Глава V политические элиты и

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ. СОВЕТСКАЯ НОМЕНКЛАТУРА И ПРОБЛЕМЫ ФОРСИРОВАННОЙ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИИ

Советская номенклатура — классическая модель элиты мобилизационного типа

Уже в классической элитологии было сформулировано положе­ние о неизбежности дихотомии "элита — массы" в социалистическом обществе. Так, Р. Михельс констатировал, что и бесклассовое коллек­тивистское общество, безусловно, нуждается в элите, в качестве кото­рой призвана выступить бюрократия: "Удовлетворительно управлять общественным богатством можно, только создав широкий слой чинов­ничества (164, 1991, № 3. С. 43). Это положение получило дальнейшее развитие в работах современных западных политологов и экономис­тов. Внесший заметный вклад в разработку теории современной демо­кратии Й. Шумпетер писал, что в современных условиях трудно пред­ставить себе какую-либо форму организации социалистического об­щества, не связанную с созданием громоздкого и всеобъемлющего бю­рократического аппарата. "Любая иная мыслимая модель несет в себе угрозу неэффективности и распада...бюрократия — это вовсе не пре­пятствие для демократии, а ее необходимое дополнение. Она неизбеж­но сопровождает современное экономическое развитие и станет еще более существенным его компонентом в социалистическом государст­ве" (310. С. 276).

Однако если в политической науке достигнут консенсус относи­тельно неизбежности дихотомии "элита — массы" в экономически эга­литарном обществе, то характер этой дихотомии остается предметом острых дискуссий. Доминирующим в исследовательской литературе последних десятилетий является представленный именами Р. Арона, 3. Бжезинского, С. Хантингтона, К. Фридриха, Дж. Бернхема, М. Джила­са, X. Арендт, Б. Рицци, М. Восленского и значительным числом дру­гих исследователей подход, согласно которому социальная структура советского общества, являвшегося по сути тоталитарным, представле-

248

Советская номенклатура

на двумя враждебными классами — всевластной номенклатурой и бес­правными, лишенными собственности массами. При этом конкретные характеристики правящего класса разнятся в концепциях различных исследователей: 3. Бжезинский, М. Джилас и М. Восленский пред­ставляют его в качестве номенклатурной бюрократии; Дж. Бернхема — как класс менеджеров. Однако, на наш взгляд, эта позиция чрезмер­но идеологизирована и скорее метафорична, чем эвристична. Основ­ной недостаток этого подхода обусловлен принципиальной неприме­нимостью классовой теории к анализу обществ советского типа в свя­зи с тем, что в них по существу отсутствует ключевой признак класса — владение собственностью. Могущественная номенклатура, обладая широкими (на протяжении ряда этапов советской истории — практи­чески неограниченными) полномочиями по распоряжению государст­венной собственностью, не являлась ее полноценным субъектом, ибо не обладала правом владения этой собственностью. Право распоряже­ния, сколь бы широко оно ни практиковалось, все же не переходило в право владения.

На наш взгляд, применительно к анализу специфики дихотомии "элита — массы" в условиях советской политической системы сохра­няет свой эвристический потенциал сформулированное в первой главе книги положение о производном характере принципов элитообразова­ния по отношению к доминирующему в обществе типу развития. Ис­следование социальной конфигурации советского общества обнажает поразительное сходство ее системообразующих принципов с анало­гичными параметрами предшествовавших советской политических си­стем — политических организаций Московского государства и Россий­ской империи. Их общими системообразующими принципами являют­ся политико-центричный характер социальной организации, всеобщий характер обязанностей граждан перед государством, а также тот факт, что в основание социальной дифференциации положено различие обя­занностей различных социальных групп перед государством: одни из них несут службу (служилые классы Московского государства, бюро­кратия Российской империи, номенклатура в советской системе); дру­гие доставляют материальные средства обществу и государству (ос­тальные категории населения, представляющие аналог податных со­словий Московского государства и Российской империи). Всеобщ­ность обязанностей перед государством, являющаяся признаком "слу­жилого государства", превращает все социальные категории в служи-

249

лые в широком смысле этого понятия. Анализ номенктатурной практи­ки элитообразования советского периода показывает, что конкретные параметры ее функционирования (жесткая регламентация карьерного продвижения, последовательность иерархических ступеней лет и т.п.) восходят к принципам петровской Табели о рангах. Не случайно Г. Фе­дотов, характеризуя период становления советской системы, писал: "...новый режим в России многими чертами переносит нас прямо в XVIII век" (274, т. 2. С. 96).

Подобное сходство позволяет выдвинуть гипотезу о генетичес­кой и структурно-функциональной близости названных систем. Это означает, что по ряду ключевых параметров советская система элито­образования является модификацией той, что сложилась ранее в Мос­ковском государстве и Российской империи. В подобной системе соци­ально-политической организации в качестве элиты выступает высший эшелон служилого класса советского общества — партийно-хозяйст­венная номенклатура. Сопоставляя системы элитообразования Мос­ковского государства, Российской империи и СССР, можно констати­ровать, что советская система социальной стратификации и элитообра­зования есть классический, "химически чистый" вариант сложившей­ся в условиях мобилизационного типа развития модели элитообразова­ния. Это обусловлено установлением действительно временного, ус­ловного, жестко увязанного с несением службы характера привилегий, выступающих в качестве вознаграждения за службу. Временный ха­рактер привилегий обеспечен посредством исключительного исполь­зования денег в качестве средства вознаграждения за выполнение уп­равленческих функций. Преимущество советской системы "перед цар­ским дарением "шубы с плеча" состояло в том, что советскую "шубу" в любой момент можно было забрать обратно: она оставалась фор­мально общей, государственной и многократно передаривалась пар­тийным царем" (56. С. 74).

Согласно сложившемуся в политологической литературе по­следнего времени критерию конкретные очертания элитного слоя обо­значены принадлежностью к составу ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС, в который входили высшие руководители центральных, отраслевых и региональных органов власти.

Основанием внутриэлитной дифференциации выступает объем и масштаб властных полномочий; в рамках "податных" слоев совет­ского образца основанием дифференциации являлись уровень образо-

250

вания и квалификации, содержание труда и различие в доходах. Прин­ципиально важно подчеркнуть, что уровень образования и квалифика­ции — один из важнейших критериев дифференциации в советском обществе — являлся, по сути, меритократическим. Широкое примене­ние этого основания, обеспечившее беспрецедентный уровень соци­альной мобильности советского общества на ранних стадиях его раз­вития, позволило советскому обществу осуществить индустриальную модернизацию в условиях дефицита времени и базовых ресурсов¹.

На наш взгляд, преемственность советской системы элитообра­зования по отношению к предшествовавшим ей обусловлена тем, что в условиях советской системы сохранилась необходимость мобилиза­ционного типа развития, реализация которого востребовала свойствен­ную этому типу развития "служебную" модель элитообразования. Ар­гументация этого тезиса требует обоснования объективного характера необходимости мобилизационного развития.

Уже начальные этапы формирования советской политической системы отмечены печатью обстоятельств, неизбежно вызывающих к жизни необходимость использования мобилизационных мер и меха­низмов. Напомним хрестоматийно известное: утрата к 1920 г. в резуль­тате мировой и гражданской войн четверти национального богатства, беспрецедентная разруха, катастрофическое падение производства (выпуск промышленной продукции составлял лишь седьмую часть до-

¹ В контексте нашего исследования примечательна констатация ис­следователей социальной стратификации советского общества О. Шкаратана и В. Радаева: в советском обществе привилегии не были исключительной прерогативой элитных слоев, а представляли собой базовый способ распределения благ фактически для всех членов об­щества,хотя и в различных масштабах и различного характера и каче­ства (219. С. 204). С нашей точки зрения,суть регулируемых государст­вом различий в привилегиях заключалась в различной значимости вы­полняемых функций с точки зрения государственных потребностей. Подобный тип распределения, как правило, является следствием дефи­цита базовых ресурсов и характерен именно для обществ мобилизаци­онного типа. В этой связи следует отметить, что привилегии номенкла­туры были результатом не только ее приоритетной диспозиции в сис­теме распределения, но и проявлением характерного для всего обще­ства распределительного механизма (хотя применительно к номенкла­туре механизма значительно более щедрого).

251

военной — см.: 29, т. 1. С. 153), территориальные потери, дефицит практически всех базовых ресурсов, внешнеполитическая изоляция, колоссальные демографические потери: по экспертным оценкам, чело­веческие потери в 1917—1922 гг. составили 23—26 млн. человек (!) (189. С. 602); население Москвы по сравнению с дореволюционным уменьшилось в два раза, Петрограда — почти в три раза (104, № 9. С. 173). Таким образом, сложилась классическая ситуация осажденного лагеря, что, кстати, отмечается многими исследователями: "Советскую Россию можно было уподобить острову, на который со всех сторон об­рушивались волны, грозя совсем затопить его" (29, т. 1. С. 89).

Поэтому не удивительно, что уже первые шаги вошедших впос­ледствии в состав СССР республик, отмечены печатью жесткой моби­лизационной организации: решения ЦК партии уже в мае 1919 г, кон­статировали необходимость строжайшей централизации в распоряже­нии всеми силами и ресурсами, что неизбежно предполагало введение единой армии и единого командования, централизованной финансовой и транспортной систем и т.п. (179. С. 100-104).

С нашей точки зрения, специфика процессов элитообразования в раннесоветский период обусловлена характером и условиями реше­ния ключевой задачи страны — осуществления индустриальной мо­дернизации, реализация которой происходила в условиях дефицита практически всех значимых для развития ресурсов. Это обусловило в качестве приоритетного принципа элитообразования требование мак­симальной эффективности элиты в качестве субъекта модернизации.

Первым этапом формирования мобилизационной модели стала политика военного коммунизма. Принципиально важно отметить, что ведущий теоретик военного коммунизма Л. Троцкий был хорошо зна­ком с работой П. Милюкова "Очерки по истории русской культуры" и признавал правоту ряда выводов этой работы (в частности, Троцкий разделял представления Милюкова о роли военно-национального го­сударства как факторе форсированного развития, о приоритетности во­енно-фискальных потребностей как доминирующем импульсе разви­тия России, о взаимосвязи финансового состояния государства и типа его политической системы (267. С. 84-87). Независимо от того, на­сколько сознательным было следование Троцкого в разработке концеп­ции военного коммунизма идеям Милюкова о роли военно-националь­ного государства, логика его рассуждений несет несомненный отпеча­ток работы Милюкова: "Военный коммунизм был, по существу своему,

252

системой регламентации потребления в осажденной крепости" (269. С. 21). Именно в этой атмосфере родилась ключевая идея концепции военного коммунизма — идея милитаризации труда, суть которой — в необходимости применения военных методов в качестве мобилизаци­онного механизма в связи с тем, что рабочая сила представляла един­ственный капитал в условиях системной разрухи и катастрофической нехватки средств и ресурсов. Именно такой была аргументация Троц­кого на IX съезде партии весной 1920 г. Неизбежным следующим ша­гом была реабилитация мер принуждения и насилия : в написанной в том же 1920 г. работе "Терроризм и коммунизм" Троцкий утверждал, что использование репрессий для достижения экономических целей является необходимым инструментом пролетарской диктатуры.

Очевидно, что практическая реализация концепции мобилиза­ционной модели означала, что жесткие методы экономического управ­ления неизбежно на том или ином этапе должны были быть дополне­ны жесткостью политических мер, что нашло отражение в усилении монополии власти не только по отношению к другим партиям (приня­тая в 1922 г. резолюция XII партконференции предусматривала жест­кие меры, вплоть до репрессий, по отношению к небольшевистским партиям; однако ошибочно видеть в этом априорную установку: толь­ко на протяжении 1918—1919 гг. вопрос об отношениях с другими пар­тиями обсуждался 70 раз (248*. С. 102), но и в области внутрипартий­ных отношений, характерной чертой которых с этого времени стано­вятся централизация и милитаризация (ужесточение норм внутрипар­тийных отношений было отражено в принятом в 1919 г. новом Уставе партии). В этом же году была проведена первая чистка, уменьшившая численность внеармейских парторганизаций вдвое.

Следует отметить, что помимо востребованности мобилизаци­онных механизмов, обусловивших становление в условиях России 20-х гг. жесткого политического режима, формирование последнего было обусловлено еще одним фактором, характерным не только для России и не только для большевиков.

Анализ политической практики возглавляемой В. Лениным пар­тии после ее прихода к власти в полной мере подтвердил правомер­ность сформулированных на основе изучения опыта германской и ита­льянской социалистических партий выводов Р. Михельса о неизбежно­сти развития олигархических тенденций в лоне пришедших к власти левых партий: власть — это организация; в условиях организации де-

253

мократия исчезает, а олигархический партийный бюрократизм являет­ся неизбежным продуктом принципа построения организации как та­ковой (164, 1990, № 1. С. 58-59).

Кроме того, философия и практика большевизма во многом ста­ли последовательным продолжением фанатизма русской дореволюци­онной леворадикальной интеллигенции. И столь же инструментально, как она, большевики относились к стране и ее населению, рассматри­вая его в качестве сырого материала, что дало основание Горькому кон­статировать: Ленин обращается с людьми, как металлург с рудой. Но­вая политическая элита, в большинстве своем сформированная из вне-элитных (преимущественно разночинная интеллигенция и маргиналь­ные слои) по отношению к управленческой элите царской России со­циальных категорий, придя к власти, обнаружила поразительную жес­токость не только по отношению к прежней элите, но и к своим мате­ринским социальным группам.

Однако справедливость требует отметить, что жесткость сло­жившейся после 1917 г. политической системы несмотря на "негатив­ную преемственность" дореволюционных традиций левого движения, все же не была априорным принципом большевиков, а во многом яви­лась реакцией на сложившуюся ситуацию осажденного лагеря и то­тальной внешнеполитической изоляции: пришедшие к власти револю­ционеры вынуждены были под давлением обстоятельств отказаться от многих романтических иллюзий и надежд. Отказом от первоначаль­ных теоретических представлений стало и формирование правящего слоя по номенклатурному принципу. Известно, что доктрина Маркса и Ленина, выступившая в качестве теоретического обоснования соци­ального конструирования в ходе социалистической революции, была построена на принципиально иных основаниях, чем те, что были реа­лизованы на практике в СССР: выборность и сменяемость высших ру­ководителей, партмаксимум (зарплата не выше зарплаты квалифици­рованного рабочего), отмирание государства, наконец.

Между тем советская реальность весьма существенно отлича­лась от этих представлений: уже формирование первого советского правительства, состав которого был фактически "проштампован" II Всероссийским съездом Советов, было отмечено отходом от прин­ципа выборности. В дальнейшем в аппарате ЦК РКП(б) была создана специальная структура, осуществлявшая "подбор и расстановку кад­ров" — Оргинструкторский и Учетно-распределительный отделы,

254

объединенные в 1923 г. в Орграспредотдел, ставший важнейшей струк­турой аппарата ЦК партии и традиционно возглавлявшийся влиятель­ными лицами в составе высшего руководства (в разное время этим от­делом заведовали В. Молотов, Л. Каганович, Г. Маленков). И если Орг­бюро и комиссии ЦК, готовившие проекты решений ЦК по кадровым вопросам, выступали в качестве механизма ротации высшего эшелона управления, то Орграспредотдел стал механизмом ротации управлен­цев среднего уровня. Практика номенклатурного назначенчества в противовес выборности была легитимирована на XII съезде РКП(б) в 1923 г. в виде специальной резолюции "По организационному вопро­су", конституировавшей этот принцип в качестве приоритетного при замещении вакансий во всех отраслях управления. В развитие реше­ний съезда в течение 1923 г. был принят ряд постановлений (211), став­ших по существу нормативными документами номенклатурной прак­тики рекрутирования и ротации управленческого аппарата высшего и среднего уровней (подробнее см.: 110. С. 26-27).

Однако несмотря на жесткие параметры сложившейся в первые годы советского правления политической системы, номенклатура "первого призыва" была весьма неэффективной. Характерными черта­ми функционирования новой политической элиты в первые послерево­люционные годы стали приобретшая колоссальный масштаб бюрокра­тизация быстро разраставшегося партийного и государственного аппа­ратов (о масштабах его разрастания свидетельствует тот факт, что за неполный 1921 г. только партийный бюджет поглотил сумму, равную объему кредита, предложенного в этот период Советской России Гер­манией (189. С. 546); неуклонное подминание центральными партий­ными органами госструктур и постепенная подмена аппаратом ЦК ме­стных партийных органов.

Тотальная бюрократизация государственного и партийного ап­паратов была обусловлена как национализацией экономики (что потре­бовало значительного увеличения управленческого штата), так и ката­строфическим дефицитом элементарных благ, доступ к которым обес­печивали сопутствующие чиновному статусу паек (официально) и воз­можность взяток (неофициально). Качество управленческой элиты в начале 1920-х гг. было таково, что дало основание Ленину констатиро­вать : "Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степе­ни подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только

255

слегка подкрашен сверху" (131. С. 383). В этом контексте следует упо­мянуть и гонку за привилегиями, в которую включилось большинство новой элиты. Один из ближайших соратников Троцкого А. Иоффе, на­блюдая нравы новой элиты, уже в 1920 г. констатировал : "Сверху до­низу и снизу доверху — одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше — к автомобилю, вагону, совнарко­мовской столовой, квартире в Кремле или "Национале"; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, — к престижу, громко­му положению и известному имени" (цит. по: 41, т. 1. С. 379-380). А в условиях нэпа к 1927 г. масштабы коррупции приобрели такой размах, что известный экономист Ю. Ларин, перечисляя "12 способов неле­гальной деятельности частных капиталистов", выделял самое главное — наличие "соучастников" и "агентов" в государственном аппарате (128, т. 2).

Неэффективность правящего в 1920 — начале 1930-х гг. слоя была обусловлена целым рядом причин. Среди важнейших из них — множественные расколы внутри правящего слоя и существенная раз­ница между характером правящей элиты и основной массы населения. Ведущими мотивами внутриэлитных расколов были концептуальные [разногласия по поводу технологии индустриальной модернизации и личная конкуренция — борьба за власть. По нашему мнению, сведение причин внутриэлитного противостояния к борьбе за личную власть значительно упрощает ситуацию и снижает возможности содержатель­ного анализа процессов элитообразоования. Внутриэлитное противо­стояние было отмечено чрезвычайно сложным переплетением моти­вов. Различные этапы внутриэлитной борьбы характеризовались меня­ющейся конфигурацией мотивов, однако, несмотря на различия в при­чинах, внутриэлитные разногласия выступали значимым фактором снижения эффективности управления. Устранение внутренней кон­фликтности элитного слоя представляло собой шаг к созданию элиты мобилизационного типа как эффективного инструмента модернизации в условиях дефицита ресурсов.

Существенная разница социально-психологического облика правящей партийной верхушки и внеэлитных слоев населения, а также правящей элиты и основной массы членов партии (которые были кап­лей в море крестьянского населения) была обусловлена монополизаци­ей важнейших государственных постов "старой гвардией" — партий­цами дореволюционных призывов. Если основную массу членов пар-

256

тии составляли выходцы из рабочих и крестьян, вступившие в партию уже после Октября 1917 г, то костяк партийной элиты составляла "ста­рая гвардия", вошедшая в состав партии до Октябрьской революции. В 1919 г. лишь 8 процентов численности партии составляли вступившие до февраля 1917 г. и 80 процентов — принятые в ряды партии после Октября (64. С. 276-282).

Чистка 1921-1922 гг., в результате которой было исключено око­ло четверти членов партии, не изменила это соотношение: тонкий ру­ководящий слой большевиков с дореволюционным стажем (около 10 тыс. человек — см. 29, т. 1. С. 207) оставался небольшим островком в огромном море вступивших после Октября 1917 г. Но именно эта кате­гория занимала большинство важнейших государственных постов в на­чале 1920-х гг., хотя составляла 2,7 % состава партии в 1922 г. (послед­няя включала в этот период 376 тыс. человек — 264. С. 27). Ленин по­лагал, что подобные параметры соотношения высшего управленческо­го эшелона и остальной партии могут стать питательной средой тен­денции обособления правящего слоя от основной массы партийцев, предотвратить которую были призваны предложенные им меры в зна­менитом "Письме к съезду" в 1922 г. (расширение состава ЦК партии до ста человек за счет рекрутирования выходцев из внеэлитных слоев населения — рабочих и крестьян). Однако в связи с болезнью Ленина его предложения не были реализованы в полном объеме.

Не изменило состав правящей элиты и значительное увеличение численности рядов партии в ходе ленинского призыва 1924 г., хотя в этот период состав партии изменился на треть: численность возросла на 240 тыс. и составила более 700 тыс. чел., так что к 1926—27 гг. пар­тия насчитывала более 1 млн. чел. Однако численность партийцев с до­революционным стажем составляла один процент. Между тем состав ЦК и в 1927 г. на 93 процента состоял из представителей старой гвар­дии — большевиков с подпольным стажем (29, т. 1. С. 292). Это дало основание Л. Шапиро констатировать, что организационная структура управления после революции в кадровом отношении практически не отличалась от дореволюционной подпольной структуры (344. С. 236-237).

Подобные параметры правящей элиты свидетельствовали о пре­имущественно закрытом характере элитного рекрутирования и низких темпах элитной ротации, что было важным фактором снижения эффективности управления в условиях мобилизационного развития. Поэто-

257

му политика "выдвижения", призванная сократить разрыв между пар­тийной элитой и основной массой партийцев (а значит, обеспечить от­крытый характер элитного рекрутирования), стала существенным ком­понентом мер по обеспечению эффективности элиты. Учитывая, что подавляющее большинство управленческого аппарата высшего и сред­него уровней были членами партии, политика "выдвижения" означала меры по обеспечению интенсивной вертикальной мобильности, от­крытого характера процесса рекрутирования элиты и высокие темпы ротации элитного слоя. Трагический пик этой политики пришелся на конец 1930-х гг.

На наш взгляд, на процесс эволюции советской политической элиты существенный отпечаток наложили концептуальные разногла­сия внутри правящего слоя по поводу технологии индустриальной мо­дернизации: задача выживания и развития в ситуации дефицита ресур­сов стала ключевой задачей государства, а вопрос об источниках средств, темпах и способах индустриальной модернизации как усло­вии выживания и развития стал центральным вопросом внутриэлит­ной борьбы, начиная с первой организованной фракции ("левые ком­мунисты" весной 1918 г.). По существу жесткий внутриэлитный рас­кол, которым отмечены 1920-е и начало 1930-х гг., в его содержатель­ной интерпретации был отражением столкновения различных концеп­ций развития советского общества, а жесткая внутриэлитная борьба во многом была противостоянием различных представлений о путях, ме­тодах, темпах и источниках модернизации. В ходе развернувшейся в середине 1920-х гг. теоретической дискуссии сложились основные концептуальные подходы к осуществлению модернизации страны.

Начало 1920-х гг. было отмечено убежденностью абсолютного большинства высшего эшелона власти в том, что иностранные креди­ты и инвестиции являются необходимым условием подъема экономи­ки и ее индустриальной модернизации. Однако надеждам на зарубеж­ную финансовую поддержку не суждено было осуществиться. Это обусловило остроту вопроса об источниках средств для модернизации и интенсифицировало поиск концептуальных подходов к осуществле­нию модернизации в условиях дефицита ресурсов. О существе основ­ных подходов в ходе теоретической дискуссии первой половины 1920-х гг. дает представление сопоставление позиций Е. Преображенского, отражавшего точку зрения троцкистской оппозиции, и Н. Бухарина, позиции которого в тот период разделяло большинство членов ЦК.

258

Преображенский в работе "Новая экономика" (1926), явившейся контр­репликой на книгу Бухарина "К вопросу о закономерностях переходного пери-ода", полагал, что в условиях дефицита необходимых для индустриального роста ресурсов (прежде всего финансовых), а также в связи с этической не­приемлемостью для социалистического государства колониального типа ис­пользования ресурсов и невозможностью дальнейшего ограничения потребле­ния, и без того чрезвычайно скудного, неизбежным и правомерным является изъятие прибавочного продукта для нужд индустриализации не только из сфе­ры социалистического сектора, но и из иных секторов экономики, имея в ви­ду прежде всего сельское хозяйство — преимущественно индивидуальное. Более того, предлагавшаяся Преображенским тактика изъятия ресурсов из де­ревни предполагала практически полное изъятие прибавочного продукта, что в перспективе означало фактическое вытеснение альтернативных социалисти­ческому секторов экономики. В этой связи Преображенский употреблял такие понятия, как "экспроприация" и "эксплуатация", и сравнивал процесс пере­качки средств из деревни (которая в этом случае выполняла роль внутренней колонии) в город с процессом перекачки средств из колоний в метрополии. Перефразируя известный термин Маркса, Преображенский определил отчуж­дение прибавочного продукта несоциалистического сектора экономики в це­лях форсированной модернизации промышленности как "первоначальное со­циалистическое накопление". При этом Преображенский считал, что чем бо­лее отсталой на старте является начавшая индустриализацию страна, тем бо­лее неизбежный и тем более интенсивный характер носит необходимость экс­плуатации одного сектора экономики другим, рассматривая эту закономер­ность в качестве "основного закона социалистического накопления".

Позиция Бухарина, с которой в первой половине 1920-х гг. было соли­дарно большинство высшего эшелона власти, была более взвешенной: не от­рицая необходимость перераспределения ресурсов в пользу социалистической промышленности, он вместе с тем полагал, что тактически это перераспреде­ление не должно означать полное вытеснение несоциалистического сектора из экономики, и высказывался в пользу многоукладности экономики, мотивируя это тем, что жесткая по отношению к деревне налоговая и ценовая политика — и в перспективе деградация индивидуальных хозяйств — сократят их воз­можности в качестве источника финансирования индустриальной модерниза­ции, в то время как расширенное воспроизводство частного крестьянского хо­зяйства (знаменитый лозунг "обогащайтесь!" родился именно в ходе этой по­лемики) будет способствовать расширению возможностей финансирования индустриальной модернизации, которая будет тем более успешной, чем более

259

продуктивным будет накопление в крестьянском секторе. Принципиальным в позиции Бухарина было отрицание форсировки: крылатой стала фраза о необ­ходимости "черепашьего шага" социалистического строительства.

Очевидно, что предлагавшаяся Бухариным тактика была заведо­мо более предпочтительной не только в связи с ее большей по сравне­нию с концепцией Преображенского экономической эффективностью, но и в связи с очевидными социальными издержками плана Преобра­женского, ставящими под угрозу политическую стабильность в обще­стве в связи с неизбежными потрясениями в деревне. Однако эта так­тика была рассчитана на наличие другого ресурса — временного; меж­ду тем последующие за дискуссией события продемонстрировали его отсутствие.

В 1923—27-х гг. и большинство членов ЦК, и Сталин выступа­ли за безусловную поддержку позиции Бухарина (хотя в той или иной мере в ходе дискуссии обеими сторонами признавалась необходимость частичного изъятия продукта деревни в умеренных и щадящих фор­мах). Однако ситуация внутреннего и внешнего кризиса 1927-28-х гг. вынудила руководство в лице Сталина на практике реализовать модель форсированной модернизации, что неоднократно подчеркивалось оп­позицией — и правой, и левой. В "Преданной революции" Троцкий писал, что тактика коллективизации и индустриализации заимствова­на у левой оппозиции, а Бухарин называл Сталина неотроцкистом.

Важно констатировать, что переход "генеральной линии" к кон­цепции форсированной модернизации был вынужденным и крайне бо­лезненным. Даже Троцкий, цитируя выступление Сталина в апреле 1927 г. о том, что приступить к строительству Днепрогэса в тот пери­од значило то же, что для мужика покупать граммофон вместо коровы, признавал, что переход к политике форсированной коллективизации был неохотным и медленным (269. С. 34), что ускорение темпа индус­триализации происходило "эмпирически, под толчками извне, с гру­бой ломкой всех расчетов и с чрезвычайным повышением накладных расходов" (269. С. 28).

