Этнические миграции и диффузии.

Этническая миграция представляет собой территориальное расселение представителей разных этнических общностей внутри страны или за ее пределами. Этот вид миграции стал особенно значителен во второй половине XIX и в XX веке. Миграция в переводе с латинского (migratio) означает перемещение, переселение. Применительно к человечеству термин «миграция» обычно употребляется в сочетании с термином «население». Этнические миграции – это миграции населения, в которых участвуют люди определенной этнической (национальной) принадлежности, то есть на первый план выступает роль этнического фактора. Этнические миграции на дальние расстояния приводят к отрыву людей от основного этнического ядра, способствую смешению с другими народами, усилению контактов между ними и развитию этнических процессов.

Некоторыми общими функциями миграции являются ускорительная, селективная и перераспределительная.

Суть первой из них сводится к обеспечению того или иного уровня пространственной подвижности населения. Территориальные перемещения способствуют изменению социально-психологических характеристик людей, расширению их кругозора, накоплению знаний о различных областях жизни, обмену трудовыми навыками и производственным опытом, развитию личности, ее материальных, социальных и духовных потребностей, интеграции национальных культур. Более подвижное население, как правило, является и социально более активным. Таким образом, миграция в любом случае ведет к развитию населения.

Другой функцией миграции является перераспределение населения, связанное с размещением производительных сил между отдельными территориями страны, в том числе между природными зонами, районами, разными типами сельских и городских поселений. Особенность перераспределительной функции обусловлена ее межтерриториальным характером, поскольку для перераспределения необходимо взаимодействие населения по крайней мере двух регионов. Выполняя перераспределительную функцию, миграция не только увеличивает численность населения отдельных территорий, но и опосредованно влияет на динамику демографических процессов, ибо мигранты участвуют в воспроизводстве населения. Поэтому значение миграции в изменении численности населения той или иной местности всегда больше, чем доля мигрантов в составе населения этой местности.

Третья функция миграции селективная. Суть ее в том, что неравномерное участие в миграции различных социально-демографических групп ведет к изменению качественного состава населения разных территорий.

(Исторические рамки этногенетического исследования. Письменные источники)           На первый взгляд кажется, что этногенетические вопросы можно решать с помощью одних только письменных источников, особенно в тех случаях, когда их число велико, а формирование этнической специфики народа падает па позднюю эпоху. Так, например, письменные источники дают возможность обстоятельно исследовать многие процессы этнической истории русского народа. Аналогичным образом велика их роль в изучении этногенеза, скажем, многих народов Северного Кавказа, сложившихся также во II тысячелетии н.э. В последнем случае, правда, количество письменных источников много меньше, чем в первом, и они содержат в силу своей специфики много лакун. Однако возможности использования письменных источников во многом определяются их происхождением и характером, иными словами, принадлежат они тому народу, происхождение которого изучается, или его соседям, находились ли эти соседи с ним в дружественных отношениях или во враждебных. Неясное изложение и неполнота сохранности письменных памятников усугубляют трудности их истолкования .           Однако основные недостатки письменных источников для целей этногенетического исследования лежат даже не в этом. Они заключаются в их крайней выборочности по отношению к зафиксированным в них явлениям исторической жизни. Многие важные и имеющие этническое значение особенности языка и культуры народа не находят в них отражения, не говоря уже о входящих в его состав этнографических и территориальных группах. Летописцы часто не останавливаются на них просто потому, что в их глазах эти особенности не играют никакой роли, даже в том случае, если они пишут о своем собственном народе. Если же мы пользуемся летописными свидетельствами соседей, то тем более они по своей неполноте и противоречивости недостаточны для сколько-нибудь обстоятельного суждения, - вспомним только полемику по поводу мери, буртасов или хазар . А ведь это народы сравнительно близкие к современности; при удалении от наших дней субъективизм в попытках отождествления этнических наименований, встречающихся в разных источниках, увеличивается так же, как и в отношении их к определенным языковым семьям. Но если даже летописец и фиксирует какую-нибудь важную деталь языка или материальной культуры, то он делает это в такой форме, которая не дает возможности использовать их в желательной мере.            Таким образом, основной недостаток подавляющего большинства письменных памятников заключается в "низкой квалификации" их авторов с точки зрения современной науки - содержащаяся в них информация имеет слишком много пробелов. Это же относится и к географическим описаниям, документам хозяйственной отчетности и т.д.         Таким образом, речь должна идти о процессах и явлениях, проявившихся гораздо ранее последнего тысячелетия. По отношению к этим эпохам письменные источники еще более фрагментарны и противоречивы. Между тем и они не ставят предела этногенетическому исследованию. На территориях, являющихся естественными изолятами, этнические процессы часто происходят замкнуто и на протяжении тысячелетий не испытывают значительных влияний со стороны. Истоки этнических общностей в таких случаях восходят иногда к эпохе бронзы, а то и к более раннему времени. В качестве примера можно назвать народы, населяющие центральные предгорья Главного Кавказского хребта. Об их происхождении письменных источников просто нет ни чужих, ни местных. 

