Глава IV политические элиты

И ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ.

ИМПЕРСКАЯ БЮРОКРАТИЯ

И ПРОБЛЕМЫ МОДЕРНИЗАЦИИ

Бюрократия Российской империи в качестве политической элиты

Превращение России к середине XVIII в. во вторую по масшта­бу владений империю мира после Британской означало существенное усложнение задач управления столь обширной территорией. Слож­ность управления была обусловлена не только масштабом страны, но и тем, что Российская империя представляла собой в значительной ме­ре деконсолидированное территориальное и политическое образование. С точки зрения территориальной это было сочетание двух миров — блестящих, европейского уровня, столиц (Санкт-Петербург и Москва) и остального массива земель, вполне азиатских по уровню развития. О степени территориальной деконсолидации страны свидетельствует тот факт, что почта из Варшавы в Петербург шла восемь — десять дней, а известие о смерти в Таганроге императора Александра I достигло Пе­тербурга лишь на восьмой день. В аспекте политическом и социальном империя представала как объединение двух разнородных миров — уз­кого слоя вестернизированной элиты и остальной массы крестьянско­го по преимуществу населения, между которыми лежала политическая и психологическая пропасть.

Характер громоздкого и трудноуправляемого организма опреде­лял нецелесообразность его дальнейшего пространственного роста и требовал большей "проработки" ее внутреннего устройства. Пределы целесообразности дальнейшего расширения обнаружились уже в нача­ле XIX в. Относительно европейских походов Александра I в 1813— 15-х гг. историки констатировали: "Деятельность Александра I в 1813—1815 гг. в Европе была, несомненно, наиболее блестящей поло­сой его жизни, но она составляет содержание всемирной истории, а не истории России. По отношению к ... ходу социально политического процесса (в России — О.Г.) эта деятельность имеет ... лишь отрица­тельное значение" (111, C.97). По нашему мнению, это обусловлено

172

тем, что попытки Александра I создать первую в истории Европы сис­тему безопасности в полной мере продемонстрировали непродуктив­ность попыток России стать держателем "европейского равновесия" в то время, как острота собственных социально-экономических проблем и внутриполитических противоречий требовала предельно чуткого и внимательного, почти "хирургической" точности, управления (косвен­ным свидетельством тому стали события 14 декабря 1825 г. на Сенат­ской площади). Не случайно именно в этот период адмирал Н. Морд­винов представил Александру I записку о нецелесообразности даль­нейшего расширения территории России.

Внешнеполитические акции за пределами оборонной достаточ­ности создавали дополнительную нагрузку для и без того асимметрич­ной конструкции российского государства, многократно усиливая вну­треннюю напряженность и создавая предпосылки для последующих социальных и политических кризисов не только вследствие масштаба площади страны, но и в силу ее национальной пестроты .

Анализ практики мобилизационного развития показывает, что его специфика определяет необходимость соблюдения двух требова­ний: а) временной ограниченности использования мобилизационной модели развития вследствие высоких политических, нравственных и психологических издержек этой модели; б) крайнюю опасность "от­ставания тылов" — внутреннего социального и политического дисба­ланса в отношениях между составляющими общество структурными элементами, ибо обратной стороной "жесткости" конструкции моби­лизационной модели является ее "хрупкость". Эти требования опреде­ляли нежелательность чрезмерной территориальной протяженности вследствие опасности углубления внутреннего социального дисбалан­са, что обусловливало нецелесообразность дальнейших территориаль­ных приобретений и требовало решения социально-экономических и политических проблем уже вовлеченных в орбиту империи земель.

Между тем территориальные приобретения продолжались и во второй половине XIX в. В царствование Александра II были присоеди­нены левый берег Амура и Уссурийский край; к 1865 г. весь Кавказ и все Закавказье стали владениями России; в 1864 г. были завоеваны Туркестан и Чимкент, в 1865 г. — Ташкент, в 1868 г. — Самарканд, в 1873 г. — Хива, что означало фактическое вовлечение в орбиту импе­рии Средней Азии. Александр II был чрезвычайно горд новыми терри­ториальными приобретениями и даже был готов к военным действиям

173

в Малой Азии в случае крушения турецкой империи. Однако наиболее дальновидные государственные деятели понимали, что дальнейшее территориальное расширение чревато значительным снижением каче­ства управления уже имеющимися землями. Так, присоединение Сред­ней Азии вызвало негативную оценку в среде проницательных полити­ков. В связи со взятием Ташкента видный правительственный чиновник того времени П. Валуев записал в дневнике: "Ташкент взят ген. Черняевым. Никто не знает, почему и для чего..." (68, т. 2. С. 60-61). Аналогичной была оценка расширения территориальных преде­лов России в Средней Азии Министерством иностранных дел и Мини­стерством финансов. Так, директор Азиатского департамента МИД П.Стремоухов был убежден, что "новое расширение пределов было бы самым решительным вредом для нашего Отечества", а генерал Свис­тунов, руководивший действиями Красноводского отряда, характери­зовал правительственную политику как "вредное увлечение погре­мушками дешевых лавров"(цит. по: 229, С. 201).

Дальнейшее территориальное расширение пределов империи, а также ее вовлечение во внешнеполитические акции за пределами край­ней необходимости были вредны также в связи с тем, что финансовое обеспечение этих акций поглощало столь необходимые для технологи­ческой модернизации средства и фактически срывали попытки ее осу­ществления. Так, в 1845 г. дефицит государственного бюджета соста­вил 14, 5 млн. руб., в 1856 г. — 307, 5 млн.( 229, С. 161). Лишь к 1873-1874 гг. министру финансов М. Рейтерну удалось устранить дефицит бюджета, а к 1875 г. — добиться превышения доходов над расходами и даже сформировать фонд необходимых для технологической модер­низации накоплений на сумму 160 млн. руб. (111, С. 288). Однако ини­циированное давлением "прогрессивной" интеллигенции на власть вступление России в войну с Турцией 1877—78 гг. , военные расходы в ходе которой вдвое превысили годовой бюджет российского государ­ства (!) и поставили его на грань финансового кризиса, сорвало планы валютно-финансовой реформы, планировавшейся Рейтерном. Не слу­чайно, Рейтерн подал в отставку сразу после принятия императором Александром II решения о вступлении в войну. В этом же контексте следует принять во внимание результаты Берлинского конгресса, ре­шения которого во многом девальвировали столь дорогой ценой опла­ченные результаты военных побед России в 1877—1878-х гг. , что яв­илось еще одним подтверждением непродуктивности чрезмерного ув-

174

лечения внешнеполитическими акциями в ущерб решению внутриполитических проблем. Важнейшей из стоявших перед обществом и го­сударством задач было осуществление технологической модернизации.

Итак, в середине XIX в. на смену вызову пространства пришел

иной вызов — технологический. Потрясение 14 декабря 1825 г. и активное участие Николая I в следствии над декабристами убедили его, ранее фактически не зна­комого с реальной жизнью подвластной империи, и, по собственному признанию, не подготовленного к этой задаче (147, С. 17), в необходи­мости предпринять шаги по стабилизации режима и модернизации по­литической системы, что предполагало прежде всего решение тем или иным путем проблемы крепостного права. Не случайно по приказу Ни­колая I были детальнейшим образом изучены программные докумен­ты тайных обществ и предложения декабристов относительно необхо­димых для модернизации политической системы мер, тем более, что осужденные занимали до ареста высокие посты во властных структу­рах и были знакомы с проблемами страны не понаслышке. И хотя боль­шинство из этих предложений были для императора неприемлемы — как по существу, так и в связи с радикализмом предлагаемых мер по их осуществлению, тем не менее и историки XIX в., и позднейшие авто­ры, и современные исследователи солидарны во мнении, что в первый период своего правления Николай I был готов пойти на реформы, осу­ществление которых гарантировало бы страну от подобных восстанию декабристов взрывов. Николай I "все свое царствование мечтал об ос­вобождении крепостных дворянства, но не справился с этим делом" (93, С. 167).

Осознание необходимости социально-экономических реформ ставило перед верховной властью проблему реорганизации правящего слоя: для решения задач модернизации верховная власть остро нужда­лась в соответствующем этим задачам инструменте — новом правя­щем классе, так как наиболее радикальная часть прежней правящей среды продемонстрировала отказ от сотрудничества с властью, высту­пив фактически в качестве оппозиции. Естественным субъектом осуще­ствления насущных задач социально-экономической модернизации — буржуазных, по существу, — должен был стать экономически актив­ный слой — буржуазия, т.е. экономическая элита. Однако русский тор­гово-промышленный класс в полной мере продемонстрировал неспо-

175

собность стать эффективным субъектом буржуазной модернизации, что было обусловлено его относительно поздним по сравнению с за­падноевропейскими аналогами образованием, низкой конкурентоспо­собностью в соперничестве с зарубежными коллегами и острой по­требностью отечественных предпринимателей в протекционистской поддержке государства. Еще одной веской причиной политической слабости российской буржуазии был многократно упоминавшийся вы­ше дефицит капиталов.

Модернизационный потенциал дворянства, как указывалось вы­ше, был исчерпан: попытки Александра I опереться на дворянство в качестве субъекта реформ потерпели поражение в связи с тем, что дво­рянство к началу XIX в. превратилось в землевладельческое сословие, жестко блокировавшее попытки верховной власти решить важнейшую модернизационную задачу — отмену крепостного права.

Выбору верховной власти в пользу бюрократии способствовал не только шок 14 декабря. Исчерпанность модернизационного потен­циала дворянства, выступавшего в качестве политической элиты на протяжении полутора веков, проявилась и в том, что после указов Пе­тра III и Екатерины II об освобождении от обязательной службы дво­рянство всячески уклонялось от участия в государственной деятельно­сти. Наблюдательные современники так описывали настроения дво­рянства в начале XIX в.: "Дворянство находилось тогда в таком бла­женном положении, что не желало обременять себя службой и всеми способами уклонялось от нее" (71, С. 565-566). В начале XIX в. дво­рянство "еще служит, еще воюет,...но больше всего наслаждается жиз­нью" (274, т. 1.С. 134). Согласно данным Министерства внутренних дел, к середине XIX в. образовался значительный слой дворянства (около половины всего дворянства — 48 процентов), который никогда не нес никакой службы (80, С. 221).

Необходимость решения задач развития, не совпадающих по со­держанию с интересами и возможностями хозяйственных субъектов, вынудила верховную власть вновь обратиться к сформированной по принципу службы государству элите как единственному в этих услови­ях субъекту реализации целей развития. Таким образом, в эпоху Нико­лая I повторилась сложившаяся ранее закономерность российского по­литического развития: поскольку встающие перед государством задачи модернизации опережают степень внутренней зрелости потенциаль­ных субъектов их осуществления (что находит выражение в расхожде-

176

I

нии интересов государства и хозяйственных субъектов), вынужденным принципом рекрутирования новой элиты, призванной стать субъектом модернизации, становится "служебный" принцип. Испытав шок от | бунта аристократии в лице декабристов, Николай I вынужден был сде­лать ставку на бюрократию.

Таким образом, имперская бюрократия была призвана в качест­ве политической элиты решить ключевую задачу социально-экономи­ческой модернизации страны — крестьянскую: "Русская дореволюци­онная бюрократия была создана Императором Николаем Первым в ка­честве опорной точки для освобождения крестьян: не было никакой физической возможности реализовать освобождение крестьян, опира­ясь исключительно на дворянский государственный аппарат" (247, С. 44).

Собственно бюрократия родилась не в XIX в., а много раньше: формирование особой категории лиц, профессионально занятой дело- производством, относится к XVI в. Бюрократия в непосредственном смысле этого слова рождается в начале XVIII в. благодаря петровской Табели о рангах: учреждение Табели о рангах приводит к образованию нового типа потомственного дворянства — служилого, численность которого к середине XVIII в. составила более половины дворян — 148685 из 253068 чел. (80, С. 222). Однако именно в период правления Николая I бюрократия постепенно становится субъектом принятия важнейших государственных решений, что дало основание В. Ключев­скому констатировать: в XIX в.: "Россия управлялась не аристократи­ей, а бюрократией" (101, т. 3. С. 9).

Русская бюрократия — это новый служилый класс, который со­здает империя, "пытаясь заменить им слишком вольное, охладевшее к службе дворянство...бюрократия была "инобытием" дворянства: но­вой, упорядоченной формой его службы" (274, т. 1. С. 136-137). Им­перская бюрократия в своем развития прошла три фазы эволюции: 1825—55 гг. — период правления Николая I, когда бюрократия в каче­стве "инобытия дворянства" становится новым правящим классом; 1855—81 гг. — период преимущественного положения либеральной бюрократии в качестве субъекта реформ 1860—70-х гг.; 1881—1917 гг.— период медленного упадка бюрократии, неэффективность кото­рой стала одной из главных причин крушения Российской империи.

В период правления Николая I престиж гражданской службы резко возрос, и XIX в. отмечен процессом чрезвычайно быстрого рос-

177

та численности правительственного аппарата Российской империи. Если в течение первой половины XIX в. число чиновников увеличи­лось примерно в четыре раза, составив более 60 тыс. чел., то в течение следующих одиннадцати лет (к 1857 г.) он увеличился еще почти на 50 процентов. Если учесть, что население страны за этот период увеличи­лось всего в два раза (с 36 млн. чел. в 1796 г. до 69 млн. чел. в 1851 г.), то очевидно, что численность управленческого штата увеличивалась почти в три раза быстрее, чем население (80, С. 68-70). В течение вто­рой половины XIX в. рост правительственного аппарата был также стабильным: к 1903 г. его общая численность составляла 384 тыс. чел., а вместе с канцелярскими служителями — не менее 500 тыс. чел. (80, С. 71).

Однако даже при этих параметрах роста управленческого аппа­рата отношение его численности к численности населения значитель­но отставало от соответствующих показателей развитых европейских государств: в конце XVIII в. один чиновник приходился на 2250 чел., в 1851 г. один чиновник — на 929 чел. ; в 1903 г. один чиновник — на 335 чел. (80, С. 221). В 1763 г. в Пруссии пропорционально ее террито­рии чиновников было в сто раз больше, чем в России. В 1900 г. соотношение численности управленческого аппарата к численности насе­ления составляло лишь треть такового во Франции и половину — в Германии (191, т. 1.С. 78).

В связи со значительным ростом численности чиновничьего ап­парата правительство предпринимало меры по ограничению числа лиц, имевших право претендовать по службе на потомственное дво­рянство, то есть на вхождение в элитарный круг. В 1845 г. манифест "0 порядке приобретения дворянства службой" ограничил порог при­обретения потомственного дворянства пятью высшими классами, а за-кон 1856 г. "О сроках производства в чины по гражданской службе" — [четырьмя высшими классами. Другой мерой, направленной на ограни­чение числа лиц, претендующих на получение потомственного дво­рянства, была фактическая отмена права на получение потомственно­го дворянства на основании присвоения орденов.

К категории политической элиты следует отнести именно пять высших классов (после 1856 г. — четыре), численность которых в се­редине XIX в. составляла около полутора тысяч человек. Удельный вес высших четырех классов в структуре чиновничества на протяжении XIX в. был практически стабильным, составляя около одного процен-

178

та (в 1847 г. — 1,1 %, в 1857 г. — 1 % — 857 чел. при общей числен­ности чиновничества 86066 чел.; в 1903 г. также составлял около 1 процента — 3765 чел. имели чины высших четырех классов).

Нежелание высших слоев русского общества нести службу го­сударству обусловило устойчивое снижение удельного веса дворянст­ва в составе средних и низших звеньев управленческого аппарата на протяжении всего XIX в. (согласно данным А. Корелина, в XIX в. удельный вес потомственных дворян среди средних и низших классов составлял не более 20—40%). Однако в среде высшего чиновничества процент потомственных дворян в XIX в. оставался высоким и даже на исходе XIX в. не падал ниже 70 % (108, С. 162-164).

Подлинная элита империи рекрутировалась почти исключитель­но из дворян: в Комитете министров они составляли 100 процентов, в Государственном Совете — 98,2 %, в Сенате — 95,4 %. Согласно ис­следованиям Л. Зайончковского, состав высшей губернской админист­рации также рекрутировался прежде всего из дворян: 100 процентов губернаторов, 88,2 % вице-губернаторов, 81,6 % председателей казен­ных палат и 66,6 % прокуроров в губерниях были дворянами. При этом значительная часть дворян являлась землевладельцами (80, гл. III). Аналогичные данные о том, что высшие чины рекрутировались, как правило, из дворян, владевших землями и крепостными, приводит С. Троицкий (266. С. 214, 300).

Более того, анализ состава высшей бюрократии николаевской России (члены Государственного совета, Комитета министров и Сена­та) показал, что преобладающая ее часть принадлежала к узкому и не­многочисленному в составе дворянства слою крупнейших земельных собственников (напомним, что владельцы свыше одной тысячи душ составляли в середине XIX в. 1,4 % всех крепостников России). Про­цент владельцев имений, насчитывавших свыше одной тысячи душ, составлял для Комитета министров 77,7 %, для Государственного сове­та — 70,9 %, для сенаторов — 26,2 %.В целом же помещики в составе высшей бюрократии составляли в Комитете министров 94,4 %, в Госу­дарственном Совете- 92,7 %, среди сенаторов — 72,7 % (80, С. 141-142). Тот факт, что в составе высшего эшелона власти империи — под­линной управленческой элиты — преобладали крупные земельные собственники, свидетельствует о том, что землевладение по-прежнему оставалось важным средством вознаграждения управленческих функ­ций, хотя процент помещиков в составе бюрократии в течение второй

179

половины XIX в. неуклонно снижался. Именно землевладение в каче­стве вознаграждения за службу стало фактором двойственности поло­жения бюрократии (будучи служилым классом, она в то же время представляла узкий слой крупных земельных собственников). С нашей точки зрения, это обстоятельство стало важнейшим фактором неэф­фективности правящей элиты: именно сложившаяся еще в Москов­ский период традиция оплаты управленческих функций посредством землевладения глубоко деформировала весь социальный и политичес­кий уклад общества и политическое сознание правящего класса и в XIX в. Наиболее наглядно это обстоятельство проявилось в ходе учас­тия высшей бюрократии в решении центральной проблемы экономи­ческой и политической модернизации первой половины XIX в. — кре­стьянской.

Императором Николаем I было учреждено девять из одиннадца­ти секретных комитетов, созданных в XIX в. верховной властью для рассмотрения проектов решения крестьянского вопроса. Это означает, что идея крестьянской реформы и инициатива ее проведения принад­лежат правительству: "оно провело ее вопреки дворянству; вопреки ему оно сократило крестьянские повинности, оставило за крестьянами часть земли, дало им личные права и независимое от дворянства обще­ственное устройство" (93, С. 147).

Таким образом, знакомая по предшествовавшим эпохам россий­ского политического развития ситуация повторилась: самодержавный властитель огромной империи, контролировавший в отдельные перио­ды царствования Восточную и Центральную Европу, в решении клю­чевой внутриполитической проблемы вынужден был идти против во­ли собственного управленческого аппарата. И причина тому все та же: Николай I так же, как и его предшественник император Александр I, вынужден был опасаться репрессий со стороны собственного окруже­ния. В этой связи понятен режим строжайшей секретности, сопровож­давший работу комитетов по крестьянскому вопросу: степень секрет­ности была такова, что историки до сих пор сталкиваются с затрудне­ниями в поиске архивных свидетельств их деятельности, так как неко­торые из документов существовали в единственном экземпляре (как это было, например, с проектом решения Комитета 1839—42 гг., когда вынужденный перерыв в работе комитета длился более полугода с тем, чтобы все члены комитета поочередно могли ознакомиться с проектом).

180

Исследования последнего времени убедительно свидетельству­ют о реальном стремлении верховной власти в лице императора Нико­лая I найти решение крестьянского вопроса. По итогам архивных ис­следований известный отечественный историк С. Мироненко полагает, что многочисленные попытки Николая I найти пути решения кресть­янского вопроса и создание им все новых и новых Секретных комите­тов свидетельствуют о том, что Николай I был более сложной полити­ческой фигурой, чем принято было считать в советской историографии на протяжении десятилетий. "Серьезность намерений Николая I при­ступить к выработке основ освобождения крестьян проявилась к сере­дине 30-х годов" (159, С. 141). При этом заслуживает особо быть отме­ченным тот факт, что в поисках потенциального субъекта решения этой ключевой проблемы социально-экономической модернизации Николай 1 рассчитывал опереться именно на бюрократию — то есть на служилое сословие — в противовес превратившемуся в землевладель­ческую аристократию дворянству, жестко блокировавшему попытки осуществления модернизации.

