный прием, заимствованный из устной народной поэзии, как парал­лелизм, в котором сражение сопоставляется с земледель­ческим трудом — молотьбой и посевом. Этот традицион­ный параллелизм в «Слове» приобретает новаторскую выразительность и более глубокую поэтическую емкость, чем в фольклоре.

Приведем эту строфу:

На Немизе снопы стелют головами,

молотят чепи харалужными,

на тоце живот кладутъ,

веют душу отъ тела.

Немизе кровави брезе

не бологом бяхуть посеяни,

посеяни костьми русских сынов.

-------------------------------------------------------------

'Ларин Б. А. Лекции по истории русского литературного языка (X — середина XVIII в.). М., 1975, с. 175.

302

Здесь слиты два параллелизма: битва-молотьба и бит­ва-пир. Привычный традиционный параллелизм фолькло­ра разрушен и на его месте создан новый, предельно яс­ный и выразительный. Здесь фольклорный параллелизм превратился в символическую антитезу, в которой гибе­ли людей в феодальных сражениях противопоставлен мирный труд земледельца: не добром (не бологом, т. е. благом) посеяны кровавые берега Немиги, а костями рус­ских воинов. Смело можно сказать, что этот емкий образ, созданный на основе фольклора, перерастает временные границы феодальной эпохи и становится общечеловечес­ким. Нет возможности равнодушно воспринимать «Сло­во», вспоминая страшные сражения в прошедшей войне на берегах небольшой белорусской реки Немиги.

Также новаторски используется параллелизм, превра­тившийся в «Слове» в скорбную антитезу «сражение — брачный пир»;

«Ту крававаго вина не доста,

ту пир докончаша храбрии русичи,

сваты попоиша, а сами полегоша

за землю Русскую!»

Показательно, что автор в использовании символичес­кой антитезы «битва-пир» далек от христианских пред­ставлений: пир в евангельских текстах символизировал согласие, дружбу между людьми.

В язык «Слова», как известно, привнесены переписчи­ками церковнославянские наслоения, среди них и краткогласные формы, которые сравнительно легко снимают­ся. Однако надо иметь в виду, что обе формы краткогласия и полногласия входили и в авторский текст и не все церковнославянские формы следует признавать за позд­ние наслоения. В связи с этим рассмотрим литературно-художественную функцию употребления краткогласия и полногласия. Еще С. П. Обнорский обратил внимание на то, что автор «Слова» сознательно использовал эти язы­ковые формы (1) и определил их назначение.

Полногласные формы сохраняются в образности, свя­занной по своим источникам с устной народной поэзией; «тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме го­ловы». Они также иногда употребляются с обличитель-

---------------------------------------------------

1 Обнорский С. П. Очерки по истории русского литератур­ного языка старшего периода. М.; Л., 1946, с. 192—193.

303

ной целью: «лежат поганые головы половецкие», «чер­ный ворон поганый половчанин». Краткогласные же формы употребляются во фразах торжественного стиля: «хощу главу свою приложити». В отдельных случаях полногласная и краткогласная формы зависят от стрем­ления придать благозвучие фразе: «соловий старого времени» и тут же рядом «скача, славию, по мыслену древу».

В «Слове» исключительное богатство различного рода цветового и красочного изображения исторических лиц, явлений природы и вещей.

Черный цвет и в «Слове», и в древнерусском искусстве обычно связан со зловещими силами, со злобой и печалью. Половцы — это и черные тучи, и черные вороны. Земля становится черной в тех случаях, когда она костьми по­сеяна и кровью полита. В тягостном сне Святослава его накрывают черною попоной.

Близко к черному в отдельных определениях стоит и синий цвет. В тексте этим цветом обозначаются синее море, синий Дон, синее вино с трудом смешанное, синяя мгла, синие молнии. Функция всех этих определений и эпитетов неоднозначна. В одних случаях это простое и привычное обозначение — синее море, синий Дон. Эпи­тетом синяя мгла передается характерная для русского пейзажа синева вечерних сумерек. В других случаях эпи­тетом синий награждаются зловещие признаки, в синем вине, тем более еще с трудом смешанном, и в синих мол­ниях, соседствующих рядом с черной зловещей тучей, невольно передается тревога, надвигающиеся печаль и горе.

