Глава 15. Фигура божественного царя на древнем востоке

по. В общем-то любому минимально образованному человеку хорошо извест­но, что первые в истории человечества государства возникли на основе власти царей и власть эта была практически безграничной. Но царь, каким бы он ни был могущественным, как бы ни возвеличивался, один на сотни тысяч, а то и милли­оны, как в Древнем Египте, подданных. Поэтому специальное рассмотрение фи­гуры царя в курсе культурологии может показаться странным или внутренне не обязательной детализацией. В действительности все обстоит как раз наоборот. Без характеристики царя и царской власти представление о древневосточных куль­турах не просто будет неполным, о ней не будет сказано самое существенное. Ведь дело не сводится к тому, что царь — это один человек на фоне сотен тысяч и миллионов и от его индивидуальной инициативы, желаний и предпочтений не так уж много зависит. Гораздо важнее другое. Древневосточные люди всю свою жизнь организовывали вокруг фигуры божественного царя, с ним соотносили свои значимые деяния и помыслы, в нем видели источник благодеяний и бедствий. Конечно, большинство этих благодеяний и бедствий в какой-то мере определя­лись тем, насколько мудр и дальновиден царь. Но в любом случае он центриро­вал тот мир, в котором жили древневосточные люди, определял собой систему координат их мировоззрения. Есть такая известная пословица: "Короля играет свита". В ней выражен тот смысл, что образ монарха создается не столько его действиями, сколько окружением. Это окружение заранее знает, каким должен быть монарх и как надлежит себя вести по отношению к нему. Представим теперь себе, что монарх — это в глазах окружающих всемогущее божество. Тогда "иг­рать" его и будет определяться в мире по самым значимым и ключевым вопро­сам. Жизнь древневосточного человека в очень значительной степени была "игрой" своего царя-бога. Поэтому его образ менее всего характеризует ту или иную царственную особу. Он имеет отношение прежде всего к тем, кто служил и покло­нялся божественному царю, т.е. практически ко всей древневосточной культуре как целому.

Возникновение фигуры божественного царя, там, где оно имело место, зна­меновало собой переход от первобытного к древневосточному типу культуры. Однако царь-бог вовсе не появляется внезапно и неизвестно откуда. У него был предшественник в лице царя-жреца. По существу царь^брг —-.это и есть транр-формиров^^^^ца^ь-жцеи^ хотя первый из них отличается от последнего по очень существенным признакам.

Прежде всего отметим, что царь-бог — это не только и не столько посред­ник между мирами сакрального й~гТрбф1Гнного, сколько полнота присутствия сак­рального в профанном. Скажем, египетский фараон по-прежнему, как и царь-жрец, служит богам, приносит жертвы и возносит им молитвы. Но это уже не совсем те же жертвы и молитвы, что ранее. Сказанное можно ощутить, обратившись к одно­му из древнеегипетских текстов, к так называемому завещанию фараона Рамсе­са III: "Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод... Я ваш сын, сотво­ренный вашими руками. Вы меня сделали властелином (да будет он жив, невре­дим и здоров) всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ... Я сделал процветающими ваши святилища, которые были в упадке. Я учредил для вас божественные приношения помимо тех, что были для вас. Я работал для вас в ваших золотых домах с золотом, серебром, лазуритом, бирюзой. Я бодрствовал над вашими сокровищами. Я вос­полнил их многочисленными вещами... Я наполнил ваши закрома ячменем и пше­ницей. Я построил для вас крепости, святилища, города. Ваши имена высечены там навечно... Я приносил вам в жертву всякие хорошие вещи. Я построил вам склады для празднеств, наполнил их продуктами. Я сделал для вас миллионы сосудов изукрашенных, золотых, серебряных и медных..."1