Подобная логика в полной мере учитывала неудачи предшест- венника Николая I на троне — Александра I — инициировать дворян­ство к освобождению крестьян. Николай I привлек к решению этого во­проса практически весь цвет бюрократической элиты того времени — как той, что сложилась при Александре I, так и выдвинувшейся в пе­риод его правления; из крупных государственных деятелей в этом про­цессе не участвовал лишь Н. Мордвинов. При этом мнение императо­ра о необходимости найти решение взрывоопасного вопроса совпада­ло с точкой зрения наиболее дальновидных представителей высшей бюрократии. Даже наименее расположенный к либеральным настрое­ниям, но информированный лучше, чем кто-либо иной в империи о на­строениях в обществе, глава III отделения с.е.и.в. канцелярии А. Бен­кендорф настоятельно рекомендовал императору принять меры по уп­реждающей реорганизации крепостного состояния крестьян, исходя из соображений государственной безопасности. Именно Бенкендорфу принадлежит ставшая знаменитой фраза о том, что крепостное право есть пороховой погреб под государством. Хорошо осведомленный о настроениях в обществе, Бенкендорф отмечал, что симпатии внеэлит­ных слоев по этому поводу определенно склоняются в пользу верхов­ной власти в противовес землевладельческому сословию: "царь хочет, да бояре противятся..." (158, С. 114).

181

Необходимость отмены крепостного права осознавал и другой высший сановник империи — председатель Государственного совета и Комитета министров кн. И. Васильчиков: "...лучше сделать доброволь­но первый шаг в видах постепенного освобождения крепостных лю­дей, ибо иначе скоро настанет время, когда они сами потребуют себе прав" (158, С. 115). Так рассуждал Васильчиков — бюрократ, чье бла­гополучие зависело от успешного функционирования вверенной ему государственной машины; так рассуждал бюрократ, чьей насущной за­ботой являлось обеспечение государственной безопасности. Однако тот же И. Васильчиков повел себя совсем иначе, когда, будучи членом Секретного комитета 1839—42 гг., фактически воспрепятствовал одо­брению проекта реорганизации крепостного состояния. В поисках от­вета на вопрос о причинах столь нелогичного поведения целесообраз­но обратиться к осуществленному С. Мироненко на основе новых ар­хивных материалов детальному изучению хода работы Секретного ко­митета 1839—42 гг. — одной из самых основательных попыток найти решение сложной проблемы (158, гл. 3).

Заслуживает быть отмеченным тот факт, что единственным предварительным условием, поставленным императором Николаем I комитету, была неприкосновенность собственности помещиков на зем­лю (вспомним, что таковой была логика и Александра I, непременным условием которого при разработке аналогичных проектов была недо­пустимость мер принуждения по отношению к помещикам). Это в пол­ной мере демонстрирует границы возможного в действиях верховной власти — неприкосновенность владетельных прав и привилегий пра­вящей бюрократии.

Известно, что хотя руководителем созданного по инициативе Николая I Секретного комитета 1839—42 гг. был председатель Госу­дарственного совета и Комитета министров кн. И. Васильчиков, под­линным локомотивом деятельности комитета был министр государст­венных имуществ П. Киселев, один из наиболее дальновидных госу­дарственных деятелей той эпохи. Киселев полагал необходимым ре­шить крестьянский вопрос не только в связи с требованиями государ­ственной безопасности, но и в качестве условия дальнейшего экономи­ческого развития страны. Он сделал более, чем кто бы то ни было для практической реализации идеи освобождения крестьян, осознавая, од­нако, необходимость постепенности и осторожности в решении болез­ненной проблемы.

182

В основу проекта Киселева был положен принцип изъятия из сферы компетенции помещиков полномочий по регламентации про­цесса освобождения крестьян, субъектом которого становилось госу­дарство в лице возглавляемого Киселевым Министерства государст­венных имуществ. Между тем оппоненты Киселева из числа членов комитета настойчиво добивались передачи решения всех вопросов на усмотрение помещиков (эта дискуссия лишний раз свидетельствует о понимании в среде землевладельческого сословия заинтересованности государства в реальном освобождении крестьян и подтверждает доми­нирующую роль государства в лице верховной власти в качестве субъ­екта решения задач развития, ставшую традицией российского поли­тического процесса). Идея Киселева заключалась в том, что в случае реализации предложенного им проекта объявляемое неприкосновен­ным право помещиков собственности на землю фактически превраща­лось в пустую декларацию, а единожды переданная помещиком крес­тьянской общине в пользование земля теряла возможность быть воз­вращенной ему. Таким образом, проект предполагал постепенную пе­редачу юридически принадлежавшей помещику земли крестьянам под контролем государства, что представляло собой переходный этап к ос­вобождению крестьян с землей.

Предварительно представленный на рассмотрение Николая 1 пе­ред обсуждением в комитете проект был горячо одобрен императором. Логично было ожидать информирования членов комитета о реакции императора, что, несомненно, значительно повысило бы вероятность его одобрения комитетом. Однако и суть проекта, и факт его одобрения Николаем I был утаен Киселевым от членов комитета. "Парадоксаль­ность ситуации очевидна: обратившись к одному из самых жгучих во­просов русской действительности, правительство приступило к его решению тайно, создав Секретный комитет. Ни дворянство, ни страна в целом не должны были знать, что есть серьезные намере­ния прикоснуться к проблеме крепостного права. Однако и этот уз­кий Секретный комитет не должен был знать об истинных планах царя и его ближайшего советника (выделено мною — О. Г.). Какая иерархия тайны!" Тактика Киселева состояла в создании нескольких уровней секретности, в том, чтобы на "каждом уровне приоткрывать лишь определенную часть своей программы, в полном объеме сообщая ее только Николаю I" (158, С. 135-136). С императором был согласован и проект, и ход его реализации. Комитету был доложен лишь проект, но

183

способ его реализации не был представлен. В свою очередь, комитету предлагалось утаить от широких слоев помещиков подлинное содержа­ние предлагаемого проекта, представив его в качестве корректирующе­го и дополняющего старый указ о свободных хлебопашцах от 1803 г.

Однако даже усеченное представление проекта, сопровождае­мое максимально сглаженными формулировками, вызвало решитель­ное противодействие членов комитета. Анализ архивных материалов С. Мироненко убедительно показывает, что первая благосклонная ре­акция членов комитета на проект Киселева сменилась категорически отрицательной, когда для них стало очевидно, что лежавший в основе проекта и имевший первостепенное значение для членов комитета принцип добровольности, необязательности соблюдения этого закона для помещиков (это превращало закон в пустую декларацию, и на этом единогласно настаивали члены комитета: "Общий голос был, что обя­зательным быть не может, и кн. Васильчиков объявил, что он первый не подпишет, ежели оно признается обязательным" — цит. по: 158, С. 146) обернется обязательностью для членов комитета как для разра­ботчиков проекта. По существу, это и решило судьбу проекта — он был провален в том виде, который позволял его расценивать в качест­ве реального шага к освобождению крестьян. Этот поворот событий был обусловлен тем, что все члены комитета — кн. И. Васильчиков, министр юстиции Д. Блудов, министр государственных имуществ П. Киселев, управляющий Министерством внутренних дел гр. А. Строганов, глава I отделения собственной его императорского вели­чества канцелярии А. Танеев, члены Государственного совета гр. А. Орлов и П. А. Тучков и др. — были крупными земельными собст­венниками, владевшими тысячами крепостных (так, И. Васильчиков имел более 5 тыс. душ, А. Меншиков — 10811 душ, А. Строганов — 14468 душ,, В. Панин — 12102, А. Орлов — 40 тыс. десятин земли, Д. Блудов — 7351 душ, П. Киселев— 4775 душ (158, С. 227). Это оз­начает, что они входили в узкий круг 1400 семейств (составлявших 1,4 процента от общей численности помещиков), имевших более тысячи крепостных. Таким образом, члены комитета в ходе рассмотрения про­екта Киселева выступали не в качестве бюрократии, то есть служило­го класса, а в качестве представителей землевладельческого сословия.

Именно землевладение обусловило двойственность положения высшей бюрократии: по характеру рекрутирования она была служи­лым классом, однако способ оплаты управленческих функций превра-

184

щал ее в землевладельческое сословие. Именно землевладение стало фактором "зашлакования" элиты, сводящим на нет процесс ротации ее состава. Как бюрократия правящий класс должен был быть заинтере­сован в экономическом благосостоянии государства и его безопаснос­ти. Инструментом решения этих задач могла стать отмена крепостного права. Однако эта же мера могла нанести ощутимый ущерб высшей бюрократии как владельцу населенных земель. Решающим в этом про­тиворечии стал личный интерес, что еще раз продемонстрировало ог­раниченность использования служебного принципа рекрутирования элиты в условиях России вследствие использования землевладения в качестве вознаграждения за службу. Будь личное благосостояние бю­рократии исключительно функцией благополучия дел в империи (спо­собом увязки в данном случае выступала бы денежная оплата управ­ленческих функций бюрократии), решения членов комитета 1839—42 гг., возможно, были бы иными. Именно оплата управленческих функ­ций посредством населенной земли превращала бюрократию в земле­владельческое сословие. Именно землевладельческая аристократия ре­шила судьбу крестьянской реформы.

Очевидно, что положительное решение крестьянского вопроса было возможно лишь в двух случаях: либо в ситуации обеспечения ис­ключительной функции денег в качестве средства вознаграждения, ли­бо в ситуации давления верховной власти на землевладельческое со­словие с целью превращения его в субъект реформы. И то и другое бы­ло исключительной прерогативой верховной власти, однако ни к тому, ни к другому Николай I прибегнуть не был готов. И если осуществле­нию первого условия препятствовала извечная проблема российского развития — нехватка денег в казне, то второе было вопросом полити­ческой воли верховной власти. Однако, как и его предшественник на троне, Николай I категорически был не готов к применению мер наси­лия по отношению к элитарной среде.

Исследования С. Мироненко показали, что действительно имев­шая место поддержка проекта императором и его заинтересованность в его одобрении не подлежат сомнению, однако оказывая несомненную, но неофициальную и неафишированную, поддержку усилиям Киселе­ва, император гибко реагировал на ход обсуждения проекта в комитете, декларируя свою позицию в зависимости от позиции большинства чле­нов комитета. Оказывая мягкое, предельно осторожное "лоббирование" проекта, он избегал открытого столкновения с сановной аристократией,

185

демонстрируя поддержку Киселева исключительно в той мере, в какой положения проекта совпадали с мнением большинства комитета.

Двойной стандарт позиции верховной власти предопределил судьбу проекта: фактически он был сведен до уровня министерской инструкции, не обязательной даже как дополнение к старому указу. Но поразительно, что утверждение даже этого малозначимого документа на заседании Государственного совета потребовало личного участия императора. При этом более чем характерна та настойчивость, с кото­рой председатель комитета И. Васильчиков добивался обсуждения это­го документа на заседании Государственного совета до его публичного утверждения императором во избежание толков в народе о том, что столь важный документ был принят царем в обход Государственного совета именно потому, что император, "желая даровать крестьянам полную свободу, не вверил сего дела государственному совету потому, что там заседают помещики" (158, С. 181). Таким образом, правящая элита опасалась не только солидаризации позиций верховной власти и внеэлитных слоев, но и того, что адекватно интерпретируемая инфор­мация может инициировать подобное сближение, в ходе которого пра­вящий класс станет "третьим лишним". Это означает, что в новых ус­ловиях была воспроизведена сложившаяся в условиях ранних форм российской государственности модель взаимоотношений в треуголь­нике "верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои": союз верховной власти и внеэлитных слоев против аристократии.

Землевладение было главным, но не единственным фактором неэффективности николаевской бюрократии. Сыграли роль и иные причины. Прежде всего, в данном контексте следует упомянуть край­не негибкую систему чинопроизводства. Безусловно, принцип вхожде­ния в состав элиты империи посредством службы (Табель о рангах) имел колоссальное значение, выступая фактически в качестве мерито­кратического критерия отбора в элитарный круг. Однако сложившаяся co времен Екатерины II практика применения этого принципа в Рос­сийской империи извратила суть меритократического принципа и су­щественно снизила эффективность ротации элиты, ибо главным крите­рием карьерного продвижения со времен Екатерины II стала выслуга лет. Российский император, всесильный самодержец, был стеснен в выборе необходимых сотрудников, ибо указы Екатерины от 19 апреля 1764 г. и 13 сентября 1767 г. и законы 1790 и 1796 г., подтвержденные аналогичными указами Павла I, в качестве главного основания служеб-

186

ного продвижения определяли срок службы, игнорируя личные и дело­вые качества и служебные заслуги. В условиях этой системы человек, обладавший соответствующим образованием и опытом, не мог претен­довать на занятие соответствующей его подготовке должности, не про­служив предварительно необходимое количество лет на предыдущих ступенях чиновной иерархии, в то время как лишенный способностей и усердия чиновник неуклонно продвигался вверх. Сперанский попы­тался изменить этот порядок, однако упомянутый выше указ от 6 авгу­ста 1809 г., вызвавший взрыв негодования в чиновной среде, соблюдал­ся далеко не всегда; практика его применения допускала частичные из­менения, и в 1834 г. он был отменен. "Положение о производстве в чи­ны по гражданской службе" (1834 г.) устанавливало два критерия слу­жебного продвижения — выслугу лет и служебные успехи, жестко рег­ламентируя необходимый срок службы для каждого из оснований (раз­нящийся для этих двух критериев) и отдавая преимущество выслуге. Это обстоятельство стало существенным фактором снижения эффек­тивности управленческого аппарата при Николае I: согласно докладам Инспекторского департамента, 90 процентов продвижений осуществ­лялись по выслуге лет, и лишь 10 процентов — за отличие по службе (80, С. 59). "Нужно быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, чтобы потерять обеспеченное место. Служба и являлась для сотен тысяч особой формой социального обеспечения, пожизнен­ной рентой, на которую дает право школьный диплом. Элемент сорев­нования, борьбы за жизнь, озонирующий деловые и либеральные про­фессии, на службе был не обязателен. За исключением немногих карь­еристов — мало уважаемых в своей среде, — служебное повышение обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с коли­чеством и качеством труда. Призванная некогда спасать Россию от дво­рянской атонии бюрократия вырождалась в огромную государствен­ную школу безделья" (274, т. 1. С. 140).

Неэффективность сложившейся практики чинопроизводства и необходимость отмены системы чинов стала очевидной уже в начале XIX в. Однако ни тогда, ни в последующем ( этот вопрос рассматри­вался на протяжении всего XIX в. при разных императорах — в 1846 г., в 1858 г., в 1883—86 гг., в 1895—1901 гг.) система чинов отменена не была и просуществовала до 1917г.

В числе причин неэффективности имперской бюрократии сле­дует упомянуть и удручающе низкий образовательный уровень подав-

187

ляющей части чиновничества. В XVIII в. причиной тому являлось фак­тическое отсутствие учебных заведений, однако и создание в эпоху Александра I системы образования, включающей низшие, средние и высшие учебные заведения, мало изменило ситуацию в связи с катаст­рофической нехваткой учебных заведений. Архивные исследования П. Зайончковского показали, что даже среди принятых на службу в 1894 г. лица с высшим образованием составляли 32,52 %, со средним — 15,05 % и с низшим — 52,43 % (80, С. 34).

Еще одним фактором, препятствующим эффективной ротации элиты, был сословный ценз: выходец из потомственного дворянства при прочих равных условиях имел преимущество в служебном продвижении перед простолюдином: "Привилегии дворянина сохранились и здесь (на государственной службе — О. Г.). Его подъем по четырнадцати класси­ческим ступеням лестницы напоминал иногда взлет балерины; разночи­нец вползал с упорством и медленностью улитки" (274, т. 1. С. 137).

Сословные привилегии дворянства в чинопроизводстве были отменены лишь в период первой русской революции — согласно зако­ну 1906 г. производство в первый классный чин отныне не зависело от сословной принадлежности.

Существенно снижала эффективность бюрократии и незначи­тельная численность российской бюрократии по отношению к общей численности населения. Это соотношение было характерно для управ­ленческого аппарата России вплоть до конца XIX в. Несмотря на став­шее хрестоматийным представление о царящем в России эпохи Нико­лая I засилье бюрократии, ее численность и в XIX в. оставалась незна­чительной по отношению к общей численности населения в сравнении с наиболее развитыми странами Европы.

Еще одним унаследованным от Московского периода пороком была скудность выделяемых на содержание управленческого аппарата средств. Жалованье большинства чиновников в XIX в., особенно низ­ших классов, было весьма низким и часто не обеспечивало прожиточ­ного минимума. Жалованье некоторых низших категорий госслужа-щих было ниже, чем даже доход лакея (в начале XIX в. жалованье кан­целярского служителя не превышало 200 руб., в то время как лакей по­лучал 183 руб., камер-лакей и швейцар — 203, кучер — 401, лейб-ла­кей — 463 руб. в год — см.: 204, № 4. С 150).

Естественным следствием этого было низкое качество управле­ния, что актуализировало проблему контроля исполнительской дис-

188

циплины. Однако осуществление контроля, в свою очередь, во многом упиралось в невозможность использования самого эффективного из мер контроля — системы штрафов. И конечно же, неизбежным следст­вием низкой оплаты управленческого труда была коррупция.

Высшая бюрократия, в отличие от низших чинов, была высоко­оплачиваемой категорией. Необходимо отметить существенную разни­цу в окладах высших и низших категорий гражданских служащих. По штатам 1800 г. губернатор получал 3000 руб. в год, что в 30 и более раз превышало жалованье канцелярского служителя. В соответствии со : штатами министерств 1802 г., параметры которого сохранились до се­редины XIX в., содержание министра составляло 12 тыс. рублей в год плюс казенная квартира или квартирные в сумме 1200 руб. (80). К кон­цу XIX в. содержание высшей бюрократии еще более увеличилось и по сравнению с началом века возросло почти в два раза. В целом же ок­лады высшей бюрократии были таковы, что в условиях значительного снижения числа крупных помещиков в составе высшей бюрократии большие оклады были важным фактором привлекательности государ­ственной службы.

Однако, несмотря на это, коррупция не обошла и высшие эшело­ны власти. К середине XIX в. взяточничество охватило все звенья го­сударственного аппарата, став повсеместным явлением. Декабрист Бестужев в письме Николаю I с горечью писал, что лихоимство чинов­ников дошло до "неслыханной степени бесстыдства": "В казне, в ко­миссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов — везде, где за­мешан интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел — тот крал" (24, С. 496). А. Пушкин в "Заметках по русской истории XVIII в." (1822) дал следующую характеристику русской бюрократии: "От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно" (217, С. 16). Масштабы злоупотреблений в середине XIX в. вынудили прави­тельство в атмосфере общественных ожиданий прогрессивных преоб­разований конца 1850-х гг. принять меры по пресечению этого зла. В ходе ревизий деятельности губернских учреждений были вскрыты сколь многочисленные злоупотребления, что в некоторых учреждени­ях были отстранены от службы от половины до трех четвертей штат­ных сотрудников. Косвенным свидетельством результативности по­добных мер стало резкое сокращение числа недвижимых имений, при­обретенных семьями чиновников: если в 1850 г. имения приобрели 622 чиновника, то в 1857 г. — лишь 105 (204, № 4. С. 157).

189

Неэффективность бюрократии была обусловлена также особен­ностями "кадровой политики" Николая I. Выбор в пользу служебного принципа рекрутирования элиты был вполне органичен Николаю I, так как соответствовал его нравственно-психологическим и мировоззрен­ческим установкам, согласно которым служба государству является долгом и монарха, и простого гражданина: "Я смотрю на человечес­кую жизнь только как на службу, так как каждый служит" (цит. по: 306, т. 1.С. 147; см. также: 111,С. 153). Образ жизни императора был тому доказательством: по воспоминаниям современников, он "проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поден­щик из его подданных" (270, С. 36). Возможно, не случайно среди бли­жайших сотрудников Николая I было много остзейских немцев (А. Бенкендорф, К. Нессельроде, П. Клейнмихель, Л. Дубельт, И. Ди­бич, В. Адлерберг, М. Фок и др.), олицетворявших в глазах императо­ра столь высоко ценимые им служебные качества: "чтобы впрячь в ог­лобли даровитую, но беспорядочную русскую натуру, понадобились немцы, много немцев. Недаром два бюрократических царствования — Николая I и Александра II — были эпохой балтийского засилья" (274, т. 1.С. 138). Подобная "служебная" ориентация монарха в первый пе­риод правления Николая I дала основание некоторым современникам, в их числе был и А. Пушкин, сравнить нового монарха со знаменитым предком — Петром I (сам Николай I был чрезвычайно горд подобным сравнением).