Определение белый имеет противоположный смысл — добро и радость связаны с белизною. Цвет красный и его разновидность — багряный, а также серебряный, золотой являются излюбленными в цветовой палитре автора. Бе­лая хоругвь на красном (червленом) древке, червленые щиты русских воинов, серебряная седина, золотое стре­мя и золотой княжеский стол, жемчужная душа — все это связано с различными оттенками человеческой добро­ты и красоты.

Автор принадлежал к музыкально одаренным личнос­тям, как отмечалось исследователями «Слова». Этим и объясняется обилие лексических средств, обозначающих звуковые впечатления. Автор все время держит читате­ля и слушателя в мире звуков. У него ночь стонет, Киев

304

и Чернигов стонут напастями, Русская земля стонет, свист зверей стоит при продвижении войска Игоря, скри­пят телеги, подобно «распуженным» лебедям, волки воют, лисицы лают, орлы клекочут, плачет Ярославна. Не только стон, но и пение раздаются на Дунае, и даже за пределами Руси слышится звон, звенит и слава на Русской земле.

Обращает на себя внимание интонационное богатство языка, звучание поэтического текста. Трудно проникнуть в музыку речи того времени, так как фонетико-интонационный строй древнерусского языка еще ждет своего научного изучения. Но даже с нашими современными познаниями мы видим музыкальное богатство в звучании поэтического текста «Слова».

Язык звучит подобно стихам. Он полон гибких и звуч­ных аллитераций и ассонансов, которые не вдруг откры­ваются современному читателю. Обратите внимание не только на плач Ярославны и на многие рефрены, но и на отдельные места, где отчетливо выражена музыкальность речи: «В пяток потопташа поганыя полкы половецкия»; «един свет светлый Игорю, оба есве Святославича», «тру­бы трубят в Новеграде», «пороси поля покрывают» и многие другие места звучат подобно стихам.

Назначение звукописи — оформить эмоциональные чувства, вложенные в поэму, выразить скорбь к проис­ходящим событиям и любовь к Русской земле. Скорбь и радость, плач и слава требовали музыкального оформле­ния, и автор нашел звуковые средства для их выраже­ния.

У великих поэтов нет мелочей. Они и в большом и в малом совершенны. Тонкое понимание языковых при­емов литературного изображения и выражения сказы­вается во всех звеньях словесно-стилистической сис­темы. Автор владел приемом, который в византийской литературе назывался параномазией, неизмеримо бо­лее тонко, чем его предшественники и современники, как митрополит Иларион или Кирилл Туровский — блестящие стилисты эпохи. Вот один из примеров. В обращении к владимиро-волынским князьям Роману и Мстиславу говорится: «Высоко плававши на дело въ буести, яко сокол на ветрах ширяяся, хотя птицю в буйстве одолети». Казалось бы, мелочь — игра сино­нимическими словами «буесть — буйства». Но это пов­торение в двух фразеологических оборотах синоними-

305

ческих слов усиливает образное представление о князь­ях, о буйной отваге сокола, которому уподобляются князья, причем автор передал содержание синонима в различной огласовке и достиг более совершенного зву­чания всей фразы.

О ритмике «Слова о полку Игореве» написано и вы­сказано немало противоречивых и необоснованных суж­дений. Одни исследователи считали, что «Слово» напи­сано прозой, другие — стихами. Думается, что ближе к истине приблизился В. И. Стеллецкий; приблизился, но не решил проблему, и до сего времени она считает­ся открытой. Трудность в решении проблемы заключа­ется в том, что до нас не сохранилась сама рукопись «Слова», во-вторых, неизученность исторической орфо­эпии, неясность, читалось ли «Слово» или напевалось в сопровождении музыкальных инструментов.

В. И. Стеллецкий приходит к выводу, что «Слово» в большей части написано «архаическим интонационным стихом», что «около 260 ритмических единиц (из 504) можно посчитать стихами, около 170 — отнести к рит­мической прозе, обладающей напевной риторической интонацией. Для нее характерны обращения, воскли­цательные предложения, риторические вопросы, менее упорядоченная структура предложений. Наконец име­ется слабонапевная ритмическая проза...» (1)

Выводы эти заслуживают внимания. Действительно, в «Слове» мы обнаруживаем разнообразие ритмики, что замечалось многими исследователями, в том числе Д. С. Лихачевым. Различные места «Слова» ритмически зву­чат каждый по-своему. Мы ее чувствуем в речи Всеволо­да о курянах:

А мои ти куряни, сведоми къмети

под трубами повити,

под шеломы взлелеяни,

конец копия вскормлени,

пути им ведомы,

яругы им знаемы...