Был ли переход к форсированной модернизации продиктован глубиной кризиса, представляя собой наиболее эффективный выход из ситуации, или он был продуктом грубого произвола? Важность ответа на этот вопрос обусловлена тем, что именно в рамках сформировав­шейся в период с конца 1920-х до конца 1930-х гг. политической сис­темы окончательно сложилась модель элитообразования, просущест-

260

вовавшая до 1991 г. Если формирование жесткой политической систе­мы мобилизационного типа в 1920—30-е гг. было объективно обуслов­лено, то следует признать, что доминировавшая в СССР номенклатур­но-бюрократическая модель процесса элитообразования, по существу, как было показано выше, имманентная мобилизационному развитию, является неизбежным следствием избранной модели развития.

В этом случае иерархически организованная, с жестко верти­кальным подчинением верховной власти, строго централизованная и даже милитаризованная элита, формирование которой происходит по принципу "привилегии за службу" и способом ротации которой явля­ется чистка, предстает в качестве неотъемлемого элемента модели.

Как было отмечено выше, ключевой проблемой модернизации 1920—30-х гг. была проблема источников финансирования. В услови­ях отсутствия внешних источников финансирования модернизация могла быть осуществлена только за счет внутренних ресурсов. По­скольку фонд накопления в промышленности был исключительно низ­ким, рассчитывать оставалось только на финансирование индустриа­лизации за счет увеличения товарного производства в деревне, преж­де всего за счет увеличения производства товарного хлеба. Однако к 1927 г. производство крайне необходимого товарного хлеба сущест­венно упало: по сравнению с 1909—13 гг. среднегодовая товарная про­дукция зерновых в 1923—27 гг.. уменьшилась почти в два раза (143. С. 185).

Среди важнейших причин кризиса хлебозаготовок эксперты на­зывали низкие заготовительные цены на зерно, "ножницы" цен на про­мышленные и сельскохозяйственные товары, нехватку промышленных товаров, что дестимулировало рост товарных продаж зерна крестьяна­ми. Однако известный отечественный статистик В. Немчинов (на дан­ные которого опирался Сталин в принятии решений о форсированной коллективизации) показал, что главная причина зернового кризиса 1927—28 гг. коренилась не в "ножницах" цен и не в нехватке промыш­ленных товаров, а в структуре сложившегося после 1917 г. сельского хозяйства, в рамках которого были ликвидированы крупные помещи­чьи хозяйства и значительно снизился удельный вес кулацких хо­зяйств, выступавших основными производителями товарного хлеба. Поэтому форсированная коллективизация индивидуальных крестьян­ских хозяйств предстала в качестве условия изыскания инвестиций для и индустриализации.

261

В этой связи следует отметить, что радикальное изменение структуры сельского хозяйства в пользу индивидуальных крестьянских хозяйств после 1917 г. означало реализацию столыпинской мечты о фермерском сельском хо­зяйстве в России. Однако следует также отметить, что после 1917 г. столыпин­ский проект был реализован в значительно более благоприятных условиях: после 1917 г. раздел поместий устранил бывший крестьянским кошмаром зе­мельный голод; между тем столыпинская реформа, как известно, не предусма­тривала ликвидацию помещичьего землевладения. Кризис 1927—28 гг. стал еще одним доказательством того, что столыпинский курс на фермерское сель­ское хозяйство даже в значительно более благоприятных условиях, покончив­ших с нехваткой земли, был не только не способен стать источником накопле­ния необходимых для осуществления индустриализации средств, но и был не в состоянии прокормить население страны.

Другим способствовавшим радикальному повороту политики в 1928—29-х гг. фактором стала внешняя угроза, обретшая в 1927 г. кон­кретные очертания (дипломатические неудачи советской внешней по­литики — разрыв дипотношений с правительством английских консер­ваторов, убийство советского посла в Польше Войкова совпали с про­валом политики Коминтерна в Китае).

К перечисленным обстоятельствам следует добавить, что начи­ная с середины 1930-х гг. константой политического и экономического развития СССР была надвигавшаяся угроза гитлеровской агрессии, ставшая фактором серьезного усиления востребованности мобилиза­ционных механизмов в экономике и политике СССР. Одним из этих механизмов стала коллективизация сельского хозяйства. Необходи­мость последней была подтверждена в годы войны: так, нарком и ми­нистр финансов СССР в 1938—60 гг. А. Зверев характеризовал значе­ние крупных коллективных хозяйств как один из важнейших факторов победы в войне (84. С. 110). В признании реальности внешней угрозы были солидарны и большинство ЦК и оппозиция.¹

Итак, если роль экстремальных обстоятельств как фактора необ­ходимости форсированной модернизации очевидна, то остается во-

¹ Биограф Бухарина С. Коэн,безусловный сторонник эволюционизма бухаринского типа, вынужден констатировать, что во многих отношениях опасность угрозы войны была узловым моментом фиаско линии Буха­рина и причиной того, что лозунг партии "Догнать и перегнать!" стал "неотложным и грозным велением времени" (119. С. 324). Мнение ав­торитетных западных исследователей И. Дойчера, Э. Карра и Р. Дэви-

262

прос о мере и оптимальных масштабах форсировки и, соответственно, о мере необходимого принуждения как в масштабах политической си­стемы в целом, так и в процессе элитообразования: последнее являет­ся производным первого. Ключ к ответу на этот вопрос заключается в констатации дефицита еще одного важнейшего ресурса любой модер­низации — временного.

Бухарин был, безусловно, прав, указывая, что форсирование коллективизации представляет угрозу политической стабильности го­сударства, и требуя в этой связи прекращения чрезвычайных мер в де­ревне, восстановления рынков, материальной поддержки средних и мелких крестьянских хозяйств и т.п.

Однако реализация этих справедливых мер и осуществление мо­дернизации "черепашьими шагами" (термин Бухарина) — на протяже­нии целого исторического периода — требовали наличия одного из важнейших ресурсов развития — временного, который, однако, был столь же дефицитен, как и другие ресурсы. "Для программы Бухарина, основанной на эволюционных методах, умеренных целях и долговре­менных решениях, требовался длительный период без внутренних и внешних кризисов. Однако и те, и другие назревали", — пишет С. Ко­эн (119. С.313), имея ввиду кризис хлебозаготовок и нарастание угро­зы войны.

Формулу модернизации в условиях дефицита временного ресур­са дал Сталин в феврале 1931 г. : "Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут" (249, т. 13. С. 38). События лета 1941 г. подтвердили обоснованность этого прогноза.

Следствием "бега наперегонки со временем" в ходе наращива­ния обороноспособности экономики стала коррекция пятилетних пла­нов: предполагавшиеся ЦК партии в противовес левой оппозиции тем­пы роста 4—9 процентов в год под влиянием кризиса были отвергну­ты в пользу форсированных (прирост промышленной продукции в 1934 г. составил 19 процентов, в 1935 г. — 23 процента; в 1936 г. — 29

са близко позиции С. Коэна: меры по форсированной коллективизации носили вынужденный характер и были обусловлены тяжестью обстоя­тельств — катастрофическим кризисом хлебозаготовок, поставившим под угрозу снабжение население городов и рабочих промышленных объектов, и внешней угрозой.

263

процентов; в 1935 г. продукция сельского хозяйства увеличилась по сравнению с 1933 г. на 20 процентов (143. С. 314). Те же причины обус­ловили урезание потребления в пользу накопления¹.

Угроза внешнеполитической агрессии не только обусловливала дефицит времени для осуществления индустриальной модернизации, но и усугубляла проблему дефицита средств для модернизации, ибо предопределяла непомерно высокую долю оборонных расходов в бю­джете страны. Воспоминания политиков о предвоенном времени сви­детельствуют, что степень форсировки в наращивании обороноспособ­ности страны в тот период была чрезвычайной (197. С. 109).

В годы, предшествовавшие гитлеровской агрессии, военные рас­ходы СССР выросли с 25,6 % в 1939 г. до 43,4 % в 1941 г. (90, т. 1. С. 413). С 1 июля 1941 г. до 1 января 1946 г. только прямые военные расхо­ды составили 52,2 процента всех доходов госбюджета за этот период, однако реально они существенно превышали эти значения, ибо приве­денные данные отражают только прямые расходы по линии военных ве­домств и не учитывают сумм, использованных на нужды обороны по другим статьям бюджета. В период Великой Отечественной войны не­посредственно на военные нужды было использовано 57—58 процентов национального дохода, 65—68 процентов промышленной и около 25 процентов сельскохозяйственной продукции, в то время как на финанси­рование народного хозяйства в этот период было использовано около 20 процентов ресурсов государственного бюджета (84. С. 198-199).

При этом, по свидетельству А. Зверева, в период Великой Отече­ственной войны СССР только накапливал золотой запас, не продав ни одного грамма (!) (84. С. 229). Это означает, что как и в начале XVIII в., развитие осуществлялось посредством предельной мобилизации сил и средств при колоссальных военных расходах и отсутствии внеш­них заимствований.

Таким образом, анализ внешних и внутренних факторов позво-

¹ Троцкий констатировал,что капвложения поглощают в СССР около 25—30 процентов национального дохода (269. С. 19). Аналогичные дан­ные приводил министр финансов СССР А. Г. Зверев: норма накопления в годы довоенных пятилеток составляла 26—29 процентов националь­ного дохода, что не менее, чем в 3 раза превышало аналогичные пока­затели развитых стран того времени (84. С. 238), а ежегодные темпы прироста производства в 1928—40 гг. были беспрецедентны: 16,8 % (18. С. 47).

264

ляет констатировать повторение в 1920—40-х гг. известной по предше­ствующим этапам российской истории необходимости выживания и развития в ситуации "осажденной крепости" (угроза внешней агрес­сии в сочетании с дефицитом времени и дефицитом практически всех значимых для развития ресурсов). Единственно возможной моделью модернизации в этих условиях является мобилизационная модель, а ее политической формой — жесткая милитаризованная политическая си­стема.

Существенный разрыв между потребностями государства в вы­живании и развитии и находившимися в его распоряжении средствами неизбежно формировал противоречие между интересами государства и интересами хозяйственных субъектов. Превышение требований го­сударства по отношению к возможностям его граждан обусловливало запредельный уровень эксплуатации, что, в свою очередь, предопреде­ляло формирование жесткого политического режима, который высту­пал в качестве инструмента принуждения граждан для выполнения превышающих их возможности задач. В качестве объекта принужде­ния выступали как внеэлитные слои, так и элитные — номенклатура. При этом положение последней было двойственным: являясь субъек­том принуждения по отношению к внеэлитным слоям, номенклатура в то же время выступала в качестве объекта принуждения со стороны

верховной власти.

По отношению к внеэлитным слоям форсированная модерниза­ция в условиях дефицита средств без внешних заимствований неиз­бежно осуществлялась ценой сверхэксплуатации человеческих ресур­сов посредством внеэкономических мер принуждения. Потребность экономики в фактически бесплатном труде заключенных была одной из причин массовости репрессий. Не случайно возрастание масштаба репрессий совпало со значительным ростом удельного веса хозяйст­венных организаций НКВД в экономике.¹

¹ Если народнохозяйственный план 1937 г. предусматривал освое­ние хозяйственными структурами НКВД лишь 6 процентов всего объе­ма капитального строительства,то в 1940 г. организациями НКВД было выполнено около 13 процентов всего объема капитальных работ по народному хозяйству (284. С. 82),а в течение 1941-1944 гг. строитель­ными организациями НКВД было выполнено почти 15 процентов, или седьмая часть всех выполненных в этот период работ по народному хо-

265

Что касается мер принуждения по отношению к правящей но­менклатуре, следует констатировать, что именно кризис конца 1920-х гг. дал импульс формированию политической системы мобилизацион­ного типа — с жестким милитаризованным режимом, монопольной структурой власти, всеобщностью обязанностей граждан перед госу­дарством, правящий класс которого рекрутирован по принципу "при­вилегии за службу" и жестко подчинен верховной власти, выступаю­щей по отношению к правящему слою в качестве "верховного главно­командующего" не только в буквальном смысле — в период войны, но и в переносном — в качестве субъекта рекрутирования и ротации но­менклатуры посредством чисток.

Безусловно, фактором, наложившим драматический отпечаток на ход реализации мобилизационной модели развития, стали особен­ности личности Сталина. В политико-психологическом исследовании "Сталин. Путь к власти. 1879—1929. История и личность" известный американский политолог Р. Такер отмечает, что доминирующими чер­тами личности Сталина были жестокость и мстительность, постоянная потребность в самоутверждении, черно-белое восприятие действи­тельности (и соответствующее восприятие окружающих в категориях

зяйству в целом (подробнее см.: 167. С. 234-236; 168. С. 396-398). До­ля НКВД в капиталовложениях в плане на 1941 г. составляла 20 про­центов; ГУЛАГ обеспечивал от 20 до 50 процентов (в зависимости от территорий) заготовок и вывоза леса,40 процентов добычи хромитовой руды (8. С. 108),а по ряду отраслей (золотодобыча,производство нике­ля, молибдена, кобальта, вольфрама, олова) удельный вес НКВД был еще более высоким, нередко превышая 50 процентов. Причем нередко строительные организации НКВД выполняли самые тяжелые рабо­ты(строительство Норильского комбината, Беломоро-Балтийского.Вол­го-Балтийского,Северо-Двинского водных путей и т.д.). Так, наркомат тяжелой промышленности фактически отказался от освоения богатей­шего никеле-кобапьтового месторождения под Норильском в связи с исключительно тяжелыми природно-климатически ми условиями строи­тельства. Нарком тяжелой промышленности Г. Орджоникидзе предло­жил передать строительство Норильского комбината в ОГПУ,создав для этого специальный лагерь (281. С. 87). Тяжелый физический,и при этом бесплатный труд заключенных в условиях дефицита средств и време­ни выступал в качестве компенсаторного механизма, призванного вос­полнить дефицит ресурсов, выполняя функцию инструмента экономии, средств.

266

друзья — враги), ощущение окружающей среди как имманентно враж­дебной (261, гл. 12).

Однако значение психологических особенностей Сталина было вторичным — будь у руля государства личность иного склада, возмож­но, политический процесс был бы менее экстремистским. Но основ­ные параметры курса (в случае его ориентации на задачи развития), ве­роятно, совпали бы с теми, что были реализованы на практике. В этой связи очевидно, что объяснение особенностей политического развития советского общества в 1930—50-е гг. посредством демонизации лич­ности Сталина оставляет политологическое исследование на уровне паскалевского афоризма: если бы нос Клеопатры был короче, мир был бы иным.

Очевидно, что реализация концепции форсированной модерни­зации требовала соответствующей системы власти и рекрутирования элиты, способной реализовать этот курс. В области элитообразования смысл осуществленного Сталиным политического переворота заклю­чался в создании системы рекрутирования элиты мобилизационного типа, выступающей элементом соответствующей политической систе­мы. Первые разработки концепции политической системы подобного типа можно отнести к началу 1920-х гг. : в 1921 г. Сталиным была на­писана представлявшая конспект более обширной брошюры заметка "О политической стратегии и тактике", опубликованная лишь в 1947 г. и вошедшая в собрание сочинений Сталина (249, т. 5).

Основные положения этой концепции на языке современной по­литологии: монопольная организация власти (однопартийная систе­ма); всеобъемлющее использование мобилизационных механизмов уп­равления, при котором институты и структуры гражданского общества полностью поглощены государством и превращены в инструменты мо­билизации (общественные организации — комсомол, профсоюзы и т.п., система образования, СМИ и т.д. — "приводные ремни" государ­ства); приоритет аппарата власти над выборными органами; милитари­зация государственного управления и его ключевого элемента — поли­тической элиты ("партии" в терминологии Сталина); строго иерархи­ческая организация политической элиты с жесткой монолитной систе­мой внутренней организации; особая роль качеств управленческой элиты и способности высшего эшелона управления создать эффектив­но работающий слой региональных и отраслевых руководителей (200—300 человек) и их оптимальное размещение на стратегически

267

важных постах; высокая степень идеологизации политической элиты и политической системы в целом.

По сути, это характеристика политической системы мобилизаци­онного типа; сходство усиливает метафора "приводных ремней", кото­рые, в отличие от автора термина — Ленина, Сталин понимал в качест­ве инструмента приведения в действие всей социальной конструкции для выполнения поставленных ее руководящим эшелоном решений.

Анализ сталинских преобразований показывает, что ротация элитного слоя была приоритетной целью этих преобразований. (Г. Фе­дотов констатировал, что в этом отношении эволюция сталинизма под­тверждает опыт всех "великих" революций — "главный смысл их со­стоит в смене правящего слоя; образование новой аристократии озна­чает объективное завершение революции" (274, т. 2. С. 95).

Для того, чтобы понять характер созданной Сталиным системы элитной ротации, необходимо присмотреться к содержательному ха­рактеру осуществленного им переворота в терминах политической культуры. В этой связи следует констатировать, что реализация дати­рованного 1921 г. наброска вышла далеко за намеченные рамки, и ста­линский переворот 1929—39-х гг. по глубине и последствиям стал ре­волюцией. В признании масштаба сталинского переворота, как тожде­ственного революционному, были солидарны столь разные авторы, как Л. Троцкий и Г. Федотов, С. Коэн и Р. Такер, хотя оценивали его значе­ние с диаметрально противоположных позиций. При этом исследова­тели отмечали, что десятилетие сталинских преобразований, хотя и имело исторические предпосылки и корни в ленинском большевизме, тем не менее "не было его продолжением с предопределенным исхо­дом, а стало революцией со своими характерными чертами и динами­кой" (345. С. 52).

Несмотря на внешнее сходство курса сталинской политики на форсированную модернизацию с программой левой оппозиции, по со­держанию сталинская революция не была реализацией курса Троцко­го, а во многом предстала контрреволюцией в противовес революции Ленина и Троцкого. Если Троцкий делал упор на разрушительный ас­пект задач революции ("В конечном счете, революция означает окон­чательный разрыв с азиатчиной, с семнадцатым веком, со Святой Ру­сью, с иконами и тараканами" — считал Троцкий), то содержание ста­линской революции не только не было разрывом с прошлым, но по су­ществу означало возвращение к традиционной исторической модели

268

российских модернизаций: формы, которые приняла сталинская рево­люция и природа нового советского строя, в значительной мере явля­ются повторением важнейших черт революций сверху, "проявлявших­ся в политической культуре старой России в процессе строительства царского государства с XV по XVIII в. и наложивших свой отпечаток на развитие ее социально-политического строя" (345. С. 96).

Таким образом, в начале 1930-х гг. произошло возвратное исто­рическое движение, причем даже не в эпоху империи, а в период Мос­ковского государства. И переезд правительства в марте 1918 г. в связи с угрозой захвата немцами Петрограда в Москву был неким символом этого движения из императорской России в московское государство: "Перенесение столицы назад в Москву есть акт символический" (274, т. 2. С. 185-186).

Размышляя над ходом исторического движения российского об­щества, осуществившего модернизацию посредством реставрации по­литической модели эпохи Московского государства и ранней империи (идеологические формы которых столь разительно контрастировали с претензией на беспрецедентность социалистического пути), нельзя не отметить, что причины подобного повторения — в реконструкции кон­фигурации факторов, определявших выбор модели развития в предше­ствовавшие периоды. 1920—30-е гг. отмечены сохранением значимос­ти факторов, определявших развитие российского государства в XV-XVIII вв., — территориальные потери, отставание от ушедших вперед соседей и дефицит значимых для модернизации ресурсов, прежде все­го временного и финансового.

Развитие в условиях дефицита ресурсов и постоянной внешней опасности предопределило потребность государства во всеобщности службы его граждан. Таким образом, в ходе сталинской "революции сверху" произошла реконструкция модели "служилого государства", в рамках которого в качестве элиты выступает высший эшелон служило­го класса. Концентрированным выражением этого порядка можно счи­тать формулировку Г. Маленкова на XVIII партконференции в 1941 г.: "Все мы слуги государства".

Основные параметры сталинской революции по ключевым при­знакам повторяют петровские преобразования.¹ Это индустриальная

¹ Не случайно Сталин с почтением относился к Петру I (249,т. 11. С. 246-248) и прекрасно знал русскую историю (23. С. 327).

269

модернизация как цель политической революции; милитаризованный характер социальной организации; существенное упрощение социаль­ной структуры, осуществленное с целью обеспечения всеобщности обязанностей перед государством (Петр I разверстал промежуточные состояния между основными классами общества с целью обеспечения всеобщности повинностей граждан перед государством; известно раз­деление социальной структуры советского общества на два класса и прослойку); конституирование высшего эшелона служилого класса (но­менклатуры)в качестве политической элиты; подчиненное положение правящего слоя по отношению к верховной власти, выступающей субъ­ектом рекрутирования и ротации элитного слоя; приоритет политичес­кой элиты над экономической; чистка в качестве механизма ротации элиты; массовое применение принудительного труда, включавшего масштабную миграцию в связи со строительством крупных объектов (Петербург, Онежский и Ладожский каналы, первые фабрики и заводы при Петре I, что дает основание исследователям говорить о "петров­ских лагерях принудительного труда"; Беломорско-Балтийский и Вол­го-Донской каналы, Днепрогэс, Норильский и Кузнецкий комбинаты и т.п. в 1930-е гг.); контрольная и репрессивная роль органов политичес­кой полиции по отношению к обществу и элите (Преображенский и тайный Приказы, фискалат и прокуратура при Петре I; ОГПУ — НКВД в качестве политической полиции; ЦКК—РКИ и пришедшие им на сме­ну в 1934 г. Комиссия советского контроля и Комиссия партийного кон­троля; в 1940 г. был создан Наркомат государственного контроля во гла­ве с Л. Мехлисом), экстремизм методов модернизации: мобилизацион­ная модель Петра I строилась по принципу "любой ценой"; аналогична философия сталинской революции: "Нет в мире таких крепостей, кото­рых не могли бы взять...большевики" (249, т. 11. С. 58); отсюда — заве­домо невыполнимые параметры пятилетних планов: Сталин хорошо ус­воил урок Петра I — требуй невозможного, чтобы получить максимум возможного; роль церкви в качестве элемента государственного меха­низма (именно начиная с Петра I священники были обязаны доносить о политических преступлениях, даже при условии нарушения тайны ис­поведи; аналогичной была ситуация при Сталине); ориентация на соб­ственные национально-государственные интересы (отказ от идеи миро­вой революции в пользу строительства социализма в одной стране).

В контексте нашего исследования важным итогом сталинской революции стало установление тарифно-квалификационной сетки со

270

значительным разрывом в оплате труда между разрядами, которая ста­ла аналогом петровской Табели о рангах и знаменовала введение прак­тики меритократического критерия в процесс рекрутирования профес­сиональных элит. "Знатные люди" 1930—50-х гг. — это элита в интер­претации В. Парето (напомним, что в концепции В. Парето элита — это лица, имеющие наивысшие индексы в профессиональной деятель­ности) (339*).

В контексте подобных изменений становятся понятными вер­дикт Г. Федотова относительно сталинских преобразований: "Револю­ция в России умерла"; это "настоящая контрреволюция, проводимая сверху" (274, т. 2. С. 85,83), приговор Троцкого сталинской "револю­ции сверху" — "Термидор", "преданная революция". В оценке сталин­ского переворота как контрреволюции были солидарны ставшие невоз­вращенцами в конце 1930-х гг. ответственные работники НКВД А. Ор­лов, В. Кривицкий, И. Рейсе, А. Бармин, располагавшие доступом к се­кретной информации и раньше других осознавшие не только характер переворота, но и его последствия для элитного слоя (182, 120). Имен­но как контрреволюцию оценивает сталинский переворот Р. Такер (345. С. 91).

Представляется обоснованной точка зрения тех современников событий и исследователей (см., напр., 345. С. 95), которые выделяют две фазы сталинской революции:на первом этапе произошло закрепо­щение рабочего класса и крестьянства все более централизовавшимся бюрократизировавшимся сталинским государством (иначе говоря, был реконструирован аналог податных сословий Московского государст­ва); в течение второго этапа аналогичная судьба постигла партию и ин­теллигенцию, которые стали служилым классом (причем служилый статус приобрел еще более осязаемые черты с введением в 1930—40-х гг. сталинской тарификационной сетки). При этом в ходе второго эта­па этой революции — кровавой чистки 1936—39 гг. — на место унич­тоженной большевистской партии пришла новая партия. Именно в этот период была создана новая политическая элита — партия сталин­ского образца. В. Кривицкий, один из высокопоставленных сотрудни­ков ОГПУ — НКВД 1920—30-х гг. впоследствии писал, что новая пар­тия отделена от старой "колючей проволокой" (120. С. 47).

Следует отметить, что на первом этапе "революции сверху" Ста­лина поддержали секретари крупнейших республиканских и област­ных организаций — П. Постышев, А. Андреев, С. Косиор, И. Кабаков,

271

Хатаевич, Б. Шеболдаев, Ф. Голощекин, Р. Эйхе, И. Варейкис, М. Разу­мов и многие другие. Причем эта поддержка диктовалась признанием обоснованности линии Сталина. В течение второго периода сталин­ской революции произошла элитная ротация высшего и среднего эше­лонов управления, жертвой которой пали те, кто осуществлял реализа­цию задач первого этапа.

При этом именно политическая элита стала главной мишенью кровавого террора конца 1930-х гг., а характер "большого террора" на­поминает опричнину. Напомним, что С. Платонов доказал — хотя жертвой террора Ивана Грозного пало все общество, его приоритет­ным адресатом было боярство. Так и репрессии 1930—40-х гг. затро­нули прежде всего правящую номенклатуру (хотя в той или иной мере от них пострадали все социальные группы). В. Кривицкий вспоминал, что если в первые годы советской власти в тюремных очередях с пере­дачами для арестованных родственников стояли жены офицеров и куп­цов, сменившиеся спустя несколько лет родными арестованных инже­неров и профессоров, то в 1937 г. атмосфера террора охватила именно высшие сферы советского правительства и в тюремных очередях стоя­ли близкие сотрудников НКВД (120. С. 350, 197). Другой руководящий работник НКВД, в 1938 г. отказавшийся вернуться в СССР, А. Орлов писал впоследствии, что начиная с 1934 г. старые большевики прихо­дили к убеждению, что чистка 1935 г., организованная под предлогом замены партбилетов, направлена против "старой гвардии". (182. С. 46-50).

Тот факт, что удар был нанесен именно по ядру большевистской партии — старой ленинской гвардии — подтверждается множеством исторических свидетельств: "Уничтожены были прежде всего старые большевики ленинского поколения", — вспоминал Н. Хрущев (287. С. 238). Высокопоставленный сотрудник НКВД в 1930—50-е гг. П. Судо­платов вспоминал, что его жена, также кадровый сотрудник НКВД, в конце 1930-х гг. была обеспокоена быстрым продвижением мужа по службе, предпочитая высоким постам незаметную должность — это было более безопасно (259. С. 78). Руководитель Украины в 1960-е гг. П. Шелест признает, что когда в 1937 г. после демобилизации из рядов Красной Армии ему, как имевшему опыт комсомольской и хозяйствен­ной работы, предложили руководящую работу в Харьковском горкоме партии, он предпочел работу на заводе как "более постоянное и уве­ренное дело" (301. С. 62).

272

По свидетельству Е. Гинзбург, принадлежность к коммунистиче­ской партии являлась отягощающим обстоятельством, и к 1937 г. мысль об этом "уже прочно внедрилась в сознание всех" (47. С. 59). Поэтому соседка Гинзбург по тюремной камере юная аспирантка Ира настойчиво твердила о своей беспартийности, дававшей ей, по ее мне­нию, колоссальное преимущество сравнительно с членами партии (47. С. 59).