Однако масштаб личности является могучим корректором лю­бых сравнений: если Петр действительно создал "служебную" импе­рию, в которой первым слугой государства являлся монарх, то при Ни­колае I государство (включая и самого монарха) подчинилось своему слуге — бюрократии. Николай I понимал службу узко-утилитарно, как не рассуждающую исполнительность. Он многократно повторял, что ему нужны сотрудники не умные, а послушные. Государство в его по­нимании было исключительно военно-полицейским ведомством, а вся система управления — бюрократическо-полицейской машиной. Не случайно удельный вес военных в гражданском управлении при Нико­лае I был чрезвычайно велик: не только военное и морское ведомства, но и Министерство внутренних дел, финансов, путей сообщений, поч-

190

товый департамент в тот или иной период возглавляли военные. Даже во главе министерства просвещения в 1824—28 гг. стоял адмирал А. Шишков, а обер-прокурором Святейшего Синода был назначен гусар­ский полковник Н. Протасов. В целом высшие военные чины при Ни­колае I составляли 55,5 % состава Комитета министров; 49 % членов / Государственного совета и 30,5 % сенаторов (80, С. 142). Аналогичной была ситуация в провинции: во главе 41 из 53 губерний стояли воен­ные губернаторы (75, С. 44-45).

События 14 декабря 1825 г. стали причиной крайней осторожно­сти новой верховной власти в рекрутировании правительственного ап­парата. В первый период правления Николая I заметное влияние ока­зывали лица, выдвинувшиеся еще при Александре I — Н. Карамзин, М. Сперанский (значительно изменившийся по сравнению с периодом "дней Александровых прекрасного начала"), В. Кочубей, Е. Канкрин, Н. Новосильцев, И. Дибич и др.

Постепенно им на смену приходят лица, в большей мере соответ­ствующие масштабу мышления императора: в 1844 г. А. Бенкендорфа на посту шефа жандармов сменил князь А. Орлов, в молодости служив­ший вместе с Николаем I и оказавший ему важные услуги в решающий день 14 декабря 1825 г. и которого современники характеризовали как инертного человека; правнук знаменитого петровского фаворита мор­ской министр А. Меншиков (на совести которого лежит неподготовлен­ность русского флота к войне, что послужило одной из главных причин разгрома флота в ходе Крымской кампании); П. Клейнмихель, выделяв­шийся даже на фоне николаевского чиновничества казнокрадством и феноменальной некомпетентностью в подведомственных областях, но занимавший такое множество должностей, что столичные остряки в шутку прочили его на место Санкт-петербургского митрополита. Ук­репляют свои позиции выдвинувшиеся еще при Александре I А.Черны­шев, в течение 20 лет возглавлявший при Николае I военное ведомство (при этом, по свидетельству современников, главным для него была не реальная боеспособность армии, а плац, парады, муштра и другие внешние эффекты) и ставший впоследствии председателем Государст­венного совета и Комитета министров; министр иностранных дел гр. К. Нессельроде, страстный поклонник Меттерниха, фактически подчи­нявший политику России австрийским интересам; на нем лежит личная ответственность за губительное решение об участии России в Крым­ской войне и внешнеполитическую изоляцию России в период Крым-

191

ской кампании. Качество этой элиты в полной мере продемонстрирова­ла Крымская война. К. Нессельроде, А. Чернышев и А. Меншиков не­сут личную ответственность за поражение России в этой войне.

Типичны для николаевского времени такие фигуры, как министр просвещения в 1833—50 гг. С. Уваров — автор знаменитой формулы "самодержавие, православие, народность", который пропагандировал "православие, будучи безбожником, ... самодержавие — будучи либе­ралом; народность — не прочитав за свою жизнь ни одной русской книги" (244, С. 59). О кн. П. Ширинском-Шихматове, сменившем на этом посту Уварова в 1850 г., говорили, что при нем просвещение по­лучило не только шах, но и мат. Именно ему принадлежит сомнитель­ная честь исключения философии из учебных программ (о философии Ширинский-Шихматов говорил, что польза ее не доказана, а вред воз­можен). Ставший министром финансов Ф. Вронченко пользовался ре­путацией лица, знающего арифметику лишь до дробей.

В качестве исключений в среде николаевской бюрократии мож­но назвать двух выдающихся государственных деятелей — министра финансов Е. Канкрина и министра государственных имуществ гр. П. Киселева. Е. Канкрин — личность масштабная, незаурядная; с его именем связаны не только реформы 1840-х гг. и оздоровление фи­нансовой системы России в целом, но и значимые общественные ини­циативы: учреждение в 1828 г. технологического, а затем и сельскохо­зяйственного институтов, реорганизация горного и лесного институ­тов, организация первых промышленных выставок, создание сельско­хозяйственной газеты и многие другие начинания. Блестяще образо­ванный П. Киселев был единственным в среде николаевской бюрокра­тии последовательным сторонником освобождения крестьян с землей, что стало причиной ненависти к нему в среде высшего чиновничества. Однако несмотря на это, Киселев пользовался поддержкой и симпати­ей императора, хотя и неафишированной. Именно он, которого импе­ратор называл своим "начальником штаба по крестьянскому вопросу", был автором проекта, рассматривавшегося в Секретном комитете 1839—42 гг. Примечательно, что Киселев был одним из немногих, кто, находясь на государственной службе, не увеличил своего состояния.

Столь же неэффективной, как и центральная, была и провинци­альная администрация.

Генерал-губернаторы — московский А. Закревский, киевский Д.. Бибиков, его брат виленский генерал-губернатор И. Бибиков, при-

192

балтийский А. Суворов, восточносибирский В. Руперт, западносибир­ский И. Пестель — снискали славу некомпетентных и коррумпирован­ных чиновников. От перечисленных генерал-губернаторов выгодно от­личались лишь наместник Кавказа и новороссийский генерал-губерна­тор кн. С. Воронцов и сменивший Руперта в Восточной Сибири гр. Н. Муравьев (Амурский).

Еще более удручающим был состав губернаторов. Своей неком­петентностью были известны калужский губернатор Е. Толстой, ниже­городский кн. М. Урусов, тамбовский П. Булгаков. Именно в среде гу­бернской администрации наибольшее распространение получило взя­точничество и мздоимство (на этом "поприще" особенно прослави­лись пензенский губернатор А. Панчулидзев, архангельский В. Фри­бес, псковский Г. Бартоломей, херсонский Ф. Панкратьев). В соответст­вии с собранными в период правления Николая I данными III отделения с. е. и. в. канцелярии о коррумпированности губернаторов, лишь два гу­бернатора не были замешаны в злоупотреблениях — киевский И. Фун­дуклей и ковенский А. Радищев. "Что не берет взяток Фундуклей, — за­метил Николай I, — это понятно, потому, что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен" (цит. по: 80, С. 156).

Рассматривая особенности преломления свойственных мобили­зационной модели элитообразования характеристик, следует отметить, что для имперской бюрократии, как и для предшествовавших форм "служилой" элиты был характерен пестрый полиэтнический состав. Из 2967 высших государственных служащих, занимавших ключевые посты в период 1700—1917 гг., 37,6 % (1079 человек) были иностран­ного происхождения, прежде всего западноевропейского (преимуще­ственно немецкого). В середине XIX в. только лютеране занимали 15 процентов высших должностей в центральном управлении (190, С. 240-241). В конце XIX в. местная знать присоединенных националь­ных окраин оставалась основным источником пополнения высшего управленческого аппарата: около 48 процентов всех потомственных дворян составляли представители местной знати присоединяемых тер­риторий (109, С. 63). В этом проявились особенности характерного для Российской империи типа ассимиляции, когда местные элиты вовлека­емых в орбиту Московского государства, а затем Российской империи земель (татарские мурзы, прибалтийские бароны, польская шляхта, кавказские и литовские князья, высший слой украинского казачества)

193

включались в состав центральной элиты. Так, согласно указам 1780 г. права дворянства были предоставлены украинской старшине и татар­ским мурзам; в 1775 г. дворянство получили высшие слои Донского ка­зачьего войска, в 1799 г. — Уральского; в 1802 г. — Черноморского, в 1817г. — Астраханского, в 1840 г. — Оренбургского; в 1845 — Кавказ­ского линейного и т.д.(см.: 92. С. 159). Кроме того, значительное чис­ло выходцев из других государств (Германии, Франции, Англии, Гол­ландии и др.) активно поступали на русскую государственную службу, нередко занимая в послепетровской России высшие государственные посты. Значительная национальная неоднородность элиты была одной из причин слабой внутренней сплоченности имперской бюрократии, как и иных модификаций сформированной по служебному принципу элит.

Таким образом, анализ особенностей становления имперской бюрократии в качестве элиты показывает, что несмотря на существен­ное изменение конкретного содержания задач развития общества и го­сударства в первой половине XIX в. и в новых исторических условиях именно сформированный по принципу службы правящий класс был призван стать субъектом развития общества и государства. Неэффек­тивность имперской бюрократии вследствие двойственности ее поло­жения в качестве политической элиты (бюрократия рекрутировалась по служебному принципу, но способом оплаты ее управленческих функций выступала населенная земля) должна была привести к серь­езным политическим кризисам. Крымская война выявила не только техническую отсталость России — она вскрыла нечто худшее — "кор­рупцию тыла...Здесь дала трещину созданная Сперанским бюрокра­тия" (274, т. 1. С. 132). Как и в предшествовавшие периоды российской истории, политический кризис стал импульсом политической модер­низации. Одним из существенных компонентов модернизации явилась попытка трансформации сложившейся ранее модели элитообразова­ния в период реформ 1860—70-х гг. XIX в..

194

Особенности трансформации мобилизационной модели элитообразования в позднеимперскини период

Крымская война со всей очевидностью продемонстрировала, что и на этом этапе российской истории ключевым противоречием ее развития оставалось несоответствие между потребностями государст­ва в развитии и возможностями общества соответствовать этим по­требностям. На этот раз фактором отсталости явился архаизм полити­ческой системы, ставший причиной социально-экономической и тех­нической отсталости страны, поэтому модернизация политической си­стемы предстала в качестве императива развития. Вызванный пораже­нием в Крымской войне острейший политический кризис представлял собой типичный для мобилизационного развития пример модерниза­ции, инициированной военным поражением. И реакция на этот кризис была типичной для мобилизационного общества: шок крымского по­ражения был столь силен, что верховная власть вопреки сложившейся в течение послепетровского периода традиции была вынуждена ока­зать давление на правящую среду с целью осуществления частичной модернизации политических институтов.

Ключевой проблемой осуществляемой "сверху" модернизации является выбор политического субъекта, способного стать инструмен­том модернизации. Неудача Николая I в попытках найти подобный ин­струмент в лице имперской бюрократии заставляла верховную власть искать новые пути. Однако возможности были ограничены.

Как указывалось выше, процесс конституирования бюрократии в качестве субъекта модернизации 1860—70-х гг. имел альтернативу: логично было ожидать появления на политической арене в качестве важного политического актора российской буржуазии — естественно­го субъекта буржуазных по характеру преобразований. Однако по ука­занным выше причинам (экономическая слабость русской буржуазии по сравнению с европейскими конкурентами, политическая зависи­мость от государства, дефицит капиталов) русская буржуазия не смог­ла стать субъектом реформ — буржуазных по содержанию (!) — и вновь для реализации задач модернизации была призвана сформиро­ванная по принципу службы политическая элита. Таким образом, ис­тория реформ 1860-1870-х гг. стала подтверждением сложившейся ра­нее закономерности российского политического развития: субъектом

195

модернизации в условиях политических систем мобилизационного ти­па выступает сформированный по принципу службы правящий класс, а инициатором реформ — верховная власть.

Однако после неудачи Николая I осуществить политическую мо­дернизацию силами бюрократии стало очевидно, что реформирование политической системы потребует изменения не только позиции вер­ховной власти (на сей раз вынужденной под влиянием крымского по­ражения оказать давление на правящую среду), но и существенного из­менения качества бюрократии как правящего класса. Другим условием успеха модернизационных преобразований стала необходимость укре­пления позиции ее либерального крыла, готового пойти на осуществ­ление модернизационных преобразований даже вопреки личным инте­ресам. Процесс осуществления модернизации показал, что третьим ус­ловием ее успеха стало привлечение к процессу разработки и осуще­ствления главных модернизационных преобразований представителей внеэлитных слоев общества, прежде всего либеральной интеллиген­ции.

Анализ реформ 1860—70-х гг. со всей очевидностью демонстри­рует важную особенность мобилизационного развития: роль верхов­ной власти как инициатора модернизации нередко обусловлена не лич­ными качествами российских монархов (которые в большинстве слу-

i чаев по своим мировоззренческим и психологическим особенностям были мало расположены к реформам), а тем объективным обстоятель­ством, что благополучие монарха в условиях мобилизационного разви-

тия есть функция эффективности государства. Сколь бы ни был лично богат монарх, критерием его успеха в качестве главы государства явля­ется не личное состояние, в благосостояние государства. (И наоборот: поражение политической линии, олицетворяемой верховной властью, нередко означало и личную трагедию монарха. Для славившегося не­сокрушимым физическим здоровьем Николая I поражение России в Крымской войне стало тяжелейшим психологическим ударом, кото­рый он не смог перенести. Его кончина была столь неожиданной, что вызвала в Петербурге толки о самоубийстве, которые современными исследователями рассматриваются как имеющие определенные осно­вания — см: 236, С. 435-462). Политика Александра II стала, пожалуй, наиболее ярким воплощением этой закономерности. Александр II был богатейшим человеком империи (его вклады в Лондонском банке по­сле кончины составляли около 200 млн. руб.; фамильные драгоценно-

196

сти оценивались в сумму не менее 160 млн. руб., а владения удельно­го ведомства, обеспечивавшего расходы дворца, составляли около 100 млн. руб. (121, С. 22). Однако критерием эффективности его правления был не личный капитал, а стабильность государства. Именно это об­стоятельство вынудило его осуществить реформы 1860—70 гг.

Судьба и политика Александра II явились примером того, как верховная власть вопреки личным симпатиям персонифицировавшего ее лица вынуждена инициировать модернизацию. Сокрушительное по­ражение России в Крымской войне вынудило императора осуществить реформы вопреки не только решительному сопротивлению консерва­тивного большинства правящей среды, но и во многом вопреки собст­венным политическим убеждениям.

По складу характера, по воспитанию, полученному в семье, по политическим пристрастиям, первым самостоятельным шагам в поли­тике и волевым качествам Александр II менее, чем кто-либо иной, под­ходил для роли реформатора. П. Валуев писал об Александре II: "Госу­дарь не имел, и впрочем, не мог иметь отчетливого понятия о том, что называлось "реформами" его времени" (36, С. 192).

Однако сокрушительное поражение в Крымской войне застави­ло нового императора пересмотреть сложившиеся ранее убеждения, убедило в непригодности методов охранительного царствования и не­допустимости медлительности а решении назревших политических проблем (что, кстати, было осознано и Николаем I: умирая, он взял слово с наследника решить крестьянский вопрос — см.: 158, С. 196.). Таким образом, реформы стали воплощением не личного убеждения императора, а результатом вынужденного признания насущной необ­ходимости серьезной трансформации политической системы как усло­вия стабилизации внутриполитической ситуации, восстановления по­шатнувшихся после Крымского поражения внешнеполитических пози­ций.

Если обретшая при Николае I статус правящей элиты бюрокра­тия оказалась по существу инструментом консервации дискредитиро­вавшего себя порядка, а немногочисленные представители ее либе­рального крыла плана П. Киселева потерпели фиаско в противостоя­нии с могущественным консервативным флангом, то благодаря под­держке Александра II выросшая численно и поддерживаемая верхов­ной властью либеральная бюрократия стала субъектом модернизаци­онных преобразований — реформ 1860—70-х гг.

197

Именно новое поколение бюрократии, поддерживаемой верхов­ной властью и преодолевающее противодействие землевладельческой аристократии, обеспечило успех крестьянской реформы. Еще в начале царствования Александр II отставил наиболее одиозные фигуры нико­лаевского правления (К. Нессельроде, В. Долгорукова, П. Клейнмихе­ля и др.) и привлек к разработке и осуществлению людей иного скла­да. Безусловным лидером в осуществлении крестьянской реформы был племянник гр. П. Киселева, сыгравшего видную роль в разработ­ке крестьянского вопроса в 1830—40-е гг., Н. Милютин — сначала ди­ректор хозяйственного департамента МВД, затем — товарищ минист­ра внутренних дел.

Принципиально новым в практике разработки проекта крестьян­ской реформы стало изменение механизма осуществления модерниза­ционных преобразований: впервые в разработке стратегически важно­го проекта приняли участие представители внеэлитных слоев общест­ва: в Министерстве внутренних дел был создан штат независимых экс­пертов, в состав которого вошли известные своей компетентностью и приверженностью реформам Ю. Самарин, В. Тарковский, Г. Галаган, В. Черкасский, П. Семенов-Тян-Шанский, Н. Бунге, И. и К. Аксаковы. В ходе разработки крестьянской реформы значимым было влияние профессора К. Кавелина — автора одной из первых в царствование Александра II записок об освобождении крестьян. Участие представи­телей внеэлитных слоев общества в разработке важнейших правитель­ственных решений было неслыханным новшеством, и именно привле­чение столь широкой общественной экспертизы смогло придать разра­батываемым проектам соответствующее качество. Весьма примечате­лен факт участия в разработке проекта крестьянской реформы деяте­лей церкви. Так, московский митрополит Филарет был автором текста Манифеста об освобождении крестьян. Нетрадиционным был и меха­низм подготовки реформы: было создано новое учреждение — Редак­ционные комиссии, в которых встретились представители власти и внеэлитных слоев для совместной работы. Вовлечение в состав прини­мающих ключевые решения лиц представителей внеэлитных слоев оз­начало формирование предпосылок для открытого характера Процесса элитной ротации, а это, в свою очередь, способно было обеспечить но­вый уровень эффективности политического управления.

Таким образом, то, что не удалось Александру I и Николаю I, осуществил Александр II. Решающим фактором успеха стало принци-

198

пиально новое качество бюрократии. У Александра I был один союз­ник в среде правящей бюрократии — Сперанский; у Николая I был только П. Киселев, но лишь тогда, когда Киселевы и сперанские в со­ставе высшего эшелона власти приобрели решающее влияние, был до­стигнут успех. Таким образом, у верховной власти, осуществляющей модернизационные преобразования в условиях мобилизационной мо­дели есть две альтернативы: либо добиваться поддержки своего курса в среде правящего сословия посредством репрессий (как это сделал Петр I), либо ждать политического взросления правящей элиты (такти­ка первых императоров XIX в.)

Союз верховной власти, либеральной бюрократии и компетент­ных представителей внеэлитных слоев общества при нейтрализации сопротивления землевладельческой аристократии — дворянства — обеспечил принятие Манифеста 19 февраля 1861 г. и осуществление других реформ. Примечательно, что и ход подготовки к принятию Ма­нифеста 19 февраля, и сам акт его принятия были осуществлены в ре­жиме строгой секретности для предотвращения сопротивления земле­владельческой аристократии, блокировавшей любые попытки модер­низации. По инициативе Н. Милютина императором Александром II было принято секретное решение не допускать к разработке проекта на решающих стадиях губернских дворянских комиссий. В результате, приглашенные в столицу дворянские представители, ехавшие для об­суждения проекта крестьянской реформы, оказались поставленными перед фактом его принятия, что вызвало поток многочисленных жалоб на действия "ненавистной бюрократии" и призывы передать дело ре­формы в руки дворянства.

Однако справедливости ради следует отметить, что дворянские комитеты не были монолитно-консервативными образованиями; прак­тически все дворянские губернские комитеты раскололись на консер­вативное большинство и либеральное меньшинство. Столь же расколо­тым был и высший эшелон власти на центральном уровне. Крайне не­выгодный для крестьян окончательный вариант реформы, результатом которого стала значительная земельная нужда и непосильный объем выкупных платежей и повинностей, стал хрестоматийно известным (321), а его последствия, по существу, заложили основы будущих по­литико-экономических кризисов: чрезмерный объем платежей и нало­гов при крайнем земельном голоде стали впоследствии причинами трех русских революций начала XX в. Причина принятия столь про-

199

блемного документа — не в неэффективности бюрократии (ибо имен­но либеральная бюрократия в лице Н. Милютина, А. Соловьева и др. настаивала на максимально приемлемом для крестьян варианте), а в натиске "помещичьей" партии: даже в таком виде продвижение рефор-, мы шло с колоссальным трудом. Земельная аристократия в очередной 1 раз продемонстрировала неспособность стать субъектом модерниза­ции в условиях России.

В условиях подобного противостояния судьба реформ была реше­на непреклонной настойчивостью, проявленной императором. Так, на последнем заседании Главного редакционного комитета ему пришлось солидаризироваться с мнением восьми голосовавших против тридцати пяти, чтобы добиться одобрения проекта крестьянской реформы. При этом заслуживает быть специально отмеченным характер обращения императора к членам Государственного совета, призвавшего их отло­жить личные интересы и подойти к решению вопроса не как помещиков, а в качестве государственных сановников (111, С. 223). Вспомним, что именно смешение двух этих ипостасей сыграло решающую роль в не­удаче предшествовавших попыток разрешить крестьянский вопрос.