Лингвистические данные и этногенез  Тот факт, что язык является одним из главных этнических определителей, общеизвестен и не нуждается ни в доказательствах, ни в обсуждении. В подавляющем большинстве случаев языковая принадлежность совпадает с самосознанием и, таким образом, эти надежные критерии этноса действуют согласованно. Исключения, проистекающие обычно за счет ненормальных условий, в которые поставлен тот или иной народ чаще всего политикой национальной дискриминации, сравнительно редки. Наиболее яркий пример этому - негритянский народ в США, говорящий на английском языке, но в результате расистской политики правительства сознающий себя самостоятельной единицей в рамках американской нации. Ф. П. Филин, по-видимому, прав, когда пишет о редкости таких явлений и о преимущественной приуроченности их к эпохе капитализма. Но из этого все же не следует, что лингвистические данные являются решающими, как он предполагает, в любом этническом исследовании.           Начать с того, что очень часто переход на новый язык не сопровождается сменой населения, т.е. новый язык воспринимается в результате культурного, а не этнического взаимодействия. Особенно четко это можно проследить в тех случаях, когда два вступивших в контакт народа заметно различаются поантропологическому типу и, следовательно, антропологические данные могут прийти на помощь в изучении этнических процессов. Характерные примеры тому на Кавказе - балкарцы, карачаевцы, осетины и азербайджанцы…  Второй недостаток лингвистических материалов, гораздо более существенный, заключается в их неполноте, как только мы переходим к древним эпохам. Правда, это не относится к великим цивилизациям древности, языки которых изучены не хуже современных. Но, в сравнении с огромным числом древних пародов, египтяне или ассирийцы составляют ничтожное меньшинство. Во всех же других случаях находящиеся в нашем распоряжении данные таковы, что допускают самые различные толкования. Вспомним в качестве примера дискуссию о родстве древних языков Передней Азии с иберо-кавказскими (см.: Дьяконов, 1967) или о языковой принадлежности доримского и догреческого населения Апеннинского и Балканского полуостровов (см.: Гиндин, 1967; Гиндин, 1981). Большинство сведений о древних языках, не имевших своей письменности, дошло до нас в передаче соседей, часто не понимавших этих языков, что еще более усугубляет их недостоверность.           Правда, только что приведенные примеры касаются вымерших языков, и, казалось бы, если язык дожил до современности и имеется возможность привлечь для анализа полные данные о его состоянии, такие дискуссии исключены. Однако это не всегда верно. Так, например, несмотря на чрезвычайно тщательно собранные и полные материалы не только по армянскому литературному языку - ашхарабару, но и по его диалектам, до сих пор одни исследователи относят его к индоевропейской языковой семье и устанавливают его родство с древними вымершими языками Балканского полуострова (Джаукян, 1970), тогда как другие находят в нем мощный иберо-кавказский субстрат (Капанцян, 1956). Но даже если оставить в стороне такие спорные случаи, число которых, в общем, сравнительно невелико, несмотря на громадные успехи сравнительно-исторического метода в восстановлении древних речевых форм вымерших языков-основ, получающиеся реконструкции даже в пределах хорошо изученных языковых семей нельзя считать полностью надежными. А без этого нельзя считать надежными и заключения о родстве древних языков между собой.           Наконец, следует отметить и то обстоятельство, что лингвистический состав даже хорошо изученной в этом отношении Европы, особенно населявших ее древних народов, исследован не настолько, чтобы можно было исключить существование в прошлом каких-то неизвестных языков и даже языковых семей. Обращают на себя внимание в этой связи неясность топонимики Волго-Окского междуречья и трудности ее истолкования с помощью современных языков. Может быть, как предполагает Б.А. Серебренников, мы сталкиваемся здесь с вымершим строем речи. А в этом случае исследователь-лингвист, как правило, бессилен осветить генетические связи вымершего языка, потому что в его распоряжении находятся лишь очень неполные данные, доставленные топонимикой и, следовательно, по необходимости выборочные и носящие очень специфический характер. Кстати сказать, попытки использовать в такой ситуации лингвистические данные и непременно согласовать их со смежными, в частности с археологическими, привели некоторых исследователей к тому, что на протяжении нескольких лет они высказывали прямо противоположные гипотезы (см.: Третьяков, 1982).            Несколько слов о топонимике и ее роли в этногенетических исследованиях. Топонимика представляет собой, несомненно, мощное средство обнаружения древних этнических пластов на той или иной территории. Так, например, распространение балтийской топонимики в Верхнем Поднопровье - факт чрезвычайной важности для этнической истории славян и балтов и выяснения их взаимоотношений           Примеры таких фактов можно было бы привести во множестве. Но недостаток топонимических материалов состоит в том, что они в подавляющем большинстве случаев не могут быть датированы. Правда, иногда при тщательном анализе названий можно уловить в них какие-то формы словоизменений, приуроченные в истории языка к определенному периоду (см.: Никонов, 1965). Но такая возможность скорее исключение, чем правило. В целом же после установления с помощью топонимических данных фактов присутствия тех или иных народов на исследуемой территории для определения времени их пребывания на ней все равно нужно прибегать к фактическому материалу смежных дисциплин.           Подытоживая сказанное, можно утверждать, что значение языка как этнического определителя в современную эпоху еще не дает нам права рассматривать именно лингвистические данные в качестве основной базы для этногенетических построений. Такое преувеличенное использование одного вида исторических источников в ущерб другим вопреки мнению некоторых языковедов может привести не к объективизации этнического исследования, а к его односторонности и потере информации вместо строгой и полной оценки этнического процесса. Но и противоположная тенденция была бы неправильна: в ряде случаев лингвистический материал дает решающее доказательство происхождения пародов на определенной территории.