Воспоминания современников подтверждаются историческими исследованиями. Так, известный западный политолог Т. Ригби писал, что в конце 1930-х гг. насилие, которое партия применяла против об­щества, обернулось против нее самой. "С 1933 по 1938 гг. партия была прочищена сверху донизу и к 1941 г. наводнена новобранцами преиму­щественно из рядов новой интеллигенции" (341. С. 197). Анализируя динамику изменения состава партии в 1930-х гг., Т. Ригби констатиро­вал: "Когда рассматриваешь период с 1933 по 1938 гг., создается впе­чатление, что на каждой стадии чисток их острие все более нацелива­лось на ключевые посты: в то время как чистка 1933—1934 гг. косну­лась в основном рядовых коммунистов, оставив аппарат в неприкосно­венности, а "проверка" и обмен партийных документов в 1935 г. осо­бенно затронули функционеров в низах, "ежовщина" была направлена прежде всего против руководящих кадров" (341. С. 213). Коллега Риг­би Л. Дж. Черчуорд отмечал, что при решении кадровых вопросов чле­ны партии находились в более жестких условиях, чем остальное насе­ление (326).

Аналогичного мнения придерживается С. Коэн: "Самый силь­ный удар был нанесен по партии. Из 2,8 млн. членов и кандидатов в члены, насчитывающихся в партии в 1934 г., был арестован по мень­шей мере 1 млн., и две трети из этого числа были расстреляны. Было уничтожено старое партийное руководство сверху донизу. Исчезли це­лые местные, областные и республиканские комитеты" (119. С. 407). По существу, после убийства Троцкого в Мексике в 1940 г. из ближай­шего окружения Ленина в живых остался один Сталин.

Как отмечалось выше, исследования Р. Медведева подтвержда­ют тот факт, что приоритетной жертвой репрессий второй половины 1930-х гг. стал именно правящий элитный слой: "Не секрет, что в 40-е годы многие боялись выдвижения на высшие государственные посты. Это казалось просто опасным. Конечно ... от террора в годы Сталина

273

не был застрахован никто, и как раз верхи партийно-государственного аппарата подвергались в те времена особенно жестоким чисткам" (142. С. 89). В другой работе Р. Медведев, конкретизируя эту констатацию, писал, что характер "большого террора" конца 30-х гг., направленного, главным образом, против самой партии, "был очевиден даже для боль­шинства беспартийных, которые в те годы спали по ночам гораздо спо­койнее, чем коммунисты. Особенно пострадали старейшие члены пар­тии, что видно и по составу партийных съездов. На XVI и XVII съез­дах партии было около 80 процентов делегатов, вступивших в партию до 1920 г. На XVIII съезде таких людей было только 19 процентов" (143. С. 400).

О характере репрессий говорит то обстоятельство, что в резуль­тате большой чистки конца 1930-х гг. в той или иной степени постра­дали практически все члены и кандидаты в члены Политбюро, избран­ного после XVII съезда: Г. Орджоникидзе застрелился, Я. Рудзутак, П. Постышев, В. Чубарь, С. Косиор, Р. Эйхе были расстреляны (при­чем Эйхе и Косиор были расстреляны даже без формального выведе­ния из состава Политбюро (!)); что касается остальных членов Полит­бюро, то были репрессированы не только их родственники или бли­жайшие сотрудники, но и сами они постоянно находились под угрозой репрессий. В конце 1930-х гг. Молотов оставался единственным, кро­ме Сталина, членом Политбюро, кто с полным правом мог назвать се­бя старым большевиком, так как оставил определенный след в предре­волюционной истории партии (144. С. 21).

Каковы были непосредственные причины масштабных чисток конца 1930-х гг. и каковы мотивы осуществленной Сталиным элитной ротации?

Следует отметить, что доклад Н. Хрущева на XX съезде партии положил начало интерпретации большого террора как обусловленного исключительно личными качествами Сталина — жестокостью, произ­волом, нетерпимостью к иному мнению и п. т. Иначе говоря: если бы нос Клеопатры был короче, мир был бы иным. Между тем известный мыслитель и поэт Д. Самойлов пишет: "Надо быть полным индетерми­нистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единст­венной исторической целью 37-го года, что он один мощью своего че­столюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично сотворить чудовищный феномен 37-го года" (230. С. 444).

274

Как было показано выше на примере предшествовавших рос­сийских модернизаций, центральной "несущей конструкцией" служи­лого государства и ключевым условием его эффективности является создание новой эффективной политической элиты по принципу "при­вилегии за службу" — нового управленческого слоя, всецело обязан­ного своим положением и привилегиями службе и безраздельно подчи­няющегося верховной власти. По существу, успех верховной власти в обуздании "боярства" и создании лояльного, эффективного, но вместе с тем гомогенного и внутренне деконсолидированного образования, определял успех модернизации в целом, ибо только такой политичес­кий класс мог стать инструментом мобилизации общества на решение превосходящих его возможности задач. Иными словами, создание по­добного управленческого слоя определяло успех модернизации в це­лом. Именно в таком ракурсе, по нашему убеждению, следует рассма­тривать широкий комплекс предпринятых в 1930—40-х гг. мер, карди­нально изменивших состав политической элиты, сложившейся в нача­ле 1920-х гг. под влиянием событий периода революции 1917 г. и граж­данской войны.

Как указывалось выше, абсолютное большинство центральной и региональной политической элиты составляла "старая гвардия". Ее до­минантной характеристикой в 1920-х — начале 30-х гг. были множест­венные расколы внутри высшего эшелона. В условиях, когда главной задачей государства была задача выживания, ликвидация этих раско­лов и меры по чистке аппарата стали жизненно необходимыми. Шагом в этом направлении стал X съезд партии (1921 г.). Решения съезда и их последствия хорошо известны: либерализация экономического курса сопровождалась ужесточением политического режима: как известно, именно на X съезде были принята знаменитая резолюция "О единстве партии" (запрещающая организованные фракции в составе партии и дающая право ЦК и ЦКК исключать из состава партии выборных ру­ководителей любого уровня двумя третями голосов ЦК). Продолжени­ем этого курса стали широкомасштабные чистки конца 1930-х гг. В на­чале 1930-х гг. после удаления А. Рыкова и С. Сырцова из Политбюро в 1930 г. (последнее по времени выступление против сталинской кон­цепции модернизации в его составе) в высшем эшелоне власти оста­лись только сторонники генеральной линии. Однако несмотря на это, с точки зрения внутренней структуры политическая элита не была вну­тренне сплоченной, а представляла собой сообщество клиентел. В.

275

Молотов вспоминал, что уже при Ленине "фактически за спиной чле­на Политбюро была своя группа сторонников" (293. С. 200). Непрере­каемый авторитет Ленина как-то скреплял хрупкое единство высшего управленческого эшелона. Однако после смерти Ленина раскол резко усилился, и правящая номенклатура предстала раздираемой внутрен­ними противоречиями. Эволюция партии происходила в условиях ост­рейшей борьбы в высшем эшелоне элиты, знаменовавшем жесткий и глубокий внутриэлитный раскол. Если доминировавшим мотивом вну­триэлитной борьбы в Политбюро в 1920-е гг. было столкновение кон­цепций модернизации и борьба за власть, то в связи с политическим устранением лидеров оппозиции из состава Политбюро в начале 1930-х гг. на первый план противостояния в составе высшего органа власти вышли столкновения клиентел и борьба ведомственных интересов. Подобная внутренняя структура политической элиты существенно снижала эффективность политического управления. В первой главе на­стоящей работы отмечалось, что осуществление модернизации в усло­виях мобилизационной модели неизбежно сопровождается не только ужесточением политического режима, но и усилением антикорпорати-вистской политики верховной власти. Поэтому доминирующей уста­новкой политики верховной власти, направленной на обеспечение мак­симальной эффективности элиты, стала борьба верховной власти про­тив клиентел и групп влияния в целях обеспечения эффективности элиты. Антикорпоративистская стратегия верховной власти диктова­лась необходимостью усмирения ведомственных (читай — корпора­тивных) интересов в пользу государства; борьба против клиентел и групп интересов во многом предопределила чистки правящей номенк­латуры в 1930-е гг. Что представляла собой эта политика?

Необходимо отметить наличие в исследовательской литературе двух точек зрения на внутреннюю структуру правящей элиты совет­ского общества. Одна из них (представленная именами 3. Бжезинско­го, С. Хантингтона, К. Фридриха, М. Джиласа, М. Восленского, Т. Риг­би и др.), интерпретирующая советское общество в качестве социума тоталитарного типа, представляет его господствующий класс как мо­нолитную, гомогенную структуру, в рамках которой отсутствует какое-либо подобие корпоративистских образований. Т. Ригби отмечал, что политические институты советского общества призваны не допускать выражения специфических интересов групп населения в отличие от западной политической системы, ориентированной на выражение ин-

276

тересов различных социальных групп (341. С. 21, 40). Именно эта точ­ка зрения в течение последних десятилетий была наиболее влиятель­ной.

Другая исследовательская позиция, избравшая в качестве мате­риала для анализа прежде всего позднесоветский период истории, ис­ходит из представления о советском правящем слое как совокупности разнообразных групп влияния. С позиций этого подхода политический процесс в советском обществе представляет собой "взаимодействие интересов" (338. С. XIII). Л. Дж. Черчуорд отмечал, что несмотря на высокую степень организационной сплоченности политического руко­водства СССР, отрицать внутриэлитную конкуренцию в рамках номен­клатуры неправомерно, и использование для анализа советской поли­тики теории групп интересов позволяет более реалистично предста­вить советскую систему (326).

Нам представляется эвристически неэффективной монополия той или иной исследовательской стратегии в изучении внутренней структуры советской правящей элиты прежде всего в связи с той чрез­вычайно сложной эволюцией, которую претерпела в коммунистичес­кий период внутренняя структура советской номенклатуры — от сооб­щества клиентел после смерти Ленина до монолитного образования в период зрелого сталинизма, и далее от этого монолитного образования к сообществу групп интересов, задыхающемуся в материнской номен­клатурной оболочке накануне крушения советской системы в 1991 г. Между этими двумя полюсами — сложнейшие перипетии корпорати­визма и жесткой антикорпоративистской политики верховной власти, борьба групп влияния и клиентел за определенные содержательные це­ли и за власть как таковую.

В 1930-е гг., когда на смену столкновениям по поводу концепции модернизации пришли борьба верховной власти против клиентел и конфликты ведомственных интересов (групп интересов), общая уста­новка верховной власти в лице Сталина заключалась в жесточайшем подавлении любых проявлений корпоративности (при поощрении пер­сональной конкуренции приближенных к нему высших иерархов, рас­сматривая взаимную личную неприязнь в рамках "ближнего круга" в качестве инструмента профилактики корпоративизма и сохранения собственной власти).

К концу 1930-х гг. значительная часть ЦК образца 1934 г. пре­вратилась в сообщество "удельных князей" и "ведомственных генера-

277

лов": вокруг московских вождей складывались своеобразные клиенте­лы из руководителей местных партийных организаций, государствен­ных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве кого-либо из вождей (подробнее см.: 283. С. 95). В этом контексте исследователи называют имена наркомов Г. Ягоды, Н. Ежова. Л. Берия, С. Орджоникидзе, Я. Яковлева, А. Розенгольца, зам. наркома обороны М. Тухачевского, руководителя комсомола А. Коса­рева, глав крупнейших региональных партийных организаций П. По­стышева, С. Косиора, Б. Шеболдаева, И. Варейкиса, И. Кабакова, Ха­таевича, К. Икрамова, Я. Рудзутака, М. Разумова, Р. Эйхе и др.

В качестве примера можно сослаться на сюжет воспоминаний Е. Гинзбург "Крутой маршрут", посвященный личности первого секрета­ря Татарского (впоследствии — Восточно-Сибирского) обкома партии, члена партии с 1912 г. М. Разумова. "При несомненной преданности партии, при больших организаторских данных он был очень склонен к культу собственной личности", — пишет Е. Гинзбург. Познакомив­шись с Разумовым в 1929 г., она была поражена тем, как он "овельмо­живался" буквально на ее глазах. Еще в 1930 г. он занимал всего одну комнату, "а проголодавшись, резал перочинным ножичком на бумажке колбасу". В 1931 г. он уже возвел на базе обкомовской дачи специаль­ный отдельный коттедж для себя, а когда в 1933—34 гг. за успехи в коллективизации Татария была награждена орденом Ленина, "портре­ты Разумова уже носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыс­тавке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков — от овса до чечевицы" (47. С. 38).

При этом характерно, что процесс "овельможивания" сопровож­дался активным формированием патрон-клиентных отношений — во­круг Разумова по принципу личной преданности сложилась команда людей, готовых всюду следовать за патроном и рассчитывавших на от­ветную поддержку и защиту. Получив в 1933 г. назначение в Восточно-Сибирский обком, Разумов, по свидетельству Е. Гинзбург, "увез с со­бой целый хвост казанцев. Звал он и нас с Аксеновым (муж Гинзбург, предгорсовета Казани в тот период — О. Г.) и был очень обижен на­шим отказом". Узнав об исключении Е. Гинзбург из партии, он торже­ствующим тоном говорил: "Ну что, убедились, каково жить без своего секретаря? Были бы у меня — разве я допустил бы, чтобы с вами так разделались?" (47. С. 58). Однако позже Разумов разделил участь боль­шинства делегатов XVII съезда партии.

278

В этом же контексте анализа процессов формирования вождей местного значения и складывания вокруг них клиентел исследователи упоминают фигуру П. Постышева (281. С. 93-115). Известный партий­ный деятель П. Постышев, член партии с 1904 г., активный участник первой русской революции и гражданской войны, в 1930-е гг. стал чле­ном Оргбюро, секретарем ЦК ВКП(б), в 1934 г. на XVII съезде избран кандидатом в члены Политбюро. Будучи направлен во второй полови­не 1930-х гг. на Украину в качестве второго секретаря ЦК партии рес­публики, Постышев фактически стал первым лицом на Украине, со­здав многочисленную группу сторонников, именовавших себя верны­ми постышевцами и способствовавших созданию в республике культа патрона, приписывая последнему достижения огромной республики.

Складывавшиеся вокруг местных вождей группы приобретали типичные черты клиентел. Один из признаков — обретение членами семей вождей непропорционального их формальному статусу влияния на принятие политических решений. Примером может служить дея­тельность жены Постышева Т. Постоловской, активно участвовавшей в решении кадровых вопросов в республике и способствовавшей со­зданию культа мужа, что в конечном счете стало одной из причин по­литического падения Постышева.

Патрон-клиентные отношения были столь сильны, что сопро­вождающая их конкуренция проявлялась даже в таких далеких от по­литики сферах, как спорт. Известный футболист Н. Старостин вспоми­нал, что на соперничестве опекаемого Л. Берия "Динамо" (Берия был почетным председателем "Динамо", а один из его ближайших сотруд­ников С. Мильштейн — одним из руководителей спортобщества) и па­тронируемого в 1930-е гг. генсеком ЦК ВЛКСМ А. Косаревым "Спартака" отражались ведомственные противоречия "шефов" (250. С. 222-225). Одним из наиболее заметных проявлений клиентелизма стала опека и защита патронами своих "вассалов" в ходе массовых репрес­сий. Так, в "подшефных" Берия как члена ГКО наркоматах (топливные отрасли, производство ряда видов вооружений) репрессии были менее массовыми. По свидетельству В. Новикова (в годы войны — замести­теля наркома вооружения) репрессии в промышленности в меньшей степени коснулись оборонных отраслей, патронировавшихся Берия, нежели других наркоматов (172. С. 228). Берия ревниво относился к посягательствам не только на подшефные ведомства, но и на подшеф­ные территории, прежде всего Закавказье. На Пленуме 2—7 июля 1953

279

г., посвященном "делу Берия", М. Суслов признавал, что инструкторы ЦК КПСС боялись ездить с проверками в Азербайджан (251, № 1. С. 203).

Процесс "овельможивания" зашел столь далеко, что и уровень жизни центральной и региональной партийной элиты стал резко отли­чаться от остального населения (так, в 1936 г. Украинское Политбюро приняло решение просить Москву обеспечить поездку Постоловской для лечения на два месяца в сопровождении врача в Карлсбад, что рез­ко контрастировало с лозунгами официальной пропаганды, призывав­шей население ко все новым жертвам во имя экономии валюты для це­лей индустриализации). Е. Гинзбург вспоминала о жене предсовнарко­ма Татарии члена ЦК партии и ЦИК СССР К. Абрамова, за считанные годы превратившейся из малограмотной Биби-Зямал из глухой татар­ской деревни в чванливую губернскую помпадуршу, все время которой заполняли туалеты, правительственные приемы и шикарные курорты (47. С. 57-58).

Массовое складывание групп сподвижников вокруг партийных вождей дало основание Сталину на печально известном февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) констатировать, что члены партийного генералитета — вожди центрального и регионального уровней — окружены плотным кольцом лично преданных им сотруд­ников, которые при перемещении вождя неизменно следовали за ним и находились как бы в двойном подчинении — и высшему руководству, и непосредственному патрону. В терминах современной политологии это означало формирование патрон-клиентных отношений. Отсюда — жесткость верховной власти в отношении "вельмож-бюрократов".

На февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме объектами показа­тельной критики Сталина стали руководители парторганизаций Казах­стана и Ярославской области Мирзоян и Вайнов. Суть обвинений за­ключалась в том, что работавший ранее в Азербайджане и на Урале Мирзоян, получив назначение в Казахстан, перевел за собой и поста­вил на ключевые посты более тридцати "своих людей" из Азербайджа­на и с Урала. Вайнов перевел в Ярославль из Донбасса, где он раньше работал, свыше десятка "своих людей" и расставил их на ответствен­ные посты.

"Свой секретарь" был в каждой области. Не случайно О. Хлев­нюк использует для их характеристики термин "удельные князья" (281. С. 79), а подконтрольные территории называет "вотчинами" (283.

280

С. 263). Таким образом, в условиях советской политической системы почти буквально была воспроизведена модель патрон-клиентных от­ношений удельного периода.

Анализ речи Сталина на февральско-мартовском (1937 г). Пле­нуме ЦК ВКП(б), по существу давшем установку на массовую рота­цию правящего слоя посредством репрессий, подтверждает это. Если на XVII съезде Сталин лишь наряду с "честными болтунами" и "неис­правимыми бюрократами" причислял к числу виновников экономиче­ских и политических трудностей "людей с известными заслугами в прошлом, людей, ставших вельможами, людей, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков" (цит. по: 39. С. 208), то на Пленуме 1937 г. именно эта категория "партийных вельмож" — "генералитет партии" — стала главным адресатом жест­кой критики Сталина. Этот высший управленческий эшелон общества в центре и регионах (руководители ЦК, главы крупнейших министертв и ведомств, секретари ключевых республиканских и областных пар­торганизаций) в абсолютном большинстве состоял из представителей "старой гвардии" с дореволюционным партстажем. С точки зрения Сталина, эти люди не могли стать инструментом мобилизации по не­скольким причинам.

Они были типичными "боярами" в том смысле, что рассматри­вали свое дореволюционное прошлое в качестве символического капи­тала, владение которым дает право на ренту в виде заслуженного отды­ха, почета, права на культ и возможность отличного от остального на­селения уровня жизни.

Они стали типичными "боярами" и в том смысле, что рассмат­ривали Сталина в лучшем случае лишь как первого среди равных, во­лею судеб занявшего первый пост в государстве. Для многих из них, блестящей плеяды прославленных вождей — трибунов Троцкого, Ка­менева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других,— отношение к Стали­ну выражалось знаменитой формулой Троцкого: "Сталин есть самая выдающаяся посредственность партии." Свое участие в управлении страной они рассматривали как высшее предназначение независимо от степени эффективности в этом качестве и не желали быть "инструмен­том" в чьих бы то ни было руках. Характеризуя старых революционе­ров, Молотов вспоминал, что они привыкли ни с чем особенно не счи­таться, "ни под чьей командой не ходили, а равнялись на идейного ру­ководителя" (293. С. 215).

281

Тот факт, что соображения создания предельно эффективной элиты были целью большого террора конца 1930-х гг., подтверждают и впечатления посетившего Москву в 1937 г. Л. Фейхтвангера. Размыш­ляя над причинами репрессий, Л. Фейхтвангер писал: "Молодая исто­рия Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства. Между тем хороший боец не всегда является хорошим работником...Однако естественно, что каждый, у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и также естественно, что к строительству были в пер­вую очередь привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала исто­рией; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых постов, и понятно, что многие из них теперь стали про­тивниками режима" (275. С. 189). Известный революционер и историк Б. Николаевский в опубликованном в Париже на рубеже 1936—37 гг.. "Письме старого большевика" признавал: для Сталина неприемлемы "самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в ус­ловиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров... Мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься поло­жительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человече­ским материалом...ничего прочного построить нельзя". Отсюда, по мысли Николаевского, вывод Сталина: "...если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригод­ны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как мож­но скорее снять их с постов, создать новый правящий слой...с новой психологией, устремленной на положительное строительство" (104, № 8. С. 139).

Это объясняет, почему в репрессиях 1937—38-х гг. участь "бо­яр" постигла "старую гвардию", рассматривавшую в качестве источни­ка пожизненной ренты символический капитал — революционное прошлое. При этом модель борьбы верховной власти с новым "боярст­вом" была выстроена Сталиным по известному из предшествовавшей российской истории политическому лекалу: подобно тому, как Иван Грозный в борьбе со всесильными боярами-кормленщиками стремил­ся опереться на внеэлитные слои, созывая с этой целью Земские собо­ры, Сталин также попытался опереться на "маленького человека" в борьбе с партийными вождями: не случайно для развенчания культа

282

Постышева (что было лишь частным поучительными примером для остальных) на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) и дискредитации его жены были использованы обращения пострадав­шей от притеснений Постоловский рядового члена партии некоей Ни­колаенко. Причем обращения Николаенко были охарактеризованы в речи Сталина на февральско-мартовском Пленуме именно как позиция обыкновенного маленького рядового человека, на мнение которого должна ориентироваться власть и голос которого не должен быть за­глушен местными вождями (176. С. 54-55).

Именно как стремление опереться на внеэлитные круги рассма­тривала репрессии сама "старая гвардия". Б. Николаевский в том же "Письме старого большевика" писал, что с начала 1935 г. "реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем при­влечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положи­тельного советского строительства показал свои таланты", между тем как "старые большевики" все больше рассматриваются как "нежела­тельный элемент"; зато "на советского обывателя сыплются всевоз­можные льготы и послабления" (цит. по: 104, № 8. С. 139).

Клиентелы были не единственной субэлитной структурой в рам­ках советской правящей элиты. Другой разновидностью корпораций внутри номенклатуры были группы интересов (группы влияния). Об­разование субэлитных образований в структуре правящего слоя в со­ветский период обусловлено имманентностью корпоративистских ин­тенций внутри элиты. Однако группы интересов в условиях советской политической системы имеют специфику, существенным образом от­личающую их от групп интересов в условиях демократической поли­тической модели. Эта специфика обусловлена принципиальным разли­чием отношений между государством и институтами гражданского об­щества, сложившимися в условиях западной и советской политичес­ких систем. Группы интересов в советском обществе возникли не как контрагенты государства в лоне гражданского общества, а сформиро­вались в недрах самих государственных структур в качестве элемента государственного аппарата.

Характерная для демократической политической модели дихо­томия "государство — группы интересов" в советской политической модели трансформировалась в противостояние институтов, выражаю-

283

щих общегосударственные интересы, с одной стороны, и учреждений, артикулирующих ведомственные интересы, с другой. В характере это­го противостояния нашло выражение основное противоречие мобили­зационного типа развития — противоречие между интересами госу­дарства и конкретных субъектов хозяйствования. Верховная власть, руководство ЦК, Совет Народных Комиссаров (позднее Совет Минис­тров), Госплан и Минфин выступали в качестве выражающих интере­сы государства субъектов, а руководители наркоматов (позднее минис­терств) выражали интересы конкретных хозяйственных субъектов.

С точки зрения психологических особенностей, Сталин был адекватной фигу­рой для первого лица "служилого государства", так как интересы государства были все­поглощающей доминантой его личности. Любопытные свидетельства тому находим в книге С. Аллилуевой. Она вспоминала, что отец, рассматривая ее одежду, всю жизнь за­давал ей с недовольным лицом вопрос: "Это у тебя заграничное?" — и расцветал, ког­да я отвечала, что нет, наше отечественное" (6. С. 44).

Современные исследования не подтвердили распространенное в литературе мнение о том, что в Политбюро в 1930-е гг. происходило противоборство умеренной и радикальной концепций политического курса. Анализ архивных материалов деятельности Политбюро в 1930-е гг. (285; 283. С. 8, 79-98; 282. С. 117) показал, что доминирующей кол­лизией многочисленных конфликтов в Политбюро (между Орджони­кидзе и Куйбышевым, между Орджоникидзе и Молотовым, между Куй­бышевым и Андреевым, Орджоникидзе и Сталиным и т.п.) были не по­литические разногласия, а различия ведомственных интересов членов Политбюро. Последние касались распределения ресурсов, назначения и смещения руководящих работников, проведения ведомственных про­верок и т.п. Если весь период 1920-х гг. отмечен резким противостояни­ем различных концепций модернизации, то поражение к 1930-му г. ле­вой и правой оппозиции, а также изгнание из состава Политбюро А. Рыкова и С. Сырцова, последних серьезных оппонентов "большого скачка", практически свело на нет обсуждение в Политбюро генераль­ной линии — споры велись, в основном, о способе реализации сталин­ской концепции модернизации. Анализ происходивших в рамках выс­шего эшелона власти конфликтов показывает, что они были преломле­нием основного противоречия мобилизационного типа развития— про­тиворечия между потребностями и задачами государства и возможнос­тями экономических субъектов. В качестве субъектов, выражающих ин­тересы государства, выступали Совнарком, Госплан и Минфин, тогда

284

как интересы хозяйственных субъектов представляли ведомства. В ка­честве предметов споров были: распределение оборудования, каппита­ловложений и других ресурсов, назначение и смещение руководящих работников, проведение различных ведомственных проверок и т.п.¹

Главной коллизией противостояния государства и ведомств вы­ступали объем капиталовложений и темпы роста производства: если руководство СНК, Госплана и Наркомфина выступало за минимальные объемы капиталовложений при максимальных темпах производства, то ведомства настаивали на наращивании капиталовложений и ограни­чении темпов роста производства. В ходе этих согласований Политбю­ро и Сталин, как правило, выступали в роли арбитра, который хотя и обладал решающим голосом, но должен был считаться с позициями конфликтующих сторон.

Весомость претензий той или иной инстанции определялась как степенью экономической приоритетности отстаиваемой ведомством позиции, так и политическим "весом" его руководителя. В этой связи очевидно, что в более благоприятном положении находились ведомст­ва и регионы, во главе которых стояли члены Политбюро (Киров как руководитель Ленинграда, Куйбышев как глава Госплана, Ворошилов как нарком обороны, Каганович как нарком топливной промышленно­сти и путей сообщения, Орджоникидзе как нарком тяжелой промыш­ленности, Косиор и Постышев (позже Хрущев) как руководители Ук­раины и т.д.).

1 Аналогичную природу имели и конфликты региональных руководи­телей с центральными органами управления: доминирующим мотивом этих конфликтов были распределение ресурсов, фондов, кадров. Пози­ция руководителей регионов, также заинтересованных в увеличении капиталовложений, была близка к ведомственной. Поскольку доминан­той внутриполитической стратегии Сталина было стремление укрепить единство новой империи,то попытки образования региональных клиен­тел карались особенно жестко,вследствие чего после "большого терро­ра" конца 1930-х гг. возможности внутрирегиональной коагуляции практически сошли на нет. Это объясняет тот факт, что в послесталин­ский период степень влияния отраслевых корпораций была несколько выше,чем влияние регионов. Исключение составляет хрущевский пери­од, когда реорганизация системы управления, в ходе которой отрасле­вой принцип был заменен региональным (создание совнархозов) усили­ло позиции региональных руководителей по сравнению с центральным аппаратом: ведомственные тенденции были несколько потеснены местническими.