Либеральная бюрократия сыграла ключевую роль в разработке и реализации практически всех реформ 1860—70-х гг.; в ходе разработ­ки и осуществления некоторых из них активное участие приняли неза­висимые эксперты. Финансовые реформы 1862—63 гг. были осуще­ствлены благодаря усилиям прежде всего В. Татаринова, ставшего гла­вой Государственного контроля. Важную роль в стабилизации финан­сового положения страны сыграло назначение в 1862 г. М. Рейтерна министром финансов (занимавшего этот пост в течение шестнадцати лет и ушедшего в отставку с началом войны 1877-78 гг., фактически сорвавшей настойчивые усилия министра по финансовой стабилиза­ции) и К. Грота, ставшего главой акцизного управления. В осуществ­лении университетской реформы 1863 г. главную роль сыграл министр просвещения А. Головнин. В разработке судебной реформы значимым было участие статс-секретаря Государственного совета С. Зарудного, министра юстиции Д. Замятнина, товарища министра Н. Стояновско­го, московского губернского прокурора Д.Ровинского. В деле военной реформы главную роль сыграл выдающийся государственный деятель Д. Милютин, брат Н. Милютина.

Процесс оздоровления администрации происходил не только на центральном, но и на губернском уровне: были вынуждены оставить

200

свои посты одиозные губернаторы — московский генерал-губернатор А. Закревский и пензенский губернатор А. Панчулидзев. На высшие посты в провинции выдвигаются новые лица, выгодно отличавшиеся от вышеупомянутых. В числе либеральных и образованных губернато­ров исследователи называют нижегородского губернатора А. Муравь­ева, курского — В. Дена, тобольского, впоследствии калужского — В. Арцимовича, херсонского — Башмакова. Именно к этому периоду относится служба М. Салтыкова-Щедрина вице-губернатором в Рязани и Твери. Меры по оздоровлению управленческого аппарата охватили не только высшие звенья управления, но и — по принципу цепной ре­акции — вызвали частичную ротацию составов среднего и отчасти да­же низшего уровней администрации. Крайне важной с точки зрения изменения качества управленческого аппарата была земская реформа, создавшая условия для приобщения к управлению представителей внеэлитных слоев общества и приучавшая губернских "помпадуров" становиться рядом с управляемым населением.

Важно отметить, что процесс позитивных изменений в качестве бюрократии включал не только вытеснение ортодоксов и привлечение к управлению либерального крыла бюрократии, но и изменение пози­ций части консервативной бюрократии. В этой связи нельзя не отме­тить позитивную роль ряда представителей прежнего истеблишмента, причем не только тех, кто, как министр внутренних дел С. Ланской, в молодости причастный к движению декабристов, был не чужд либе­ральным взглядам, но и тех, чьи позиции претерпели значительную эволюцию в реформаторскую эпоху. В этой связи следует упомянуть о генерале Я. Ростовцеве, ставшем главой Редакционных комиссий. В молодости он имел репутацию убежденного консерватора; в качестве члена Секретного комитета 3 января 1857 г. он выступил с проектом, однозначно подтверждавшим права помещиков на землю и крепост­ных. Однако в ходе работы над реформой 1861 г. его позиция претер­пела столь значительные изменения, что один из самых жестких его критиков — А. Герцен, поместив в последнем выпуске "Голосов из России" текст "Политического завещания" Ростовцева, констатировал, что освобождение крестьян с землей было осуществлено благодаря усилиям Ростовцева, а его "Политическое завещание" представляло собой программу подлинно справедливого, а не мнимого, освобожде­ния крестьян. Таким образом, менялись не только времена, менялись и лица. Процесс этот по необходимости не мог быть стремительным, од-

201

нако он шел, и попытки его ускорить, как увидим далее, имели, к со­жалению, противоположный результат.

Принципиально важно отметить, что успешное осуществление политической модернизации буржуазного типа в России в 1860—1870-х гг. предполагало не только изменение персонального состава высшей администрации, но и некоторую трансформацию самой модели элито­образования, а также структурной организации элиты. Это обусловле­но тем обстоятельством, что, несмотря на решающую роль служилой элиты в лице бюрократии в осуществлении реформ, реализация бур­жуазной по характеру модернизации неизбежно должна была повлечь за собой выход на политическую сцену экономически доминирующих субъектов в качестве влиятельных политических акторов. Это предпо­лагало размывание монолитной прежде структуры элиты за счет обра­зования в ее рамках групп интересов, и выход последних на политиче­скую сцену в качестве групп влияния. Анализ показывает, что подоб­ного рода начальные изменения в период модернизации 1860—70-х гг. действительно произошли. И именно в этот период в рамках россий­ской политической системы началась медленная эволюция мобилиза­ционной модели элитообразования: было положено начало формиро­ванию характерных для политической системы инновационного типа образований — групп интересов и групп влияния. В качестве групп интересов американский исследователь А. Дж. Рибер выделяет группы "экономистов", "инженеров", "военных" и группу П. Шувалова (221, С. 44-45).

При всей условности этой классификации и еще большей услов­ности ее определений представляется возможным в целом согласиться с А. Дж. Рибером в том, что в процессе политической борьбы вокруг концепции реформ выкристаллизовывались протолоббиские группи­ровки, позиции которых наложили несомненный отпечаток на осуще­ствление модернизационных преобразований. Это означало важный шаг к формированию модели элитообразования инновационного типа.

Суть позиций вышеназванных групп можно охарактеризовать следующим образом. Группа "экономистов" — специалистов в облас­ти финансов и статистики во главе с министром финансов М.Рейтер-ном — выступила сторонником перераспределения полномочий меж­ду государством и группами влияния в сфере экономики в пользу по­следних, что неизбежно должно было повлечь за собой изменения в структуре элитной диспозиции: верховная власть перестает быть

202

"направляющей силой" процесса модернизации, и ее судьба решается в ходе консенсуса ведущих экономических групп. Иллюстрацией пози­ции последних могут служить обращенные к императору слова уже упоминавшегося выше П. Валуева: "Одного росчерка пера Вашего ве­личества достаточно для того, чтобы отменить весь Свод законов Рос­сийской империи, но никакое высочайшее повеление не сможет ни поднять, ни понизить курс государственных кредитных бумаг на Санкт-Петербургской бирже" (36*, С. 325). Если учесть, что деятель­ность "экономистов" имела не только теоретический характер, но представляла собой, по существу, лоббистскую активность в пользу частного капитала, можно констатировать, что "экономисты" пред­ставляли собой классический пример группы влияния. Наиболее пол­но позиция "экономистов" проявилась в ходе борьбы вокруг концеп­ции железнодорожного строительства, являвшегося ключевым для дальнейшей экономической модернизации страны. Если "экономисты" были настойчивыми и последовательными сторонниками отхода госу­дарства от роли монопольного субъекта этого процесса и передачи же­лезнодорожного строительства в частные руки, то группа "инжене­ров", объединявшая сторонников активной роли государства в эконо­мике во главе со ставшим в 1862 г. министром путей сообщения П. Мельниковым, отстаивала необходимость сохранения ключевых позиций государства в стратегически важном вопросе. По существу, позиция Рейтерна и его сторонников исходила из модели политическо­го развития инновационного типа, в условиях которого субъектом раз­вития выступают экономические элиты, интересы которых совпадают с интересами государства. Отсюда — ставка Рейтерна на частных под­. рядчиков в строительстве железных дорог. Справедливо полагая, что осуществление этого курса возможно лишь в стабильной финансовой ситуации, Рейтерн считал необходимым условием успешного осуще­ствления своего курса реализацию мер по обеспечению форсирован­ных финансовых накоплений: даже спустя двадцать лет финансовые последствия поражения в Крымской войне (только военные расходы в Крымской войне составили 797 млн. руб. — см.: 84, С. 195) оказывали негативное влияние на экономическое развитие.

Стремлением пополнить госбюджет было продиктовано, в част­ности, лоббировавшееся Рейтерном и принятое Александром II в глубо­чайшей тайне решение о продаже Аляски, хотя вырученная сумма — 7 млн. долларов (28, С. 202) вряд ли могла существенно улучшить фи-

203

нансовое состояние государства. В конечном итоге, несмотря на под­держку Александра II, стратегия Рейтерна не дала ожидаемых резуль­татов по двум причинам. Прежде всего, не удалось осуществить накоп­ление финансовых ресурсов: решение об участии России в войне 1877—78 гг. сорвало планы валютно-финансовой реформы Рейтерна, с которой были связаны надежды на финансовую стабилизацию (как указывалось выше, военные расходы России в русско-турецкой войне 1877—78 гг. — 1113 млн. руб. — вдвое превысили годовой бюджет го­сударства (600 млн. руб.), что привело к понижению курса рубля на 37 % в 1878 г. (229, С. 208). Сходные данные приводил А. Зверев, который оценивал военные расходы России в русско-турецкой войне 1877—78 гг. в 1,075 млрд. руб. — см.: 84, С. 195). Во-вторых, реализация пред­ложения Рейтерна о передаче государственных железных дорог в част­ные руки показала, что частные компании (естественным образом ори­ентированные на получение прибыли) игнорировали менее доходные, но стратегически важные с точки зрения государства направления же­лезнодорожного строительства, предпочитая сооружение коммерчески выгодных линий.

Осознание политической уязвимости концепции модернизации, основанной на принципе коммерческой выгоды лоббистских групп в ущерб стратегическим интересам государства, группой "военных" во главе с военным министром Д. Милютиным и активная поддержка ими "инженеров" способствовали переориентации железнодорожного строительства в пользу государственно патронируемой модели. Разно­гласия "экономистов" и "военных" проявились также в ходе разработ­ки военного бюджета: цифра военного бюджета 1866 г. в 20 млн.руб. представлялась Рейтерну чрезмерной, он предложил урезать ее до 15 млн. руб., что вызвало резкое противодействие военного министра Д. Милютина (221, С. 64).

Таким образом, эти коллизии показывают, что трудности им­плантирования инновационной модели элитообразования в условиях России имеют во многом объективный характер (значительная протя­женность территории, перманентная стратегическая нестабильность, неблагоприятные природно-климатические условия и т.п.), что огра­ничивает диапазон совпадения интересов государства и частных эко­номических структур. Это обстоятельство налагает объективные огра­ничения на использование инновационной модели элитообразования в "чистом виде". Столкновения по поводу военного бюджета в данном

204

контексте не случайны: поскольку в условиях России значительные от­числения на военные нужды были константой исторического движе­ния, это обстоятельство было несомненным аргументом в пользу огра­ниченной эффективности в условиях России инновационной модели элитообразования как исходящей из принципа совпадения государ­ственного интереса и частного. Очевидно, что "американская" модель | "пробуксовывает" там и тогда, когда речь идет об обеспечении страте­гических интересов государства в условиях дефицита ресурсов, значи­тельных масштабов территории и перманентных внешних угроз, по­этому ее реализация возможна лишь в относительно благоприятных условиях. Параметры российского развития таковы, что достижение целей развития требует инвестиций и усилий, неподъемных для сколь угодно мощного "частного подрядчика" и посильны только государст­ву.

Помимо геоэкономических и геополитических причин возмож­ности использования инновационной модели развития в политической практике России были ограничены и по внутриполитическим мотивам. Успешная эволюция процессов элитообразования в пользу инноваци­онной модели предполагала укрепление экономических и политичес­ких позиций групп влияния и дальнейшее перераспределение власт­ных полномочий в рамках дихотомии "государство — группы влия­ния" в пользу последних. Однако ни одному из этих условий не сужде­но было сбыться. Созданные в среде экономической элиты группы влияния по указанным выше причинам (политическая и экономичес­кая слабость русской буржуазии) оставались маловлиятельными акто­рами российской политики, а государство в лице верховной власти не было готово к либерализации политического курса. Причем либераль­ной эволюции позиции верховной власти препятствовали две противо­положные, но могущественные политические силы — правый и левый радикализм. К. Кавелин писал в 1866 г., что правительство имеет перед собою две разнородные, хотя и тесно связанные между собою оппози­ционные партии — "оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию ... ультраконсервативную, аристократическую" (78, С. 334).

Рупором правого радикализма стала одна из вышеупомянутых групп влияния, сложившихся в ходе процесса реформ, — группа П. Шувалова, которая отражала интересы земельной аристократии — поместного дворянства, оказавшегося под двойным ударом: со сторо-

205

ны экономически активных групп, "выдавливавших" дворянство из привычной экономической ниши, и со стороны либеральной бюрокра­тии, вытеснявшей земельную аристократию из активной политики. Благодаря апелляции к левой угрозе Шувалову удалось не только до­биться выдвижения своих протеже на ключевые посты в структуре властного истеблишмента (его сторонники заняли посты министров внутренних дел, юстиции, железных дорог, просвещения), но и полу­чить на посту шефа жандармов в 1866—74 гг. чрезвычайно широкие полномочия, что дало основания современникам называть его Петром IV. Однако, несмотря на очевидный, но временный успех Шувалова, консервативный поворот правительственной политики, наметившийся во второй половине 1860-х гг., был обусловлен не столько влиянием консерваторов, сколько радикализмом слева — натиском революцион­ной интеллигенции, выступившей в качестве контрэлиты. Левый ради­кализм контрэлиты стал значимым фактором, заблокировавшим воз­можности трансформации модели элитообразования по инновацион­ному типу.

В этом контексте отметим существенную разницу между харак­тером контрэлиты в условиях различных моделей элитообразования. Характер контрэлиты и модель ее взаимоотношений с элитой в моби­лизационной модели существенно отличны от модели элитообразова­ния в условиях демократической политической системы. В качестве контрэлиты в мобилизационном обществе выступает не конкурирую­щий со стоящей у власти группой интересов экономический клан (как это происходит в условиях инновационного развития), а интеллиген­ция — социальное образование, не преследующее собственных корпо­ративных экономических интересов (по определению, интеллигенция не есть экономический субъект). Причины этого обусловлены приори­тетом политических факторов развития по мобилизационному типу, в котором экономическое процветание есть функция политической вла­сти, а экономические субъекты не просто зависимы от расположения политической власти, а иногда прямо создаются ею. Если в условиях плюрализма равноправных элитных группировок (являющихся по ис­ходному принципу образования группами интересов), характерного для "американской" модели, в качестве контрэлиты выступает группа интересов, конкурирующая с находящейся в данный момент у власти, то традицией российского политического развития стала оппозиция власти не со стороны экономических субъектов (групп интересов), а со

206

стороны интеллектуальной элиты — интеллигенции, которая по суще-

ству и выступает в качестве политической контрэлиты.

Тот факт, что в качестве контрэлиты не выступает группа инте­ресов (последняя по своему социальному качеству есть деловой класс, бизнес-элита), обусловлен производным характером экономической элиты от политической в условиях мобилизационного развития и то­тальной зависимостью российского "меркантильного" класса от влас­ти. Сравнительно позднее формирование русской буржуазии, ее некон­курентоспособность в соперничестве с европейской, политическая слабость, обусловленная перманентным дефицитом денег в государст­ве, обусловили зависимое и подчиненное положение экономической элиты в российской политической системе. При этом если непосредст­венной целью контрэлиты в "американской" модели является завоева­ние политической власти, то в течение значительных периодов отече­ственной истории интеллигенция выступала в качестве оппонента вла­сти, преследуя не собственные корпоративные интересы, а будучи дви­жима идеями социального переустройства, и не ставя непосредствен­ной целью захват власти, а добиваясь коренных системных изменений социального миропорядка. Массовое оппозиционное движение разно­чинной, по преимуществу, интеллигенции второй половины XIX в. — классический тому пример. Точна данная Н. Бердяевым характеристи­ка интеллигенции: "Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов, сначала по преимуществу из более куль­турной части дворянства, позже из сыновей священников и диаконов, из мелких чиновников, из мещан, и, после освобождения, из крестьян. Это и есть разночинная интеллигенция, объединенная исключительно идеями социального характера". Г. Федотов отмечал, что хотя объек­тивно интеллигенция боролась за власть более полувека, ее непосред­ственной целью не был захват власти. "Я говорю объективно, потому что в сознании своём интеллигенция боялась власти, презирала ее и — в странной непоследовательности — мечтала о власти для народа. Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и страшное"

(274, т. 1.С. 142).

Важно отметить, что с самого момента рождения интеллигенция в качестве контрэлиты действовала не как конкурент, а как смертель­ный враг власти. Если в политических системах демократического ти-па элита и контрэлита сосуществуют как соперники, придерживающи-

207

еся определенных правил игры, гарантирующих целостность системы как таковой, то в мобилизационном обществе государство и его ста­бильность превращаются во второстепенный, не имеющий самостоя­тельной ценности абстракт. При этом интересно отметить, что если ос­новную массу революционного движения (а значит, контрэлиты) со­ставляли разночинцы, то идеологами оппозиции практически на всем протяжении революционного движения были выходцы из элитарных кругов общества. В качестве первых диссидентов (кн. А. Курбский, Г. Котошихин, кн. И. Хворостинин) выступили выходцы из элитной среды, и в позднейшее время на протяжении практически всей истории революционного движения его идеологами являлись "кающиеся дво­ряне" — выходцы из привилегированных классов: "После пугачевщи­ны...все русские политические движения были движениями образован­ной и привилегированной части России" (257, С. 143). Таким образом, русский правящий слой раскололся на "две части — революцию и бю­рократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой" (247, С. 131).

Низкая степень внутренней сплоченности характерна не только для элиты, но и для контрэлиты, оказывающейся в состоянии внутрен­него раскола на множество групп и течений, разделенных порою не­приязнью не меньшей, нежели та, что лежит между властью и оппози­цией. При этом доминирующие позиции в структуре движения контр­элиты, как правило, занимало его крайне радикальное крыло, что чрез­вычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппо­зиции, единственным общим знаменателем которого стало устойчивое неприятие сторонников умеренно-прагматического курса.

В условиях российского политического развития смысл дейст­вий контрэлиты, как правило, заключался в насильственном ускорении политических процессов. Это дало основание А. Изгоеву констатиро­вать: "нельзя не отдать себе отчета и в том, какой вред приносит Рос­сии исторически сложившийся характер ее интеллигенции" (88, С. 205), имея в виду фанатичную приверженность тому, что С. Франк определил как нигилистический морализм — "любовь к дальнему", во имя которого можно и должно принести в жертву ближнего. Ибо об­ратной стороной левого экстремизма нередко становился жесткий пра­вый консерватизм.

Влияние контрэлиты в лице левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860 — 80-х гг. было амби­валентным: с одной стороны давление на власть слева было призвано

208

обеспечивать процесс необратимости модернизационных преобразо­ваний в связи с непоследовательностью позиции верховной власти (традицией Александра II стала отставка либеральных реформаторов после осуществления преобразований: после принятия крестьянской реформы были отставлены ее активные деятели министр внутренних дел С. Ланской и его товарищ Н. Милютин; в 1867 г. после введения новых судебных уставов были уволены министр юстиции Д. Замятнин и его товарищ Н. Стояновский). С другой стороны, форсированная ра­дикализация требований контрэлиты, вплоть до насильственного свер­жения власти, только что осуществившей важнейшие реформы, при­несла прямо противоположный результат.

Мы вновь встречаемся с ситуацией конфликта единомышленни­ков, подобной той, что сложилась в отношениях между Александром I и декабристами: радикальная оппозиция вместо поддержки иницииро­ванной властью модернизации, предпочитает тактику конфронтации с нею. Результат известен: откат реформ.

Позиция верховной власти была двойственной: с 1866 г. у импе­ратора было "две руки" — выдающийся государственный деятель во­енный министр Д. Милютин, находившийся на своем посту двадцать лет (1861 — 1881 гг.) и министр просвещения гр. Д. Толстой — откро­венный реакционер, бывший принципиальным, убежденным и откры­тым противником всех реформ 1860-х гг. При этом оба пользовались доверием императора. Одновременное присутствие в правительстве двух антиподов можно объяснить лишь тем, что в самом императоре боролись два начала: осознание необходимости дальнейшей модерни­зации и опасения, что реформы невольно могут усилить оппозицион­ное движение.