Приведенный фрагмент завещания начинается с обращения к богам, кото­рое могло бы исходить из уст жреца. Однако далее фараон утверждает то, что царю-жрецу, поскольку он жрец, говорить о себе не подобает. У него речь заходит о сыновстве фараона. По традиционной древнеегипетской формуле он сын вер­ховного солнечного бога, но одновременно и девяти главных богов и даже всех богов. В фараоне божественность не разжижена и не разуплотнена, как это будет иметь место у древнегреческих полубогов-героев, которые часто происходят от бессмертного божества и смертного человека одновременно. Напротив, фараон скорее представляет собой стяжку и концентрированность божественности в од­ном лице. В каком-то смысле он в большей степени бог, чем все остальные боги в отдельности. Сыновство же его выражает собой происхождение фараона, его производность от целокупности божественного мира, но, происходя от него, он вместе с тем удерживает в себе божественную природу. Очевидно, что служение бога богам не может быть тождественно жреческому. Он остается жрецом лишь в том отношении, что сохраняет некоторую посредническую роль между сакраль­ным и профанным мирами. Посредничество здесь состоит в том, что фараон не-прерывно, собственными божественными усилиями сакрализует мир профанно-го. Все созданное им принадлежит богам, является собственностью и подтверж­дением всемогущества богов. Благодаря фараону мир людей всецело посвящен богам, являет собой их присутствие на земле в виде святилищ, сокровищ, всякого рода запасов и приношений, крепостей и городов. Э то уже не просто посредни­чество, а своего рода продолженность мира богов в мире людей. Жрецу созида­тельные усилия, подобные фараоновым, не по чину и не по силам. Он лишь ору­дие, которым действуют боги, само по себе, как и любой другой член первобыт­ной общины, не обладающее никакими достоинствами. В частности, и поэтому от жреца не может исходить всякого рода монументальная созидательная деятель­ность. Люди в его лице приносят богам те жертвы и отмечают в своем челове­ческом мире такое присутствие богов, которое соизмеримо с человеческими мер­ками. Скажем, капище, сооруженное первобытными людьми, будет достаточно скромных размеров, так как в нем отмечено именно человеческое почитание бо­жества, тогда как монументализм постройки царя-бога — это служение и дар бога-сына богам-родителям. Причем моменты служения и одаривания богов в приве­денном тексте взаимодополнительны и уравновешены. С одной стороны, молит­ва Рамсеса II! выражает собой почтение к богам, долг сына перед родителями. Но в ней есть и другой, возможно, даже более явно выраженный момент.

Фараон в своей обращенности к богам только начинает с почтительного при­знания своей служебности и подчиненности. Далее появляется и все более ак­центируется мотив значимости фараона для богов. Он выступает чуть ли не их покровителем, тем, чьими трудами боги благоденствуют и процветают. На фарао­не в конечном итоге замыкается мир богов и людей. Конечно, боги создали самого фараона и тот мир, в котором он правит. Конечно же, фараон не может не испол­нять свой долг по отношению к богам. Но он делает для них так неизмеримо много, перечень его деяний так разнообразен, что не уйдешь от вывода — не будь фараона, богам многого бы недоставало и еще неизвестно, как бы они обхо­дились без него.

Если царь-бог настолько необходим даже богам, то уж тем более без него шага ступить не могут люди. Для них он не просто властелин с практически нео­граниченными полномочиями, а мирозиждитель и мироустроитель, они же его иму­щество, его орудия и органы. В Древнем Египте и других странах Древнего Восто­ка знаком царской власти был посох. В руках фараона он указывал на принад­лежность ему Мирового Древа, т.е. всего космически устроенного бытия. Это Дре­во ему вручают боги, обладание им тождественно власти над Египтом. Но ее смысл не сводится только к служению и благодетельствованию богам. Обращен­ность власти фараона "вверх", в сферу сакрального, дополняется обращеннос­тью "вниз", к профанно-человеческому. О том, как воспринимался этот второй аспект царской власти, свидетельствует еще один отрывок из цитированного уже завещания Рамсеса III: "Я кормил всю страну: будь то чужеземцы, будь то египет­ский народ, мужчины и женщины. Я вызволял человека из беды его, и я дал ему его дыхание. Избавил я его от сильного, более влиятельного, чем он. Дал я всем людям жить в спокойствии в городах... Удвоил я снабжение страны, тогда как прежде она была нищей. Страна была сытой весьма в мое правление. Делал я благие дела как богам, так и людям. И не было у меня ничего из вещей других людей. Провел я царствование [свое] на земле в качестве правителя Обеих Зе-мель, причем [были] вы рабами у ног моих и не попирал я вас. Были вы угодными сердцу моему, сообразно с последними делами вашими и выполняли вы рьяно мои повеления и мои поручения"1.