285

При этом позиции членов Политбюро определялись не их при­верженностью умеренной или радикальной линии (наличие которых в высшем эшелоне власти 1930-х гг. не нашло документального под­тверждения — (283. С. 8), а их ведомственными интересами. Наиболее характерна в этой связи эволюция позиций Орджоникидзе. На посту председателя ЦКК—РКИ (по сути, карательного органа) Орджоникид­зе являлся одним из главных защитников наращивания планов. Одна­ко будучи назначенным на пост председателя ВСНХ и столкнувшись с разрушительными последствиями политики сверхиндустриализации, он отстаивал более сбалансированный вариант развития. В последую­щем, в бытность наркомом тяжелой промышленности, Орджоникидзе защищал права директоров заводов и решительно отстаивал наращи­вание капиталовложений и снижение темпов роста производства (по­дробнее см.: 68. С. 199, 203).

Во многом близостью ведомственных позиций, а не мнимой приверженностью "умеренной" или "радикальной" политической стратегии, определялись и личные отношения членов Политбюро. Так, известно, что дружеские отношения связывали наркомов Кагановича и Орджоникидзе, председателя СНК Молотова и председателя Госплана Куйбышева (в то время как Орджоникидзе и Куйбышева в литературе традиционно считали приверженцами умеренной линии, тогда как Ка­гановича и Молотова — сторонниками жестко радикального курса). И наоборот: между Кагановичем и Берия, известных своей обоюдной приверженностью жестким методам руководства, существовала устой­чивая неприязнь (286, С. 249; 23. С. 56-57).

Взаимодействие СНК, Госплана и Наркомфина (позднее — Минфина) с ведомствами во многом зависело от экономической ситу­ации: накал противостояния во многом определялся экономической конъюнктурой. Особенно острыми были столкновения в периоды кри­зисов — в годы голода 1932—1933 гг. и 1946—1947 гг.

В течение всего советского периода, включая даже пики сверх­индустриализации (годы предвоенных пятилеток), в экономике дейст­вовали две тенденции: усиление командно-административных начал управления, сопровождавшееся ужесточением централизованного контроля и ростом репрессий, и поиск более гибкой структуры управ­ления, при которой централизованное планирование сочеталось бы с использованием экономических рычагов и методов экономического стимулирования. Соответственно, усиление командно-административ-

286

ных начал сопровождалось возрастанием нажима СНК, Наркомфина (позднее — Минфина) и Госплана на ведомства, позиции которых не­сколько укреплялись в периоды усиления значимости экономических начал управления. Практически ни одна книга мемуаров политиков (или осведомленных современников) той поры не обходится без упо­минания жестких столкновений ведомственного характера в высших эшелонах власти (294. С. 61-62; 287. С. 223; 259. С. 240; 18. С. 65; 8. С 94-95; и др.).

Поскольку хронический дефицит ресурсов определял перма­нентный характер внутриэлитных конфликтов по поводу ресурсов, это ставило в эпицентр этих конфликтов Госплан и Наркомат (впоследст­вии — министерство) финансов, выполнявших функцию согласования интересов различных групп влияния (18. С. 23; 84. С. 170).

* * *

Формально разновидностью ведомственных конфликтов можно считать противостояние "партия — органы госбезопасности". Однако, на наш взгляд, эта коллизия вышла за рамки ведомственных конфлик­тов, и ее следует рассматривать в качестве аспекта центрального внут­риэлитного противоречия мобилизационной модели элитообразования — противоречия между верховной властью и правящим слоем, в рам­ках которого репрессивный аппарат выполняет функцию инструмента принуждения как по отношению к внеэлитным слоям, так и по отно­шению к управленческому эшелону. При этом именно последний вы­ступал объектом особо пристального внимания органов политической полиции (НКВД — МГБ — КГБ),что естественным образом стимули­ровало множественные конфликты между высшим эшелоном полити­ческого руководства в лице высших партийных иерархов и репрессив­ным аппаратом. Представление о степени остроты напряжения в 1930—50-е гг. между партией и политической полицией дает сопостав­ление взаимных обвинений в книге воспоминаний сына Л. Берия Сер­го Берия, воспоминаний Н. Хрущева и текста стенограммы Пленума ЦК КПСС 2—7 июля 1953 г., рассматривавшего "дело Берия". Обличе­ние партии как подлинного виновника репрессий, главным занятием которого была безответственная демагогия, в книге С. Берия (23. С. 15, 53, 82, 83-84, 105, 161, 203, 256, 326, 330, 350, 354, 422 и др. — всех не перечислить) звучит так же настойчиво, как аналогичные обвинения в

287

адрес НКВД — МГБ в качестве главного организатора репрессий пе­реполняют страницы мемуаров Хрущева (287).

Между тем в состав пресловутых "троек" входили нарком или начальник соответствующего управления НКВД, секретарь соответст­вующего партийного комитета и прокурор соответствующего уровня. Так что с формальной точки зрения можно говорить о паритете ответ­ственности, однако подлинная суть ситуации заключается в ожесто­ченной конкуренции партии и органов безопасности в рамках единой номенклатурной элиты.

Участники Пленума 2—7 июля 1953 г. (см. 251) были солидарны в том, что це­лью Берия и при жизни Сталина (и тем более после его кончины) был тотальный кон­троль над партией. Члены высшего политического руководства знали, что каждый их шаг отслеживался Берия, их телефонные разговоры прослушивались, о каждом пере­движении членов Политбюро Берия немедленно узнавал через охрану (251, № 1. С. 143, 164, 173). Особые полномочия Берия приобрел, став в 1945 г. маршалом и членом По­литбюро. Лексика Берия в общении с министрами и секретарями обкомов была соот­ветствующей его презрению к этим людям: "выгоню", "арестую", "сотру в лагерную пыль", "сгною в тюрьме" и т.п. Министр среднего машиностроения В. Малышев вспо­минал на Пленуме 2—7 июля 1953 г.: "Мы, министры, знали, что идешь в кабинет Бе­рия министром, а кем выйдешь обратно — не знаешь, может быть, министром, а может быть, в тюрьму попадешь" (251, № 1. С. 204-205). По свидетельству Молотова, Берия имел досье на всех членов Политбюро, включая Сталина, и его физически боялись да­же члены Политбюро, не говоря о прочих (293. С. 339, 436).

Однако органы политической полиции не были монополистом контроля: характерной чертой политической системы мобилизацион­ного типа являлся перекрестный контроль над правящей средой, осу­ществлявшийся конкурирующими контрольными ведомствами. В их числе — НКВД (впоследствии МГБ и КГБ), Наркомат госконтроля, КПК при ЦК ВКП(б), личная канцелярия генсека (так называемый особый сектор во главе с Поскребышевым, который не подчинялся ни Ягоде, ни Ежову, ни Берия). Если НКВД "держал под колпаком" всех членов политического руководства (при аресте у Берия изъяли папку, в которой содержались компрометирующие материалы на руководите­лей партии и правительства — см.: 168. С, 406), то и сам Берия не ос­тавался вне контроля: по свидетельству С. Берия, с приходом в 1946 г. в МГБ В. Абакумова (выдвиженца конкурирующей группы во главе с А. Ждановым), одной из задач которого был сбор компромата на Берия и Маленкова, дом Берия был поставлен на прослушивание (23. С. 256).

288

Таким образом, "советская система была создана...на параллелизме проверок... Проверяли друг через друга..." (23. С. 269). Подлинным хо­зяином этой системы параллельных проверок было лицо, персонифи­цировавшее верховную власть. С. Аллилуева и В. Молотов были убеж­дены, что спаивание Сталиным коллег по Политбюро во время ночных ужинов также было способом контроля: "чтобы убедиться, верна ли старая русская поговорка: "что у трезвого на уме, то у пьяного на язы­ке" (7. С. 334).

Внутриэлитное противостояние "партия — органы госбезопас­ности" происходило с переменным успехом: 1937—38 гг. ознаменова­лись усилением позиций НКВД, что нашло отражение также в сущест­венном улучшении материального положения сотрудников этого ве­домства по сравнению с партийными органами (была значительно по­вышена зарплата, для сотрудников НКВД были построены ведомст­венные дачи, клубы и т.д.). Если еще в начале 1936 г. зарплата главы республиканского НКВД составляла 1, 2 тыс. рубл. в месяц (при сред­немесячной зарплате рабочего в 250 рубл.), то с 1937 г. зарплата рес­публиканского наркома выросла до 3, 5 тыс. рубл. в месяц (281. С. 165).

Меры по некоторому обузданию произвола НКВД и обеспече­нию контроля над его деятельностью со стороны партии в конце 1938 г. сопровождались повышением с 1 ноября 1938 г. зарплаты сек­ретарям парторганизаций всех уровней. Так, оклад первых секретарей обкомов, крайкомов и нацкомпартий составил 1,4 — 2 тыс. рубл. в за­висимости от размеров организации, вторых и третьих секретарей — 1,1 — 1, 7 тыс. рубл. (281. С. 228).

Внутриэлитное противостояние "партия — органы госбезопас­ности" получило новое развитие в послевоенный период. Усиление группы Жданова в 1946 г. ознаменовалось мерами по обузданию про­извола Берия: секретарем ЦК, курировавшим органы безопасности, стал выдвиженец Жданова А. Кузнецов, а главой МГБ стал другой вы­движенец Жданова — Абакумов. Смерть Жданова и физическое унич­тожение его соратников (руками их коллеги и друга Абакумова) в ходе "ленинградского" дела способствовали усилению позиций Берия. Ру­беж 1952—1953 гг. был ознаменован новой попыткой поставить орга­ны безопасности под контроль партии: 4 декабря 1952 г. было принято Постановление ЦК КПСС "О положении в МГБ", направленное на то, чтобы поставить репрессивный аппарат под контроль партии. Смерть

289

Сталина привела Берия к неограниченной власти, но лишь затем, что­бы в июне 1953 г. он был навсегда устранен с политической арены.

Противоречие "партия — органы безопасности" оставалось од­ним из важнейших внутриэлитных противоречий в советский период; неразрешенность этого противоречия стала одной из причин крушения советской политической системы.

* * *

Очевидно, что форсирование модернизации в условиях дефици­та ресурсов неизбежно влекло за собой ужесточение требований госу­дарства по отношению к хозяйственным субъектам, а значит, баланс интересов центральных органов и ведомств нарушался в пользу пер­вых, что неминуемо означало установление жесткого нажима верхов­ной власти на группы интересов и репрессии против "ведомственных генералов" с целью формирования предельно эффективной, а значит — гомогенной и послушной элиты. Поэтому антикорпоративистские мотивы были важной компонентой осуществленной Сталиным элит­ной ротации.

Однако антикорпоративистская установка была не единствен­ным мотивом элитной ротации конца 1930-х гг. Репрессии имели и другие мотивы. Среди них — стремление омолодить управленческий аппарат с целью повышения его эффективности. Поскольку абсолют­ное большинство руководящего слоя составляла "старая гвардия", оче­видно, что это были немолодые люди, прошедшие чрезвычайно тяже­лые жизненные и политические "университеты" — неоднократные аресты, тюрьмы, ссылки, некоторые (как Рудзутак) — каторгу, участие в гражданской войне. Не удивительно, что многим из них по состоя­нию здоровья было непросто выдерживать нагрузки. Частое нездоро­вье А. Смирнова, Я. Рудзутака, В. Чубаря, вынужденно проводивших много времени в отпусках по болезни, стало одной из причин устране­ния их из высших эшелонов власти.

Кроме того, многие из заслуженных деятелей партии вполне обоснованно рассматривали свое революционное прошлое как право на заслуженный почет и как основание жить в отличных от большин­ства населения условиях (специальное постановление Политбюро в 1938 г. касалось строительства огромных дач-дворцов в 15—20 комнат рядом руководящих работников (Ягода, Карахан, Межлаук, Розен­гольц, Рудзутак, Антипов и др.), а ряд высших руководителей наркома-

290

та обороны позволяли себе вызывать на дачи военные оркестры для частных концертов (259. С. 102).

Заслуги перед государством как основание для привилегий не только по-человечески понятно, но и обоснованно. Однако развитие в условиях мобилизационной модели требует постоянного напряжения, собранности, физического здоровья, и что касается обычной человече­ской логики, то здесь — увы — ей нет места: перманентная мобилиза­ция стирает многие законы и нормы человеческой логики и морали. Поэтому мобилизационная модель — тип развития, чреватый колос­сальными политическими и этическими издержками, к числу которых относятся и безжалостное уничтожение изношенного "человеческого материала".

К числу мотивов элитной ротации следует отнести и невысокий уровень образования сложившейся в течение 1920-х гг. политической элиты. В подготовленной специально к февральско-мартовскому (1937 г.) Пленуму записке зав. отделом кадров ЦК ВКП(б) Г. Маленков констатировал, что среди секретарей обкомов высшее образование имели 15,7 процента, а низшее — 70,4 процента; еще более удручаю­щими были эти показатели для городского (9,7 и 60,6 процентов соот­ветственно) и районного (12,1 и 80,3 процента соответственно) звена (281. С. 78). На смену им пришли "выдвиженцы", только что получив­шие высшее образование, причем многие из них — без отрыва от про­изводства или совмещая учебу со значительными "общественными на­грузками" (Н. Хрущев, А. Зверев, Г. Маленков, Н. Патоличев).

С нашей точки зрения, перечисленные выше мотивы — борьбу с клиентелами и ведомственными группами интересов, меры по повы­шению уровня образования и омоложению правящего слоя и ограниче­нию его привилегий — можно свести к одному знаменателю — обес­печению максимальной эффективности правящего слоя в качестве ин­струмента модернизации. В конечном счете эту цель преследовала элитная ротация конца 1930-х гг. в ее содержательной интерпретации. Реализацией этой цели стала установка Сталина на февральско-мар­товском (1937 г.) Пленуме ЦК партии: он призвал к радикальному об­новлению ее состава за счет нового пополнения "выдвиженцев".

Материалы Центрального партийного архива подтверждают тот факт, что чистки не были продуктом чистого произвола, а преследова­ли осмысленную цель. В одном из документов Сталин писал, что "ли­тература, партия, армия, — это все организмы, у которых некоторые

291

клетки надо обновлять, не дожидаясь, пока отомрут старые. Если мы будем ждать, пока старые отомрут и только тогда будем обновлять, мы пропадем, уверяю вас" (цит. по: 226. С. 58). Это высказывание под­тверждает, что перманентная чистка элиты рассматривалась Стали­ным как условие эффективности последней в условиях мобилизацион­ного развития.

Таким образом, причины масштабной элитной ротации конца 1930-х гг. характерны для мобилизационного развития и продиктованы необходимостью форсированной модернизации в условиях дефицита ресурсов. Тот факт, что пик массовых репрессий в элитной среде при­шелся на конец 1930-х гг., обусловлен надвигавшейся военной агресси­ей. Осложнение ситуации во второй половине 1930-х гг. повлекло за со­бой ужесточение чисток: по мере приближения войны они преврати­лись в полномасштабный кровавый террор. Одним из импульсов уси­ления террора стало осмысление неудач испанского опыта — неудач, обусловленных не в последнюю очередь внутренними расколами рес­публиканского лагеря. По свидетельству П. Судоплатова, в 1936—1939 гг. в Испании шла не одна, а две войны, "обе не на жизнь, а на смерть". В одной войне республиканцы при поддержке СССР противостояли на­ционалистическим силам Франко, поддерживаемым Гитлером. Вторая война шла внутри республиканского лагеря, различные фракции кото­рого ориентировались на Сталина и Троцкого (259. С. 38). Аналогич­ной была ситуация в целом в компартиях, входящих в Коминтерн: си­туация в большинстве из них зеркально отражала раскол в высшем со­ветском руководстве, и различные партийные фланги ориентировались на Сталина или его оппонентов. Подобная ситуация в глазах Сталина была аргументом в пользу жестких мер по консолидации общества.

Специфика перманентной чистки как механизма элитной рота­ции предопределяла репрессии по отношению к "вычищаемым", ибо они становились потенциальными противниками режима, а масштаб "вычищаемых" обусловливал масштаб репрессий. В подготовленной к февральско-мартовскому (1937 г.) Пленуму ЦК ВКП(б) записке Мален­ков констатировал, что к началу 1937 г. в стране насчитывалось более 1, 5 млн. бывших членов и кандидатов в члены партии, причем в неко­торых парторганизациях соотношение стоящих на учете и исключен­ных нередко было близким по численности (281. С. 80).

Это предопределяло массовость репрессий. Именно необходи­мостью мобилизации общества аргументировали Молотов и Кагано-

292

вич целесообразность чисток конца 1930-х гг. в качестве условия поли­тической консолидации общества: они рассматривали репрессирован­ных как "пятую колонну". "Если бы мы не уничтожили эту пятую ко­лонну, мы бы войну не выиграли" (294. С. 36). "1937 год был необхо­дим... Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны" (293. С. 390, 426).

Политическое, а затем и физическое уничтожение крупнейших лидеров партии — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина — авто­матически влекло за собой цепную реакцию репрессий по отношению к их сторонникам, родственникам, друзьям: большой террор имел це­лью разрушение элитных кланов подобно тому, как Иван Грозный, уничтожая крупных вотчинников, ликвидировал и их вассалов, и лич­но зависимых от них людей, и подчиненные им боевые дружины. При этом следование модели были осознанным, о чем свидетельствует ста­линский комментарий концепции фильма "Иван Грозный". Сталин считал, что ошибка Ивана Грозного состояла в том, что он "не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять боярских се­мейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени... Нужно было быть еще решительнее" (137. С. 86).

Таким образом, если в ходе опричнины были ликвидированы экономические основы могущества боярства, то в ходе кровавого тер­рора 1930-х гг. было уничтожено как обладающее символическим ка­питалом, в качестве которого выступало советское "боярство" — "ста­рая гвардия" — участие в революционном движении начала века. Кро­ме того, участь "старой гвардии" была предрешена тем, что она рас­сматривала первое лицо государства лишь как первого среди равных — в этом же, как указывалось выше, коренился конфликт между вели­ким князем-царем и боярами-вотчинниками.

На место новой знати — превратившихся в закрытую касту и от­казавшихся подчиняться "бояр" — Сталин рекрутировал новый слу­жилый класс, всем обязанный службе: "Новый правящий слой, кото­рый сформировался в России, связан исключительно с государством и службой". Не случайно Л. Федотов называл новый служилый класс "новым дворянством" (274, т. 2. С. 97). В этой связи объяснимо то упорство, с которым, по свидетельству С. Аллилуевой, Сталин приви­вал своим детям мысль о временном характере привилегий руководст­ва: "Дачи, квартиры, машины, — все это тебе не принадлежит, не счи­тай это своим" (6. С. 159).

293

На XVIII съезде партии говорилось о том, что в течение предше­ствовавших съезду пяти лет на руководящие должности было выдви­нуто более полумиллиона молодых работников (320. С. 30). Из числа членов ЦК ВКП(б), избранного на XVIII съезде в марте 1939 г., лишь 20 процентов входили в состав ЦК, избранного в 1934 г. на XVII съез­де. Таким образом, место "старой гвардии" "заняла новая партия с иным составом и иным духовным обликом. Лишь 3 процента делега­тов XVII съезда (1934 г.), состоявшегося до чистки, вновь появились на следующем съезде в 1939 г. 75 процентов членов партии в 1939 г. всту­пили в нее после 1929 г., то есть уже при Сталине, и лишь 3 процента состояли в ней до 1917 г." (119. С. 407). В связи с массовостью элит­ной ротации весьма характерно, что накануне репрессий — осенью 1936 г. — после четырехлетнего моратория был вновь разрешен прием в партию. Еще более примечательно, что XVIII съезд отменил соци­альные ограничения при приеме в партию — теперь нормы стали еди­ными для выходцев их всех социальных категорий (последнее особен­но возмущало Троцкого — (269. С. 232). При этом характерна мотиви­ровка этого шага: А. Жданов заявил, что критерием при приеме в пар­тию должно быть не социальное происхождение, а личная доблесть, что новый порядок позволит обеспечить "отбор в партию действитель­но лучших людей из рабочего класса, колхозного крестьянства и ин­теллигенции" (320. С. 517). Переводя на язык современной политоло­гии это означает практику меритократического рекрутирования в со­став элиты,

О том, что Сталин искал опору в меритократии, писал и Г. Федотов: "Подлин­ная опора Сталина — это тот класс, который он сам назвал "знатными людьми". Это те, кто сделал карьеру, кто своим талантом, энергией или бессовестностью поднялся на гребень революционной войны. Партийный билет и прошлые заслуги значат теперь не­много; личная годность в сочетании с политической благонадежностью — все. В этот новый правящий слой входят сливки партийцев, испытанных своей беспартийностью, командиры Красной армии, лучшие инженеры, техники, ученые и художники страны. Стахановское движение ставит своей целью вовлечь в эту новую аристократию верхи рабочей и крестьянской массы, расслоить ее, соблазнить наиболее энергичных и силь­ных высокими окладами и поставить их на недосягаемую высоту над их товарищами. Сталин ощупью, инстинктивно повторяет ставку Столыпина на сильных. Но так как не частное, а государственное хозяйство является ареной новой конкуренции, то Сталин создает новый служилый класс, или классы, над тяглым народом, повторяя еще более отдаленный опыт Московского государства. Жизненный опыт показал ему слабую сто-

294

рону крепостного социализма — отсутствие личных, эгоистических стимулов к труду. Сталин ищет социалистических стимулов конкуренции, соответствующих буржуазной прибыли. Он находит их в чудовищно дифференцированной шкале вознаграждения, в бытовом неравенстве, в личном честолюбии, в орденах и знаках отличия, — наконец, в элементах новой сословности. Слово "знатные люди" само по себе уже целая сослов­ная программа" (274, т. 2. С. 94-95).

Наиболее существенными были кадровые изменения в высшем слое партийного руководства: среди 333 секретарей обкомов, крайко­мов и ЦК компартий союзных республик, работавших в начале 1939 г., 293 были выдвинуты после XVII съезда, причем, главным образом, в 1937—38 гг. Аналогичные изменения затронули и государственный и хозяйственный аппараты. Из 70 наркомов СССР, РСФСР, руководите­лей комитетов при СНК СССР и РСФСР и начальников главных управ­лений, работавших в начале 1939 г., 29 человек получили высокие на­значения в 1937—38 гг. В целом из 32 899 руководителей, входивших в номенклатуру ЦК ВКП(б) в начале 1939 г., 15 485 были выдвинуты в 1937—38 г. (281. С. 232-233). В 1939 г. 80 — 93 процента руководящих постов в партии занимали лица, вступившие в партию после 1924 г. (320. С. 529). В этой связи понятна внесенная XVIII съездом поправка в Устав партии, существенно понизившая партстаж для секретарей парторганизаций различного уровня. Предпринятые шаги представля­ли собой настоящую кадровую революцию.

Очевидно, что большинство новых назначенцев были молодыми людьми. Из 32 899 человек, входивших в номенклатуру ЦК ВКП(б) в начале 1939 г., более 60 процентов были в возрасте до 40 лет (281. С. 234). По существу, именно в этот период выдвинулось поколение А. Косыгина, Д. Устинова, Н. Патоличева, Л. Брежнева, А. Громыко, составившее костяк Политбюро в 1970-е годы.

Выдвижение молодежи дало основание Г. Федотову написать в 1938 г. : "Все новейшие революции создают один и тот же психологи­ческий тип: военно-спортивный, волевой и антиинтеллектуальный, технически ориентированный, строящий иерархию ценностей на при­мате власти" (274. т. 2. С. 170).

Реализацией этого типа элиты стали "железные наркомы". Они были очень мо­лоды: Д. Устинов был назначен наркомом вооружения в 1941 г. в возрасте 33 лет, Н. Байбаков — наркомом нефтяной промышленности в 33 года (1944 г.), А. Косыгин в 1939 г. в неполные 35 лет стал наркомом текстильной промышленности, а годом позже (1940) — зампредом Совнаркома; 33-летние В. Молотов и Л. Каганович были секрета-

295

рями ЦК ВКП(б), А. Микоян в 33 года был наркомом и кандидатом в члены Политбю­ро; Г. Маленков в 33 года заведовал одним из важнейших отделов ЦК ВКП(б) — отде­лом руководящих кадров, адмирал флота Н. Кузнецов был назначен наркомом ВМФ в 35 лет; В. Меркулов стал заместителем наркома в 34 года; В. Абакумов возглавил орга­ны военной контрразведки (СМЕРШ) в 34 года; А. Зверев стал наркомом финансов в 37 лет; а Н. Патоличев — первым секретарем Ярославского обкома в 30 лет (1939 г.), чле­ном ЦК ВКП(б) — в 32 года (1941 г.), а секретарем ЦК — в 37 лет (1946 г.).

Не случайно одним из важнейших предъявляемых к наркому требований было физическое здоровье (Н. Байбаков вспоминал, что при назначении его руководителем нефтяной промышленности Сталин сформулировал требования к наркому. Главное — это "бычьи нервы", оптимизм и физическое здоровье — (18. С. 50).

Итогом сталинской кадровой революции стало формирование нового служилого класса, адекватного задачам модернизации в усло­виях дефицита ресурсов — безусловно лояльного верховной власти и безупречного с точки зрения исполнительской дисциплины.

Положение нового правящего класса мало чем отличалось от по­ложения крепостных. Номенклатурная колода "тасовалась" по усмотре­нию верховной власти почти так же, как некогда продавались помещи­ком его крепостные: мнение самих назначаемых о соответствии тому или иному посту крайне редко принималось во внимание вышестоящи­ми инстанциями (обо всех своих назначениях в составе правительства Н. Байбаков узнавал уже после принятия решения, и его мнением о соб­ственных возможностях никто не интересовался: так было и в 1944 г., когда Сталин назначил его наркомом нефтяной промышленности; так было и в 1955 г., когда Хрущев назначил его председателем Госплана; так было и в 1965 г., когда Брежнев, вернув Байбакова из хрущевской опалы последнего периода правления, вновь назначил его председате­лем Госплана — (18. С. 47, 62, 98). Степень зависимости правящего слоя от верховной власти была максимальной. Н. Булганин, один из высших номенклатурных иерархов, признавался Хрущеву: "Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь до­мой или тебя повезут кое-куда" (287. С.260; см.также: 375.С.64).

Представление о мерах по обеспечению эффективности элиты дают, в частнос­ти, воспоминания Байбакова. В 1942 г,, в бытность Байбакова заместителем наркома нефтяной промышленности, он получил приказ Сталина отбыть на Северный Кавказ (над которым нависла угроза оккупации; при этом овладение нефтью Северного Кавка­за и Закавказья было условием военного успеха Германии, не располагавшей собствен-

296

ными значительными запасами нефти) с тем, чтобы взорвать нефтепромыслы в случае отступления советских войск. Примечательна постановка задачи Сталиным — она фор­мулировалась так: "Нужно сделать все, чтобы ни одна капля нефти не досталась нем­цам—Поэтому я вас предупреждаю, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем. Но если вы уничтожите промыслы, а немец не придет и мы оста­немся без горючего, мы вас тоже расстреляем" (18. С. 33). Н. Патоличев, работавший первым секретарем ряда обкомов и секретарем ЦК КПСС, в своих воспоминаниях, по­священных 1920—40-м гг. приводит немало аналогичных ситуаций (197).

Входившие в состав политической элиты лица не могли позво­лить себе распоряжаться своим временем по своему усмотрению; "вы­ходных и отпусков практически не было" (38. С. 19, 27). Даже болезнь не освобождала от обязанностей: Берия командировал тяжелобольного наркома Байбакова с температурой сорок в Уфу, где произошла авария на нефтеперерабатывающем заводе (18. С. 54). А. Зверев вспоминал, что не был в отпуске более десяти лет, и это было нормой среди нар­комов (84. С. 181).