Хрупкое равновесие сил нарушило первое покушение на "царя-освободителя" (выстрел Д. Каракозова 4 апреля 1866 г.), став поводом для частичного замедления, а впоследствии и сворачивания курса ре­форм. Характерно, что каждая новая акция радикалов вызывала новую волну отката правительства назад. Наиболее нагляден этот процесс в сфере судебной практики. Почти каждый значимый теракт вынуждал правительство отступать от судебной реформы: в 1867 г. (после выст­рела Д. Каракозова) был частично ликвидирован принцип несменяемо­сти судей. В 1871 г. после процесса С. Нечаева был изменен порядок рассмотрения политических дел: их расследованием должны были те­перь заниматься не судебные следователи, а III отделение с.е.и.в. кан-

209

целярии. В 1872 г. рассмотрение политических дел было передано из судебных палат в Особое присутствие Правительствующего Сената (ОППС). Закон 1874 г. усилил меры ответственности за принадлеж­ность к революционным организациям. В 1878 г. в условиях размаха террора при явно благожелательном отношении большинства общест­ва к радикалам (оправдательные приговоры судов присяжных по поли­тическим делам стали к этому времени традицией) дела об особо тяж­ких государственных преступлениях были переданы военным судам с требованием смертной казни почти по всем случаям. Покушение 1 марта 1887 г. (А. Ульянов и др.) послужило поводом к изданию цир­куляра, запрещающего военным судам применять иные меры наказа­ния, кроме смертной казни. К 1890 г. политические преступления бы­ли окончательно исключены из компетенции обычного гражданского суда и вплоть до революции 1905 г. рассматривались только в админи­стративном порядке.

В этой связи даже убежденный либерал Р. Пайпс вынужден при­знать, что именно на "прогрессивном" общественном мнении лежит тяжкая ответственность за срыв первой попытки в истории страны по­ставить дело так, чтобы правительство тягалось со своими подданны­ми на равных» (190, С. 388).

Таким образом, объективным результатом радикализма контр­элиты выступала не дальнейшая модернизация политической системы, а ревизия осуществленных по инициативе власти модернизационных преобразований. При этом ужесточение режима всякий раз сопровож­далось усилением протеста.

Преодолеть этот порочный круг мог только конструктивный ди­алог власти и оппозиции, элиты и контрэлиты, что предполагало готов­ность к компромиссам обеих сторон конфликта. Однако сформировав­шись в условиях безраздельного доминирования конфронтациоиного типа политической культуры (в рамках которой диалог с оппонентом рассматривается как признак слабости), обе стороны противостояния продемонстрировали неприятие самой идеи диалога.

Это нашло выражение, в частности, в обоюдном неприятии и элитой и контрэлитой усилий сторонников умеренно центристской ли­нии, пытавшихся выступить в качестве посредников между властью и радикальной оппозицией. В этом качестве выступило либеральное земское движение, попытавшееся войти хотя бы во временное согла­шение с террористами, убедив их на время прекратить террор и дать

210

возможность либеральному земству мирными средствами убедить пра­вительство в необходимости конституционной реформы. Однако эти переговоры не увенчались успехом — радикальное крыло контрэлиты продолжало делать ставку на террор. Не последнюю роль в неудаче ор­ганизации сыграло то обстоятельство, что доминирующим в структуре контрэлиты прочно стал ее радикальный фланг, что чрезвычайно сужа­ло возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единст­венным общим знаменателем которых стало неприятие идеологии цен­тризма.

Для адекватного осмысления властью создавшейся в обществе ситуации необходима была не только гибкость, но и государственное мышление; российская же бюрократия, по свидетельству современни­ков, в большинстве своем представляла собой чиновников, а не госу­дарственных деятелей. Хорошо знавший правительственные сферы из­вестный цензор А. Никитенко писал в своем дневнике в 1870 г.: "У нас есть целые полки чиновников, а нет ни одного государственного чело-дека" (170, С. 169). Запись спустя пять лет: "...у нас в настоящее время нет настоящих государственных людей, а есть только чиновники выс­ших разрядов" (170, С. 330).

Поэтому неудивительно, что со своей стороны правительство не нашло ничего лучшего, как репрессивными мерами ответить на приоб­ретшее широкий характер земское конституционное движение, вплоть до разгона земских съездов в 1879—80 гг., резолюции которых не от­личались левым радикализмом. Власть в очередной раз проявила пора­зительную нетехнологичность политического поведения: вместо того, чтобы войти в союз с умеренными, изолировав радикалов, правитель­ство с упорством, достойным лучшего применения, обрушивало ре­прессии на потенциальных союзников.

Таким образом, крайне левые в союзе с крайне правыми вводи­ли общество в патовую ситуацию. При этом не только умеренные ли­бералы, но и все общество стало жертвой этого союза. Между тем по целому ряду причин именно умеренность и постепенность могли дать шанс на дальнейшую демократизацию политической системы.

Однако власть предпочла жестко-охранительную реакцию, кото­рая, в свою очередь, не устраняла причины, а борясь лишь со следст­виями, загоняла противоречия вглубь.

После "поправения" императора либеральная бюрократия по­степенно вытесняется из сферы принятия важнейших решений; ее

211

"прибежищем" становится Государственный совет, в состав которого вошли многие отставные министры правительства периода реформ (Д. Замятнин, Н. Стояновский, К. Грот, А. Головнин, впоследствии М. Лорис-Меликов, А. Абаза и др.), а председателем совета был убеж­денный либерал — брат царя вел. кн. Константин Николаевич. Учиты­вая, что назначение в Государственный совета имело характер пожиз­ненного (за исключением лиц, входивших в него по должности), этот орган по важнейшим вопросам правительственной политики часто вы­ступал оппонентом Комитета министров. Однако позиция Государ­ственного Совета не имела решающего значения, так как его предло­жения подлежали утверждению императором, который часто солида­ризировался с мнением консервативного меньшинства Государствен­ного совета.

Аналогичным был процесс кадровых замен в провинции: в тече­ние двух лет (с апреля 1866 г. по апрель 1868 г. было заменено более половины губернаторов — 29 из 53; см.: 80, С. 210.). Характерными для губернского управления становятся фигуры пензенского губерна­тора А. Татищева, орловского П. Нехлюдова, черниговского А. Анаста­сьева, ковенского Н. Клиненберга, минского Н. Трубецкого, полтавско­го Е. Янковского, нижегородского Н. Баранова, прославившихся про­изволом и некомпетентностью. О приоритетах правительственной "ка­дровой политики" в провинции можно судить по факту назначения на­иболее одиозных фигур губернской администрации — пензенского гу­бернатора А. Татищева и черниговского А. Анастасьева ("прославив­шихся" массовыми порками крестьян) — членами Государственного совета (первый к тому же был произведен в сенаторы). Если принять во внимание, что доминирующей тенденцией правительственной по­литики в провинции становится всемерное усиление власти губернато­ров, все больше подчиняющих себе все государственные и негосудар­ственные структуры, то последствия подобных кадровых перемен очевидны.

Таким образом, в 1860 — 80-х гг. радикализм требований контр­элиты стал одним из главных факторов ужесточения позиции верхов­ной власти и тем самым блокировал процесс медленной и постепенной либеральной эволюции политической системы в целом и трансформа­ции модели элитообразования в частности: " За исключением одного года — с февраля 1880 по апрель 1881г., когда под влиянием сложив­шихся обстоятельств, венцом которых явился взрыв в Зимнем дворце

212

5 февраля 1880 г., самодержавие вынуждено было лавировать и дать некоторые уступки, весь остальной период характеризовался усилени­ем охранительных начал" (80, С. 193).

Этот кратковременный период представляет особый интерес, по­тому что именно в этот период наиболее дальновидные представители властного истеблишмента (Д. Милютин, М. Лорис-Меликов, А. Абаза, М. Каханов) в полной мере продемонстрировали масштабность госу­дарственного мышления и политическую волю, необходимые для пре­одоления порочного круга противостояния власти и оппозиции.

Кратковременная либерализация правительственной политики, обусловленная осознанием неэффективности чисто репрессивных мер, связана с именем М. Лорис-Меликова. Следует отметить, что Лорис-Меликов изначально не был убежденным сторонником конституцион­ных преобразований, однако его союз с либеральным крылом бюро­кратии — Д. Милютиным, А.Абазой, М. Кахановым, оказавшим весь­ма значительное влияние на "диктатора", способствовал значительной эволюции его позиций. Благодаря редкой для российской бюрократии политической гибкости Лорис-Меликова политика правительства, бу­дучи ранее преимущественно репрессивной, вышла за рамки чисто по­лицейских акций. В контексте нашей темы важно отметить, что среди первоочередных шагов Лорис-Меликова были важные кадровые изме­нения: он добился замены на посту министра просвещения Д. Толсто­го либеральным А. Сабуровым, замены Грейга на посту министра фи­нансов известным своей компетентностью и принципиальностью спо­движником Н. Милютина А. Абазой. Он наметил план, суть которого — в широком привлечении умеренных представителей общества (ли­беральных земцев, интеллигенции, журналистов) к обсуждению и принятию правительством жизненно важных для общества решений при изоляции радикалов. По существу, речь шла о возвращении не только к реформам 1860—70-х гг. в их первоначальном, не искаженном последовавшей в связи с натиском радикалов реакцией виде, но и воз­врате к модели самого процесса разработки реформ 1860—70-х гг., осуществлявшейся в тесном контакте бюрократии и общества. При этом очевидно, что подобный союз власти и общества мог решить не только непосредственные политические задачи (обеспечение поддерж­ки власти в обществе и изоляцию радикалов), но и обеспечить принци­пиально новое качество управленческих решений и стать шагом к ус­тановлению представительного правления.

213

Однако гибкость Лорис-Меликова обернулась для него перекре­стным огнем — как со стороны консервативного крыла власти, так и со стороны "Народной воли", которые равно негативно расценивали политику "бархатного диктатора". И хотя проект предлагаемых Лорис-Меликовым комиссий, в сущности, не был конституцией, он, бесспор­но, представлял собой шаг к участию внеэлитных слоев в принятии ре­шений государственной важности. Как бы то ни было, факт остается фактом: на совещании 1 марта 1881 г. за несколько часов до гибели Александр II фактически одобрил проект, назначив соответствующее заседание на 4 марта : "Я дал свое согласие на это представление, хотя не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции" (67, С. 62). События 1 марта 1881 г. перечеркнули эту перспективу сотрудничест­ва общества и власти, освободив последнюю от контроля и ответствен­ности перед обществом, и послужили неотразимым доводом для сто­ронников теории "держать и не пущать". Именно изоляция от общест­ва превратила бюрократию в замкнутую касту, сообщив ей то качест­во, которое по существу привело к трагедии 1917г.

Поражение реформистского курса, по сути, было предрешено — так же, как и судьба тех, кто был готов к сотрудничеству с обществом. Взрыв 1 марта 1881 г. радикально изменил кадровый состав лиц, при­нимавших важнейшие решения: в отставку ушли сторонники либераль­ных преобразований — М. Лорис-Меликов, Д. Милютин, А. Абаза; вел. кн. Константин Николаевич был уволен со всех постов и удален со дво­ра. Таким образом, именно натиск радикального крыла контрэлиты способствовал консервативному повороту правительственной полити­ки. Нельзя не согласиться с Р. Пайпсом: "Будь они (революционеры — О. Г.) даже на жаловании у полиции, террористы не могли бы лучше преуспеть в предотвращении политических реформ" (190, С. 395).

На властном Олимпе появились иные лица — печально извест­ный Д. Толстой, о котором М. Катков писал, что его имя само по себе уже есть "манифест и программа", гр. П. Игнатьев, которого в быт­ность послом в Константинополе за феноменальную даже для дипло­мата склонность ко лжи прозвали "лгун-паша", И. Делянов (министр просвещения), Н. Муравьев (министр юстиции), Е. Феоктистов (глава цензуры) и, конечно же, К. Победоносцев. Размышляя над перспекти­вами политики этого правоконсервативного крыла бюрократии, Д. Ми­лютин записал в дневнике: "Реакция под маскою самодержавия и на­родности — это верный путь к гибели для государства" (67, С. 41).

214

Таким образом, осуществление буржуазной по характеру модер­низации силами служилой элиты не вывело на политическую сцену ес­тественный субъект этой модернизации, и существенной трансформа­ции сложившейся ранее модели элитообразования не произошло. Это обусловлено как объективными, так и субъективными причинами. Анализ процессов элитообразования в период реформ 1860—70-х гг. обнажает три фактора, препятствовавшие складыванию плюралисти­чески организованной элиты: I) слабая эффективность групп интере­сов в решении задач развития государства в условиях дефицита pecypсов и стратегической нестабильности; 2)отсутствие институциональ­ных форм для артикуляции и агрегации разно направленных интере­сов; 3) отсутствие органичной инновационному развитию политичес­кой культуры — культуры диалога, взаимодействия и компромисса.

Анализ противостояния элиты и контрэлиты со всей очевиднос­тью демонстрирует, что попытки форсировать политическую модерни­зацию в условиях политической культуры, параметры которой неорганичны избранной в качестве модели модернизации, приводят к противоположному результату: именно левый радикализм способство­вал консервативному повороту правительственного курса и, по суще­ству, торпедировал медленный процесс складывания плюралистичес­ки организованной элитной структуры. Между тем значение послед­ней — не только в том, что она создает возможности агрегирования и артикуляции различных позиций и интересов, но и в том, что она со­здает предпосылки для формирования иной политической культуры — культуры политического диалога вместо традиции войны на уничтоже­ние.

* * *

Фиаско попыток демократической реформы политической сис­темы определило характер следующего этапа трансформации сложив­шейся ранее системы элитообразования мобилизационного типа. Все "охранительное" царствование Александра III можно рассматривать как реакцию на события 1 марта 1881 г. — на предпринятую контрэли­той в лице радикальной интеллигенции попытку ускорить политичес­кое развитие страны. И так же, как предшествовавшие, эта попытка имела обратный желаемому результат: подобно тому, как выступление декабристов спровоцировало эпоху реакции Николая I, так и взрыв

215

1 марта 1881 г. обусловил серию контрреформ Александра III. Порази­тельно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I "торжественно от­крылось" виселицами (А. Герцен) — казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало царствования Александра III. Правление Александра III характеризуется принципи­альным отходом от ставшей традиционной модернизационной страте­гии верховной власти: впервые верховная власть добровольно (ибо "дворянская" политика Екатерины II была вынужденной уступкой пра­вящему сословию) сделала ставку не на служилый класс, а на земель­ную аристократию, причем в период наибольшего упадка последней, в то время как уже столетие назад она со всей очевидностью продемон­стрировала исчерпанность модернизационного потенциала. И в этом отношении позиция Александра III была бесспорным регрессом не только в сравнении с политикой его отца, который, несмотря на всю непоследовательность поддержки либерального крыла бюрократии, все же именно этот элитный сегмент рассматривал в качестве субъек­та реформ, но и безусловным шагом назад в сравнении с "бюрократи­ческим" царствованием Николая I.

Причины столь экстравагантной социальной ориентации были обусловлены двумя факторами: реакцией на радикализм контрэлиты (события 1 марта 1881 г.) и личностными качествами нового монарха. Как отмечалось выше, в условиях политико-центричного общества личность первого лица государства имеет определяющий характер. Особенности понимания императором Александром III стоявших пе­ред российским обществом задач наложили отпечаток на его выбор в пользу заведомо непродуктивного социального слоя и на правительст­венный курс в целом. Характеризуя нового монарха, современник сво­еобразно сравнивал Александра III с Петром I : "Это Петр со своей ду­бинкой, говорит военный министр. Нет, это одна дубина, без великого Петра, чтобы быть точным" (127, С.342).

В 1885 г. журнал "Вестник Европы", суммируя требования дво­рянства, изложил подобие программы дворянского "ренессанса", кото­рая включала предоставление дворянству исключительного или пре­имущественного права на участие в центральном и местном управле­нии; освобождение дворян от обязательной воинской повинности; из­бавление дворян от суда присяжных и признание их подсудности ис­ключительно коронному суду, усиленному дворянским представитель-

216

ством; меры по экономической поддержке сословия (предоставление дешевого кредита); обеспечение привилегированного положения дво­рянства в сфере образования (устройство для дворянских детей осо­бых при гимназиях пансионов и принятие в закрытые привилегирован­ные учебные заведения исключительно одних дворянских детей) ; при­нятие мер по затруднению доступа в дворянство выходцев из других социальных слоев и т.п.(109, С. 77).

Александр III в отличие от своего отца удовлетворил значитель­ную часть дворянских требований. По существу, реализация програм­мы контрреформ Александра III означала перераспределение полити­ческих полномочий в обществе в пользу земельной аристократии в ли­це дворянства и знаменовала попытку возврата к дореформенному ис­ключительному положению дворянства в управлении, прежде всего местном: закон 12 июля 1889 г. о земских начальниках возвратил дво­рянству полноту административной и судебной власти на местном уровне; земское положение 12 июня 1890 г. обеспечило дворянству до­минирование в земствах; циркуляр о "кухаркиных детях" (1887г.) за­труднил доступ не-дворянам в учебные заведения. При этом несмотря на "дворянскую" ориентацию, власть все же не могла в полном объеме выполнить требования дворянства, ибо это означало поступиться пре­рогативами самодержавия, с чем и Александр III и его преемник Нико­лай II категорически не были готовы согласиться. Однако чем более покладистой была верховная власть, тем больше росли аппетиты дво­рянства: на исходе XIX в. позиция ходатая в отстаивании дворянских требований сменилась призывами к решительным действиям. Этим было продиктовано стремление к сословной консолидации, обретшей организационные формы в ходе революции 1905 г. и завершившейся образованием Совета объединенного дворянства весной 1906 г.

Поворот политики Александра III в сторону землевладельческой аристократии был в своем роде "противоестественным", что особенно проявилось на фоне неуклонного снижения числа землевладельцев в составе дворянства в целом и на государственной службе, в частности, (что было еще одним свидетельством неэффективности землевладель­ческого сословия). К концу XIX в., по данным А. Корелина, удельный вес землевладельцев в общей массе потомственного дворянства упал с 80 — 85 % до 50 — 55 % (109, С. 59); такой же процесс происходил в среде высшей бюрократии. Если в 1858 г. около 80 % сановников пер­вых четырех классов владели имениями свыше 100 дес., то в 1901 г. —

217

свыше 70 % не имели земельных владений или относились к числу мелкопоместных землевладельцев. (109, С. 60). По подсчетам П. Зай­ончковского, среди чинов II — III классов (в конце XIX в. чин I класса не присваивался) 45,7 % чинов второго класса и 55,7 % чинов третье­го класса не имели земельных владений; среди обеих категорий около 70 % чинов не принадлежали к поместному дворянству (77, С. 114). Для сравнения: в 1854 г. лишь 11,35 % чинов второго класса и 31,7 % чинов третьего класса не имели земельной собственности (77, С. 114).

К концу XIX в. даже в армии при двукратном увеличении общей численности офицерского корпуса процент потомственных дворян по­низился до 51 % (в середине 1860-х гг. — 55 %) (109, С. 69-70). Росла прослойка "служилого дворянства", для которого служба являлась ос­новным источником дохода. Однако вектор правительственных симпа­тий был обращен в сторону поместного дворянства, которое, несмотря на всевозможные льготы, обнаруживало полную несостоятельность не только в сельскохозяйственных занятиях, но и на государственной службе.

В целом же в последней четверти века потомственное дворянст­во в России составляло 0,8 % населения, служилое — 0,4 %, итого — 1,2 %. Крестьянство составляло 81,5 % населения (313, т. 54. С. 86).

Претендуя на руководящую роль в обществе, дворянство обна­руживало все признаки закрытой касты. На обеспечение закрытого ха­рактера дворянства были направлены предложения по восстановле­нию отмененного в ходе реформ 1860 — 70-х гг. принципа сословного деления общества и многочисленные ходатайства дворянства перед правительством о повышении класса чинов, дававших право на дво­рянство (предложения совещания губернских предводителей в февра­ле 1896 г. вообще закрывали доступ недворянам в высшее сословие). Эту же цель преследовали предложения о даровании дворянским со­браниям права исключать из состава дворянства нежелательные эле­менты и повышать вступительные взносы при записи в родословную книгу. Лишь противодействие высшей бюрократии помешало осуще­ствлению этих предложений. Несмотря на то, что в полном объеме эти требования не были и не могли быть удовлетворены, так как это заде­вало прерогативы верховной власти, поместному дворянству все же в определенной степени удалось затруднить доступ в свои ряды выход­цам из других сословий, что, несомненно, пагубно отразилось на каче­стве этого слоя и темпах социальной мобильности в целом.

218

Пагубной тенденцией эволюции правящей элиты в правление Александра III было и качественное ухудшение бюрократического слоя. Иначе и не могло быть, ибо общий курс правительственной по­литики неизбежно рекрутировал соответствующие ему "кадры". В си­туации стагнации и политической реакции неизбежен выход на первые роли посредственности. "Русский служилый класс конца XIX века от­крыто и принципиально приносит в жертву личным и семейным инте­ресам дело государства... Своекорыстие как форма аполитизма служит патентом на благонадежность" (274, т. 1. С. 139).