В плаче Ярославны мы слышим ритмику народной по­эзии, а в строфе о Всеславе Полоцком обнаруживаем гла­гольные книжные рифмы:

-----------------------------------------------------

1 Стелецкий В. И. Проблема ритмики «Слова о полку Иго-реве». Автореферат диссертации. М., 1978, с. 38—39.

306

Всеслав князь людям судяше,

Князем грады рядяше,

а сам в ночь волком рыскаше...

В одних местах ритм тягуч и растянут, в других четок и тревожен:

Игорь спит,

Игорь бдит,

Игорь мыслию поля мерит.

Ритмическая организация речи видна в повторах, в многообразной рифмовке, в вопросах и обращениях, в расположении аллитераций и ассонансов. Иначе говоря, в «Слове» необычайно сложная ритмическая организация языка, все время меняющаяся, она развивается вместе с развитием эмоционального содержания произведения, что убедительно показано Д. С. Лихачевым (1).

Сложность структуры «Слова», как и вообще многих литературных памятников древнерусской литературы, нередко ставит в тупик исследователей в оценке жанро­вой природы того или иного литературного произведения, в котором очевидно слияние различных литературных форм и жанровых образований. Эта особенность построе­ния, напоминающая, по меткому определению Д. С. Ли­хачева, литературные ансамбли, обычна для литературы Древней Руси, а не только для одного «Слова о полку Игореве», в котором исследователи усматривают слияние ораторского красноречия, песенной славы и плача.

Действительно, в «Слове» очевидно слияние ораторско­го красноречия, плача и славы. Но сверх этого в нем мы видим и сюжетное повествование, слитое с глубоким ли­ризмом, выраженным и в песенной славе, и в плаче, и в речах-обращениях. Короче говоря, это слияние повести с различными формами песен, о чем сам автор указывал в обращении к читателям: «начнемъ же повесть сию от ста­рого Владимира до нынешнего Игоря». В другом месте он говорит о песни: «пети было песнь Игореве» или «пети старымъ княземъ, а потом молодымъ пети».

Песенный лиризм в «Слове» накладывается на сюжет­ное повествование, и это становится ведущим признаком в жанровой природе произведения, что и позволяет опре­делить его как лиро-эпическую песнь.

Нередко «Слово о полку Игореве» называют поэмой.

------------------------------------------------------------

1. Лихачев Д. «Слово о полку Игореве» — героический про­лог русской литературы, М.; Л., 1964, с. 93—98.

307

Думается, что это название ближе всего подходит к оп­ределению жанра «Слова». Известно, что этим термином в современном литературоведении называют такие про­изведения, в которых ведущими признаками являются на­личие сюжетного повествования, лиризм и стиховая сис­тема организации поэтической речи. Но, разумеется, это особая древнерусская поэма, она во многом отличается от произведений подобного жанра в новой литературе.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»: КОСМИЧЕСКИЕ МОТИВЫ, ЗЕМНАЯ ПРИРОДА И ЧЕЛОВЕК

С древнейших времен природа была объектом внима­ния русской литературы. Но в каждую историческую эпо­ху она понималась по-разному. В поэзии нового времени (начиная с XVIII в.) ее трактовали как мир красоты, при­носящий радость. Ею восхищались, ею любовались, но она оставалась отстраненной от человека.

В «Слове о полку Игореве» природа предстает в другом понимании. Прежде всего она — одухотворена — ей чуждо равнодушие к человеку. Вторая особенность — два поэтических аспекта: восприятие ее как реалии и как та­инственной системы символов. Такая раздвоенность обус­ловлена установившимися в Древней Руси принципами познания окружающего мира — это практический опыт и религиозная интуиция. В письменных источниках того времени познание обозначалось своеобразными термина­ми: «телесныма очима» и «духовныма очима».