В качестве примера того, каким представлял Сталин идеал ново­го служилого дворянства, может служить фигура С. Кирова. Аргумен­тированные исследования опровергают версию о том, что Киров был соперником Сталина и возглавлял либеральное крыло в Политбюро¹. Киров не только не был сколько-нибудь серьезным оппонентом или противником Сталина (не случайно Троцкий характеризовал Кирова как "серую посредственность", "среднего болвана", каких много у Ста­лина, а Молотов считал Кирова "обычным пропагандистом); он не только не играл значительной роли в деятельности Политбюро, но да­же часто отсутствовал на его заседаниях, что было связано с необходи­мостью присутствия в Ленинграде. Более того, именно Сталину Киров обязан выдвижением в высший эшелон власти, причем почти каждое повышение Кирова осуществлялось Сталиным вопреки желанию са-

¹ См.: 95. С. 78-80; 162. С. 121; 271; 331. Американский историк А. Улам полагает, что это — "сформулированные позже и не опирающие­ся на факты предположения"(271. С. 387). Улам считает маловероят­ным стремление Сталина создать прецедент успешного покушения на высокопоставленного чиновника, поскольку это могло поощрить поку­шение на него самого (271.С. 385). Другой известный западный иссле­дователь Дж. А, Гетти также полагает, что Киров не был значительной политической фигурой (331. С. 90—140).

297

мого Кирова. Именно Сталин в 1926 г. настоял на переводе Кирова из Азербайджана на должность первого лица в Ленинград вопреки сопро­тивлению самого Кирова (см.: 228. С. 96, 98). Именно Сталин способ­ствовал укреплению позиций Кирова в Ленинграде. Со слов самого Кирова М. Росляков писал, что именно Сталин категорически настаи­вал в период работы XVII съезда ВКП(б) на избрании Кирова секрета­рем ЦК ВКП(б) с освобождением его от работы в Ленинграде, и толь­ко в связи с энергичными возражениями Кирова был принят компро­миссный вариант: Киров был избран секретарем ЦК партии без осво­бождения от обязанностей секретаря Ленинградского обкома (228. С. 28-29). Излишне говорить, что будь у Кирова амбициозные планы, он вряд ли отказался бы от перевода в Москву. Сам Киров высмеял груп­пу делегатов XVII съезда, предложивших выдвижение его кандидату­ры на высший партийный пост, считая себя непригодным для этой ро­ли (293. С. 308).

Кроме того, Киров был одним из столпов сталинского культа. Именно Кирову принадлежит фраза, казавшаяся чрезмерной даже бли­жайшему окружению Сталина: "Ни одного вопроса у нас нет, автором которого был бы не Сталин" (293. С. 263). Речи Кирова изобиловали оборотами типа "великий стратег освобождения трудящихся", "корм­чий нашей великой стройки", "лучший продолжатель дела Ленина" и т.п. (96). О том, что Киров был одним из преданнейших Сталину лю­дей, пишет С. Берия (23. С. 32).

Первенство авторства версии о причастности Сталина к убийст­ву Кирова принадлежит Троцкому; эту версию подхватил Хрущев на XX съезде КПСС, а затем повторил ее на XXII съезде. Между тем именно к XXII съезду КПСС закончила работу специальная комиссия под руководством Н. Шверника, в состав которой вошли П. Поспелов, О. Шатуновская и др. В справке, подписанной всеми членами комис­сии, представлен вывод: "Николаев был террористом-одиночкой, и Сталин использовал убийство Кирова для физической изоляции и уничтожения как лидеров зиновьевской оппозиции, так и бывших их сторонников" (цит. по: 95. С. 100). Однако заключение комиссии до сих пор не опубликовано. Проведенное уже в конце 1980-х гг. органа­ми КГБ и прокуратуры новое расследование подтвердило бытовые мо­тивы убийства Кирова (см.: "Правда" от 4.11.1990 г.). То, что Киров пал от рук убийцы-одиночки, подтверждают С. Берия (23. С. 18) и П. Судоплатов (259. С. 61). Другое дело, что Сталин на все сто процен-

298

тов использовал убийство Кирова в целях осуществления масштабной чистки, хотя, опасаясь разглашения сугубо личных мотивов теракта, установил негласный надзор за вдовой Кирова до самой ее смерти (259. С. 64). Кроме того, многочисленные воспоминания современни­ков свидетельствуют о личной привязанности Сталина к Кирову (6. С. 111; 294. С. 71; 293. С. 312, 322; 18. С. 196).

Одна биографическая деталь Кирова делает его фигурой симво­лической для "нового дворянства." Речь идет о том, что весьма не слу­чайно и после разгрома различных уклонов и оппозиций в высшем эшелоне власти оставалось немало лиц, прошлое которых давало ос­нования для их политической компрометации, а значит, делало их осо­бенно послушными. К их числу относились и Киров (занимавший в предреволюционный период либеральные позиции, близкие к кадетам, и работавший редактором кадетской газеты во Владикавказе), и Анд­реев, в начале 1920-х гг. — активный сторонник Троцкого. К числу бывших меньшевиков принадлежали известный деятель сталинской гвардии Л. Мехлис — главный редактор "Правды" в 1930-х гг. и ми­нистр госконтроля в 1940-х; министр финансов в середине 1930-х гг. Г. Гринько; нарком земледелия во второй половине 1930-х М.Чернов; один из руководителей "Правды" Н. Попов; небезызвестный А. Вы­шинский (35); зампред ВСНХ, позднее председатель Госплана В. Меж­лаук, перешедший к большевикам из партии кадетов. В этом же кон­тексте можно упомянуть Л. Берия, которому еще в 1937 г. министр здравоохранения Г. Каминский на Пленуме ЦК партии бросил обвине­ние в сотрудничестве с мусаватистской разведкой (причем Берия не предпринимал попыток опровергнуть обвинение), и А. Микояна — единственного оставшегося в живых из расстрелянных в 1918 г. в Красноводске англичанами бакинских комиссаров (по свидетельству самого Микояна, ссылка на необычные обстоятельства его чудесного спасения не раз использовалась Сталиным в качестве инструмента для шантажа Микояна и давления на него в критической ситуации (144. С.

183).

Возможность компрометации обусловливала особую пластич­ность и управляемость подобного плана лиц, что весьма ценилось Ста­линым — недаром М. Рютин в своей "Платформе" назвал некоторых из перечисленных лиц "столпами сталинского режима".

Таким образом, эти шаги проясняют смысл "большого террора": его целью было радикальное изменение состава руководства высшего

299

и среднего уровней посредством ликвидации "старой гвардии". Ана­лиз динамики изменения состава партийной элиты показывает сущест­венное изменение и ее социального облика. В 1924 г. 92 процента вла­стного слоя состояло из профессиональных революционеров, вступив­ших в партию до 1917 г., рекрутированных преимущественно из рядов разночинной интеллигенции. К 1939 г. 94 процента ЦК образца 1924 г. были "вычищены" из состава правящей элиты и заменены вступивши­ми в партию по "ленинскому призыву", что означало и изменение со­циального облика партии: существенно возросло число выходцев из крестьян, тогда как удельный вес выходцев из среды интеллигенции уменьшился вдвое.

К 1966 г. с точки зрения социального происхождения правящая элита окончательно "окрестьянилась": ЦК КПСС на 70,5 процентов состоял из детей крестьян и неквалифицированных рабочих; на 13 процентов — работников низкоквалифицированного и на 8 процентов — квалифицированного умственного труда. Эта тенденция сохраня­лась практически до перестройки (ПО. С. 32). В этой связи представ­ляется правомерной констатация Р. Такера, который, характеризуя со­циальные итоги террора 1930-х гг., писал: "В отличие от старых боль­шевиков, подпольщиков-партийцев дореволюционной закалки, новые члены партии (вступившие после "ленинского призыва" — О. Г.) не были отчуждены от традиционных форм русской культуры; некоторые из них вступали в партию из карьеристских соображений, продикто­ванных условиями нового политического строя. Они привнесли в пар­тию привычные для них формы мышления и психологию, идущие от воспитания еще в небольшевистской среде" (345. С. 59-60). Поэтому Такер справедливо отмечает, что адекватная интерпретация политиче­ской борьбы внутри политического руководства в 1920—30-е гг. невоз­можна вне культурологического контекста: противоборствующие тен­денции целесообразно рассматривать в качестве "различных течений ленинского большевизма как политической культуры" (345. С. 59).

Таким образом, в строителе советской России выступил "мос­ковский человек, вытеснивший человека императорской России". Г. Федотов писал, что народные массы, из которых продуцируется в советской школе новый человек, "до самого последнего времени жили в московском быте и сознании...Вековая привычка к повиновению, слабое развитие личного сознания, потребности к свободе и легкость жизни в коллективе, "в службе и тягле" — вот что роднит советского

300

человека со старой Москвой...Сталин и сознательно строит свою власть на преемстве русских царей и атаманов" (274., т. 2. С. 185-186).

Это дало основание евразийцу П. Сувчинскому следующим образом охаракте­ризовать истоки устойчивости советского режима: "Большевизм держится именно тем, что тот насос, который вытягивает на поверхность активно-государственной культуры, из народной толщи — необходимые силы и энергию и который за последнюю эпоху держался на поверхностных высосанных слоях, — опущен большевиками, сознательно или бессознательно — гораздо глубже, в полнокровные недра тучной земли. И, может быть, невольно, и без сознательного желания поддержать и помочь, приток этих сил — настолько жизнесилен, что легко и щедро питает тот государственный организм, кото­рый его втянул в жизнь и обнаружил" (258. С. 126).

На наш взгляд, подобный характер элитной ротации обусловлен тем, что технология модернизации 1930—50-х гг. повторяла предшест­вовавшие российские модернизации, основным инструментом кото­рых было предельно интенсивное использование человеческих ресур­сов в условиях отсутствия иных видов капитала. На смену интеллекту­алам из оппозиции пришли парни из крестьянских семей. Биографии Л. Кагановича, Н. Хрущева, А. Зверева, Н. Патоличева, П. Шелеста — выходцев из беднейших слоев, поднявшихся до уровня членов ЦК пра­вящей партии, типичны для своего времени.

Воздействие Великой Отечественной войны на советскую поли­тическую систему было чрезвычайно сильным и укрепляющим: война, существенно интенсифицировав потребность в мобилизации, милита­ризовала все звенья и механизмы политической системы, превратив страну в военный лагерь в буквальном смысле этого слова. Поскольку эффективность мобилизационной системы стала одним из факторов победы в войне, эта система вышла из войны значительно окрепшей.

Однако эта система автоматически теряла свои сильные стороны — способность к предельной мобилизации ресурсов посредством мо­нополизации власти в чрезвычайной ситуации — в случае неэффек­тивности центра этой системы — верховной власти — вследствие аб­солютной зависимости этой системы от качества управления из едино­го центра. В послевоенный период фактором снижения эффективнос­ти управления стали возраст и снижение работоспособности Сталина в результате перегрузок военного времени.

Нарушение характерной для мобилизационной модели внутри­элитной диспозиции в результате некоторого ослабления позиций вер­ховной власти в послевоенный период проявилось в усилении тенден-

301

ции к образованию субэлитных структур в рамках единой номенкла­турной элиты. Послевоенный период отмечен образованием двух ос­новных враждебных группировок: группы А. Жданова и связки Л. Бе­рия — Г. Маленков — Н. Хрущев. Несмотря на имевшие место содер­жательные разногласия, эти образования, несомненно, имели черты клиентел и находились в состоянии ожесточенной конкуренции. Ито­гом этой конкуренции стало физическое уничтожение значительного числа сторонников и выдвиженцев Жданова (фальсификация так назы­ваемого "ленинградского" дела, в ходе которого только в Ленинграде и области пострадало свыше двух тысяч руководителей — см.: 177. С. 131) после смерти лидера этой группы Жданова в 1948 г. В борьбе с конкурентами Берия сумел использовать антикорпоративистскую ус­тановку Сталина, имевшую целью максимальную деконсолидацию правящего слоя, и убедить Сталина в том, что "ленинградцы" — ана­лог — "зиновьевцев" (обвинение в "особом" шефстве секретаря ЦК ВКП(б) А. Кузнецова, курировавшего административные органы, над Ленинградом, фигурировало в перечне предъявленных ему обвинений

— см.: 177. С. 128).

Нам представляется, что "ленинградское дело" и другие, подоб­ные ему, чистки элитного слоя стали проявлением сложившейся еще в предвоенный период установки Сталина на перманентную чистку как способ элитной ротации и блокирование малейших попыток внутри­элитной консолидации, на поддержание гомогенности внутренней структуры элиты, когда каждый руководитель представляет собой "не­связанный атом". Н. Хрущев вспоминал: "Он (Сталин — О.В.) любил стравливать нас" (287. С. 232). Именно в этом контексте ленинградцы могли показаться Сталину опасными: в среде вышедших из Ленингра­да руководителей существовало несомненное внутреннее притяжение

— его питали общность пережитого в период блокады, революцион­ные традиции города, которыми они по праву гордились, личные сим­патии и взаимное доверие.

В еще большей мере антикорпоративистская мотивация прояви­лась в "мингрельском" деле, смысл которого заключался в разрушении клиентел Берия в Закавказье. Сложившаяся в 1930—40-х гг. система отношений Берия с руководством закавказских республик (М. Багиров в Азербайджане, Г. Арутинов в Армении, К. Чарквиани в Грузии) но­сила несомненный характер патрон-клиентных отношений: закавказ­ские руководители избежали чисток, занимали прочные позиции в сво-

302

их республиках с конца 1930-х гг., имели устойчивую репутацию в Москве благодаря патронажу Берия, с которым их связывала общая ра­бота в Закавказье в 1920—30-х гг. и поддержка которого помогала за­кавказским руководителям решать проблемы своих республик в Моск­ве и отражать критику центральных ведомств, включая могуществен­ное министерство государственного контроля Л. Мехлиса.

Однако помимо антикорпоративной мотивации "ленинградское дело" стало проявлением серьезного кризиса созданной Сталиным си­стемы власти, ибо важнейшим условием успешного функционирова­ния последней являлась эффективность верховной власти, выступаю­щей монопольным субъектом элитной ротации. "Ленинградское дело" показало, что возраст и состояние здоровья подорвали способность Сталина быть единственным игроком на этом поле. Все встречавшие­ся со Сталиным в послевоенный период единодушно отмечали чрезвы­чайную степень переутомления и происшедшие в связи с этим переме­ны, прежде всего превратившуюся в манию подозрительность¹, кото­рые стали причиной снижения эффективности верховной власти. Про­шедшие огонь, воды и медные трубы прежних чисток "старые кадры", прежде всего Берия, не стали покорно дожидаться своей очереди на за­клание. "Ленинградское дело" стало итогом изощренной интриги Бе­рия, который с помощью Маленкова сумел устранить молодых и ком­петентных конкурентов, подобрав убедительную для Сталина аргу­ментацию (уверив Сталина в том, что амбиции ленинградцев прости­раются так далеко, что затрагивают и позиции верховной власти).

После "ленинградского дела" Сталин фактически потерял воз­можность всеобъемлющего контроля над аппаратом партии и репрес­сивных органов, что, вероятно, ускорило его финал. В этой связи А. Авторханов пишет: "Если бы Сталину удалось уничтожить Политбю­ро 1952 г., он, вероятно, жил бы подольше" (3. С. 54).

Анализ особенностей мобилизационной модели элитообразова­ния в ее классическом варианте целесообразно дополнить характерис­тикой свойственного этой модели типа политического лидерства. В ус-

¹ См. напр.воспоминания П. Судоплатова,встречавшегося со Стали­ным в феврале 1953 г.: "То,что я увидел,меня поразило. Я увидел ус­тавшего старика. Сталин очень изменился" (259. С. 389). См. также: 6. С. 149; 294. С. 151; 293. С. 271,279,297,324,474; 197. С. 281; 213. С. 191; 66. С.109

303

ловиях советской политической культуры характерный для мобилиза­ционного развития тип политического лидерства проявился предельно ярко. В политической системе МТР формируется тип лидерства, в ос­нове которого — способность к мобилизации населения, что требует от лидера способности предельной личной концентрации и мобилиза­ции сторонников. Главные качества лидеров в этих условиях — желез­ная воля, предельная собранность и готовность подчинения руководст­ву, высокая работоспособность, физическая выносливость, способ­ность добиваться цели любой ценой — недаром родились выражения "железные наркомы", "железные секретари" и псевдонимы "Молотов", "Сталин" и т.п.

Именно эти качества не всегда проявляли лидеры оппозиции, что стало одной из главных причин их поражения. Об отсутствии у Троцкого способности к мобилизации сторонников вспоминал Луна­чарский: "Троцкому не хватало способности создать не то что партию, но даже маленькую группу. У него практически не было сторонников: ему мешала исключительная очерченность его собственной личнос­ти." (цит. по: 143. С. 96). Ярчайшие лидеры-трибуны — Троцкий, Зи­новьев, Каменев, Бухарин — оказались не в состоянии держать удар в критической ситуации. В период острейшей внутрипартийной борьбы 1923—24 гг. Троцкого занимали не коллизии борьбы со Сталиным, а публицистика по таким проблемам, как семейная этика, конфликт между фрейдистской и павловской школами в психологии, вопросы чистоты речи и т.п. (143. С. 93). Весьма характерно, что так же, как Троцкий в 1924 г., вел себя в критический момент М. Бухарин: осенью 1928 г., когда разгрому подверглись его ученики и друзья — молодые редакторы "Правды" и "Большевика" Слепков, Марецкий, Цейтлин, Зайцев, Астров, — Бухарин оставался в отпуске, и, как пишет Коэн, "не только не оказывал открытого сопротивления, но...не сделал ни од­ного символического жеста, чтобы придать им воодушевления" (119. С. 362). Зиновьев в критические моменты был подвержен панике. Свердлов, по свидетельству Троцкого, говорил: "Зиновьев — это пани­ка", а сам Троцкий писал, что в благоприятные моменты Зиновьев "очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зи­новьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал" (цит. по: 143. С. 114). Еще один видный деятель "старой гвардии" — Каменев, по свидетельству современников, неза­урядный теоретик, был весьма посредственным администратором.

304

Характер доминирующего в условиях "служебной" модели рек­рутирования элиты типа политического лидерства определяется тем обстоятельством, что, несмотря на приоритет политических факторов в системе факторов развития, политика в условиях мобилизационной модели в значительной мере растворена в административном управле­нии, а выработка внутри- и внешнеполитического курса является мо­нополией верховной власти, поэтому политическая элита выполняет не только собственно политические функции, но и экономико-хозяйст­венные, быть может, экономико-хозяйственные прежде всего. Партия как доминирующий компонент политической системы по существу од­новременно выступала в качестве государственного экономико-хозяй­ственного механизма; в центре внимания партийного руководства по­стоянно были хозяйственные проблемы. Подобный характер функций обусловил соответствующий характер образования правящего слоя. Значительная часть руководящего слоя имела техническое (28,3 про­цента), военное (25 процентов) и партийное (15 процентов) образова­ние(110. С. 33) при практически полном отсутствии в составе правя­щей элиты экономистов и юристов, востребованных в условиях эконо­мике-центричного развития. В условиях мобилизационного режима лидер не только и не столько политик (ибо выработка политического курса есть прерогатива верховной власти), но администратор, а поста­новления ЦК правящей партии — документы прежде всего государст­венные и даже хозяйственные.

Анализ периодической печати и стенограмм заседаний партийных органов раз­личного уровня показывает: секретариат ЦК КПСС обсуждал неглубокую пахоту и не­хватку кормов для скота в Рязанской области; Украинское Политбюро — производство ламп "летучая мышь"; делегаты партийного съезда Азербайджана — снабжение запча­стями; а делегаты грузинского партийного съезда — выращивание винограда. Один из секретарей райкома Киргизии откровенно говорил: "У меня на первом месте хлеб, на втором — табак, на третьем — животноводство, на четвертом — пропаганда" (226. С. 155). Среди лозунгов партийных комитетов различного уровня первенство неизменно удерживали призывы типа: "ежедневно сообщайте количество тары для МТС", "отбе­рите баранов-производителей для обеспечения случной кампании", "используйте замо­розки для накопления льда" и т.п. (226. С. 143).

И хотя изучение архивных материалов (226. С. 149) показывает, что высшее политическое руководство осознавало необходимость из­менения образования правящей элиты (именно с этой целью в после­военный период была создана система высших партийных школ, а для

305

подготовки высшего управленческого эшелона — Академия общест­венных наук при ЦК КПСС), численное преимущество специалистов с техническим, сельскохозяйственным и партийным образованием в со­ставе руководящего слоя сохранилось практически до перестройки: так, при Н. Хрущеве 46,2 процента руководителей имели техническое образование, 15 процентов — сельскохозяйственное, 11 процентов — военное, 8,7 процентов — партийное. Аналогичные пропорции харак­терны для брежневской когорты руководителей (110. С. 33). Известный партийный работник П. Шелест вспоминал, что в бытность первым се­кретарем Киевского обкома партии в начале 1960-х гг. он посвящал 75—80 процентов рабочего времени проблемам сельского хозяйства (301. С. 128). Таким образом, мышление правящей элиты было ориен­тировано главным образом на решение хозяйственных проблем (поэто­му, забегая вперед, несложно прогнозировать поражение этой элиты в "холодной войне", главными инструментами которой стало психологи­ческое, организационное, информационное воздействие в режиме со­временных технологий).

"Хозяйственная" ориентация мышления объясняет тот факт, что в личностном плане политические деятели, сформировавшиеся в усло­виях мобилизационного развития, зачастую неярки, порой даже бес­цветны. В этой связи уместно напомнить констатацию В. Ключевско­го: из страшной Смуты начала XVII в. (преодоление которой потребо­вало колоссальной мобилизации сил) Московское государство "выхо­дило без героев; его выводили из беды добрые, но посредственные лю­ди" (100, кн. 2. С. 179), имея в виду личностную маловыразительность и юного царя Михаила Романова, и кн. Дм. Пожарского.

Политическая система мобилизационного типа "выдавливает" яркие личности. По мнению ряда исследователей, Троцкий обоснован­но называл творца этой системы — Сталина — "самой выдающейся посредственностью партии". И. Дойчер писал о Сталине, как о "безли­кой личности", а Э. Карр полагал, что Сталин — это самый "безликий среди великих исторических деятелей прошлого" (328; 324. С. 177). Однако нам представляется более обоснованной позиция Дж. Боффа, который, комментируя характеристику Сталина как безликого истори­ческого персонажа, данную Э. Карром, пишет: "Безликой была, скорее, его (Сталина — О. Г.) манера выступать в первой трудной фазе восхож­дения к абсолютной власти" (29, т. 1. С. 259).

306

Однако в любом случае трудно отрицать весьма невыразитель­ный облик подавляющего числа сталинских протеже. Так, никакими особыми талантами не обладал Ворошилов: ни политической гибкос­тью, ни теоретическими знаниями, ни работоспособностью, ни аппа­ратной интригой, но Р. Медведев отмечает, что может быть, именно из-за отсутствия каких-либо выдающихся способностей Ворошилов дольше других сохранял свое место в высшем эшелоне партии и госу­дарства (144. С. 178). Единственной характерной чертой Ворошилова было абсолютное подчинение Сталину. Столь же невыразителен Г. Ма­ленков: "О Маленкове трудно написать даже самый краткий очерк. В сущности это был человек без биографии, деятель особых отделов и тайных кабинетов. Он не имел ни своего лица, ни собственного стиля. Он был орудием Сталина, и его громадная власть означала всего лишь продолжение власти Сталина" (144. С. 221). Однако такие лица, как Молотов, Каганович, столь же невыразительные в личностном плане, в глазах Сталина обладали несомненными преимуществами: колос­сальной рабстоспобностью и абсолютной подчиненностью воле вож­дя.

Хозяйственно ориентированный характер функций обусловил соответствующий тип политического лидерства — тип администрато­ра-практика. Не случайно упоминание в различных контекстах рефре­на: "Мы, практики" (249, т. 1. С. 116). В. Молотов писал в журнале "Большевик": "подавляющее большинство из нас — не теоретики, а практики" (Большевик. — 1931. —№ 3. — С. 20). И спустя почти со­рок лет после статьи в "Большевике" Молотов повторял, "Мы, практи­ки" (293. С. 348). Именно качества руководителей-практиков — Моло­това и Хрущева отмечал М. Джилас (66. С. 56, 87, 89). Подобный об­лик сталинской гвардии дал основание Г. Федотову констатировать, что Россией правят не большевики, а новые люди, пришедшие к влас­ти после разгрома Сталиным революционеров. "Если бы теории были столь важны для действия, то, конечно, им никогда бы не сидеть в Кремле; первое место принадлежало бы пророкам подполья: всем этим Троцким, Каменевым, Бухариным" (274, т. 2. С. 87-88).

Даже при взаимной неприязни некоторых членов высшего поли­тического руководства они признавали деловые качества друг друга -как руководителей-практиков: поздний Хрущев при всем неприятии Кагановича не раз в воспоминаниях подчеркивал его организаторские

307

способности и невероятную работоспособность (287. С. 11, 20). Орга­низаторские способности Кагановича отмечал и Молотов (293. С. 318-319). И несмотря на негативное отношение к Хрущеву и Берия, Моло­тов все же отмечал их организаторские и административные качества. Так, он говорил о Хрущеве: "Практик неплохой, руководитель энер­гичный" (293. С. 341, 361). Собственно на этом поприще когорте "практиков" и проиграли деятели оппозиции — блестящие ораторы, но слабые организаторы.

Характерными чертами этого лобового, директивного стиля ли­дерства были жесткость (переходившая в жестокость), и способность добиваться цели любой ценой; доминирование методов жесткого уп­равления. В этом отношении показательна фигура Кагановича, кото­рый предстает в воспоминаниях современников грубым, жестким, без­жалостным и даже беспощадным, прибегающим исключительно к си­ловым методам управления руководителем: ему ничего не стоило об­ругать или даже ударить подчиненного, либо не разобравшись, в чем дело, снять с работы. Нередко после очередного телефонного разгово­ра Каганович бросал трубку так, что разбивал телефонный аппарат или толстое стекло на столе. Иногда дело доходило до угроз репрессий за невыполнение его указаний; и свои угрозы Каганович нередко испол­нял (18. С. 17-18; 197. С.75, 69-70, 97-98). Сдержанный, спокойный и терпимый по отношению к коллегам и подчиненным А. Андреев (197. С. 69-70) или гибкий А. Микоян были исключениями на этом фоне.

Фигура А. Микояна в контексте характеристики политического лидерства мобилизационного типа заслуживает особого внимания как исключение в когорте "железных наркомов". Микоян демонстрировал уникальный пример политической гибкости и способность пройти "между струями дождя". Несколько эпизодов дают представление об этом. Созданную по поручению февральско-мартовского (1937 г.) Пле­нума ЦК ВКП(б) комиссию по рассмотрению дела Бухарина и Рыкова было поручено возглавить Микояну. Опубликованный в 1989 г. прото­кол заседания комиссии знакомит с предложениями всех ее участников (при этом самой либеральной выглядит позиция Сталина: в отличие от И. Якира и А. Косарева, предлагавших расстрелять Бухарина и Рыкова без суда, или предложений Н. Шверника и П. Постышева — предать суду, Сталин предложил не предавать Бухарина и Рыкова суду, а напра­вить их дело на доследование), кроме позиции А. Микояна. Несмотря на то, что Микоян был председателем комиссии, он не высказал свое-

308

го мнения и оно не отражено в протоколе (145. С. 93). В критический момент борьбы большинства высшего руководства против Берия в 1953 г. в приватном разговоре с Хрущевым Микоян уклонился от со­гласия на смещение Берия, и на следующий день он был единственным из членов Президиума ЦК КПСС, кто воздержался при голосовании против Берия, мотивируя свое решение тем, что "Берия не безнадеж­ный человек и с ним можно ... работать в условиях коллективного ру­ководства" (287. С. 278, 281; 142. С. 66). О том, что Микоян занял в этой ситуации выжидательную позицию, вспоминал и Молотов (293. С. 343). В 1964 г. Микоян был единственным в составе высшего поли­тического руководства, кто не участвовал в предварительных перего­ворах о смещении Хрущева и был единственным, кто на знаменитом заседании Президиума ЦК КПСС предложил сохранить Хрущеву один из его постов — должность руководителя правительства. Однако и в этот момент проявилась гибкость Микояна: Микоян не забыл подстра­ховаться — разбираясь по заданию Хрущева с сигналом В. Галюкова, предупредившего о готовящемся против Хрущева заговоре, он предло­жил сыну Н. Хрущева письменно зафиксировать лояльность Микояна по отношению к Брежневу, Подгорному и Шелепину — главным заго­ворщикам — и хранил это заявление в своем архиве (288. С. 256). Именно Микоян был автором знаменитой фразы на 70-летии Сталина: "Сталин — это Ленин сегодня". И именно Микоян поддержал Хруще­ва в его радикально антисталинистких мерах (293. С. 467). Но Микоян — уникальный пример гибкости политика, а не политики.