В процессе рекрутирования элиты практически исчезает эле­мент меритократии — предпринятая Александром III в 1884 г. очеред­ная попытка отменить систему чинов закончилась неудачей в результа­те активного противодействия этому министров его правительства Принцип выслуги лет продолжал оставаться решающим критерием ка­рьерного продвижения. Результаты не замедлили сказаться: "Нужно быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, что­бы потерять обеспеченное место...Элемент соревнования, борьбы за жизнь, озонирующий деловые и либеральные профессии, на службе был не обязателен...служебное повышение обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с количеством и качеством труда. Призванная некогда спасать Россию от дворянской атонии бюрократия вырождалась в огромную государственную школу безделья...Одутло­ватые, сутулящиеся, с ленивой, развинченной походкой, носители фор­менных шинелей всем своим обликом сигнализировали физическое и моральное истощение" (274, т. 1, С. 140). И самое главное: русским бюрократическим верхам не хватало не только творческих идей, но и воли к власти (274, т. 1, С. 141). А те немногочисленные талантливые деятели, которые появлялись в этой среде, были обречены на роль "бе­лой вороны".

Бюрократия эпохи Александра III — это "люди двадцатого чис­ла" (Г. Федоров). На смену вел. кн. Константину Николаевичу в каче­стве председателя Государственного совета приходит его брат вел. кн. Михаил Николаевич — человек ограниченного ума и посредственных способностей, о котором даже политически ему близкий начальник Главного управления по делам печати Е. Феоктистов писал, что это был "замечательно глупый председатель Государственного совета" (277, С. 257). Заметными фигурами на властном Олимпе становятся также братья царя вел. кн. Алексей Александрович, назначенный гла-

219

вой морского ведомства и лично ответственный за разгром русского флота в период русско-японской войны, и известный своей реакцион­ностью вел. кн. Сергей Александрович, ставший московским генерал-губернатором.

Ключевыми фигурами в период правления Александра III стали обер-прокурор Св. Синода и воспитатель императора в его бытность наследником К. Победоносцев; министр "народного помрачения" в 1860 — 70-е гг., .ставший в правительстве Александра III министром внутренних дел гр. Д. Толстой; редактор "Московских ведомостей" М Катков, издатель "Гражданина" кн. В. Мещерский. Знаменем этого квартета стало принципиальное отрицание позитивного значения ре­форм Александра II. Так, Д. Толстой, принимая назначение министром внутренних дел в 1882 г., заявил, что реформы предшествовавшего царствования были ошибкой. Откровенная ортодоксия ближайших со­трудников Александра III и их тотальная критика всех и вся сочеталась с неспособностью предложить конструктивную и убедительную аль­тернативу левому радикализму контрэлитной фронды, что в конце кон­цов вызвало разочарование императора и падение влияния Победонос­цева во второй половине 1880-х гг.

Весьма примечательно, что "квартет" не был сплоченным кол­лективом единомышленников, общность мировоззрения не сочеталась с личной дружбой. По крайней мере, двое из четырех "кардиналов" — М. Катков и кн. Мещерский — формально не входили в круг правящей элиты, однако их влияние не ограничивалось выступлениями в прессе, но распространялось даже на принятие важнейших кадровых реше­ний. Именно в редакции "Московских ведомостей" на Страстном буль­варе нередко решались назначения на важнейшие государственные посты.

Современники замечали, что рядом с законным государевым правительством создавалась "какая-то новая, почти правительственная сила в лице редактора "Московских ведомостей", который окружен многочисленными пособниками на высших ступенях управления, как Делянов, Островский, Победоносцев, Вышнеградский, Пазухин. Весь этот двор собирается у Каткова...открыто толкует о необходимости за­менить такого-то министра таким-то лицом, в том или другом вопросе следовать такой или иной политике, словом, нахально издает свои ве­ления, печатает осуждения и похвалу и в конце концов достигает сво­их целей" (цит. по: 77, С. 72). Сам Катков признавался в письме импе-

220

ратору в 1884 г.: "Министры советовались со мною, генерал-губерна­торы на важных постах поверяли мне свои предположения; иностран­ные политики принуждены были считаться со мною. Мое имя стало равносильно политической программе" (цит. по: 246, С. 92).

По существу из прежней когорты либеральной бюрократии при Александре III остались лишь министр просвещения барон А. Нико­лаи, министр юстиции Д. Набоков и министр финансов Н. Бунге. Кон­сервативное крыло бюрократии затратило немало сил для их смеще­ния. Причем это было обусловлено не личной неприязнью к вышеназ­ванным лицам, а тем обстоятельством, что именно либеральную бюро­кратию консерваторы справедливо рассматривали в качестве главного творца реформ 1860 — 70-х гг. В результате усилий консервативного крыла Николаи был заменен ближайшим сотрудником гр. Толстого И. Деляновым, при котором был принят новый университетский устав 1884 г., фактически ликвидировавший автономию университетов. На смену Набокову в конце 1885 г. пришел ставленник Победоносцева Н. Манасеин, однако даже он показался чрезмерно либеральным, и впоследствии его сменил откровенный ортодокс Н. Муравьев, сделав­ший карьеру на процессе 1 марта 1881 г. В конце 1886 г. на место под­вергшегося откровенной травле со стороны консерваторов Н. Бунге по совету Мещерского был назначен И. Вышнеградский — известный ученый, пользовавшийся, однако, репутацией сомнительного банков­ского дельца.

В итоге подобных кадровых перестановок, по мнению истори­ков (см. напр.: 246, С. 75), в окружении Александра III не осталось ни­кого, кто мог дать ему дельный совет по принципиальным вопросам. Современники отмечали, что чем незначительнее был масштаб лично­сти чиновника, тем вероятнее были шансы его служебного продвиже­ния. Так, кн. Мещерский, протежируя И. Дурново (о котором тот же ген. А. Киреев писал в дневнике: "Дурново принадлежит к тем редким людям, о которых не может быть двух мнений, — дурак") на пост ми­нистра внутренних дел, мотивировал императору пользу этого назна­чения именно глупостью кандидата в противовес его конкуренту — "страшно умному Плеве" (246, С. 65; 75).

Ухудшение качественных характеристик правящего слоя было еще заметнее в губерниях. Типичными фигурами в период правления Александра III становятся прославившиеся массовыми порками крес­тьян черниговский губернатор Анастасьев, пензенский Татищев, ниже-

221

городский Баранов, орловский Неклюдов. Как отмечалось выше, сви­детельством оценки их деятельности верховной властью стало вклю­чение Анастасьева и Татищева в состав Государственного совета. Кос­венным свидетельством качества местной администрации стали ре­зультаты работы комиссии 1881 — 85 гг., предметом рассмотрения ко­торой был проект реформы местных учреждений. Созданная на волне неизжитых либеральных веяний под председательством одного из вид­ных представителей либеральной бюрократии эпохи Александра II М. Каханова, она в итоге не только не дала ощутимых практических результатов, но, напротив, принятые под напором численно преобла­давшего в составе комиссии консервативного крыла бюрократии ее ре­шения заложили основу будущих контрреформ. Реакционный характер итоговых предложений комиссии стал результатом включения в ее со­став "экспертов с мест" типа известного своими откровенно реакцион­ными взглядами Пазухина. Ход дискуссий в комиссии продемонстри­ровал реакционность позиции представителей местной администра­ции даже на фоне весьма умеренно настроенных представителей цен­тральной бюрократии. В итоге содержащиеся в первоначальном про­екте предложения о расширении прав земства и т.п. были заменены противоположными им положениями о необходимости усиления роли поместного дворянства в крестьянском управлении и земстве.

Изменение курса правительственной политики нашло отраже­ние в изменении соотношения сил и влияния правительственных уч­реждений. В связи с тем, что Государственный совет, в состав которо­го входили отставленные либеральные министры (Головнин, Лорис-Меликов, Абаза, Николаи, Набоков и др.), занимал нередко оппозици­онную официальному курсу точку зрения и был относительно незави­сим, большим влиянием в этот период, как и в правление Николая I, пользовался Комитет министров. Нередко наиболее одиозные законо­проекты рассматривались именно в Комитете министров, минуя Госу­дарственный совет.

Подводя итог дворянской политики, в конце жизни кн. Мещер­ский, один из столпов "дворянской политики" Александра III, имел му­жество признаться, что попытки Александра III возродить дворянство были "воззванием к мертвецу" (151, ч. 3. С. 239). Исключительный ин­терес представляет эволюция политической системы страны на рубеже XIX — XX вв., ибо именно этот период российской истории отмечен формированием предпосылок перехода от мобилизационной модели

222

развития к инновационной и попыткой реализовать этот шанс. Главной предпосылкой отхода от мобилизационных методов развития было бы­строе развитие капиталистической экономики, создавшее потенциал необходимых для инновационного развития финансовых ресурсов. На­помним, что по темпам развития Россия вышла на первое место в ми­ре, тогда как по основным качественным показателям — уровню инду­стриализации и экономическому потенциалу — она занимала 4—5 ме­сто, уступая не только ведущим промышленным странам — США, Германии, Великобритании и Франции, но и государствам второго эшелона промышленно развитых государств — Австро-Венгрии и Италии, где процесс индустриализации не был завершен (252). Пока­зателем существенного изменения финансового потенциала России в этот период может служить тот факт, что за годы промышленного подъема банки страны увеличили свои активы на такую же сумму, ко­торую до того собирали полвека (121, С. 334). Новый масштабный ры­вок промышленно-финансовые структуры совершили в годы первой мировой войны, когда прибыль нередко превышала номинальный ак­ционерный капитал предприятий. В 1913—17 гг. производственные мощности России увеличились на 40 % (272, С. 163).

Важнейшей предпосылкой перехода к немобилизационным ме­тодам развития в этот период было и совпадение интересов государст­ва с экономическими интересами ведущего экономического субъекта этого периода: потребность государства в осуществлении буржуазной модернизации совпала с аналогичными устремлениями ведущего эко­номического класса — буржуазии.

Реализация предпосылок отказа от мобилизационной модели развития настоятельно требовала политической модернизации, ибо в рамках прежней жесткой абсолютистской политической системы могли быть предприняты только первые шаги по пути буржуазной эволюции политической системы. Для осуществления полномасштабного перехо­да к немобилизационным методам развития необходимо было решить следующие задачи: разрешить проблему аграрного перенаселения — ключевую экономическую и политическую проблему России; обеспе­чить политический компромисс относительно стратегии развития об­щества между двумя ведущими элитными сегментами — буржуазией и поместным дворянством и создать инструмент этого компромисса — соответствующую гибкую политическую систему, способную быть ме­ханизмом согласования усложнившихся экономических интересов.

223

Попытка перехода к немобилизационным методам развития не­избежно влекла за собой изменение ключевых параметров процесса элитообразования — изменение системообразующего принципа элито­образования и состава элиты, изменение соотношения влияния поли­тической и экономической элит, механизмов их рекрутирования и ро­тации, способов взаимодействия элиты и контрэлиты и пр. Изменение модели элитообразования на этом этапе носило принципиальный ха­рактер, ибо изменялся сам принцип элитообразования, в результате из­менения типа развития общества. Предшествующие российские мо­дернизации, наиболее значимые из которых были осуществлены Ива­ном Грозным и Петром I, лишь меняли конкретный облик правящего класса, оставляя неизменным системообразующий принцип рекрути­рования элиты, в качестве которой выступал служилый класс в той или иной его модификации (боярство, дворянство, имперская бюрократия). На рубеже XIX — XX вв. наметилась тенденция трансформации сис­темообразующего принципа элитообразования: место служилого клас­са претендуют занять экономически доминирующие группы в лице своих политических представителей.

Анализ показывает, что частично подобные изменения действи­тельно произошли. Так, впервые в российской истории состав элиты вышел за пределы бюрократии. Это несовпадение было законодатель­но закреплено Манифестом 17 октября 1905 г., легитимировавшим уч­реждение парламента, политических партий и движений и ставшим инструментом институционализации контрэлиты в лице политической оппозиции. Пошел процесс размывания гомогенной прежде элитной структуры — вместо монолитной бюрократии интенсивно создавались группы интересов, соответствующие элитной матрице инновационной модели. Все эти изменения носили начальный характер.

Выход состава элиты за пределы бюрократического истеблиш­мента в начале XX в. был и возможен, и необходим. Возможен, — так как впервые в российской истории политика предстала в качестве не совпадающей со сферой административного управления самостоя­тельной сферы, а, значит, были востребованы новые акторы россий­ской политики. Необходим — так как усложнились экономические ин­тересы, умножилось число субъектов экономической деятельности, стали невозможны артикуляция и реализация многообразных интере­сов силами исключительно бюрократии. Парламент и система полити­ческих партий стали необходимыми инструментами агрегации и арти-

224

куляции разнонаправленных интересов: в условиях трансформации структуры элиты — размыванием ее не просто на различные сегмен­ты, но на отдельные интенсивно формирующиеся группы интересов были востребованы инструменты согласования интересов различных групп.

Таким образом, выход элиты за рамки бюрократии — результат не столько изменения ее качественных характеристик, хотя и это, бес­спорно, имело место, сколько следствие принципиальной невозможно­сти выразить ставшие плюралистическими интересы силами гомоген­ного образования, каковым по сути является бюрократия.

Результатом выхода состава элиты за пределы бюрократии стало значительное усложнение ее состава, который теперь включал не толь­ко верховную власть и официальный управленческий аппарат прави­тельства в столице и губерниях, но также членов Государственной Ду­мы и высший эшелон внепарламентских политических структур (по­литические партии, общественные движения и т. п.). Безусловно, вли­яние лиц, формально не входивших в состав правящей бюрократии, на принятие важнейших государственных решений всегда имело место, особенно в условиях абсолютистских режимов. Однако политическая реконструкция, осуществленная Манифестом 17 октября, легитимиро­вала репрезентативное влияние представительных учреждений на го­сударственное управление, что, однако, не означало устранение влия­ния "неофициального правительства" — пресловутой "камарильи". Более того, усиление влияния откровенно авантюристических элемен­тов (таких, как Распутин, кн. Андронников-"побирушка", А. Манусе­вич-Мануйлов, многочисленные проходимцы-прорицатели — Папюс, Филипп и т. п.). и возрастание влияния "камарильи", приобретшей в этот период в лице правых салонов, кружков и отдельных лиц непро­порционально большое влияние на принятие важнейших политичес­ких решений, стало характерной чертой правящей среды этого перио­да.

Отход от мобилизационной модели сказался и в тенденции к из­менению соотношения экономической и политической элиты. По­скольку экономические факторы становились приоритетными в систе­ме факторов развития, это повлекло за собой усиление притязаний эко­номически доминирующих групп на власть. Теперь экономическая элита, самым активным сегментом которой выступала связанная с на­иболее быстро развивающейся сферой экономики буржуазия, претен-

225

довала на то, чтобы формировать власть, потеснив традиционно гос­подствующую в России правящую бюрократию и урезав полномочия Ц верховной власти. Масштаб подобного "урезания" был различен в про­граммных документах различных буржуазных партий — от частичных изменений за счет персональных замен в правительстве до конститу­ционного ограничения монархии.

Претерпел изменения и механизм внутриэлитного взаимодейст­вия. Если в условиях мобилизационной модели в этом качестве ис­пользовался метод чистки верховной властью правящего класса (или наоборот — как это было в эпоху дворцовых переворотов), то сейчас ей на смену пришли политический торг, сделка. Именно характер тор­га носили переговоры правительства с буржуазно-либеральной оппо­зицией по поводу возможного участия последней в формировании пра­вительства.

Дальнейшее развитие указанных тенденций могло быть осуще­ствлено при условии кардинальной трансформации политической сис­темы в направлении все большего ее превращения в инструмент реа­лизации экономических потребностей и целей. Однако специфика рос­сийских условий (слабость отечественной буржуазии, значительные масштабы территории и ее геополитическая уязвимость, чрезвычайная сложность "наслоившихся" в течение длительного времени противоре­чий и т. д.) затормозила дальнейшее развитие указанных тенденций. Стихийно-эволюционный путь экономического развития в этих усло­виях оказался неэффективным, требовались целенаправленные кон­цептуальные усилия верховной власти и правящей бюрократии. Это хорошо понимал С. Витте, который писал в этой связи Николаю II: "В России по условиям жизни нашей страны потребовалось государст­венное вмешательство в самые разнообразные стороны общественной жизни, что коренным образом отличало ее от Англии, например, где все предоставлено частному почину и личной предприимчивости и где государство только регулирует частную деятельность...Таким образом, функции государственной жизни в этих двух странах совершенно раз­личны, а в зависимости от сего должны быть различны и требования, предъявляемые в них к лицам, стоящим на государственной службе, т.е. к чиновникам. В Англии класс чиновников должен только направ­лять частную деятельность, в России же, кроме направления частной деятельности, он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественнохозяйственной деятельности" (цит. по:

226

216, ч. 1, С. 216 — 217). В этой связи можно констатировать, что бю- бюрократия оставалась ведущим сегментом правящей элиты России и в начале XX в.

Специфика российской модернизации, в которой роль политиче­ской воли субъекта модернизации исключительно высока, определяла сложность задач политической модернизации (которые не могли быть решены стихийно-эволюционным путем) и требовала виртуозного уровня концептуальных усилий верховной власти и правящей бюро­кратии. Предстояло решить исключительную по сложности задачу: выработать формулу элитного компромисса — стратегию развития, де­лающую ставку на связанный с наиболее перспективным экономичес­ким укладом класс — буржуазию как субъект инновационного разви­тия, найти приемлемый вариант этой стратегии для земледельческого сословия — поместного дворянства (или нейтрализовать этот оскудев­ший и экономически неэффективный класс), блокировать протестные движения внеэлитных слоев, сохранив в неприкосновенности прерога­тивы самодержавия. Решение такой задачи было под силу личности, не уступающей Петру I, ибо это означало не что иное, как репрессии про­тив своей собственной социальной опоры!

Сложность задачи предъявляла исключительно высокие требо­вания к верховной власти и качеству правящей бюрократии. Особенно большое значение приобретала личность самого императора, так как несмотря на учреждение представительного учреждения — Думы, парламент лишь в незначительной степени изменил механизм приня­тия властных решений: Россия оставалась по существу монархичес­ким государством, а формирование состава правительства по-прежне­му оставалось прерогативой императора.

И именно личные качества монарха стали важным фактором в ходе выработки концепции модернизации страны. К сожалению, труд­но было найти для этих целей менее подходящую фигуру, чем Николай П. Знаменитый русский историк В. Ключевский, приглашенный в ка­честве преподавателя истории к наследнику престола молодому Нико­лаю II, отмечал, что с Александра III и в особенности его детей отчет­ливо прослеживается вырождение династии, что она "не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужной, и будет прогнана...В этом и счастье, и несчастье России и ее народа, притом повторное: ей еще раз грозит безцарствие, смутное время" (101*, С. 453).

227

С. Витте вспоминал, что император Николай II представлял со­бой человека "доброго, далеко не глупого, но неглубокого, слабоволь­ного ...он не был создан, чтобы быть императором вообще, а неограни­ченным императором такой империи, как Россия в особенности. Ос­новные его качества — любезность...хитрость и полная бесхарактер­ность и слабовольность" (40, т. 3. С. 331). Еще более точную характе­ристику дал русскому императору французский посол М. Палеолог: "У Николая II нет ни одного порока, но у него худший для самодержавно­го монарха недостаток: отсутствие личности" (193, С. 422).

По свидетельству близко знавших его лиц характерной особенно­стью Николая II была узость мышления, органическая неспособность к масштабному концептуальному мышлению, чрезмерный акцент на де­талях, подробностях, частностях. Недаром о нем говорили — миниатю­рист.

Современники характеризовали его как человека посредствен­ных способностей, не имевшего призвания к государственной деятель­ности, которая его тяготила, была "тяжкой обузой" и заниматься кото­рой, по свидетельству современников (60), он был вынужден себя за­ставлять.

В этой связи более, чем симптоматична та неприязнь, с которой Николай II относился к Петру I ("антипатия к великому реформатору гнездилась в природе царя", — писал о нем современник): это подсоз­нательное неприятие своего великого предшественника-реформатора, рассматривавшего свою деятельность как служение государству и под­чинившему этой службе даже родственные чувства (165, С. 81).

Для системы, управление и реформирование которой осуществ­ляются не стихийно-эволюционным путем, а посредством волевых усилий власти, неспособность персонифицировавшего ее лица к уп­равлению почти катастрофична. Эта ситуация усугублялась еще и тем, что будучи человеком неконцептуального мышления, император не терпел рядом с собой лиц, способных к масштабному аналитическому мышлению. Более того, неконцептуальность и беспрограммность нередко были принципиальными критериями Николая II в выборе со­трудников: чем систематичнее была деятельность какого-либо минис­тра, тем быстрее император расставался с ним.