Сюжетное повествование в поэме начинается солнечным затмением. Оно — не выдумка автора, а реальное собы­тие, о котором людям было хорошо известно. Реальны и многие другие явления природы в «Слове»: тьма, суля­щая грозу, и тревожные крики птиц, и звериный вой. Все это могло быть вызвано солнечным затмением, а также и движением войск. Вполне вероятно, что в день битвы со стороны половцев дули ветры, способствовавшие полету стрел и появлению оттуда черной грозовой тучи. Однако в поэтической системе произведения эти реалии приобре­ли и иной аспект — символико-аллегорический. Несо­мненно, здесь достаточно и вымысла, хотя он и препод­носится как явь. Скорбь природы после боя, ее живой отклик на плач жены Игоря Ярославны, на возможность воздействия князем полоцким Всеславом Брячиславичем

308

на бога солнца Хорса — безусловно, другой аспект изо­бражения природы земной и космической — именно в нем реализуется символика.

Возникает вопрос, не противоречит ли такое объясне­ние декларативному авторскому заявлению, что он будет писать «по былинам сего времени». Но ведь к «былинам» для автора относилось и то, что познавалось религиозной интуицией, а не только опытом.

Сверхприродный мир олицетворен в символике. Он та­инственный, одушевленный и не может быть равнодуш­ным. Его надлежало постигать, прислушиваться к пре­дупреждению, а не пренебрегать знаками, как поступил князь Игорь, за что и был наказан. Так слиты познава­тельная и художественная логика в поэтической системе «Слова».

Солнце, растения, животные, человек — его мысли, деяния и судьба — связаны между собой и оказывают влияние друг на друга. Когда вступил Игорь в златые стре­мена и поехал по чистому полю, «солнце тьмою ему путь перегородило. // Ночь стоном угрожала. // Птицы разбудились. // Свист зверин встал» (1). Всё взволнованно предупреждает: «Князь, не ходи!» Однако войска продви­гаются вперед — и «...волки грозно воют по оврагам. / / Орлы клекотом на кости зверей зовут. // Лисицы бре­шут на червленые щиты», начиная помогать половцам.

В изображении второго боя тревога и скорбь природы достигают апогея. Начинается он с символико-аллегорической картины: «На другой день очень рано // крова­вые зори свет поведают. // Черные тучи с моря идут, / / хотят прикрыть четыре солнца. // А в них трепещут синие молнии. // Быть грому великому! // Идти до­ждю стрелами // с Дону великого!» Бой кончился пора­жением княжеского войска — и «никнет трава жалостями//А древо с тугою // к земле преклонилось // ...тоска разлилась // по русской земле».

Особую роль играет природа в плаче Ярославны. Обыч­но исследователи воспринимают его как языческую мо­литву. Однако здесь речь идет не о просьбе к природе, а, наоборот, об упреке за то, что не помогала и даже вреди­ла Игорю и его воинам в походе, в сражении, в плену. Ярославна корит ветер за то, что способствовал полету половецких стрел на Игоря и его воинов и что веселие ее «по ковылю развеял». Солнцу она задает вопрос, почему

---------------------------------------------------------

1. Перевод автора статьи (примеч. ред.).

309

оно простерло свои горячие лучи на воинов князя в поле безводном и жажду усилило. Только в обращении к Днеп­ру Словутичу звучит просьба «вызволить ладу».

Горе, принесенное Игорем, само по себе требовало по­каяния. Однако в поэме оно отсутствует. Его взяла на себя Ярославна. Ее плач отличается от плача русских жен, го­рюющих, что они теперь не смогут порадоваться «золоту и серебру».

Плач Ярославны начинается с упоминания Каялы-реки — где-то на Дунае, желания полететь туда зегзицею (кукушкой), омочить в ней рукав и ее водой омыть раны Игорю. Эта символика остается загадкой для всех комментаторов. Каяла в поэме упоминается пять раз, при­чем в разных географических местах. Слово «каять», ко­торое лежит в основе названия таинственной реки, в древ­нерусском и других древнеславянских языках имело два значения — порицать и исповедовать, т.е. исповедовать­ся в покаянии. Следовательно, название «Каяла» может восприниматься и в том, и в другом значении — как река, достойная порицания, подобно реке Стугне, кото­рая «худу струю имела», и как река покаяния. Если при­нять во внимание, что из пяти Каял какие-то были свя­заны с покаянной исповедью, тогда становится ясным, почему Ярославна желает омочить рукав именно в этой реке и омыть раны Игорю.