В этом отрывке отношение царя-бога к своим подданным-людям двоится. Во-первых, он отмечает свои заслуги в деле устроения жизни египтян, свое бо­жественное промышление о них. Но фараон не был бы богом в своем представ­лении, если бы не отметил и заслуг людей перед ним. Разумеется, здесь ни о какой благодарности царя-бога людям речи не идет. Речь совсем о другом и, в частности, о том, что фараон, признавая заслуги людей, этим утверждает осмыс­ленность их жизни, подводит ей положительный итог. В силу причастности егип­тян существованию фараона они тоже существовали, их профанное бытие не­прерывно сакрализовалось.

Очень характерно, что Рамсес III ни словом не обмолвился в своем заве­щании о деяниях своих подданных, о том, что они сделали полезного для своего повелителя. Сами по себе, исходя из своих собственных усилий, они ни на что не способны. Подданные лишь более или менее усердные исполнители замыслов, которые и не им принадлежат, и не в них заключают свою цель. Они живут не своей собственной жизнью, в них и ими живет и раскрывает свою божественность фараон. В тенденции, присущей древнеегипетской культуре, то с большей, то с меньшей полнотой все, что происходило в Египте и с египтянами, осмыслялось как исходящее от фараонов и на него замыкающееся. Распоряжения государ­ственной власти любого уровня, вплоть до самых незначительных, оформлялись как царские повеления, хотя фараон мог о них и не знать. В любую мелочь госу­дарственной жизни вникать ему было необязательно. Для этого существовал ог­ромный штат чиновников различного уровня. Но в идее и принципе он был всемо­гущ и всеведущ, его деятельность всеобъемлюща, и она непрерывно должна была сказываться в жизни каждого египтянина и Египта в целом, более того, быть са­мой этой жизнью.

Разумеется, в своей повседневности египтяне вовсе не обязательно соот­носили каждый свой поступок с фараоном. Однако то, что выделялось и фикси­ровалось сознанием в качестве важного и существенного, так или иначе, прямо или косвенно было замкнуто на божественного царя. И уж конечно, вся офици­альная жизнь Египта была жизнью фараона. Египет был страной-обителью, до­мом бога. Этот бог, заботясь о себе, сооружал для своего существования в вечно­сти пирамиду, а позднее другого типа гробницу. Сооружалась она тысячами и десятками тысяч рук египтян. Фараон создавал новые, восстанавливал или под­новлял старые храмы. Этим непрерывно были заняты еще многие тысячи людей. Фараоном справлялся культ множества богов, его родителей. Таковыми же счита­лись не только общеегипетские боги, но и местнопочитаемые главные божества каждого из сорока номов (провинций), на которые делилась страна. Непосред­ственно служили богам-родителям великое множество жрецов бесчисленных хра­мов, разбросанных по всему Египту. В каждом из них богослужения велись жре­цами, которые исконно были посредниками между мирами людей и богов. Но своеобразие египетской ситуации состояло в том, что здесь жрецы обращались к божествам своих храмов только от лица фараона. А это значит, что их посредни-чество носило странный и небывалый с точки зрения первобытности характер. Если древнеегипетские жрецы и оставались посредниками, то между богом-сы­ном и богами-родителями, а не людьми и богами. Теперь они стали звеном, свя­зующим две божественные реальности. Само по себе это звено никаким особым достоинством не обладало. Над простыми смертными жрецов возвышала их при­частность фараону, важность их роли. Но перед лицом фараона они оставались чем-то бесконечно удаленным, производным от его милостей и действующим его волей и энергией.

В какую бы сферу жизни Древнего Египта мы ни обратились, везде за дей­ствиями людей египтяне видели их главный и единственный источник, которым был фараон. Стоит отвлечься от этого обстоятельства, и получится модерниза­ция, подгонка реалий древнеегипетской культуры под привычные нам представ­ления. Так, например, что может быть более естественным и обоснованным, чем трактовка походов египетских войск за пределы страны как военной экспансии с целью обогащения правящего класса, а частично и рядовых воинов. Понятно, что огромная доля завоеваний достанется фараону, поэтому именно он в первую оче­редь должен быть заинтересован в завоевательных войнах.