По свидетельству осведомленных современников, схема отно­шений императора с министрами была типовой: сначала — "медовый месяц" и полное доверие, затем в случае малейших несогласий появля-

228

лись облака, причем "облака" возникали тем скорее, "чем более ми­нистр настаивал на принципах, был человеком с определенной про­граммой." В тех случаях, когда возникали разногласия даже относи­тельно мельчайших деталей (а разногласия возникали тем с большей вероятностью, чем более масштабными и системными были предложе­ния министров), царь никогда не отстаивал свою точку зрения. В тех случаях, когда император убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие, он просто увольнял несогласных. При этом в принятии важнейших реше­ний царь "руководился интуицией, инстинктом,...подсознанием. Он склонялся лишь перед стихийным, иррациональным, а иногда против­ным разуму, пред невесомым, пред своим все возраставшим мистициз­мом. Министры же основывались на одних доводах рассудка. Их за­ключения взывали к разуму. Они говорили о цифрах, прецедентах, ис­числениях, докладах с мест, примерах других стран и т.д. Царь и не же­лал, и не мог оспаривать таких оснований. Он предпочитал увольнять в отставку лиц, переставших преследовать одну с ним цель. Впрочем, царь, как и многие русские, считал, что судьбы не обойдешь (165, С. 75-76). О склонности Николая II руководствоваться иррациональны­ми мотивами писал и М. Палеолог, которого предупреждал министр иностранных дел С. Сазонов: "Не забывайте, что основная черта ха­рактера государя есть мистическая покорность судьбе" (192, С. 87). Об ошеломляющем признании царя тот же С. Сазонов рассказывал Г. Ща­вельскому, протопресвитеру русской армии в годы первой мировой войны: "Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией" (!) (311, т. 1. С.

337).

Таким образом, Николай II не только сам не имел призвания ре­шить задачу политической модернизации системы, но и препятствовал тем, кто пытался эту задачу решить. Наиболее пагубными были по­следствия подобного противодействия в период реформ П. Столыпина. Следует сразу оговориться, что, несмотря на молодость, энер­гию, целеустремленность, несомненное политическое чутье, даже не­которую импозантность молодого премьера (в момент назначения на высший пост империи ему было 44 года) П. Столыпин в сущности не был фигурой исторического масштаба. Это был скорее способный ад­министратор (по своим политическим симпатиям скорее дворянский консерватор), не лишенный обаяния и ораторского дара, попытавший-

229

ся реализовать ту программу, элементы которой "витали в воздухе" и были у всех на слуху. Он не был и бескомпромиссным борцом за эту программу. Анализ деятельности Столыпина показывает, что всякий раз, когда реализация его предложений наталкивалась на сопротивле­ние, он был готов отступить ради сохранения власти. Однако даже та­кой весьма умеренный масштаб личности и такая весьма умеренная тактика показались чрезмерными и потому неприемлемыми для вы­рождающейся династии и деградирующей бюрократии. Судьба Столы­пина невольно отражала степень вырождения правящей среды. В пол­ной мере это нашло отражение в неудаче Столыпина найти формулу элитного компромисса в качестве инструмента политической модерни­зации.

Именно компромисс между ведущими элитными сегментами Столыпин рассматривал в качестве инструмента модернизации поли­тической системы. Этот же принцип он положил в основу предложен­ного им решения ключевой в условиях России аграрной проблемы, снятие остроты которой было одним из условий успеха модернизации политической системы в целом. По существу, именно в идее элитного компромисса заключался пресловутый бонапартизм Столыпина, на­шедший свое выражение в третье июньской системе. Суть "бонапартиз­ма" заключалась в осуществлении буржуазных преобразований без ущемления интересов землевладельческой аристократии посредством лавирования между буржуазией, поместным дворянством и монархи­ей. В терминах нашего исследования это означало попытку частичного отказа от мобилизационных методов развития эволюционным путем — сохранив ключевые элементы сложившейся системы (монархию и по­мещичье землевладение) в условиях, когда существование этой систе­мы было поставлено под вопрос в ходе первой русской революции.

Третьейюньская система, как известно, потерпела поражение, и прежде всего в результате активного противодействия ей правого кры­ла бюрократии, за которым в конечном итоге стояло поместное дворян­ство. Это противодействие свидетельствовало о крайнем упадке и вы­рождении этого сегмента элиты, ибо принципиальные положения про­граммы Столыпина в такой мере совпадали с собственной программой правых, что биограф Столыпина А. Изгоев назвал его проект програм­мой "объединенных дворян".

Тем поразительнее неприятие Столыпина и пакета его реформ правыми из-за незначительного расхождения в деталях. Именно в этом

230

состояла подоплека первого (1909 г.) и второго (1911 г.) "министерских кризисов", искусственно инспирированных правыми в Государствен­ном Совете под надуманными предлогами и ставших этапами полити­ческого падения Столыпина. Фактором, определившим победу правых в этом противостоянии, была позиция верховной власти, которая — во­преки объективной заинтересованности в стабилизации системы — склонялась к поддержке правых. В наибольшей мере это проявилось в ходе второго "министерского кризиса", когда Николай II фактически предал своего премьера. Консервативное крыло бюрократии составля­ло правое крыло в значительно изменившемся по сравнению с эпохой Александра III Государственном Совете, возглавляемое П. Дурново, объединенное дворянство и императорская чета. Императора раздра­жала популярность Столыпина, способного "заслонить" самодержца в глазах подданных, а императрица была крайне раздражена борьбой Столыпина с Распутиным.

Таким образом, причины фиаско Столыпина в деле спасения ре­жима посредством его "косметического ремонта" носили, главным об­разом, субъективный характер — сопротивление "вечно вчерашних" даже невинным попыткам подкрасить фасад здания. Результатом этого сопротивления стала политическая смерть премьера, наступившая го­раздо раньше его физической гибели. В этой связи необходимо также отметить, что, судя по некоторым данным, и физическая гибель пре­мьера не обошлась без косвенного участия крайне правых: убийца Столыпина Д. Богров был причастен деятельности охранного отделе­ния; даже билет (ряд 18, кресло № 406) в Киевский оперный театр, где 1 сентября 1911 г. произошло убийство Столыпина, был получен его убийцей непосредственно от начальника Киевского охранного отделе­ния полковника Н. Кулябки с ведома товарища министра внутренних дел генерала П. Курлова (подробнее см.: 1, гл. 1). Независимо от того, какими именно мотивами руководствовались указанные лица, факт их причастности к гибели Столыпина исследователи не подвергают сомнению. Симптоматично, что, по свидетельству Гучкова, Столыпин предчувствовал, что падет именно от руки агента охранки.

Судьба Столыпина — убедительное свидетельство исчерпанно­сти элитарного ядра режима — бюрократии, — уничтожающего свое­го потенциального спасителя. Ведь целью Столыпина было устране­ние гибельных для судьбы монархии противоречий. Характерно, что те же мотивы заигрывания с либеральной оппозицией впоследствии

231

стали причиной отставки и преемника Столыпина — В. Коковцова. Он также стремился упрочить режим посредством решения его наиболее серьезных проблем, взял курс на сосуществование с Думой, боролся с Распутиным и т.п. По сравнению со своим предшественником Коков­цов был бюрократом традиционного склада, не претендовавшим на са­мостоятельную линию в политике, а его личностный облик не угрожал "заслонить" государя популярностью. Гибель Столыпина, отставка Ко­ковцова свидетельствовали о том, что степень окостенения и зашлако­вания правящей бюрократии определялась отсутствием элементарного инстинкта самосохранения и отторжением тех, кто мог его спасти.

После Столыпина "заслонять" императора стало некому; некому было и осуществлять модернизацию системы. В июне 1912 г. в ответ за запрос премьера В. Коковцова в связи с открытием Думы "ни одно ведомство не выдвинуло проектов, хотя бы отдаленно напоминающих меры, направленные на приспособление к буржуазному развитию страны и вообще заслуживающие название реформ" (121, С. 513). И не только потому, что преподанный Столыпину урок был хорошо усвоен, но прежде всего потому, что некому стало разрабатывать проекты ре­форм — масштаб государственных людей стал вовсе незначительным.

Известный кадетский публицист Б. Нольде в своих опублико­ванных после революции воспоминаниях писал, что российская бюро­кратия того периода выносила наверх людей двух основных типов. "Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу легко­сти захваченного ими в плавание груза. Все их внимание было устрем­лено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставлен­ным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда быв­шие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять сво­ей величиной, он вспоминал о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо легковесных и гибких. У людей этого второго типа был служебный формуляр вместо служебной биографии, видимая политическая роль вместо политичес­ких убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного де­ла" (174, С. 122).

После Столыпина, "утомлявшего" монарха своими реформист­скими планами, в правительстве возобладали лица именно второго ти­па. Характерно, что даже в консервативной среде, взгляды которой совпадали с политической позицией императора, последнему в наи­большей мере импонировали и пользовались его наибольшей под-

232

держкой не те, кто, как А. Хвостов, И. Щегловитов или А. Макаров, были принципиальными и убежденными сторонниками консерватив­ного курса, способными аргументировано и убедительно отстаивать свою позицию, а люди без определенных убеждений (если не считать таковыми уверенность, что начальство всегда право) или политики-флюгеры, какими были мастера анекдотов В. Сухомлинов и Н. Макла­ков. Удаляя летом 1915г. под давлением общественного мнения наибо­лее непопулярные фигуры из состава правительства (Щегловитов, Су­хомлинов, Маклаков и Саблер), Николай II с наибольшим сожалением расставался не с дельным и основательным Щегловитовым, а с Сухо­млиновым — блестящим рассказчиком анекдотов, и Маклаковым, не­подражаемо исполнявшим любимый номер царской семьи — "прыжок влюбленной пантеры".

На фоне бюрократов второго типа даже фигура лояльного мо­нарху и личностно неяркого премьера В. Коковцова — добросовестно­го и знающего, но далекого от притязаний на самостоятельный курс в политике, показалась императору слишком либеральной. В январе 1914 г. ему на смену пришел престарелый (в момент назначения ему было 75 лет) И. Горемыкин, которого Нольде считал классическим примером второго типа бюрократов и который сам говорил о себе, что напоминает пропахшую нафталином старую шубу, которую достали из сундука.

По оценкам современников в правительстве 1914 — 15 гг. един­ственной заслуживающей внимания историков фигурой был министр земледелия А. Кривошеин. Однако вряд ли Кривошеин действительно являлся фигурой исторического масштаба и государственного мышле­ния. Подобной оценке противоречит тот факт, что именно Кривошеин, сторонник продолжения столыпинского курса на диалог с Думой, сыг­рал главную роль в отставке Коковцова — своего единственного по­тенциального политического союзника.

После падения Коковцова и вплоть до падения монархии "пра­вый крен" в правительстве стал преобладающим. Частичные измене­ния в правительстве и удаление наиболее одиозных фигур летом 1915 г., вызванные весенне-летними поражениями в Галиции и нарастанием массового недовольства в стране, были временными тактическими ус­тупками общественности, не менявшими содержание курса.

Более того, именно лето 1915г. отмечено качественным измене­нием характера принятия важнейших политических и кадровых реше-

233

ний: в этот процесс начинает вмешиваться императрица, привнося су­еверия, обыденность мышления и далекие от интересов государствен­ного управления соображения. Если Саблер стал первым и до 1915 г. единственным в составе правительства, кто был назначен по рекомен­дации Распутина, то начиная с 1915 г. ставленники "нашего Друга" за­полняют правительство, С этого времени "сквозь облака мистики им­ператрицы наверх стали пробираться подлинные проходимцы и жули­ки, а все те, кто хранил в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского го­сударственного управления" (174, С. 549). Главным критерием, кото­рым руководствовалась императрица, служила личная преданность кандидата, выражавшаяся в готовности пренебречь интересами дела, общественным мнением и т. п., если только эти обстоятельства входи­ли в противоречие с мнением императорской четы.

Другой, не менее важный для императрицы критерий выражал­ся формулой: "Враги нашего Друга — наши враги" (201, т. 3. С. 218), что подразумевало лояльность кандидата к Распутину: мнение "наше­го Друга" было последней инстанцией. При этом от кандидата требо­валось не просто мириться с влиянием Распутина, но и прислушивать­ся к его советам и пожеланиям. Поразительно, что механизм элитной ротации к этому времени был разбалансирован до такой степени, что не министры приводили проходимцев, а проходимцы "проводили" сво­их протеже в министры! Так, в 1911 г. А. Хвостову было отказано в по­лучении портфеля министра внутренних дел из-за непочтительного от­ношения к Распутину. А в сентябре 1915 г. известный придворный авантюрист кн. Андронников "провел" Хвостова в МВД в качестве креатуры Распутина. Другого "государственного мужа" — Б. Штюрме­ра в качестве распутинского протеже "провел" на пост премьера, а так­же министра внутренних и иностранных дел другой, не менее извест­ный проходимец со скандальной репутацией — И. Манусевич-Мануй­лов. При посредничестве шарлатана П. Бадмаева стал министром вну­тренних дел А. Протопопов, сменивший Штюрмера не в качестве до­веренного лица крупнейших петербургских банков и тем более не бла­годаря занимаемому им посту товарища председателя Думы, а в каче­стве распутинского ставленника. В свою очередь, падение А. Хвосто­ва в качестве министра внутренних дел было вызвано не тем, что он не смог справиться с проблемой дороговизны и продовольственным кри­зисом, а в связи с организацией им покушения на своего бывшего бла-

234

годетеля — Распутина, которого Хвостов посчитал "мавром", сделав­шим свое дело. Министры юстиции А. Хвостов и сменивший его А. Макаров — оба безусловные и заведомые консерваторы — были уво­лены как недостаточно внимательные к просьбам императрицы и Рас­путина, а министр земледелия Наумов — как чрезмерно заботившейся о своей общественной репутации.

Влияние пресловутых "темных сил" — "камарильи" на приня­тие важнейших государственных и кадровых решений осуществлялось либо непосредственно на императора и императрицу, либо через наи­более влиятельных лиц официального правительства. Если влияние на императорскую чету осуществлялось главным образом через Распути­на, А. Вырубову, дворцового коменданта Воейкова, то на официальное правительство давление оказывалось через правые кружки и салоны (В. Мещерского, С. Шереметева, А. Римского-Корсакова, П. Бадмаева, Б. Штюрмера, Е. Розен, Е. Богдановича и др.).

Кадровые назначения под влиянием "камарильи" обоснованно воспринимались обществом как "министерская чехарда". За время войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть ми­нистров внутренних дел, четыре обер-прокурора Св. Синода, четыре военных министра, столько же министров юстиции и земледелия, три министра просвещения и столько же государственных контролеров. Естественно, что замены первых лиц влекли за собой цепную реакцию и на среднем уровне управления.

Аналогичным был характер назначений в провинции: только тридцать восемь губернаторов и вице-губернаторов занимали свои по­сты с предвоенного времени; в 1914 г. получили назначение двенад­цать, в 1915 г. — тридцать три, в 1916 — начале 1917гг. — пятьдесят семь (!) губернаторов (121, С. 637). В условиях подобной "кадровой политики" некомпетентность министров была неизбежной: вновь на­значенные не успевали войти в курс дела, как получали отставку; сред­ний и низший эшелоны управления рассматривали назначенцев в каче­стве временных и не считали нужным выполнять их указания.

Влияние "темных сил", "распутиновщина" — сюжет достаточно известный, нередко трактуемый как историческая случайность. В ли­тературе нет недостатка в суждениях о том, что крушение империи бы­ло обусловлено исторической случайностью — личными качествами императорской четы, роковой ролью Распутина и т.п. Однако в пово­ротные исторические периоды случайность высвечивает закономер-

235

ность. В этой связи можно сослаться на наблюдательного современни­ка, который писал: "Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он до­стиг" (60, С.98).

Да и сам Распутин не был случайным явлением при дворе: у не­го было немало предшественников (Папюс, Филипп и т. п.). Прав был депутат Государственной Думы М. Скобелев, когда говорил в Думе: "Распутиновщина в России — явление закономерное, а должность эта штатная" (55. Стлб. 2296). Кстати, то, что дело не в Распутине как та­ковом, подтверждает тот факт, что уже после его убийства высшие по­сты империи продолжали получать его протеже — Кульчицкий, Добро­вольский, Беляев, а на освободившуюся при дворе "штатную долж­ность" сразу нашлись кандидаты: при дворе появились юродивый Ва­ся-босоножка и другие подобные ему персонажи.

Нахождение на вершине власти недалекой, психически неурав­новешенной женщины при слабовольном венценосном супруге — ис­торическая случайность. Однако степень сервильности придворной среды говорит о качестве элиты.

Особая ответственность лежала на имперской бюрократии, при­званной быть держателем государственного порядка. Бюрократичес­кий аппарат России в тот период представлял собой внушительную си­лу. Общая численность гражданских и военных чинов в России начала XX в. составляла 1,45 млн. чел. (108, С. 161). Из них почти 100 тыс. (91204) получали оклады свыше 1000 руб. в год. Численность высоко­оплачиваемых чиновников превышала количество лиц, имевших такой же доход из любого другого изолированного источника. Из них при­мерно две тысячи получали оклады более 5 тыс. рублей (73, С. 161 — 170).

В начале XX в. численность чиновников, имевших классные чи­ны по гражданской службе, составляла 385 тыс. (80, С. 221), а к 1917 г. в России насчитывалось до 500 тыс. гражданских чиновников различ­ных рангов, включая канцелярских служителей (91, С. 146). Ушли в прошлое времена, когда расходы на содержание управленческого аппа­рата были скудными: на содержание управленческого аппарата в нача­ле XX в. уходило 14 % государственного бюджета (в Англии — 3 %,

236

Франции — 5 %, Италии и Германии — по 7 %) (91, С. 146 — 147). Од­нако эта огромная армия была крайне неэффективной и не оправдыва­ла затрачиваемых на ее содержание средств.

На наш взгляд, подобная ситуация обусловлена особенностями эволюции имперской бюрократии, в частности, падением качества ро­тации высшего управленческого аппарата, снижением темпов верти­кальной мобильности элиты в целом. В свое время Петр I предпринял радикальные шаги, чтобы обновить правящий слой, однако, как отме­чалось выше, даже его отчаянные усилия не смогли обеспечить успех, и в течение 200 лет "тасовалась" одна и та же "колода", причем весьма ограниченная по численности: напомним, что удельный вес дворянст­ва на рубеже XIX — XX вв. составлял около 1 % населения; в таком же соотношении находились высшие классы к общей численности госу­дарственных служащих. И хотя к началу XX в. основная масса чинов­ничества была разночинной по своему происхождению (среди состоя­вших на гражданской и военной службе процент дворян составлял в конце XIX в. 36,9 % — см.: 108, С. 149), собственно правящий слой — высшие четыре класса — были представлены исключительно дворян­скими фамилиями. Это означало, что пул, из которого рекрутировалась правящая элита, практически не обновлялся. П. Зайончковский конста­тировал, что и в начале XX в. (1903 г.) процент дворян в высшем уп­равленческом слое оставался высоким (более 95 % членов Государст­венного совета и Комитета министров, 87 % сенаторов принадлежали к потомственному дворянству (80, С. 207-208).

В данном случае не имеет значения, что связь дворянства с зем­левладением была в значительной мере утраченной и жалованье явля­лось основным источником существования этой категории (в 1901 г. 70 процентов чинов I — IV классов либо не имели земли, либо владели поместьями менее 100 десятин, что не могло являться источником са­мостоятельного дохода (108. С. 149)). В Государственном совете земле­владельцы составляли в 1903 г. 56,8 процента (в 1853 г. — 92,7 процен­та); в Комитете министров — 58,8 процента (в 1853 г. — 94,3 процен­та); в Сенате 48 процентов (в 1853 г. — 72,7 процента) (80, С. 207 — 208). Падение землевладельцев в общем числе дворян отражало про­цесс дворянского оскудения и являлось косвенным показателем паде­ния эффективности этого класса в целом. И именно из этого "падаю­щего" сословия рекрутировался высший управленческий слой импе­рии.

237

"Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим", — со зна­нием дела констатировал осведомленный современник — генерал А. Мосолов, занимавший в 1900 — 16 гг. должность начальника канцеля­рии Министерства императорского двора (165, С. 42). Причины ухуд­шения качественных характеристик управленческого слоя обусловлены его тенденцией к превращению в закрытую касту вследствие того, что обладание властью в России было предпосылкой богатства, а не наобо­рот. Поэтому из десятилетия в десятилетие в списках высших чиновни­ков империи встречались те же фамилии: Танеевы, Дурново, Мордви­новы, Мосоловы, Бобринские, Игнатьевы, Набоковы, Треповы и т.д.

Ярким примером пагубных последствий династийности бюро­кратии может служить семья Танеевых, в которой на протяжении ста лет передавалась от отца к сыну должность управляющего канцеляри­ей е. и. в. Последний представитель этого семейства в бюрократичес­ком аппарате Российской империи А. Танеев — широко образованный, выдающийся музыкант — вырос при дворе и достиг высшей ступени иерархической лестницы, наследовав должность главноуправляющего канцелярией е. и. в. от своего отца. Кроме того, он был статс-секрета­рем, обер-гофмейстером высочайшего двора, членом Государственно­го совета, и (!) по мнению М. Палеолога, — "одной из главных опор Распутина" (192, С. 191), а дочь А. Танеева — в замужестве Вырубова была одной из главных действующих лиц "камарильи" и активнейшей почитательницей Распутина.