Что касается отношений в системе "элита — массы", то в ста­линский период тип этих отношений буквально повторил характерную для предшествовавших версий мобилизационного развития модель: верховная власть против аристократии в лице правящей номенклатуры при опоре на внеэлитные слои. "Сталин и есть красный царь, каким не был Ленин" (274, т. 2. С. 90-91). С. Берия пишет, что победа Сталина в противостоянии с Троцким не в последнюю очередь была обусловлена тем, что Сталин опирался в этой борьбе на "чернь", к которой издева­тельски относился Троцкий; Троцкий никогда не утруждал себя обще­нием с чернью (23. С. 348). Представление об отношении к внеэлит­ным слоям большевистской верхушки "первого призыва" дают впечат-

309

ления В. Кривицкого, датированные началом 1930-х гг. Он вспоминал, что в крайне тяжелой экономической ситуации, сопряженной для ши­роких слоев населения с ужасающей нищетой и голодом, особенно в деревне, большевистские верхи, весьма обеспеченные, выработали в себе защитное свойство не замечать человеческих страданий: "Мы идем к социализму трудными дорогами. Многим приходится посторо­ниться. Нам надо хорошо питаться и отдыхать от своих трудов, поль­зуясь удобствами, все еще недоступными для других, потому что мы строители Прекрасного будущего... Мы должны быть всегда в форме, чтобы продолжать наш нелегкий путь. В свое время забота о всех не­счастных, встречающихся на нашем пути, будет проявлена. А пока — прочь с дороги! Не мозольте нам глаза своими бедами!" (120. С. 9). В этой связи объяснима реакция внеэлитных слоев на "большую чистку" конца 1930-х гг. А. Ларина -Бухарина с болью вспоминала шумное одо­брение в среде "простого народа" расстрела группы военных (Тухачев­ского и др.) в июне 1937 г. (129. С.28-30). И осуждая чудовищность преступлений Сталина против "старой гвардии", А. Ларина с горечью констатировала "колоссальный авторитет" Сталина в стране (129. С. 271).

Вовлечение в орбиту политической жизни новых слоев населе­ния — в подавляющем большинстве представлявших выходцев из де­ревни — способствовало воспроизведению патерналистского и даже патриархального типов политической культуры: сложилось подданни­ческое отношение внеэлитных слоев к верховной власти, которая рас­сматривалась в качестве источника высшей справедливости, но с кото­рой население практически не соприкасалось. В этой связи культ лич­ности предстает не только инструментом удовлетворения личного тщеславия, но и точно рассчитанным ходом верховной власти в проти­востоянии с правящим слоем в лице номенклатуры.

Причем, судя по ряду свидетельств, сам объект этого культа от­носился к нему весьма прохладно (во всяком случае в начальный пери­од культа). В этой связи примечательно замечание такого проницатель­ного наблюдателя, как Л. Фейхтвангер, о том, что Сталина раздражали многочисленные проявления его почитания (275). И если это впечатле­ние можно отнести за счет стремления Сталина снять налет азиатчины перед лицом европейского гостя, то воспоминания дочери, близко на­блюдавшей отца, о раздражении, охватывавшем Сталина в моменты бурных проявлений почитания, представляются заслуживающими до-

310

верия: "Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплещущей ему и орущей "Ура", — у него перекашивалось лицо от раздражения... "Рази­нут рты и орут, как болваны!" — говорил он со злостью" (6. С. 152-153). "Когда мне приходится...читать и слышать, что мой отец при жиз­ни сам себя считал чуть ли не богом, — мне кажется странным, что это могут утверждать люди, близко знавшие его" (6. С. 155). Представля­ется, что возрождение автократии было не побочным продуктом ста­линской революции, а скорее результатом целенаправленной полити­ки. В частном разговоре Сталин в ответ на реплику Кирова о значении ЦК и Политбюро обронил следующую фразу: "Да, это верно — пар­тия, ЦК, Политбюро. Но учтите,... веками народ в России был под ца­рем. Русский народ — царист. Русский народ, русские мужики при­выкли, чтобы во главе был кто-то один" (161. С. 81).

Однако, как известно, власть развращает, абсолютная власть раз­вращает абсолютно. Молотов вспоминал, что сначала Сталин боролся со своим культом, а потом культ ему понравился: "Он был очень сдер­жанным в первые годы, а потом ... зазнался" (293. С. 299, 242, 261).

Если с верховной властью население сталкивалось редко, то с "боярами" — номенклатурой — общение было повседневным и по большей части рождающим негативные эмоции. Анализ сохранивших­ся в архивах жалоб и обращений граждан показал, что рядовые работ­ники не подвергали сомнению справедливость существующего режи­ма и видели виновных своих повседневных тягот и лишений чаще все­го в местном начальстве — партийном и хозяйственном (39. С. 208), что, естественно, рождало враждебное отношение к последнему (это поразительно напоминает ненависть населения к боярам-кормленщи­кам, известную из истории XV — XVI вв.). Между тем причина этой враждебности — не в том, что в обществе действовал механизм осо­бой "негативной селекции", рекрутировавший в ряды номенклатуры особо жестоких карьеристов, а в том, что главной задачей номенклату­ры была мобилизация населения на решение задач, опережающих ре­альные возможности рядовых исполнителей. Кроме того, в связи с от­сутствием возможности материального стимулирования в условиях де­фицита необходимых средств и ресурсов нередко это сопровождалось применением мер принуждения и насилия. Отсюда — негативное от­ношение населения к номенклатуре — новому "боярству", защиту от которого люди искали в апелляциях к царю — генсеку, тем более, что последний не упускал случая подчеркнуть особую роль "маленького

311

человека", "простого труженика", позиция и мнение которого не долж­ны быть заглушены партийным "боярством". Так, например, в речи 4 мая 1935 г. он в резких тонах осудил "неслыханно бесчеловечное отно­шение обюрократившихся кадров" к простым людям, труженикам, "этому самому драгоценному капиталу" (цит. по: 39. С. 208). В этой связи объяснимы распространенные в широких слоях населения либо одобрение репрессий против партийных "бояр", либо интерпретацию репрессий как творимых "нечестными" приспешниками втайне от Ста­лина. Даже министр производства боеприпасов Б. Ванников, аресто­ванный накануне войны по клеветническому доносу и освобожденный в начале войны по личному приказу Сталина, был убежден, что в его бедах виноват не Сталин, а его гнусное окружение; вождь же, напро­тив, во всем разобрался и восстановил справедливость (213. С. 190). Отсюда — нескончаемый поток обращений за помощью и защитой "лично к товарищу Сталину".

Дополнительным и сильным аргументом в пользу подобного представления в глазах широких слоев населения было осознание вне-элитными слоями населения того факта, что принадлежность к правя­щей среде отнюдь не гарантировала безопасности. Напротив, вовлече­ние в орбиту кровавых репрессий высших лиц государства и их родст­венников, причем в формах публичного осуждения (открытые процес­сы второй половины 1930-х гг.) для внеэлитных слоев было веским ар­гументом в пользу справедливости сталинского правления — одинако­во сурового в отношении "простых людей" и "бояр". Советский "пре­зидент" М. Калинин в ответ на просьбы родственников осужденных о помощи отвечал, что не может помочь даже бывшей жене, отбываю­щей наказание в лагере (129. С. 225). Следует отдать должное и изощ­ренности сталинского умения возлагать ответственность за свои пре­ступления на конкретных исполнителей.

Таким образом, в треугольнике "верховная власть — правящая среда — внеэлитные слои" в эпоху Сталина была воспроизведена мо­дель Ивана Грозного — причем воспроизведена сознательно и с теми же целями: предельной мобилизации элиты и всего общества для реше­ния задач развития в условиях дефицита ресурсов. Правление Ивана Грозного было взято за образец с учетом ошибок Петра I, чрезмерный акцент делавшего на внешней стороне дела (бороды, кафтаны), что обусловливало непопулярность царя в народе и существенно ослабля­ло позиции верховной власти в ее противостоянии с правящей средой.

312

Модель отношений "элита—массы" соответствует традициона­листской матрице политической культуры. Это не удивительно, если учесть, что советское общество на значительном протяжении своей ис­тории оставалось обществом традиционалистского типа, что в сочета­нии с использованием средств массовой коммуникации позволило сформировать феномен, сопутствующий сакрализации харизматичес­кой власти в классических традиционалистских обществах Востока.

Этапы и специфика трансформации мобилизационной модели элитообразования в позднесоветский период

Как показала исторически первая попытка трансформации мо­билизационной модели развития, предпринятая на рубеже XIX—XX вв., возможности трансформации этой модели предопределены степе­нью востребованности экономических методов управления, а также способностью потенциального субъекта развития по инновационному типу в полной мере использовать объективные предпосылки перехода к инновационной модели развития и соответствующему типу элитооб­разования. Процесс трансформации сложившейся в условиях совет­ской политической системы модели элитообразования занял почти че­тыре десятилетия — с начала 1950-х гг. до начала 1990-х гг. и прошел три стадии, хронологически совпадающие с периодами руководства страной Н. Хрущевым, Л. Брежневым и М. Горбачевым. Корреляция периодизации этого процесса с политическим руководством конкрет­ных лидеров не случайна, а определена тем обстоятельством, что в ус­ловиях мобилизационного развития влияние первого лица государства на политический процесс столь велико, что существенное изменение персонального состава высшего руководства, как правило, знаменует значительные изменения и в функционировании политической систе­мы.

Импульсом первой попытки трансформации мобилизационной модели развития послужил вызванный физическим уходом творца этой системы — И. Сталина — политический кризис. Характерной чертой этой попытки, связанной с именем Н. Хрущева, был ее преиму­щественно внешний характер — либерализация режима без изменения его "несущих конструкций" и ключевых принципов. В равной степени

313

это относится и к трансформации механизмов элитообразования и элитной ротации. Это обстоятельство традиционно вменяется в вину Хрущеву как результат непоследовательности его политики реформ, как следствие его попыток "перепрыгнуть пропасть в два прыжка" (У. Черчилль).

Между тем, как указывалось выше, характер политической сис­темы и соответствующая ей модель элитообразования не есть предмет произвольного выбора, а предопределены типом развития общества. В этой связи следует отметить, что вместе со Сталиным не ушли в небы­тие обстоятельства, актуализировавшие необходимость использования мобилизационных механизмов развития (а значит, не ушла и потреб­ность в соответствующей этому типу развития модели элитообразова­ния). Речь идет о сохранении значительной степени внешнеполитиче­ского напряжения (как минимум, дважды в период руководства Хру­щева чреватого серьезными кризисами), вынуждавшего поддерживать высокую степень милитаризации экономики. Необходимость создания новых систем вооружений и форсирование экономического развития в целом ложились критическим бременем на экономику и вызывали на­пряжение в системе "элита—массы". Анализ текста воспоминаний Хрущева, а также свидетельства близко знавших его лиц показывают, что высокий уровень боеготовности Вооруженных Сил страны был до­минантой мышления Хрущева как руководителя государства.

Вторым обстоятельством (отчасти являющимся результатом первого), актуализирующим потребность в использовании мобилиза­ционных механизмов, была старая болезнь отечественной экономики — дефицит значимых для развития ресурсов, хотя и не столь острый, как в период войны или первые послевоенные годы. Прежде всего речь идет о критическом состоянии сельского хозяйства, превращавшего снабжение населения продуктами питания в первоочередную экономи­ческую и даже политическую проблему (одним из предлогов отстране­ния Маленкова от должности руководителя правительства в 1955 г. бы­ло критическое состояние сельского хозяйства, за которое он в качест­ве члена Политбюро отвечал в последние годы жизни Сталина). Не случайно кампания по освоению целины планировалась как военная операция (142. С. 77).

Крайняя слабость объективных предпосылок отказа от мобили­зационных механизмов в экономике и политике означала, что полити­ческие задачи государства опережали экономические возможности его

314

населения. Это, в свою очередь, предопределяло необходимость сохра­нения мобилизационных методов развития, а значит — и принципов номенклатурно-бюрократической модели элитообразования: приори­тет госслужбы в качестве механизма рекрутирования политической элиты; безусловное доминирование политической элиты над эконо­мической; сохранение двухкомпонентной структуры политической элиты ("верховная власть — правящий класс", противоречие между которыми является основным политическим противоречием системы элитообразования мобилизационного типа); высокая степень монопо­лизации власти и информации, а также централизации властной иерар­хии; и, с оговорками, сохранение чистки в качестве механизма элитной ротации — хотя ее характер, масштабы и способы осуществления не­соизмеримы с жестокостью сталинской поры.

Поверхностный характер осуществленных Хрущевым преобра­зований тем более очевиден, что потребность реформации системы власти была непосредственным порождением самой мобилизацион­ной политической организации. В третьей главе настоящей работы указывалось, что истощение психологических ресурсов населения есть неизбежное следствие масштабного использования мобилизаци­онных механизмов. Не составили исключения и 1950-е гг., последовав­шие за самым масштабным в отечественной истории использованием механизмов мобилизации. Всеобщее перенапряжение, усталость от бесконечного страха и всеобъемлющей милитаризации стали домини­рующими импульсами в сложном комплексе причин, инициировавших либерализацию режима в период руководства Хрущева. Очень точно это настроение выразила С. Аллилуева: "Людям хочется ... эгоистиче­ского счастья, ярких красок, звуков, фейерверков, страстей...хочется, чтобы жизнь стала европейской наконец-то и для России; ... хочется повидать все страны мира, жадно, скорей, скорей! Хочется комфорта, изящной мебели и одежды вместо деревенских сундуков и зипунов. ... Разве осудишь все это, когда это все так естественно после стольких лет пуританства и поста, замкнутости и отгороженности от всего ми­ра?.." (6. С. 16-17).

Это настроение не случайно выражено именно в воспоминани­ях дочери главы государства, ибо не будет большим преувеличением сказать, что стремление к стабилизации, усталость от бесконечного страха и перманентного перенапряжения (от репрессий не был застра­хован никто. Н. Хрущев вспоминал: "Это могло случиться с любым из

315

нас"— См.: 287. С. 227) были свойственны высшим слоям советского общества, быть может, в большей степени, чем внеэлитным слоям, ибо, как указывалось выше, хотя объектом террора было все общество, высшие слои подвергались особенно интенсивным чисткам, а степень ответственности руководства была выше, чем рядовых работников. Поэтому избавление от страха и страстное стремление к стабилизации своего положения стали доминантой сознания управленческого слоя. "Как маршалы Наполеона устали в конце концов от войн и опасностей и хотели спокойной жизни в своих дворцах, так и министры, маршалы и секретари обкомов, всецело обязанные Сталину своим возвышени­ем, устали от болезненной его подозрительности, от страха репрессий, от ночных бдений в своих кабинетах. Многие из них устали и от необ­ходимости прибегать к постоянному насилию в своих областях, ведом­ствах, чтобы выполнить непомерные планы заготовок или указания об очередной идеологической кампании" (142. С. 89-90).

Выразителем этих настроений и стал Хрущев. Более того, анти­сталинистский пафос его правления (при всей сложности мотивов по­литики десталинизации Хрущева, среди которых весьма существенное место занимала борьба за власть, победу в которой обеспечил курс на десталинизацию) может продемонстрировать глубину психологичес­кой травмы сильной и одаренной личности, вынужденно функциони­рующей в качестве пресловутого "винтика" могущественной системы. Причем в данном случае речь идет не только об индивидуальной судь­бе Хрущева, а о сознании и психологии всего элитного слоя, ибо пра­вом не быть "винтиком" в условиях этой системы обладало только од­но лицо — персонифицировавшее верховную власть. Глубина психо­логической травмы элитного слоя отягощена тем, что управленческий аппарат, облеченный весьма широкими полномочиями по отношению к управляемой массе населения, был абсолютно бесправен перед ли­цом верховной власти — более бесправен, чем внеэлитные слои перед правящим слоем. Если обычный гражданин мог позволить себе прове­сти выходной день или отпуск по своему усмотрению, то высшие ли­ца государства были лишены такого права. Н. Байбаков вспоминал, что в связи с совещанием у Кагановича, проводившемся в воскресный день (что не было в то время редкостью), он опоздал на собственную свадьбу (18. С. 28). Отпускные планы членов Политбюро регулирова­лись указаниями генерала Власика, начальника охраны Сталина. "Все было расписано точно. Даже где, когда отдыхать семьям руководите-

316

лей. Обычно звонил генерал Власик, назначал место отдыха. Так рас­порядился Сталин". (5. С. 289). Чем не крепостные, хотя и высокооп­лачиваемые! В сочетании с колоссальной ответственностью в делах госуправления, цена которой нередко — жизнь и свобода — это созда­вало психологическую ситуацию, сходную положению между молотом и наковальней, и до такой степени сплющивала личность, что снятие пресса инициировало взрыв противодействия, по мощности равный силе давления.²

Анализ эмоционально окрашенного текста воспоминаний Хру­щева, а также многочисленные свидетельства хорошо знавших Хруще­ва людей позволяют предположить, что его многочасовые монологи-исповеди, иногда похожие на исповедь-проклятье в адрес почившего тирана, выполняли функцию своеобразной терапии по психоаналити­ческому типу.

Противоречивость и поверхностный характер осуществленной Хрущевым трансформации системы элитообразования во многом обусловлены теми обстоятельствами, что у самого реформатора, по его собственному признанию, были "руки по локоть в крови".¹ В публика-

¹ Антисталинизм Хрущева во многом был продиктован эмоциональ­ным всплеском против жесточайшего сталинского прессинга. О степени ненависти к Сталину его самого ближайшего окружения говорят много­численные свидетельства. Уже на второй день после смерти Сталина,до похорон,по распоряжению Берии весь обслуживающий персонал "ближ­ней" дачи был разогнан и вышвырнут буквально на улицу; мебель и ве­щи вывезены,"как будто сам дух и воспоминания о Сталине были нена­вистны" (6. С. 22). Берия не скрывал торжества (6. С. 10). Буквально че­рез несколько дней после похорон Сталина Хрущев обрушился с бранью на К. Симонова в связи с публикацией статьи последнего в "Литератур­ной газете" от 19 марта 1953 г., в которой писатель провозгласил глав­ной задачей литературы отразить роль Сталина в истории страны, и по­требовал смещения Симонова с поста главного редактора газеты (232).

² Поверхностный характер либерализации проявился, в частности, в том, что чистки органов тайной полиции затронули прежде всего испол­нителей (Хрущев приказал исключить из партии и лишить воинских званий около ста генералов и полковников МВД—КГБ в отставке из числа тех, кто в 1930-е гг. занимал руководящие посты, принимал активное участие в репрессиях или же слишком много знали о внутрипартийных интригах—См. 259. С. 462} и сотрудников секретариа­та и охраны Берии (Мамулов,Людвигов,Саркисов),между тем,как мини­мум двое из тех.кто действительно были близки к Берии — Круглое и Се-, ров — были назначены министрами внутренних дел и госбезопасности.

317

циях последнего времени приведено немало свидетельств тому, что в период репрессий 1930—40-х гг. Хрущев был не пассивным наблюда­телем, а их активным участником — и в бытность первым секретарем МК и МГК в 1935—38 гг., и в качестве руководителя Украины в 1938— 39 гг. он принимал непосредственное участие в репрессиях, в ряде слу­чаев инициируя их (208. С. 168). Более того, Хрущев был одним из не­многих руководителей, лично принимавших участие в допросах пар­тийных работников в тюрьмах НКВД (208. С. 168; см. также: 259). Ак­тивное участие Хрущева в проведении репрессий в Москве и на Укра­ине подтверждают воспоминания Кагановича (294) и Молотова (293).

Указанные обстоятельства во многом обусловили поверхност­ный характер политических преобразований Хрущева, ставших по­пыткой реформирования системы в целом и механизмов элитной рота­ции в частности посредством либерализации, смягчения сложившего­ся при Сталине порядка без изменения сущностных компонентов этой системы, в том числе, принципов элитообразования. Однако главной причиной поверхностного характера хрущевских реформ был тот факт, что по существу они не были реформами — если понимать по­следние в качестве концептуального системного преобразования. По­нятие "реформы Хрущева" весьма условно. Проблема в том, что при­званный быть субъектом преобразований, Хрущев сам был "продук­том" этой системы, как он сам о себе говорил. Он предстал воплоще­нием главного противоречия мобилизационной системы элитообразо­вания — между верховной властью и правящим слоем: личность, сформировавшаяся в качестве одного из главных "винтиков", стала единственным "не-винтиком". Именно эта характеристика дает ключ к интерпретации характера трансформации модели элитообразования мобилизационного типа, связанной с именем Хрущева.

Проблема в том, что вследствие инициируемого "сверху" харак­тера импульсов развития условием эффективности мобилизационной системы является концептуальное понимание первым лицом государ­ства сути этой системы и механизмов ее функционирования. Сталин был создателем концепции этой системы — пусть упрощенной, но по-своему логичной. Вышедший из пресловутой плеяды "практиков", призванных не рассуждая выполнять предначертания вождя, Хрущев в полной мере продемонстрировал противоречивость функционирова­ния этой системы элитообразования, по существу предопределявшей невозможность преемственности власти. Драматизм личной судьбы и

318

неудавшихся преобразований Хрущева в полной мере убеждают, что личность, сформировавшаяся в качестве "винтика", не способна быть эффективной в качестве верховной власти, так как функционирование в режиме "винтика" требует нерассуждающей исполнительности, в то время как главное качество первого лица этой системы — концепту­альность мышления. Фиаско Хрущева тем более показательно, что он как политик, несмотря не плебейское происхождение и косноязычие, отнюдь не был бездарностью, о чем свидетельствует сам его путь к высшей власти: он сумел последовательно переиграть в ходе ротации "трех триумвиратов" столь многоопытных и искушенных политиков, как Берия, Маленков, Булганин: "корона" не свалилась к его ногам. По всем своим качествам Хрущев был представителем той гене-грации политической элиты, которую Сталин призвал на смену уничто­женной им "старой ленинской гвардии". Если последняя была составлена как бы "поштучно" — каждый был своеобразной личностью, индивидуальностью с солидным интеллектуальным багажом и эрудици­ей, то новое поколение было представлено пресловутыми "практика­ми" — выходцами из внеэлитных слоев провинциальной глубинки, получившими образование, как правило, поздно и нередко — через раб­фак.

Именно эта когорта составила опору "генеральной линии", подчас не очень разбираясь в тонкостях интеллектуальных дискуссий и руководствуясь в своих предпочтениях скорее инстинктом, нежели продуманным теоретическим выбором. Этой когорте, несомненно, значительно ближе был немногословный Сталин, нежели блиставшие эрудицией и интеллектом представители старой большевистской гвардии. Отсутствие теоретического багажа с лихвой восполнялось неве­роятной энергией, работоспособностью, колоссальной волей, цепкос­тью и хваткой, настойчивостью, дисциплиной, организованностью, иногда находчивостью и здравым смыслом, то есть теми качествами, из которых слагалось главное условие успеха правящего слоя в моби­лизационной системе — способность к мобилизации и самомобилиза­ции. Именно эта когорта составила основу нового руководства парти­ей после уничтожения "старой гвардии", а многие из них, включая и самого Хрущева, в той или иной мере принимали участие в репресси­ях. Именно эта когорта, представленная на съезде победителей в 1934 г., осуществила индустриализацию и коллективизацию, и именно эта когорта "железных секретарей" и "железных наркомов" была уничто-

319

жена в ходе репрессий конца 1930-х гг. Хрущев был одним из немно­гих уцелевших, однако степень его психологической травмы в полной мере проявилась в период его руководства страной, когда представи­тель этой когорты занял высший пост. Оказалось, что одного практи­ческого опыта недостаточно.

Хрущевский период интересен тем, что его сравнительный ана­лиз со сталинской эпохой (оба периода были периодами мобилизаци­онного развития) показывает, что эффективное функционирование мо­билизационной модели элитообразования с характерным для нее ини­циированием развития "сверху" возможно исключительно в режиме концептуально выстроенного управления. Если эволюция инноваци­онной модели инициируется органическими потребностями и регули­руется внутренними механизмами, то движение по мобилизационному типу требует постоянных целенаправленных и концептуально выстро­енных усилий субъекта управления. В противном случае система дает сбой. Анализ политики Хрущева показывает, что успешное функцио­нирование мобилизационной модели возможно при условии соблюде­ния двух условий: концептуального характера политического управле­ния и политической воли субъекта управления; выпадение одного из этих звеньев чревато дисфункцией системы.

И наконец, следует назвать еще один фактор, обусловивший не­удачу попытки трансформации модели элитообразования мобилизаци­онного типа. Речь идет об особенностях сложившейся в условиях мо­билизационного развития политической культуры. Выше отмечалось, что специфика политической культуры и преобладающий тип полити­ческого лидерства накладывают существенный отпечаток на функцио­нирование элитного слоя. Не стал исключением и период Хрущева. Во всех своих проявлениях — и сильных и уязвимых — Хрущев оставал­ся продуктом системы жестко-мобилизационного типа И именно в та­ком качестве он вышел на политическую авансцену.

В этом отношении наиболее показательна политика Хрущева в области сельского хозяйства, которое было сферой монополии Хруще­ва и с которым он связывал свой престиж как руководитель государст­ва. В то время как успех в сельском хозяйстве мог быть достигнут только на путях его всесторонней интенсификации, Хрущев сделал вы­бор в пользу экстенсивной модели развития сельского хозяйства как обещающего более быстрый эффект (287. С. 408). Приверженность конфронтационному типу политической культуры и жестко-директив-

320

ному типу политического лидерства (Хрущев, как и Сталин, был убеж­ден, что "именно государство, централизм, спущенный сверху план, приказ, указание — это и есть ... главный стимул развития страны. Он был "государственником" не в меньшей степени, чем Сталин, и не­сравненно в большей, чем Маркс и Ленин" — см.: 32. С. 192), неготов­ность к гибкому внутриэлитному взаимодействию, сыграли не послед­нюю роль в фиаско политики Хрущева. Так же, как и Сталин, Хрущев считал естественным монополию власти. Спичрайтер Хрущева Ф. Бурлацкий констатирует: "Три съезда, проведенные при руководящем участии Хрущева, мало отличались от сталинских с точки зрения ме­тодов и моделей" (32. С. 103). И хотя формально решения принима­лись коллегиально, фактически, особенно в последние годы хрущев­ского правления, он не терпел возражений, и важнейшие решения при­нимались им единолично. "В голове Хрущева и всего прежнего поко­ления руководителей сидела традиционная модель патриархального крестьянского двора...Конечно, Хрущев советовался со своим ближай­шим окружением. Но так, как советуется генерал с офицерами средне­го ранга" (32).