У привычного объяснения военного натиска Древнего Египта, который дей­ствительно имел место всегда, когда страна была достаточно могущественной и стабильной, есть один существенный недостаток. Он заключается в том, что это объяснение применимо к любой стране и эпохе там, где проходили завоеватель­ные войны. Не то чтобы оно совсем неверно. Скорее речь идет о его неконкретно­сти. Ничего о своеобразии древневосточной культуры и египетской, в частности, мы не узнаем, если во всех внешних войнах будем видеть только экспансию, с одной стороны, и оборону отечества — с другой. Для Древнего Египта, между тем, характерно понимание завоевательных войн как выражения все того же культа фараона, манифестации его божественного величия и всемогущества. В первую очередь учтем, что так называемые завоевательные войны появляются вовсе не с возникновением государств с их социальным неравенством и угнетением. Вой­на — это естественное состояние для каждой первобытной общины. Она жестко членит мир на свое, космически устроенное, и чужое, тяготеющее к хаосу, бытие. То, что потом станет нравственными нормами и запретами, вовне общины не рас­пространяется. За ее границами, правда, допускается вовсе не беспредел. Там для членов первобытной общины действуют нормы и правила, во многом проти­воположные внутриобщинным. В частности, чужого можно, а то и нужно убить или подчинить. Не потому, что на пространстве чужого позволительно, наконец, дать волю своим инстинктам. Вообще говоря, на волю их выпускать нежелатель­но никогда. И при встрече с чужими убивали их прежде всего потому, что этим побеждались хаос, смерть, небытие и соответственно торжествовали космос, жизнь, бытие. В войне и убийстве для первобытных людей важны были начала мироустроительные.

Эта исходная данность во многом оставалась действительной и для древ­невосточных культур. Восточные цари, идя войной на соседей, разрушая, иногда уничтожая ирригационные сооружения, выжигая поля, убивая тысячи людей, как это ни покажется странным, также ощущали себя мирозиждителями и мироустро-ителями. Те же египетские фараоны были просто обязаны идти войной на бли­жайшие и более отдаленные от них земли. Ведь они цари-боги не просто Египта, как бы обширен и богат он ни был, они властители всей земли, царствуют над всем космосом и обязаны отбивать его у хаоса, по возможности оттеснять и кос-мизировать хаос. Своеобычность ситуации в Древнем Египте связана с тем, что здесь завоевательные войны с соседями непосредственно обслуживали нужды культа фараона, были его продолжением. Так, на север, в Сирию, египетские вой­ска посылались под знаком того, что для храмов, усыпальниц и дворцов необхо­димо было дерево, которое в Египте не растет. Особенно ценился египтянами знаменитый ливанский кедр. Победоносное войско заставляло побежденную Си­рию регулярно снабжать фараона кедром. Со стороны сирийских царьков постав­ка дерева была не просто налогом или данью, их можно сблизить с жертвоприно­шением людей далекому и всемогущему богу, сидящему в Мемфисе или Фивах.

Приблизительно так же дело обстояло и с походами на юг, туда, где начина­лась Эфиопия. Здесь располагались копи, богатые драгоценными металлами. Ка­залось бы, золото и серебро должны были привлекать египетских захватчиков как воплощение денежного богатства, а значит, и материального процветания. Одна­ко с такими выводами нужно быть осторожными. Основная ценность золота и серебра, а главное, смысл их приобретения был в другом. В том, чтобы всемогу­щий бог-царь Верхнего и Нижнего Египта мог украшать свои храмы и дворцы, тем выражая свою божественность и присутствие в храмах своих богов-родителей. От щедрот фараона перепадало и его подданным. Они тоже могли украсить дра­гоценными металлами собственные жилища, утварь, гробницы. В этом состояло излияние божественной благодати вовне, в мир человеческо-профанный. Учтем и то обстоятельство, что золото и серебро — это не просто драгоценные метал­лы. В самом этом словосочетании остаточно сохраняется некоторый более высо­кий, чем привычный нам, смысл. Самое драгоценное для людей — их связь с богами. В богах же люди обретали богатство, но особого рода. Оно означало при­сутствие божества, обоженность. Знаком присутствия божественного, сакрально­го, в частности, были драгоценные металлы. Взять в руки кусочек золота, тем более украсить себя золотым изделием — в этом исконно усматривалась внешняя выраженность связи с божественным миром, причастность к нему. Да и не украшались только золотом и серебром, в не меньшей степени, если не в боль­шей мере, еще и освящались. Такое освящение соотносилось с людьми. Фараон же, посылающий войско за драгоценными металлами или получивший их в качестве дани, возвращал себе исконно и по праву ему принадлежащее. Из Эфи­опии к нему также шли жертвоприношения. Местные обитатели благоговейно воз­вращали богу богово, в надежде на его животворящие милости.

