[Об истинном познании]

Говорят…, что именно бог Пан обнаружил Цереру, отправившись на охоту, остальным же богам это не удалось, хотя они старательно искали и все делали для того, чтобы найти ее. Этот эпизод заключает в себе уди­вительный и глубокий смысл: не следует ждать открытия полезных и необходимых для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции, которые оказы­ваются здесь похожими на старших богов, хотя они всеми силами стремятся принести пользу; этого следует ждать только от Пана, т. е. от тонкого эксперимента и все­объемлющего познания природы, и такие открытия про­исходят почти всегда случайно, как будто бы во время охоты. Ведь всеми самыми полезными открытиями мы обязаны опытному знанию, и эти открытия подобны некоему дару, доставшемуся людям по счастливой случайности. <…>

Люди обычно наблюдают природу издалека, как бы с высокой башни, и слишком много уделяют внимания общим рассуждениям, но если бы они решились спуститься с этой башни и об­ратиться к исследованию частных вопросов, вниматель­нее и глубже изучить самое действительность, то восприя­тие ее было бы значительно более истинным и приносило бы больше пользы. Таким образом, для того чтобы сде­лать наше познание более истинным, необходимо не толь­ко совершенствовать и укреплять сами органы восприятия и мышления, но и приблизить к ним объект познания. <…>

…Если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика…, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, совершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний, подобный тому, о котором говорит поэт:

Ныне о даре богов, о меде небесном я буду

Повествовать¹.

(ибо и сами знания извлекаются из отдельных фактов природы и искусства, как мед из полевых и садовых цветов), конечно же, обнаружит, что ум, действуя само­стоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, кото­рую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисле­ния отдельных фактов без противоречащего случая… вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. Действительно, кто поручится, что какое-нибудь явление, полностью противоречащее его выводам, не остается неизвестным ему, когда отдельные факты, известные непосредственно или же по памяти, представ­ляются ему лишь односторонне. Это похоже на то, как если бы Самуил остановился на тех сыновьях Исайи, которых он встретил у него дома, и не стал спрашивать о Давиде, находившемся в поле. И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые (а именно такие ученые посвящали себя исследованию подобных вопросов) ши­роко использовать ее; единственной причиной этого яв­ляется, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теорий и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. Они использовали отдельные частные случаи, как ликто­ров и стражу, для того, чтобы разогнать толпу и открыть путь своим догмам, но они вовсе не призывали их с са­мого начала на совещание для того, чтобы можно было сознательно и зрело обсудить истинное положение вещей. Действительно, наш ум поражает некое благочестивое религиозное удивление, когда мы видим, что и в челове­ческих, и в божественных вещах к заблуждению ведет один и тот же путь. Ведь подобно тому как при познании божественной истины трудно заставить себя в своем со­знании как бы снова стать ребенком, так и при изучении истин человеческого ума считается чем-то низким и чуть ли не вызывающим презрение, когда люди, особенно по­жилые, подобно детям, все еще перечитывают и изучают вновь первые элементы индукции.

…Даже если допустить, что научные прин­ципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным пу­тем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной при­родой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью про­межуточных посылок осуществляет сведение предложе­ний к принципам. Эта форма открытия или доказатель­ства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. п.; встречается она и в теологии, поскольку богу по доброте его было угодно приспособиться к воз­можностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать про­тивника аргументацией, истина при таком способе ис­следования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощрённой речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения — из слов, слова же — это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые со­ставляют душу слов) будут плохо и произвольно абстра­гированы от реальных явлений, то разрушится и все зда­ние. И даже тщательное изучение последовательно­сти аргументации или истинности посылок никогда не смо­жет полностью восстановить положение, ибо ошибка за­ключена, как говорят врачи, «в первом пищеварении», которое уже не могут исправить последующие функции. Таким образом, немало философов (и среди них некото­рые очень известные) имели весьма серьезные и очевид­ные причины стать академиками и скептиками, отрицаю­щими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. Я не стану отрицать, что некоторым кажется, что Сократ, отрицая достовер­ность собственного знания, делал это лишь иронически и, скрывая знание, спекулировал им, т. е. отрицал знание того, что ему было заведомо известно, для того, чтобы считали, что он знает и то, чего он в действительности не знал. И даже среди последователей новой Акаде­мии, к числу которых принадлежал и Цицерон, идея акаталепсии принималась не очень искренне. Ведь эту шко­лу избрали себе те, кто отличался своим красноречием, для того, чтобы стяжать себе славу умением свободно го­ворить «за» и «против» любого положения; в результате они сошли с прямого пути, по которому должны были бы двигаться к истине, предпочитая ему приятные прогулки по живописным окрестностям. Однако известно, что не­которые философы, как в старой, так и в новой Акаде­мии, а еще больше среди скептиков в буквальном смысле восприняли этот принцип акаталепсии. Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обма­нывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с ак­тивной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспери­ментам, способным объекты, недоступные нашим орга­нам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым обьектам. Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенно­сти (не желающей считаться с самыми реальными ве­щами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприя­тий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить зна­чение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предо­ставить интеллекту необходимую помощь, благодаря ко­торой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. Ведь ни один человек не обладает та­кой твердой и опытной рукой, чтобы быть способным провести прямую линию или начертить совершенный круг, тогда как он легко может сделать это с помощью линейки или циркуля. Именно это мы и собираемся сде­лать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным ма­териальным вещам, найти особое искусство указания и наведения, которое раскрывало бы нам и де­лало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана.

Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспе­риментов к аксиомам, которые в свою очередь сами ука­зывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом, вторую — истолкованием природы, или Новым Органо­ном. Впрочем, первая из этих частей... едва ли должна считаться искусством или частью философии — скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее «охота Пана», заимствовав это наименование из мифа. Однако подобно тому как каж­дый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти на ощупь в темноте, или держаться за руку дру­гого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, — точно так же можно пред­принимать всевозможные эксперименты: без всякой по­следовательности и системы — это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и по­рядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ве­дут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон.

Научный опыт, или «охота Пана», исследует модифи­кации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисо­вать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, пере­нос, инверсия, усиление, применение, соединение и, на­конец, случайности экспериментов. Все это, вме­сте взятое, находится, однако, еще за пределами откры­тия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рас­смотрению всех форм перехода от экспериментов к аксио­мам или от аксиом к экспериментам. <…>