Падению качества бюрократии способствовал и крайне неэф­фективный механизм ротации — негибкая, косная система чинопроиз­водства; как указывалось выше, многократные попытки верховной власти отменить систему чинов в целях обеспечения эффективности ротации правящего слоя успеха не имели.

Существенным дефектом механизма ротации бюрократии стало широкое распространение протекции в бюрократической среде, кото­рое охватывало не только высшие этажи иерархии, но также средние и низшие. Так, многие офицеры ближайшей свиты императора были обязаны этим своим назначением службе в Конном полку, так как ми­нистр двора гр. Фредерике, формировавший состав ближайшей свиты, был в свое время командиром этого полка. При этом большинство офи­церов ближайшей свиты не имели необходимой для этой деятельности подготовки.

238

Генерал Мосолов вспоминал, что при вступлении в должность в 1900 г. он пережил немало затруднений с персоналом канцелярии, так как большинство чиновников были сыновьями камердинеров великих князей, людьми без высшего образования и необходимого для службы воспитания, попавших в министерство по протекции великих князей. "Благодаря высокому заступничеству молодые люди считали себя неу­язвимыми со стороны начальства" (165, С. 161).

Среди причин неэффективности бюрократии следует также на­звать проявившийся и в этот период традиционный порок российского служилого класса — его низкую сплоченность. В этой связи показа­тельна реакция С. Витте на гибель своего коллеги по правительству — министра внутренних дел В. Плеве: Витте не скрывал радости по по­воду смерти Плеве (121, С. 158). И это не единственный пример подоб­ного рода. М. Палеолог, размышляя о причинах "снарядного кризиса" 1915 г. и неэффективности военного руководства в целом, полагал, что объяснение этому следует искать, наряду с другими причинами, в той ненависти, которую испытывал военный министр Сухомлинов к глав­нокомандующему вел. кн. Николаю Николаевичу, так как Сухомлинов сам рассчитывал занять эту должность (192, С. 187).

Все вышеперечисленные факторы привели к тому, что накануне февраля 1917 г. обозреватели констатировали, что русская бюрократия "теряет то единственное, чем она гордилась и в чем старалась найти искупление своим грехам — внешний порядок и формальную работо­способность" (цит. по: 72, С. 275). Таким образом, неэффективность бюрократии во многом предопределила падение Российской империи. Однако имперская бюрократия была не единственным ответст­венным за крушение империи. В полной мере ответственность за не­удачу осуществления перехода к экономико-центричной модели разви­тия разделяет буржуазия в качестве претендующей на власть новой элиты империи. Очевидно, что предпосылки перехода к немобилиза­ционному развитию могли быть реализованы лишь в случае готовнос­ти буржуазии стать субъектом инновационного развития. Однако рос- сийская буржуазия в полной мере продемонстрировала неспособность не только завоевать власть, но и удержать ее тогда, когда в феврале 1917г. власть, подобно зрелому плоду, упала к ее ногам.

Между тем в начале XX в. буржуазия составляла внушительную силу. Численность крупной буржуазии в начале 1880-х гг. составляла 0,8 — 1 млн. чел.; в конце XIX в. — 1,5 млн. чел. (т. е. примерно поло-

239

вину численности привилегированных классов, которую на основании переписи 1897 г. Ленин оценивал в 3 млн. чел.). При этом буржуазной была не только большая часть имущих верхов, буржуазными (денеж­ные капиталы, торгово-промышленная деятельность, домовладение, личный труд) были также источники состояния трех четвертей облада­телей годового дохода в 5 тыс. руб. и лишь около четверти (24,17 про­цента) обладателей такого дохода получали его от земли (121, С. 334). Отличительным признаком российской буржуазии была ее зна­чительная зависимость от государства (отсюда ставшая притчей во языцех ее властебоязнь). Это обусловлено параметрами российского развития: геополитическое и геоэкономическое положение России предопределяло доминирующую ролью государства в качестве субъек­та развития и требовало сосредоточения в его руках национального бо­гатства, по сравнению с которым самые значительные личные стояния "теряли вес". В этом же контексте следует упомянуть хронический фи­нансовый дефицит, определявший слабость класса, в основе господст­ва которого лежит капитал; позднее по сравнению с западноевропей­скими конкурентами формирование, что определяло потребность рус­ского торгово-промышленного класса в протекционистской политике государства. Исследование В. Лаверычева "Крупная буржуазия в поре­форменной России. 1861—1900" показало, что доминирующим моти­вом в отношении буржуазии к государству и в XIX, и в XX вв. были ее протекционистские требования, призванные защитить русский дело­вой класс от европейских конкурентов, и прежде всего немецких. Рос­сийская буржуазия не смогла создать эффективную политическую ор­ганизацию. Русский торгово-промышленный класс требовал от само­державия не политических свобод, а покровительственных тарифов. "Протекционизм был, конечно, необходимой теплицей для русской промышленности, но в ее банной температуре атрофировалась полити­ческая воля" (274, т. 1, С. 152). Косвенной причиной слабой политиче­ской консолидации российской буржуазии было преобладание в струк­туре буржуазии торговых элементов над промышленными и ремеслен­ными (в 1905 г. в процентном отношении это составляло 87:2:11); по социальному составу более 80 процентов предпринимателей были вы­ходцами из старых городских сословий (купцы, мещане, ремесленни­ки), входившими в состав сложившихся в предшествовавший период сословных организаций, что определяло их слабую заинтересован­ность в общебуржуазном политическом представительстве, и, таким

240

образом, служило одной из причин слабой агрегации и артикуляции общеэкономических интересов буржуазии в целом и ее низкой полити­ческой сплоченности (подробнее см: 73, С. 6-9).

Современный исследователь российской буржуазии начала века А. Боханов обоснованно констатирует: "Применительно к России само понятие "предпринимательские круги" следует скорее воспринимать как историческую метафору, чем определение некоего конкретного, связанного общностью интересов, целей и мировоззрения сообщества. Были банкиры, промышленники, торговцы, биржевики; существовали различные организации по отраслевым, региональным и даже обще­имперским интересам, но почти везде, в том числе и в наиболее значи­тельной организации — Совете съездов представителей промышлен­ности и торговли, центробежные силы сплошь и рядом доминировали над центростремительными, а текущие интересы и потребности пре­обладали" (30, С. 272). Одна из газет обоснованно констатировала в 1916 г., что политическая активность торгово-промышленного класса такова, что "только его аппетит к барышам обостряется до истинного напряжения воли" (цит. по: 72, С. 37).

Созданные со значительным опозданием и призванные быть средством артикуляции интересов буржуазии, ее политические партии не были собственно буржуазными не только по своему социальному составу, но и по идеологии и избранной тактике. Претендовавший на представительство крупной буржуазии Союз 17 октября (который в прессе обоснованно называли "партией последнего правительственно­го распоряжения") никогда не был чисто буржуазной партией ни по своей программе, ни по своему социальному составу из-за преоблада­ния в нем (и отнюдь не только численного) помещичьего элемента.

Привыкшая быть иждивенцем государства российская буржуа­зия не только не смогла стать самостоятельным субъектом модерниза­ции, но даже использовать половинчатую политику "бонапартистско­го" лавирования, ставшую основой курса премьера П. Столыпина.

Поражение буржуазии не в последнюю очередь было обусловле­но ее внутренней деконсолидированностью. Линии расхождений были многочисленными, но главным было противоречие между петербург­ской финансово-промышленной группой, тесно связанной с высшей бюрократией и иностранным капиталом (А. Путилов, А. Вышнеград­ский, Е. Шайкевич, Э. Нобель, Я. Утин и др.), и московской группой (П. и В. Рябушинские, А. Коновалов, А.Гучков, С. Третьяков, С. Четве-

241

риков, Н. Морозов и др.), отодвинутой от выгодных заказов (а значит, и прибылей) и претендовавшей на роль выразителя интересов не толь­ко московской, но и провинциальной буржуазии. Основой усиления влияния петербургской группы в 1914—16 гг. стал значительный рост ее потенциала в связи с военными заказами (когда прибыли превыша­ли номинальный акционерный капитал предприятии), а также за счет устранения конкурентов в лице немецких предприятий. От этих источ­ников московская была оттеснена. Организационная и психологичес­кая дряблость буржуазии стала результатом ее сравнительно позднего развития, когда она оказалась между "наковальней" самодержавия и "молотом" натиска внеэлитных слоев. Поэтому либеральная оппози­ция в стремлении добиться своих целей никогда не обращалась за под­держкой к внеэлитным слоям, справедливо опасаясь стать детонатором взрыва, который сметет не только монархию, но и ее саму.

Представляется правомерным вывод А. Боханова: "Русские ка­питалисты не успели и не смогли стать альтернативной социальной си­лой, способной объединить конструктивные элементы общества, и со­шли с исторической арены вместе с самодержавной властью. Этот из­вестный итог существования не был исторически запрограммирован, но оказался обусловленным всем ходом общественного развития, теми формами и тем уровнем, которые его характеризовали" (30, С. 273).

* * *

Хотя главной причиной неудачи отказа от мобилизационной мо­дели развития в начале XX в. были обстоятельства субъективного ха­рактера — неэффективность политической элиты в целом и потенци­ального субъекта инновационного типа развития в частности, переход к немобилизационным методам развития не состоялся в значительной мере и по объективным причинам. В числе таковых следует назвать па­раметры развития России — дефицит капиталов в объеме, необходи­мом для инновационного развития¹, значительный масштаб террито-

¹ С финансовой точки зрения Россия и в этот период была бедна капиталами: по подсчетам С. Витте, общая сумма финансового капита­ла России составляла около 11 млрд. руб.,из которых половина имела иностранное происхождение, в то время как в Германии и Франции итог движимых ценностей превышал 30 млрд. руб.,в Англии — 60 млрд. руб. (121,С. 17—18). К 1917 г. общий капитал промышленных и торго-

242

рии, ее геополитическую уязвимость. В этом же контексте следует на­звать объективную ограниченность возможностей отказа от мобилиза­ционных методов развития в области аграрных отношений — ключе­вой сфере экономики России: аграрный вопрос был центральным в хо­де работы первых трех Государственных Дум, а неразрешенность "аг­рарного вопроса" стала причиной трех русских революций. По суще­ству, аграрная реформа П. Столыпина была попыткой реализации за­дач развития немобилизационными методами. Однако известно, что аграрная реформа Столыпина потерпела поражение, а политическая смерть Столыпина наступила гораздо раньше его физической гибели. Осуществление аграрной реформы натолкнулось на сопротивле­ние основной массы крестьян и потребовало использование репрес­сивного аппарата, в качестве которого выступили землеустроительные комиссии и органы местной администрации. Однако несмотря на это, итоги реформы были весьма незначительны по сравнению с масшта­бом предпринятых усилий: лишь 26,1 процента крестьян вышли из об­щины ; при этом только 26,6 процента вышедших из общины получи­ли согласие схода на выделение, в то время как 73,4 процента кресть­ян укрепили земли в собственность вопреки воле односельчан. Анализ состава выделившихся показал, что реформа способствовала выходу из общины тех элементов, которые действительно тяготились пребы­ванием в ней и ускорила разрушение общины в тех районах, в которых она уже отмирала, но не смогла уничтожить общину там, где большин­ство крестьян было заинтересовано в ее сохранении. (121, С. 358, 360).

вых кампаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно 2 млрд. долларов, (в то время совокупный капитал компаний Великобритании, страны с населением в три раза меньшим России, насчитывал 12 млрд. долларов),что составляло одну девятую часть ка­питала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной корпорации США — "Юнайтед Стил корпорейшн" равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (272,С. 131). Военные приготовления России,хотя и отставали по темпам и качеству от соответствующих усилий европейских конкурентов, погло- щали огромные средства :в 1907—13 гг. только прямые военные расхо­ды России составили 4,36 млрд. руб.,что вдвое превысило прирост ак­ционерных капиталов в стране в 1902—14 гг. Кроме того,затраты на под­держку помещичьих хозяйств и проведение столыпинской аграрной pe-формы также превышали приток капиталов в акционерные банки и пред-приятия в предвоенные годы (46,С. 256).

243

Еще менее успешным были усилия решить проблему избытка аграрного населения средствами переселенческой политики. В течение 1906 — 14 гг. из районов Европейской России в Сибирь, Среднюю Азию, на Северный Кавказ переехали немногим более трех млн. чело­век. Однако в связи с нерешенностью проблем обустройства на новом месте к 1916 г. из-за Урала в европейскую Россию вернулось более тре­ти переселенцев (1, С. 89). Но главное в том, что переселение покры­вало лишь 18 процентов естественного прироста населения (121, С. 372).

Неудача столыпинской аграрной реформы стала очевидной еще до первой мировой войны: пиком реформы стали 1908 — 09 гг. Война, хотя и оказала негативное влияние на ход осуществления аграрной ре­формы, не изменила существенно ситуацию: до войны и вне связи с войной сложилась тенденция к исчерпанию контингента крестьян, же­лавших воспользоваться возможностью выхода из общины и создания единоличного хозяйства.

Причины неудачи решить аграрную проблему немобилизацион­ными методами обусловлены теми же факторами, которые и вызывали к жизни мобилизационную модель: дефицитом капиталов, необходи­мых для ведения фермерского хозяйства¹; неблагоприятными природ­но-климатическими условиями, обусловливавшими неэффективность индивидуального сельского хозяйства. Главным же камнем преткнове­ния в осуществлении столыпинской аграрной программы было лежа­щее в ее основе стремление во что бы то ни стало оставить в неприкос­новенности помещичье землевладение. Именно это обусловило сохра-

¹ Согласно подсчетам экспертов, создание фермерского хозяйства требовало не менее 800 руб.,в то время как государство выделяло все­го 150 (260,0.186); многолетние обсуждения вопроса об организации финансовой помощи государства выделяющимся из общины остались безрезультатными, несмотря на то, что еще в 1908 г. экспертами межве­домственного совещания по аграрной реформе при МВД было призна­но, что без финансовой поддержки государства аграрная реформа вряд ли имеет шансы на успех (121, С.254 — 255). Последнее свидетельству­ет о том, что финансирование столыпинской реформы в большем объе­ме, чем это осуществлялось в качестве условия, имело прекращение фи­нансовой поддержки поместного дворянства, а последнее, вылившееся неизбежно в дворянский бунт, могло быть достигнуто только средствами насилия.

244

нение земельного голода беднейших слоев и главное — не принесло столь желанного политического успокоения, а лишь обострило поли­тическое противостояние в деревне. Безусловно, провал реформы не был предопределен — в условиях двадцати лет внутреннего и внешне­го мира она могла стать необратимой, однако отсутствие столь необхо­димых для реформы двух десятков лет покоя, в свою очередь, было не случайным, ибо острота экономического кризиса в деревне была столь велика, что не могла дать длительного мира и "успокоения".

Еще одна причина неудачи перехода к немобилизационному ти­пу развития в том, что суть последнего — в совпадении государствен­ного интереса и частного, что в условиях России весьма затруднено. Но даже тогда, когда такое совпадение возникло, оно было сорвано из- за начала Первой мировой войны. На первый взгляд, это досадная слу­чайность, однако историческая случайность в данной ситуации есть проявление закономерности: России хронически не хватает "покоя" (о котором так мечтал Столыпин) вследствие практической невозможно­сти избежать участия в европейских и мировых конфликтах в связи с уязвимостью геополитического положения.

Таким образом, самая серьезная в истории России попытка отка­за от мобилизационных методов развития по существу потерпела по­ражение. Анализ причин этого поражения показывает, что его природа имела не только субъективный, но и объективный характер. Это озна­чает объективную ограниченность использования в условиях России инновационной модели развития, а значит, предъявляет особо высокий стандарт требований к потенциальному субъекту инновационного раз­вития. В начале XX в. призванная стать субъектом развития экономи­ческая элита не смогла реализовать свой шанс. Не последнюю роль в этом сыграла объективная ограниченность диапазона совпадения ин­тересов государства и экономических субъектов. Эти факторы обусло­вили возвращение к практике мобилизационного развития в советский период. Применительно к процессам элитообразования это нашло от­ражение в безраздельном доминировании номенклатурно-бюрократи­ческого принципа элитного рекрутирования в условиях советской по­литической системы.

В заключение характеристики процессов элитообразования на рубеже XIX — XX вв. коснемся отношений в системе "элиты — мас­сы". Несмотря на то, что монархические симпатии широких слоев на­селения в значительной мере были поколеблены в ходе подавления

245

первой русской революции, все же следует отметить сохранение тра­диционного для предшествовавшего политического развития России пиетета внеэлитных слоев населения по отношению к институту мо­нархии. Свидетельством тому может служить программа выступавших в качестве выразителей интересов крестьянства трудовиков, которые, несмотря на радикализм целого ряда требований (национализация по­мещичьих земель, созыв Учредительного собрания и т.п.), никогда не выдвигали требования замены монархии республикой.

Однако сохранение уважения основной массы населения к ин­ституту монархии в период правления Николая II сочеталось с беспре­цедентным падением морального авторитета персонифицировавшей монархию императорской четы, что означало некоторое изменение диспозиции в треугольнике "верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои населения". Если раньше массы являлись опорой са­модержавия в противостоянии с правящей аристократией, то теперь объектом ненависти стала императорская семья, и прежде всего импе­ратрица. Скорее всего, падение авторитета высшей власти стало ито­гом не только ее собственных ошибок, но и результатом целенаправ­ленной дискредитации высшей российской власти в контексте общего курса заинтересованных сил (как внутренних, так и внешних) на дес­табилизацию внутриполитической ситуации в России. Свидетельст­вом тому может служить поток хлынувшей на российский книжный рынок с февраля по октябрь 1917 г. дискредитировавшей царскую че­ту литературы. Вряд ли столь массированный литературный натиск мог быть случайным¹.

Падение авторитета высшей власти углубило пропасть между элитными кругами и широкими слоями населения. М. Палеолог писал в своем дневнике: "Если признать, что здоровье не есть что-нибудь иное, как гармония всех функций, как дружная работа всех органов, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен. Ибо со­циальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и

¹ Аскольдов Н. Правда о Николае Романове. М., 1917; Николай Романов и Сухомлинов (факты и документы). М.,1917; Царские амуры. Тайные похождения Алисы,Ники,Милуша и Гриши. Пг.,1917; Каратыгин В. Про царя и про царицу и про честную вдовицу (политическая сказка в стихах). М., 1917; Томский О. Сказка о Гришке Распутном, глупых министрах и дворе высочайшем. Пг., 1917; Любовные похождения Николая Романова. М.,1917 и др.

246

распада. Один из самых тревожных — это тот глубокий ров, та про­пасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют сто­летия" (193, С.62-63).

Впервые европейски ориентированная элита, оторванная от по­давляющего большинства населения, возникла при Алексее Михайло­виче. При Петре I и в течение после петровского периода разрыв этот увеличивался в геометрической прогрессии. Для характеристики этого разрыва уместен парафраз А. Уткиным знаменитой метафоры Дизраэ­ли о богатых и бедных в Англии — "две нации в одной" — примени­тельно к России. "Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были, с одной стороны, носите­ли западной цивилизации, а с другой — приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины массы" (105, С. 176). Причины этого колоссального разрыва обусловлены целым ря-I дом факторов, среди которых наиболее значима специфика типа разви­тия — неорганического, догоняющего, характерной особенностью ко­торого было опережение органического внутреннего ритма. И если верхний слой — очень тонкий, численно незначительный в мощной толще всей массы населения — не только был в состоянии поспевать за этим ритмом, но даже стремился его опередить, чтобы компенсиро­вать очевидную разницу в историческом и психологическом опыте и возрасте по сравнению с европейскими современниками, то вся ос­тальная масса населения жила как бы на другой планете и в другом ис­торическом времени. При этом каждый новый виток модернизацион­ных усилий не сокращал, а лишь углублял эту интеллектуально-психо­логическую пропасть, сообщая тем самым новый импульс и без того значительному напряжению между этими двумя полюсами российско­го общества.

Г. Федотов писал, что "русскую империю держали и строили две силы: одна пассивная — неисчерпаемая выносливость и верность на­родных масс, другая активная — военное мужество и государственное сознание дворянства" (274, т. 1. С. 128). В правление Николая II обе эти основы подверглись эрозии: "Со времени эмансипации медленно, но неизменно начинает крошиться тот гранитный массив, на котором сто­яла Империя... В японскую войну завершился распад монархической, отчасти религиозной идеи народа" (274, т. 1. С. 155-157).

Печальный итог известен — крушение Российской империи.

247

Политические элиты и технологический вызов