В Древнем Египте фигура и образ божественного царя, несомненно, полу­чили наиболее полное и законченное развитие. Однако и здесь культ фараона оставался пускай и доминирующей, но тенденцией, наряду с которой продолжа­ли сохраняться прежние в своей основе, еще первобытные представления. Где-нибудь в египетской глубинке по-прежнему продолжалась соотнесенная с мест­ными божествами религиозная жизнь, по сути никак или чисто формально свя­занная с культом фараона. И сам фараон в числе прочих своих именований был еще отцом и матерью всех египтян. Это сближало его с подданными хотя и даль­ним, но родством, что противоречило абсолютности фараона на фоне ничтоже­ства подданных. Наконец, сохранившиеся древнеегипетские тексты свидетель­ствуют о том, что в них фараон не всегда предстает в полноте своей божествен- ности. Одни тексты божественность фараона очень внятно акцентируют, тогда как в других он наделяется человеческими свойствами, сближаясь с другими людьми. Очевидно, что обожествление царя и его культ в Египте не были после­довательными и бескомпромиссными. И все же фараон был здесь обожествлен настолько, насколько вообще люди способны обожествлять другого присутствую­щего среди них человека.

В других странах и культурах Древнего Востока обожествление царя не толь­ко не заходило так далеко, как в Египте, но и принимало другие формы. Так, сво­еобразие ситуации для Древней Месопотамии, где существовала по-своему не менее яркая и масштабная культура, чем в долине Нила, в том, что для нее изна­чально фигура божественного царя вообще не была характерной. Точнее, она существовала. Но царями месопотамских городов, принадлежавших шумеро-ак-кадской культуре, были не обожествленные люди, а непосредственно боги. Их изображениям не просто поклонялись, молились и приносили жертвы. Истуканы местных главных богов помещались на троны, для них устраивались трапезы с обильной и разнообразной едой, от их имени писались законы и постановления, объявлялись войны, велись переговоры и заключались мирные соглашения. Люди оставались при этом лишь слугами богов, в лучшем случае распорядителями, выполняющими их волю. У главного бога города-государства был соответствую­щий слуга — энси. Он управлял государством как имением божества, ему не­посредственно была известна божественная воля. Последняя узнавалась посред­ством гаданий, снов, знамений.

На первый взгляд может показаться, что шумеро-аккадская культура прин­ципиально отличается от древнеегипетской ввиду того, что в первой не было та­кой великой, если не решающей фигуры, каковой для последней был фараон. Все-таки в Египте обожествлялся реальный человек, в то время как в Месопота­мии никто не мог претендовать на большее, чем быть слугой божества. В одном случае человеческое оказывается предельно вознесенным, в другом — умален­ным до очень скромной роли. На самом деле различия между Египтом и Месопо­тамией не так уж велики и укладываются в рамки типологического сходства. Оно обнаруживается в том, что в обеих странах и культурах божество присутствует в мире профанного, повседневно властвует над ним и запечатлевает свое каж­додневное присутствие в строительных и сельскохозяйственных работах, ремес­ленном производстве, всей организации жизни. Поскольку короля (царя-бога) дей­ствительно играет свита, то его, в конце концов, можно играть и тогда, когда он отсутствует. В этом случае достаточно изображения божественного властителя, как это имело место в городах-государствах Месопотамии. Главное в том, что эти города жили так, как если бы их жители были подданными, непрерывно выполня­ющими повеления своего божества. Причем такие повеления, которые дают воз­можность божеству прежде всего выразить свою божественность в сверхчелове­ческих деяниях и их результатах, т.е. в монументальных сооружениях и произве­дениях.