От поражения Хрущева не спасло даже то обстоятельство, что к концу его правления практически весь состав высшего и даже средне­го руководства в центре и регионах, а также руководство армии и си­ловых структур составляли выдвиженцы Хрущева.. Но всех их — ра­но или поздно — настигало недовольство их патрона. Анализ воспо­минаний входивших в состав высшего руководства лиц показывает, что ни один из них, будучи выдвиженцем Хрущева, не избежал вре­менной или окончательной опалы. Е. Фурцева, А. Аристов, Н. Игна­тов, Н. Подгорный, Л. Брежнев, А. Микоян, А. Косыгин, А. Громыко — все они рано или поздно становились мишенями критики, которая за­частую носила публичный и уничижительный характер. Известный кинорежиссер М. Ромм, присутствовавший на одном из Пленумов ЦК партии, на которые по тогдашней традиции приглашалось более двух тысяч гостей, был поражен криком Хрущева — причем безоснователь­ным, как показалось Ромму, — в адрес некоторых членов ЦК КПСС: "У меня даже сердце упало. Я, признаться, и не думал, что на членов ЦК можно орать вот таким образом, как на мальчишек" (227). Причем возвышение и опалы носили скоропалительный и неожиданный харак­тер. Так, еще в октябре 1963 г., отвечая на вопрос лидера французских социалистов Ги Молле о новом поколении советских руководителей,

321

Хрущев назвал Брежнева, Косыгина и Подгорного в качестве своих возможных преемников, однако уже в конце 1963 — начале 64 гг. он подверг и Брежнева и Подгорного столь жесткой критике, что во вто­рой половине 1964 г. оба они считали неизбежной свою отставку в хо­де планируемой Хрущевым на ноябрь 1964 г. новой волны кадровой перетряски (эти планы сыграли не последнюю роль в организации за­говора против Хрущева). Хрущев не раз подчеркивал, что высоко це­нит компетентность Косыгина (288- С. 196), однако это не мешало Хрущеву постоянно подавлять любую инициативу и самостоятель­ность Косыгина, а на заседаниях правительства и пленумах ЦК (по­следние проходили тогда во Дворце Съездов в присутствии нескольких тысяч человек) Хрущев не раз бестактно отзывался о своем первом за­местителе (213. С. 26).

О напряжении, царившем в высшем эшелоне власти, свидетель­ствует тот факт, что во время частых поездок Хрущева на Украину ос­тававшиеся в Москве его ближайшие сотрудники, прежде всего Бреж­нев, Подгорный, Кириленко звонили руководителю Украины Шелесту и интересовались настроением шефа ("они все в ЦК КПСС боялись "настроения" Хрущева"; Брежнев "смертельно-панически" боялся Хрущева, а Подгорный, работая секретарем ЦК КПСС, забронировал квартиру в Киеве на случай внезапной опалы — (см. 301. С. 162, 173, 188, 191, 192).

Свидетельством падения позиций Хрущева в среде политичес­кого руководства стал тот факт, что только один из членов ЦК — сек­ретарь ЦК КП Украины О. Иващенко — предприняла попытку преду­предить Хрущева о заговоре, тогда как о нем знал практически весь со­став ЦК КПСС. Однако никто из информированных высокопоставлен­ных лиц не счел нужным предупредить Хрущева.

Причиной столь солидарного бунта выдвиженцев против патро­на стало стремление Хрущева возложить ответственность за результа­ты собственного некомпетентного руководства на исполнителей его воли, а также его крайне непоследовательная кадровая политика: на­стоящая кадровая чехарда и перетряски в среде собственных выдви­женцев. Наиболее наглядно это проявилось в руководстве сельским хо­зяйством. Известно, что эта отрасль была сферой монопольного руко­водства Хрущева. Часто бывая в разъездах по стране, он диктовал председателям колхозов и совхозов что, как и когда сеять и убирать. Между тем за время правления Хрущев сменил пять министров сель-

322

ского хозяйства, каждый раз снимая очередного выдвиженца как не справившегося со своими обязанностями.

В этой связи очевидно, что бунт номенклатуры не был случайно­стью: парадоксальным образом правление Хрущева не ослабило, а усилило позиции высшего управленческого аппарата, так что фигура пришедшего ему на смену Л. Брежнева показалась предпочтительной именно вследствие известной склонности Брежнева к компромиссам и его репутации гибкого, не склонного к жестким методам управления руководителя.

Таким образом, пришедший к власти как выразитель стремле­ния правящего слоя в стабилизации своего положения, Хрущев пал, как только бесконечные кадровые перетряски убедили номенклатуру, что покоя нет. Как только номенклатура почувствовала риск — она уб­рала его. Желанной была стабильность.

В отношениях "элита — массы" первый период хрущевского правления был отмечен быстрым ростом его популярности: после за­крытого стиля политического лидерства Сталина, который для широ­ких масс населения представал в качестве поднебесного божества, ред­ко являвшего себя управляемому народу, в лице Хрущева пришел ра­дикально иной стиль — в духе фольклорного персонажа из знакомых сказок, максимально приближенного к простому народу¹. Подобный стиль не мог не подкупать.

Но не это было главным. С. Аллилуева вспоминала, что даже она смерть отца ощутила как освобождение — "освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой" (6. С. 11). Хрущев материализовал это ощущение, открыв лагеря, отменив ночные бдения и тотальную регла­ментацию. Уже одно это дало ему колоссальную фору и собирало мас­; су людей во время выходов первого секретаря в народ (впрочем, вос­поминания первого секретаря ЦК компартии Украины Шелеста свиде-

¹ А. Черняев вспоминает, как впервые увидел Хрущева на общедос­тупном пляже: "На голове у него была какая-то нелепая тряпочка,на по­ясе — здоровенный спасательный круг... Меня поразило,что этот чело­век ("вождь") совсем не стесняется своего вида. Толстый, дряблый, а главное — почти совсем голый в облипающих белых хлопчатых трусах. Ему и в голову...не приходило,что он может выглядеть нелепо,смешно, как минимум — несолидно" (290. С. 220-221).

323

тельствуют, что нередко "импровизированные" проявления народного радушия тщательно готовились местным начальством (301. С. 130-131). Кроме того, хрущевское десятилетие в сознании миллионов на­всегда связано с концом коммуналок. Если к массовому строительству жилья добавить масштабное строительство Нового Арбата, стадиона в Лужниках, Дворца съездов, и многое другое, то станет очевидным, что во второй период своего правления Хрущеву пришлось приложить не­мало "усилий", чтобы его осуществленная путем дворцового перево­рота отставка не произвела никакого впечатления на население. Даже напротив, вопреки опасениям КГБ, решение октябрьского (1964 г.) Пленума, как вспоминает Г. Арбатов, было повсеместно встречено с одобрением и даже с радостью (10, № 9. С. 201).

Причиной массового равнодушия к отставке лидера стало то, что Хру­щев как бы задался целью восстановить различные категории населения про­тив своей политики — почти у всех нашлись свои причины для недовольства. Высшая бюрократия была недовольна отменой части привилегий и бесконеч­ными кадровыми перетрясками и реорганизациями. Высшее военное коман­дование было недовольно политикой резкого сокращения Вооруженных Сил и оборонных расходов, а все военнослужащие — понижением пенсий по выслу­ге лет. Популярности Хрущева в системе МВД не могла способствовать отме­на льгот по зарплате и пенсиям. Интеллигенция, которая приветствовала либе­рализацию в сфере культуры, считала гласность слишком дозированной и тре­бовала большего; ее не мог не отталкивать жесткий стиль отношений Хруще­ва с деятелями культуры. В академических кругах помнили откровенный и ос­корбительный нажим при избрании в члены АН СССР приверженцев Лысен­ко, сопровождаемый угрозой разогнать Академию в случае их провала на вы­борах. Жители Сибири и Дальнего Востока пострадали от необоснованной от­мены надбавок к зарплате, а все население от деноминации рубля, в результа­те которой цены несколько возросли, и товарного дефицита. Колхозники были недовольны необоснованным наступлением на приусадебные хозяйства, веру­ющие роптали в связи с притеснениями православной церкви и закрытием значительного числа храмов и т.д. (подробнее см.: 142).

И все вместе устали от бесплодного зуда реорганизаций, беско­нечного многословия, необоснованных обещаний и явно невыполни­мых лозунгов. Немалую лепту в падение популярности Хрущева вне­сло раздувание его культа.

Таким образом, единственным достижением Хрущева можно считать ослабление прессинга, либерализацию режима. Он был прав,

324

когда вернувшись домой после октябрьского Пленума 1964 г., освобо­дившего его от всех постов, он сказал домашним: "Может быть, самое главное, что я сделал, заключается в том, что они смогли снять меня простым голосованием, тогда как Сталин велел бы их всех арестовать" (142).

* * *

Если первая попытка трансформации мобилизационной систе­мы советского образца характеризовалась целенаправленными усили­ями верховной власти, то второй этап этого процесса отмечен преиму­щественным влиянием объективных факторов в пользу эволюции по­литической системы, в то время как смысл политического руководства в понимании персонифицировавшего верховную власть Л. Брежнева заключался в обратном: девизом правления Брежнева стал лозунг ста­бильности, и кадровой стабильности прежде всего.

Между тем, к середине 1960-х гг. назрела потребность в транс­формации политической системы в направлении ее большей гибкости: исчерпанность экстенсивных методов развития и неадекватность до­стигнутому к этому моменту уровню экономического развития исклю­чительно силовых, директивных — то есть мобилизационных — мето­дов управления стала очевидной. В этой связи примечательно свиде­тельство председателя Госплана СССР той поры Н. Байбакова: он кон­статирует, что хотя в падении эффективности экономики имелись объ­ективные причины, решающую роль играли консерватизм и инерция на всех уровнях управления экономикой (18. С. 136). Стала очевидной необходимость большего учета экономических параметров в системе факторов развития для эффективного управления обществом; требова­лось создать условия для действия экономических законов. В терминах нашего исследования это означает, что шел процесс формирования предпосылок перехода к инновационному типу развития с характер­ным для него приоритетом экономических потребностей и целей. Осо­знанием новой роли экономических факторов развития были обуслов­лены предложения А. Косыгина о реформе управления экономикой. Смысл предложенных Косыгиным реформ заключался в большем уче­те идущих "снизу" импульсов развития, в реорганизации методов уп­равления (потеснить политические в пользу преимущественно эконо­мических), в предоставлении большей самостоятельности хозяйствен-

325

ным субъектам, то есть в переходе от системы административного уп­равления к более гибкой, способной использовать экономические ры­чаги для достижения поставленных целей.

Однако реализовать эти реформы на практике не удалось. При­чин тому несколько. Прежде всего следует отметить, что роль своеоб­разного "буфера" в решении проблемной ситуации сыграло освоение в тот период месторождений природных алмазов в Якутии и нефтяных богатств Сибири: экспорт нефти и алмазов позволил снять остроту проблем отечественной экономики и на время отодвинуть реформу си­стемы управления. Свою роль сыграл и элемент личной конкуренции, "политической ревности" — стремление Брежнева не упустить "паль­му" политического первенства в пользу Косыгина.

Однако, на наш взгляд, главной причиной фиаско попытки пере­хода к преимущественно экономическим методам управления стало то, что подобная трансформация означала делегирование значительно­го объема властных полномочий от политической элиты к хозяйствен­ным субъектам (прежде всего к субъектам управления среднего уров­ня — директорам предприятий). Парадокс ситуации очевиден: полити­ческая элита должна была добровольно отдать власть, что было бы противоестественно. В этой связи понятна и объяснима позиция чле­нов высшего эшелона политической элиты — Политбюро — в ходе об­суждения вопросов перестройки методов управления. Эту позицию предельно ясно выразил Н. Подгорный: "На кой черт нам эта реформа? Мы что, плохо развиваемся, что ли?" (18, С. 112). Аналогичной и в се­редине 1960-х гг. и позже была позиция Брежнева. Например, в ответ на тревожные сигналы Госплана СССР о нарастании кризисных явле­ний в экономике и необходимости кардинальной реформы методов уп­равления Брежнев на заседании Политбюро 2 апреля 1975 г. реагиро­вал так: "Госплан представил очень мрачный взгляд на положение дел. А мы столько с вами работали. Ведь это наша лучшая пятилетка..." По­сле этого, чуть не прослезившись, сел. Его тут же начали успокаивать. На этом обсуждение было завершено; характеристика "лучшая пяти­летка" пошла гулять по страницам печати" (18. С. 126-127).

Еще более печальная судьба постигла подготовленный несколь­кими годами позже сотрудниками Госплана доклад о нарастании кри­зисных явлений в экономике, настоятельной необходимости перехода к преимущественно интенсивным факторам экономического развития и неадекватности силовых методов управления экономикой: доклад

326

вызвал негативную реакцию не только у руководства Совмина, но да­же у А. Косыгина, а направленные в ЦК КПСС экземпляры доклада были немедленно изъяты (!); руководству партии доклад показан не был (18. С. 130-132). В результате несбалансированность развития и корректировки плана стали хроническими: если в предшествующие годы коррекция планов была весьма редкой, то положение резко изме­нилось в период десятой и одиннадцатой пятилеток, когда корректи­ровки превратились в серьезную болезнь планирования. "Зажатие" в рамках командной экономики стало причиной существенного сниже­ния эффективности экономического развития и падения эффективнос­ти управления в целом. Управленческая машина "пробуксовывала" да­же на высшем уровне политического управления — многие члены По­литбюро, принимая решения, заранее знали, что многие из них выпол­нены нее будут (15. С. 17).

Однако и в этих тесных рамках экономическое развитие продол­жалось: несмотря на расхожий стереотип восприятия этого периода как "застойного", экономический рост продолжался: за период 1966-85 национальный доход вырос в четыре раза, промышленное производство — в пять раз, основные фонды — в семь раз. Несмотря на то, что рост сельскохозяйственного производства составил за этот период лишь 70 процентов, реальные доходы населения росли пример­но теми же темпами, что и производительность труда, и возросли в 3, 2 раза; приблизительно в три раза увеличились производство товаров народного потребления на душу населения и розничный товарооборот (18. С. 220).

Продолжалась и эволюция политического характера: несмотря на попытки высшего эшелона партийной элиты блокировать любые изменения политического характера, процесс эволюционного размы­вания системы "снизу" остановить было невозможно. Анализ особен­ностей эволюции политической системы в целом и модели элитообра­зования в частности показывает, что в период руководства страной Брежневым произошли качественные изменения мобилизационной модели элитообразования. Укрепление экономических факторов раз­вития не могло не придавать больший, чем раньше политический "вес" субъектам, персонифицировавшим идущие снизу импульсы развития. Это нашло отражение в росте политических полномочий отраслевых и региональных субэлитных структур в рамках партийно-хозяйственной номенклатуры. Как отмечалось выше, даже в период апогея мобилиза-

327

ционного развития политическая элита не была абсолютно гомоген­ным образованием — не случайно антикорпоративистские мотивы бы­ли одной из важнейших причин "большого террора". Усиление значи­мости экономических факторов развития неминуемо выводило на по­литическую сцену новые политические акторы — ведомственные и ре­гиональные субэлитные образования.

Как указывалось выше, субэлитные образования в рамках сфор­мированной по номенклатурно-бюрократическому принципу элиты существенным образом отличаются от групп интересов, характерных для инновационной модели: в отличие от последних, группы интере­сов советского типа не были точкой пересечения институтов государ­ства и гражданского общества, а формировались в недрах самого госу­дарства, представляя собой часть государственного аппарата. При этом интересы государства выражали ЦК КПСС, Совмин и Минфин, а от­раслевые интересы представляли министерства и ведомства.

В брежневский период административная корпоративность ве­домственного и местнического характера получила мощное развитие, а командно-административная экономика превратилась в экономику административного торга (В. Найшуль), экономику "согласований", в рамках которой ключевую роль играла процедура согласования ведом­ственных интересов как между собой, так и с директивными органами при все более усиливающейся роли тенденций автономизации в эконо­мике (107. С. 9-30).

Во взаимодействии структур, отражавших интересы хозяйствен­ных субъектов (министерства и ведомства) и интересы государства (ЦК КПСС, Совмин и Минфин), постепенно, но неуклонно и сущест­венно возрастало влияние первых. Усиление позиций ведомственного корпоративизма означало ослабление позиций персонифицировавших интересы государства структур: "Госплан становился все более бес­правным" (15. С. 16). Уже в девятой пятилетке с отраслевыми минис­терствами оказался бессильным справиться даже Председатель Сов­мина А. Косыгин. О силе позиций персонифицировавших ведомствен­ные интересы министерств свидетельствует известный "бунт" сорока министров. Председатель Совета министров Косыгин потерпел пора­жение в противостоянии с министрами, ведомственные интересы кото­рых были задеты в ходе экономического эксперимента: хотя распоря­жение Косыгина официально отменено не было, на практике оно ни­когда не вступало в действие. Этот инцидент стал известен вследствие

328

его скандального характера, однако десятки подобных, но менее гром­ких, стали повседневной практикой управления (213. С. 20).

Отражением возрастания влияния ведомств стало включение в 1973 г. в состав Политбюро руководителей трех важнейших минис­терств (обороны, иностранных дел и КГБ), которые вошли в состав высшего эшелона власти не в личном качестве, а как руководители

важнейших ведомств.

Как отмечалось выше, фактором особой значимости в условиях России является личность первого лица государства. Не составил ис­ключения и период, когда главой государства был Л. Брежнев. Лично­стно-психологические особенности Брежнева и стиль его политичес­кого лидерства представляли его адекватной фигурой в качестве пер­вого лица в условиях значительного перераспределения властных пол­номочий между государством и группами интересов: по свидетельству современников, Брежневу не хватало жесткости, политической воли и экономической компетентности для управления страной. "Этим поль­зовались, допуская неконтролируемый, а зачастую незаконный рост доходов отдельных групп и лиц, ... В жертву частным, сиюминутным интересам приносились интересы государства. В угоду ведомствен­ным амбициям через Политбюро протаскивали непродуманные реше­ния, которые впоследствии оборачивались огромными потерями" (18. С. 219).

Аналогичным образом усилились позиции крупнейших регио­нальных функционеров. Лишенные сколько-нибудь серьезных власт­ных полномочий после "большого террора" 1930—40-х гг., они обрели весьма значительную степень влияния в период хрущевского правле­ния, чему способствовала осуществленная Хрущевым реформа систе­мы управления, перенесшая акцент с отраслевого уровня на регио­нальный. Укрепление корпоративной солидарности превратило регио­нальных функционеров в самую влиятельную силу в структуре номен­клатуры — в составе ЦК КПСС, по сравнению с которой тускнели си­ла и влияние даже отраслевых руководителей. Собственно говоря, бла­годаря поддержке региональных лидеров, уставших от бесконечных хрущевских реорганизаций, Брежнев и пришел к власти, а успех "дворцового переворота" в октябре 1964 г. стал доказательством серь­езности их "весовой категории". Брежнев ответил на эту поддержку знаменитым лозунгом "стабильности кадров", что на практике означа­ло несменяемость руководства, прежде всего регионального, нередко в

329

течение 15—20 лет (на XXIII съезде партии навязанная номенклатуре Хрущевым норма, запрещающая находиться на руководящем посту бо­лее двух сроков, была отменена официально). По существу, начиная с Брежнева в отношениях между центром и регионами начинают скла­дываться отношения торга: ответом регионалов на девиз стабильности кадров стала поддержка Брежнева. Особый колорит имели отношения между центром и национальными республиками, главы которых (Г. Алиев, Э. Шеварднадзе, Ш. Рашидов и др.) получили право практи­чески неограниченной власти в пределах своих территорий в обмен на предельную лояльность высшей центральной власти и безусловное подчинение ей.

По существу, именно в период Брежнева начала складываться не характерная для мобилизационной модели элитообразования внут­риэлитная диспозиция: лидер стал первым среди равных. Ф. Бурлац­кий вспоминает, что в первый период после прихода к власти Брежнев минимум два часа рабочего времени посвящал телефонным звонкам членам высшего руководства, многим авторитетным секретарям ЦК союзных республик и обкомов. "Говорил он обычно в одной и той же манере — вот, мол, Иван Иванович, вопрос мы тут готовим. Хотел по­советоваться, узнать твое мнение... Можно представить, каким чувст­вом гордости наполнялось в этот момент сердце Ивана Ивановича. Так укреплялся авторитет Брежнева. Складывалось впечатление о нем, как о ровном, спокойном, деликатном руководителе, который шагу не сту­пит, не посоветовавшись с другими товарищами и не получив полного одобрения со стороны своих коллег" (Литературная газета. — 1988. — 14 сент.). О коллегиальном стиле руководства Брежнева пишет и А. Черняев: Брежнев: "не считал чье-либо — и даже свое собственное — мнение единственно правильным" (290. С. 287).

Л. Брежнев в качестве первого лица был адекватен подобной эволюции модели элитной диспозиции по целому ряду причин, и прежде всего вследствие личностно-психологичсеких особенностей. "В отличие от Сталина или Хрущева Брежнев не обладал яркими лич­ностными характеристиками. Его трудно назвать крупным политичес­ким деятелем. Он был человеком аппарата и, по существу, слугой ап­парата" (выделено мною — О. Г.) (88*. С. 537).

Собственно говоря, Брежнев пришел к высшей власти в резуль­тате элитного консенсуса : ему было отдано предпочтение именно в связи с его готовностью прислушаться к голосу правящего слоя:

330

"В сущности, Брежнев стал выразителем интересов и настроений пар­тийно-государственного аппарата, он возвратил ему многие утрачен­ные ранее привилегии, повысил оклады и ничем не ограничивал власть местных руководителей и руководителей республик" (146. С. 350).

Современник событий пишет, что большинство участников ок­тябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС "вздохнуло свободно, когда на пост руководителя партии предложили кандидатуру Л. Брежнева. При­ветливость и доброжелательное отношение Леонида Ильича к колле­гам были всем хорошо известны. Не лишенное привлекательности ли­цо с выразительными глазами под густыми бровями, казалось, посто­янно было значительным и спокойным" (18. С. 218). Воспоминания ру­ководителя Украины в 1960-е гг. П. Шелеста, активного участника ор­ганизации переворота (см.: 301), а также других мемуаристов свиде­тельствуют что Брежнев не был первым лицом заговора против Хру­щева: он стал продуктом консенсуса правящей элиты. Так, Г. Арбатов убежден: "Сам Брежнев едва ли мог быть мозгом и волей заговора (10, № 9. С. 202). Подобный характер элитной диспозиции свидетель­ствует о качественной трансформации мобилизационной модели элитообразования.

Брежнев стал по существу "диспетчером" усложнившегося вну­триэлитного взаимодействия, в котором в качестве влиятельных акто­ров на политическую сцену вышли группы интересов и местнические клиентелы. Поэтому политическим лидерам периода мобилизации он казался чрезмерно мягким. Так, Хрущев считал, что у Брежнева слиш­ком мягкий для первого лица характер (см.: 288. С. 285). Таким же бы­ло мнение Кагановича: Брежнев — "мягкотелый, он Манилов, не го­дится в руководители" (294. С. 152). Молотов, комментируя заключи­тельные строки отчетного доклада XXIV съезду партии ("легко ды­шится, хорошо работается, спокойно живется"), осуждал получившее при Брежневе распространение среди номенклатуры стремление "по­легче пожить" (293. С. 312).

Тому, что Брежнев был идеальной фигурой в качестве первого лица государства в период победной институционализации групповых интересов, способствовали и особенности его биографии: с началом болезни (декабрь 1974 г. — см.: 10, № 9. С. 216; 15. С. 39) его физиче­ские возможности управления страной существенно снизились, что способствовало усилению позиций субэлитных структур в рамках но-

331

менклатуры. Ослабление власти лица, призванного выступать субъек­том артикуляции государственных интересов, естественным образом расшатывало механизм консолидации общенациональных интересов, способствовало дроблению высшего эшелона политической элиты и усилению позиций субэлитных структур — отраслевых и ведомствен­ных. С. Ахромеев вспоминал, что по мере ухудшения здоровья Бреж­нева появились "группы руководителей, отвечающих перед Политбю­ро за определенные участки работы,... но руководителя в лице Гене­рального секретаря ЦК КПСС, объединяющего и координирующего их работу, не было" (15. С. 15), а само Политбюро, будучи призванным быть субъектом государственных интересов, все больше превращалось в орган, "штампующий" принятые аппаратом решения; члены Полит­бюро в большинстве своем одряхлевшие и потерявшие трудоспособ­ность люди, в течение часа-полутора практически не принимали, а штамповали решения по важнейшим вопросам .. .без их анализа и рас­смотрения по существу" (15. С. 32). Другой орган, также призванный быть субъектом государственных интересов, — ЦК КПСС — также постепенно превращался в арбитра межведомственных претензий (10, № 10. С. 198).

Брежнев не стремился к образу руководителя с "твердой" или "жесткой" рукой. На этом основании Р. Медведев полагает, что Бреж­нев не только не казался жестким руководителем, но и не был им, ссы­лаясь на обретенное еще во времена работы в Днепропетровске про­звище "балерина", подразумевавшее его способность быть подвержен­ным различным влияниям (140). Однако это вовсе не значит, что Бреж­нев не был лидером: он был лидером иного склада, чем тот, что стал эталонным в рамках мобилизационной модели. "Аморфность" Бреж­нева есть максимум гибкости, которую может позволить себе политик в условиях жесткой политической системы. Известный партийный ра­ботник той поры П. Родионов, вспоминая о Брежневе, убежден, что "бархатные перчатки лишь прикрывали стальные кулаки" (224. С. 184). Г. Арбатов приводит слова близко знавшего Брежнева еще со времен войны академика Арзуманяна: "Учить этого человека борьбе за власть и расставлять кадры не придется" (10, № 9. С. 207).

Действительно, Брежнев после утверждения у власти сумел вы­теснить из высшего эшелона власти большинство прежних сторонни­ков — Шелепина, Шелеста, Подгорного, Полянского, Мазурова, Воро­нова, а также всех реальных и потенциальных конкурентов. Причем

332

сделал это весьма технологично, без обострения отношений в высшем эшелоне власти. Не прибегая к репрессиям, он сумел обеспечить "по­слушание, покорность и даже страх (к моему удивлению, его боялись, боялись даже Андропов и Громыко, мне кажется, — и Суслов). Он очень ловко манипулировал властью, держа каждого на таком месте, на котором, по его мнению, тот был удобен... Словом, в аппаратных играх, в аппаратной борьбе, то есть в реальностях власти и политики, Бреж­нев отнюдь не был простачком — скорее это был настоящий "гросс­мейстер". Не все это сразу поняли, и за свое непонимание им потом приходилось расплачиваться", — пишет Г. Арбатов (10, № 10. С. 204).

На все ключевые посты были назначены люди, ориентировавши­еся на Брежнева лично. Особенно примечательны назначения в КГБ: параллельно или чуть позднее назначению в 1967 г. в целом лояльного Брежневу Ю. Андропова председателем КГБ вместо В. Семичастного, поплатившегося за слишком явную близость А. Шелепину, на ключе­вые посты в этом важнейшем ведомстве были назначены безусловно лично преданные Брежневу люди: в 1967 г. заместителем председателя стал С. Цвигун; в том же году начальником Управления кадров — В. Чебриков; в 1970 г. первым заместителем Андропова — генерал Г. Ци­нев. Очевидно, Брежнев извлек полезные для себя уроки из судьбы сво­его предшественника. Г. Арбатов приводит в своих воспоминаниях эпизод, демонстрирующий, насколько эффективно работала на своего создателя эта своеобразная "система противовесов" (30, № 10. С. 212).

Брежнев был по-своему идеальной фигурой в качестве полити­ческого лидера этого периода становления групп интересов и клиен­тел, так как отличительной чертой Брежнева как лидера было стремле­ние создать свою команду, свой клан лично преданных ему людей. По­сле прихода к высшей власти он собирает "своих".

По мере укрепления позиций Брежнева в круг высшего управ­ленческого эшелона входят близкие Брежневу Н. Щелоков, Г. Павлов, К. Черененко, Н. Тихонов, Г. Цуканов, С. Цвигун, Г. Цинев, С. Трапез­ников, В. Чебриков, составившие основу команды генсека.

Косвенным свидетельством широкого распространения патрон­клиентных отношений в 1960—80-е гг. является употребление харак­теристик "патрон", "вассал" в воспоминаниях П. Родионова о нравах высшей партийной элиты в 1960—70-е гг. (224. С. 182-185, 200).

Таким образом, дробление политической элиты происходило по различным основаниям (группы интересов, клиентелы) и затрагивало

333

практически все уровни руководства, включая высший. О различных группах в структуре высшего эшелона власти как о реальных субъек­тах политики пишут А. Черняев (290. С. 297, 303), Г. Арбатов (10, № 10. С. 210) и другие мемуаристы. Если даже Сталину, актикорпора­тивистские установки которого стали одним из ведущих мотивов мас­совых чисток управленческой элиты, не удалось полностью устранить субэлитные структуры в рамках номенклатуры, то при Брежневе про­цесс дробления гомогенной прежде элиты приобрел грандиозный раз­мах. Косвенным свидетельством масштаба этого процесса может слу­жить эпизод из воспоминаний Р. Косолапова. Он пишет, что интересу­ясь в 1979 г. фигурой Р. Косолапова, Г. Арбатов в первую очередь зада­вал примечательный с точки зрения характеристики политической эли­ты вопрос: "Чей он?", имея в виду потенциального патрона и приме­няя корпоративно-групповые мерки (113. С. 10).

Основания консолидации субэлитных структур, доминировав­ших в различных отраслях управления, были различными: если в сфе­ре государственного управления доминировала общность ведомствен­ных интересов, в процессе образования региональных клиентел — ме­стные интересы и отношения личной преданности первому лицу реги­она, то в аппарате ЦК КПСС наряду с указанными линиями разделов демаркационная линия пролегала по идеологическим симпатиям. Ус­ловно можно выделить две линии: либеральную и консервативную. Одна ориентировалась на международный отдел, другая — на внутри­политические отделы, прежде всего организационный и пропаганды. Представление о степени психологической напряженности этих проти­воречий дает сопоставление оценок и характеристик одних и тех же персонажей в мемуарах Г. Арбатова и Р. Косолапова, А. Черняева, и С. Ахромеева — Г. Корниенко.

Брежнев был также весьма адекватной фигурой с точки зрения подготовки экономических предпосылок институционализации групп интересов — первоначального накопления капитала. Р. Медведев при­водит свидетельство, согласно которому Брежнев весьма терпимо от­носился к многочисленным случаям отождествления своего и государ­ственного кармана: он был глубоко убежден, что так живут все, и не видел ничего предосудительного в этом (146). Поразительно, что даже Суслов, блюститель политической чистоты, был весьма снисходителен к экономическим прегрешениям (141). Не удивительно, что именно в этот период создаются первые "теневые капиталы", причем нередко

334

субъектами последних становились принадлежавшие к высшему поли­тическому эшелону лица. О масштабах коррупции и характере ее ин­ституциализации свидетельствует вовлеченность высшего элитарного круга: председатель палаты Совета национальностей Верховного Со­вета СССР Насриддинова (290. С. 428), союзные министры и их заме­стители (рыбной промышленности, внешней торговли), члены семей высшего политического руководства.

Неизбежная эволюция политической системы и модели элитооб­разования ставила перед политическим руководством проблему обес­печения конструктивного характера этого процесса. Институционали­зация групп интересов не означает коллапса государства — она ставит проблему концептуальной разработки стратегии и идеологии государ­ства во взаимоотношениях с группами интересов. Между тем в этом отношении Брежнев был явно неадекватен. Он столкнулся с той же проблемой, что и Хруще: неспособность к концептуальному руко­водству. Он сам говорил о себе, что идеология — не его сфера компе­тенции. "Моя сильная сторона — это организация и психология" (32. С. 285). Брежнев даже тогда, когда еще был здоров и энергичен, был неспособен осмыслить концептуально проблему кардинальной рефор­мы методов управления. Не случайно он обычно убирал наукообраз­ные обороты из подготовленных ретивыми спичрайтерами проектов речей: "Пишите попроще, не делайте из меня теоретика...Ну кто пове­рит, что Брежнев читал Маркса?" (10, № 10. С. 203).

Столь же несостоятельно в концептуальном плане было окруже­ние генсека. М. Суслов, единственный претендент на роль идеолога системы, ее серый кардинал, которого Хрущев весьма метко назвал идеологическим околоточным (287. С. 505), был известен своим сугу­бо схоластическим, начетническим подходом к вопросам теории. Ф. Бурлацкий приводит любопытный эпизод, как в работе над текстом одного из документов Суслов в поисках нужной "цитатки" перебирал ящик с карточками-цитатами — "перебирал цитатки, как бисер, или как в былые времена монахи перебирали четки" (32. С. 182). Этот эпи­зод можно считать символом "концептуальной" работы интеллекту­ального элитного штаба. Вместо системного анализа на смену хрущев­скому эклектизму пришел "бисер из цитаток".

Парадокс заключается в том, что и переход от мобилизационно­го типа развития к инновационному не может быть осуществлен само­произвольно, спонтанно, так как система мобилизационного типа не

335

способна к самостоятельной эволюции. Это требует осмысленных концептуально и целенаправленных волевых усилий политического руководства.

Таким образом, как и в ходе первой попытки трансформации мо­дели элитообразования, проблема заключалась в том, что "винтик" должен был стать стратегом. Фиаско этой метаморфозы есть не слу­чайность, а проявление издержек мобилизационной модели: ее стрем­ление к максимальной эффективности предполагает абсолютную под­чиненность верховной власти не только внеэлитных слоев, но прежде всего правящего слоя.

Дополнительные трудности процессу отказа от мобилизацион­ных методов развития сообщало то обстоятельство, что и этот переход, обусловленный исчерпанием методов силового управления экономи­кой, происходил в условиях дефицита ресурсов. Тот факт, что ресурсы действительно были дефицитны, подтверждает авторитетное свиде­тельство Байбакова (18. С. 221).

Таким образом, анализ процесса трансформации мобилизацион­ной модели элитообразования в 1960—80-е гг. показывает, что произо­шел отход от важнейших принципов элитообразования мобилизацион­ного типа: качество элитного слоя ухудшилось вследствие практики "стабильности кадров", что означало отказ от открытого характера элитной ротации на основе меритократического принципа элитного рекрутирования; антикорпоративистской установке верховной власти пришла на смену терпимость к образованию субэлитных структур раз­личного характера; правящий слой из предельно мобилизованного и относительно гомогенного образования постепенно эволюционировал в сторону предельной неоднородности вследствие постепенного ук­репления групповых интересов. Однако материнская номенклатурная оболочка оставалась пока прочной. К этому этапу эволюции отечест­венных политических элит представляется применимой характеристи­ка особенностей структуры советской элиты Яношем Корнай. Он кон­статировал, что власть в условиях социалистической системы не является монолитной. "Внутри нее присутствуют группы и конфликты. Тем не менее структура власти в этой системе является нерасчленен­ной и тотальной" (334. С. 44).

Либерализация режима способствовала усилению позиций кон­трэлиты: на смену отдельным группам при Хрущеве (Краснопевцев и др.) пришло диссидентское движение. Однако оно не пользовалось

336

поддержкой внеэлитных слоев населения.

Что касается отношений в системе "элита — массы", то лозунг стабильности кадров означал резкое снижение вертикальной мобиль­ности, темпов и качества процессов элитной ротации. Это свидетель­ствовало о том, что процессы элитообразования приобретали закры­тый характер. В области отношений элиты и внеэлитных слоев это привело к существенному увеличению разрыва между ними. Не слу­чайно именно в брежневский период широкое распространение полу­чает термин "номенклатура" применительно к высшим политическим слоям общества, хотя номенклатурная практика рекрутирования элиты берет начало в 1920-х гг.

Таким образом, двадцатилетие "застойного" периода отнюдь не было застоем в области эволюции модели элитообразования. Этот пе­риод характеризовался интенсивным процессом институционализации субэлитных структур. К середине 1980-х гг. процесс зашел столь дале­ко, что анализ кратковременной попытки "наведения порядка" в быт­ность генсеком Ю. Андропова обнаруживает несомненное присутст­вие в ней элементов межкланового противостояния : прессинг по отно­шению к Узбекистану и Краснодарскому краю (Рашидов и Медунов) сочетался с патронажем других регионов, мало чем отличавшихся от "провинившихся" — та же клановость, та же коррупция (Азербайд­жан, Грузия. О царивших в Грузии периода "застоя" нравах — см.: 224. С. 182-184). Однако отличие, притом существенное, все же было: во главе этих регионов стояли клиенты Ю. Андропова Г. Алиев и Э. Ше­варднадзе, технично переориентировавшиеся на нового генсека, тем более, что с Ю. Андроповым они были хорошо знакомы еще с тех пор, как возглавляли органы КГБ Азербайджана и Грузии соответственно. Сегодняшнее изучение характера следственных действий в Узбекиста­не и Краснодарском крае в начале и середине 1980-х гг. показало, что наряду с выявлением действительно имевших место явлений масштаб­ной коррупции, следственные бригады применяли широкий спектр ме­тодов давления (включая недозволенные — угрозы, шантаж и т.п.) с целью раздувания масштабов негативных явлений и компрометации неугодного регионального руководства.

337

***

Пришедшая на смену этому периоду перестройка по существу означала дальнейшее размывание материнской номенклатурной обо­лочки. Этот процесс набирал силу и к концу 1980-х гг. приобрел поис­тине революционный характер. Перестройка стала настоящей револю­цией элит. Именно элита чувствовала себя обделенной властью и день­гами. Не случайно удельный вес голосовавших за кандидатуру Б. Ель­цина в противовес поддерживаемому властью кандидата на выборах 1989 г. был максимальным в элитных домах Совмина и ЦК КПСС: там за Б. Ельцина проголосовали 80—90 процентов принявших участие в голосовании.

Приход М. Горбачева к власти в первый период был отмечен со­хранением прежних подходов: директивные методы управления при­оритетны; технология управления прежняя: сначала формулируется по­литическая цель, потом экономисты и плановики должны найти средст­ва ее реализовать. Характерен диалог Лигачева и Байбакова в 1985 г. : при рассмотрении представленного Госпланом плана развития эконо­мики на 1986—1990 и на период до 2000 г. Лигачев акцентировал вни­мание на сопоставлении с уровнем экономического развития США и необходимости догнать США при непонимании неадекватности дирек­тивных методов управления экономикой в этот период. Политические решения исходили из необходимости форсированного развития, пре­словутого ускорения — совсем как в годы первых пятилеток плановые задания были оценены как минимальные. При этом ускорение интер­претировалось сугубо формально: как рост темпов производства, в то время как Госплан считал необходимым концентрацию усилий на повы­шении жизненного уровня. Однако эта позиция не получила поддержки в ЦК: политика по-прежнему довлела над экономикой (18. С. 5-6).

Столь же традиционными были меры по чистке правящего но­менклатурного слоя. Чистка М. Горбачевым правящего слоя была впе­чатляющей: только на апрельском (1989 г). Пленуме ЦК КПСС было отправлено на пенсию 110 человек, избранных лишь три года назад с подачи самого Горбачева на XXVII съезде. Чистка на верхних этажах власти инициировала цепную реакцию на средних и нижних уровнях. При Горбачеве сменилось 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Б. Ельцин в бытность главой Московской организации КПСС сменил 60 процентов первых секретарей райкомов (74. С. 51).

338

Согласно данным газеты "Монд", в 1985—1990 гг., ЦК КПСС претерпел более значительные изменения (на 86 %) по сравнению с пе­риодом 1935—1939 гг., когда масштаб чисток составил 77 процентов (273. С. 31).

Таким образом, в первый период перестройки технология "кон­струирования" элиты не претерпела значительных изменений по срав­нению с предшествовавшими периодами российской истории: верхов­ная власть энергично "чистит" правящий класс, а государство в лице КПСС в спешном порядке создает слой, способный, по его мнению, стать локомотивом модернизации. Таким образом, эта попытка модер­низации, как и предшествовавшие, была инициирована и осуществле­на государством: либеральная оппозиция конца 1980-х гг. как глашатай ценностей гражданского общества создавалась не диссидентами, а ли­беральным крылом ЦК КПСС: "независимая журналистика" взошла по указанию "сверху", а "наиболее дерзкие материалы первого рево­люционного периода гласности прежде, чем попасть на страницы газет, готовились за спиной официального Отдела пропаганды в кабине­тах яковлевского подотдела" — свидетельствует бывший зав. сектором идеологического подотдела А. Грачев, непосредственно принимавший участие в этом "литературном" творчестве (56. С. 110).

К началу 1980-х гг. номенклатура представляла собой "выеден­ное яйцо" (выражение И. Дискина), под оболочкой которого сложи­лись (в большинстве случаев слабо оформленные) кланы и корпора­ции, которым было явно тесно в ороговевшей оболочке и которые жда­ли своего часа для конверсии накопленных разнообразных ресурсов (финансовых, символических, политических и т.п.) в реальную поли­тическую власть или экономический капитал.

Важную роль в дальнейшей институционаализации групп инте­ресов сыграли Закон о государственном предприятии (1987 г.) и Закон о кооперации (1988 г.), давшие импульс процессу приватизации. Важ­ным этапом этого процесса стала XIX партконференция (1988 г.), объявившая, что целью реформ является эффективность механизма "сво­бодного формирования и выражения интересов и волеизъявления всех классов и социальных групп согласование и реализация этих интере­сов во внутренней и внешней политике государства" (52. С. 40). Это означало, что интересы как экономическая категория не просто легали­зовались, но превращались в приоритетный механизм управления, а субъекты интересов становились главным политическим актором.

339

Подобная эволюция в целом отвечала императивам развития, од­нако в соответствии с российской политической традицией маятник, миновав "золотую середину", устремился к другой крайности: если в условиях предшествовавшего развития политические потребности и цели были подавлены политическими императивами, а субъекты эко­номических интересов — государством, то сейчас правительству была отведена роль исполнителя воли заинтересованных групп. Не случай­но именно в этот период на смену представлявшейся в качестве соци­ально-экономического идеала социал-демократической экономической программе пришли идеи неоконсерватизма. Процесс консолидации групп интересов приобрел особо масштабный характер в 1989-1990 гг. Итогом этого процесса стало то, что государство фактически утратило способность эффективно выполнять функции административного уп­равления. Примечательной чертой произошедшей трансформации бы­ло то, что в отличие от демократической модели западного типа, в рам­ках которой государство, располагая значительными материальными ресурсами, сохраняет значительную степень автономии и является од­ним из ведущих политических акторов, государство периода перест­ройки было низведено до роли простого диспетчера в процессе взаи­модействия групп интересов.

Во многом этому способствовал воинственный антиэтатизм, ставший идеологическим знаменем перестройки. В очередной раз страна оказалась "впереди планеты всей". По нашему мнению, это произошло вследствие неконцептуальности осуществлявшихся преоб­разований: отсутствовало понимание сути ситуации, в которой находи­лось советское общество. Об отсутствии целостной продуманной кон­цепции реформ свидетельствуют мемуары В. Медведева, В. Фалина, В. Болдина и др. Так, В Медведев на вопрос о том, имел ли Горбачев, на­чиная перестройку, ее программу, отвечает отрицательно (см.: 139. С. 30). Суть перестройки заключалась в насущной необходимости постиндустриальной модернизации путем технологической револю­ции. Но руководство КПСС "поставило не на ту лошадь". К. Манхейм еще в 1935 г. писал, что новые средние слои не могут быть субъектом индустриальной модернизации: "Для того, чтобы чувствовать себя са­мостоятельными, им надо было бы разгромить крупные концерны, фа­брики, универсальные магазины. Если бы это было в их власти, они сразу бы остановили техническую рационализацию..." (136. С. 324-325). Тем более странно было ожидать, что эти слои станут мотором

340

модернизации в постиндустриальную эпоху, суть которой — в техно­логической революции, применительно к которой Дж. Бернхэм писал, что она характеризуется "революцией менеджеров" — формированием новой элиты, элиты организаторов-интеллектуалов в качестве реально­го субъекта развития в постиндустриальную эпоху.

Самое поразительное заключается в том, что возвратное движе­ние произошло именно на том историческом этапе, когда впервые в российской истории возникла реальная (а не формальная, как в начале XX в.) возможность перехода от мобилизационного типа развития к инновационному. Причем в данном случае совпали возможность и не­обходимость перехода к инновационной модели развития. Однако этот уникальный исторический шанс был упущен. И упущен не только вследствие неконцептуальности реформ, а в результате продуманного и сознательного выбора: произошел отказ от идеи развития в обмен на экономическое господство номенклатуры. Таким образом, этот период стал еще одним подтверждением особо значимой роли политической элиты в системе факторов российского политического развития.

На первый взгляд может показаться, что подобное возвратное движение не исключает модернизации; выше было показано, как воз­вращение из императорской России в Московское царство сопровож­дало индустриальную модернизацию 1920—30-х гг. Однако внима­тельное изучение механизма модернизации 1920—30-х гг. убеждает, что суть тогдашнего (лишь по видимости возвратного) движения за­ключалась в том, что технология модернизации воспроизвела матрицу традиционной культуры, а не стала механической реставрацией. По­добная модель, как показал опыт индустриальной модернизации СССР и стран Юго-Восточной Азии, является единственно успешной моде­лью модернизации традиционного общества (советское общество, не­смотря на успешное осуществление индустриальной модернизации первой половины XX в. и в середине 1980-х гг. во многом оставалось обществом традиционного типа с точки зрения приверженности систе­моцентричному типу идентификации). И наоборот, разрушение куль­турной традиции, сколь бы суперсовременными ни казались модели, призванные прийти на смену традиционным, всегда чревато регрес­сом. Кроме того, следует иметь в виду, что ставка на устаревшие моде­ли никогда не приводит к их буквальному воплощению: процесс, как правило, возвращается в точку, более уязвимую, чем та, что была из­брана в качестве эталона. Таким образом, выбор реформаторов эпохи

341

перестройки в пользу казавшейся им суперсовременной модели — це­ной разрушения традиции — закономерно обернулся возвратом к наи­более архаичным формам воплощения избранной модели.

Однако все происшедшее в период перестройки выглядит впол­не логичным, если учесть, что политическая элита перестройки — это элита "второго этапа" своей эволюции, для которой главной интенци­ей становится инстинкт наследования. Поэтому конверсия власти в собственность, а точнее, слияние власти с собственностью, и стало ос­новным побудительным мотивом перестроечной элиты в условиях сла­бости верховной власти.

Представление о глубинных побудительных мотивах дают эпи­зоды из биографий главных действующих лиц. Советник М. Горбачева А. Грачев вспоминает: когда во время визита четы Горбачевых во Францию Даниэль Миттеран предложила Раисе Горбачевой, похвалив­шей за завтраком поданный на стол мед, подарить несколько ульев для ее загородного дома, та, всплеснув руками, с укором сказала Горбаче­ву: "Сколько раз я тебя просила, Михаил Сергеевич, отказаться от го­сударственных дач и взять хоть крошечный участок земли! Ведь у нас до сих пор ничего своего нет — улья негде поставить!" (56. С. 74).

Действительно, советская номенклатура — "господствующий класс" советского общества, как определяет его Джилас, Восленский и другие авторы, как никакая иная элита, была бесправным служилым классом. Наделенная весьма скромными благами по сравнению даже с западным средним классом, советская номенклатура должна была по­стоянно их отрабатывать, "вечно страшась того, что полученное вчера заберут обратно завтра. Даже самые высокопоставленные чины проле­тарского государства в глубине души действительно оставались проле­тариями, ибо не имели ничего, да и не значили ничего, невзирая на свои способности и заслуги, вне официально подтвержденной очеред­ным руководителем суммы привилегий и благ" (56. С. 74). Именно противоречие между правом распоряжения — действительно крайне широким, в отдельные периоды практически неограниченным — и правом владения, вернее, отсутствием такового, стало ключевым про­тиворечием сознания советской номенклатуры, противоречия, ставше­го одним из побудительных мотивов перестройки.

В этой связи следует оговориться, что сводить суть перестройки как неудавшейся модернизации исключительно к этому мотиву непра­вомерно; импульсом перестройки стал крайне сложный комплекс мо-

342

тивов и побуждений, среди которых присутствовало и стремление уме­ренной части партийно-государственного аппарата к частичной модер­низации политической системы посредством устранения ее наиболее архаичных качеств; и стремление либеральной части интеллигенции к радикальной трансформации системы по европейскому типу; и стрем­ление практически сформировавшихся групп интересов разрушить тесную оболочку ставших практически рыночными теневых экономи­ческих отношений и т.д. Однако именно дисфункция политической элиты, в основе которой — глубокий разлад между правом распоряже­ния и правом владения, стала в системе противоречий советского по­литического развития доминирующей. Ведущим это противоречие стало вследствие того, что оно было приоритетным для наиболее ак­тивной, почти пассионарной, воскрешающей в литературной памяти образы лидеров первоначального накопления — радикально-либераль­ной части номенклатуры, рвущейся из цековских и министерских ка­бинетов в "капитаны" большого бизнеса.

Как было показано выше, это противоречие, являющееся прояв­лением традиционного для "служилой" элиты противоречия между властным статусом в обществе и подчиненным, приниженным по от­ношению к верховной власти реальным положением, а также времен­ным и условным характером привилегий, и прежде побуждало элиту к бунту под лозунгом "привилегии без службы": достаточно вспомнить противостояние "царь — бояре", ставшее центральным для правления Ивана Грозного; аристократическую фронду начала XVIII в., укрощен­ную Петром I. Настоящим успехом такого рода бунт правящей среды увенчался в 1762 г., когда Манифест о вольности дворянской воплотил заветную мечту служилой элиты — "привилегии без службы", и даже сильная царица Екатерины II вынуждена была отступить.

Проведенный выше анализ показал, что исход противостояния "верховная власть — правящий класс" зависит от "весовых категорий" борющихся сторон, а победа нередко сопряжена с применением наси­лия (на войне, как на войне: право силы всегда выше силы права) : ли­бо верховная власть "чистит правящий класс" (как это практиковали Иван Грозный, Петр I и Сталин), либо правящая среда посредством дворцовых переворотов умеряет самодержавие (недаром А. де Кюстин назвал Россию абсолютной монархией, умеряемой цареубийством).

Определяющим фактором этого противостояния является пози­ция верховной власти. Однозначная оценка фигуры Горбачева в этом

343

контексте выглядит существенным упрощением; скорее речь идет о сложной эволюции позиций — от лозунгов возвращения к "истинному социализму" — социализму "с человеческим лицом", к признанию не­обходимости рыночных реформ и трансформации союзного государст­ва по модели, соответствующей рыночной матрице (объективный ана­лиз Ново-Огаревского проекта убеждает в его соответствии модели глобального федерализма). Представляется, что применительно к зре­лым этапам этой эволюции психологическое стремление конвертиро­вать условные привилегии в нечто осязаемое стало доминирующим.

Условием успеха рыночной пассионарности радикально-либе­рального крыла номенклатуры стала пассивность ее оппонентов — приверженцев иной линии. Весьма красноречива в воспоминаниях В. Болдина характеристика участников последних Пленумов ЦК КПСС : "В последние полтора года (советского режима — О. Г.) в зале заседа­ний пленумов сидели тени-силуэты великого прошлого" (27. С. 250). Сколь разительно отличается этот стиль от жестко-оборонительной ре­акции на попытки посягательства на свои прерогативы в предшество­вавшие периоды: достаточно вспомнить июньский (1957г.) Пленум; ведь участники Пленума ЦК КПСС боролись не только за судьбу Н. Хрущева, но и за собственную безопасность, которая могла оказаться под угрозой в случае победы сталинистского крыла высшего эшелона политического руководства (Молотов, Каганович, Маленков) над сто­ронниками Хрущева. В этом же контексте следует вспомнить еще более знаменательный октябрьский (1964 г.) Пленум ЦК КПСС, означавший победу сторонников курса на "стабильность кадров" в противовес во­люнтаристскому третированию аппарата со стороны Хрущева.

Однако на наш взгляд, интерпретация обстоятельств трансфор­мации советской политической элиты как обусловленной исключи­тельно субъективными мотивами, неадекватна, ибо подобное рассмот­рение оставляет "за кадром" объективные основания этого процесса. Представляется, что главной предпосылкой трансформации модели элитообразования стало неуклонное снижение потребности в мобили­зационных методах развития, формирование предпосылок для перехо­да к органическому, эволюционному, экономико-центричному типу развития. Факторами этого процесса стало обретение экономической мощи, сопоставимой по ряду показателей (среди которых, впрочем, от­сутствовали качественные) с наиболее развитыми государствами, до­стижение военно-стратегического паритета с США и т.п.

344

В контексте трансформации политико-центричного общества в экономико-центричную систему перспективы эволюции служилой элиты в сообщество "красных капиталистов" выглядят вполне естест­венными. Именно по этой модели была осуществлена китайская реформа. Однако итоги российских реформ весьма существенно отлича­ются от сходных по рыночной направленности китайских преобразо­ваний. На наш взгляд, причина отличий заключается в том, что высту­пающая главным политическим субъектом реформ политическая эли­та находилась в состоянии глубокого внутреннего раскола. Выше отме­чалось, что внутриэлитное противостояние "верховная власть — пра­вящая среда" является константой российского политического разви­тия. Отмечалось также и то, что внутриэлитные конфликты отнюдь не ограничиваются линией "царь — бояре", более того, множественные расколы внутри самого правящего слоя являются имманентной харак­теристикой сформированной на основе "служебного" принципа элиты — и в связи с особой конкурентностью кандидатов в процессе рекрутирования элиты, когда они рассматривают друг друга в качестве со­перников; и в связи с полиэтническим характером "служебной" элиты, и в связи с перманентной жесткостью политического режима. Однако если подобная, внешне относительно монолитная, но внутренне неус­тойчивая элитная система способна выполнять управленческие функ­ции в командно-административной системе, то трансформация самой системы предъявляет повышенные требования к элите по части ее вну­тренней сплоченности. Парадокс в том, что осуществление модерниза­ции в условиях России требует мобилизации, даже если содержание модернизации — отказ от мобилизационной модели развития. Между тем уровень внутриэлитного противостояния на рубеже 1980—90-х гг. превысил критические пороговые значения. Симптомом тому служит то обстоятельство, что показатели противостояния внутри правящего слоя существенно превысили показатели дихотомии "элита — массы". Достаточно сопоставить оценки, тон, стилистику мемуаров М. Горбачева, И. Фролова, В. Гришина, А. Громыко, Э. Шеварднадзе, А. Яковлева, Г. Арбатова, А. Черняева, Г. Шахназарова, Ф. Бурлацкого, В. Крючкова, А. Грачева, А. Добрынина, С. Ахромеева, Г. Корниенко, Е. Лигачева, В. Болдина, В. Медведева, Р. Косолапова, В. Павлова, В. Воротникова (316; 280*; 10; 290; 291; 297; 32; 56; 69; 15; 132; 27; 113; 51; 57; 58; 139; 123; 300; 43; 187; 188), чтобы понять, что степень про­тивостояния внутри правящего слоя была существенно выше, чем по

345

линии противостояния "элита — массы". О глубине раскола КПСС свидетельствовала реакция делегатов XXVII съезда КПСС на выступ­ление лидеров противостоящих течений в партии и обществе — вы­ступавшие с трибуны съезда секретари ЦК КПСС А. Яковлев и Е. Ли­гачев одинаково были встречены "бурными, продолжительными апло­дисментами". Даже в рамках одного идеологического отдела ЦК КПСС существовали "параллельные структуры" — с одной стороны, официальный Отдел пропаганды, подчиненный Лигачеву, с другой — не менее легальный "подотдел" Яковлева с коллективом собравшихся вокруг него сотрудников и журналистов (56. С. 109). Расколотая в та­кой степени элита вряд ли могла обеспечить эффективность реализа­ции модернизационного проекта — известно, что в число важнейших предпосылок успешной демократической модернизации входит необ­ходимость национального единства и высокая степень консолидации общества. Теоретические исследования и практический опыт успеш­ных демократических трансформаций убеждают, что проблема нацио­нального единства и идентификации "действительно решается до на­чала процесса демократизации" (148. С. 53).

Реформы 1990-х гг. означали попытку полномасштабной транс­формации традиционной для России модели рекрутирования элит: за­мену "номенклатурного" принципа иным — основанным на делегиро­вании крупными экономическими субъектами своих представителей во власть, то есть принципом владения.

346