Впоследствии, когда города-государства Месопотамии объединятся в одно древневосточное государство, в ней появится фигура царя, воплощенная в чело­веке. Но этот царь никогда не будет претендовать на ту же полноту и концентри-рованность божественности, которую признавали за египетским фараоном. Даже самые могущественные месопотамские цари, как, например, наиболее среди них известный Хаммурапи, только вплотную приблизится к божественному статусу, но не обретет его. Свидетельством вышесказанному может служить введение к знаменитым законам Хаммурапи. Оно представляет собой почти исключительно титулатуру царя и упоминание о его великих деяниях. Себя Хаммурапи последо­вательно именует "пастырем, сокрушителем четырех стран света", "благоразум­ным царем", "защитником страны", "драконом среди царей", "западнёй для вра­гов", "ярым буйволом, бодающим врагов", "богом царей", "первейшим среди ца­рей" и т.д. Во всех этих именованиях Хаммурапи возвеличивает себя перед ли­цом подданных и других властителей. Когда он называет себя "богом царей", то понимать такое титулование вряд ли нужно буквально. Ему слишком противоре­чат другие самохарактеристики царя Вавилона, такие, как "заботливый князь, по­читающий богов", "смиренный богомолец", "покорный великим богам" и т.д. Мак­симум, что приписывает себе Хаммурапи, это титул "любимого брата Забабы" (бога города Кишу) и "друга Эрра" (бога города Киш). Обыкновенно же он "люби­мец богов", но вовсе не бог. Его положение можно определить где-то в промежут­ке между традиционным для первобытности царем-жрецом и древневосточным царем-богом. С первым Хаммурапи сближает его принадлежность роду людей и посредничество между людьми и богами. С последним же — размах и величие деяний. Как и египтянин Рамсес III, аккадец Хаммурапи чего только не совершил для своих богов. Для одних он обновил принадлежащие им города, для других скопил огромные богатства, для третьих установил обильные жертвоприношения и т.д. Он тоже своего рода благодетель богов, соотнесенный со всеми из них. Если Хаммурапи и не царь-бог, то деяния его поистине божественны, ему явно присущи сверхчеловеческо-божественные энергии, выделяющие его из породы людей и сближающие с богами. Он и создан был богами для того, чтобы совер­шать деяния, которые по плечу одним богам. В этом отношении Хаммурапи, не­сомненно, принадлежит к роду сверхчеловеческих существ.

Другое, очень своеобразное, если не уникальное развитие феномен бо­жественного царя получил в Ассирии. Оно очевидным образом связано с тем, что ассирийское государство было завоевательным и грабительским по преиму­ществу. Конечно, речь идет не просто о том, что Ассирия вела завоевательные войны и сильно расширила свои пределы. Подобное было свойственно практи­чески любому сильному государству Древнего Востока. Так, Древний Египет в периоды своего наивысшего могущества неизменно устремлялся на север, в Си­рию, и на юг, в Эфиопию, захватывал и грабил эти страны. Однако собственно египетские земли неизменно составляли не просто ядро, а основную часть вла­дений фараонов. Военная экспансия никогда не была чем-то решающим для Древ­него Египта, определяющим его внешнюю и внутреннюю жизнь. Египет всегда был и оставался "даром Нила". Долина и дельта великой реки были главным ис­точником существования египтян, богатства и великолепия его фараонов. Свои­ми военными экспедициями они доустраивали подвластный им космос, воспол­няли недостающие им ресурсы. Иначе обстояло дело в Ассирии. Исконно асси­рийцы населяли относительно небольшое пространство в верхней Месопотамии. Первоначальные размеры общеассирийского государства не идут ни в какое срав­нение с размерами державы периода ее победоносной экспансии. Она была уст­ремлена практически во все направления. На север — в земли хеттов и Урарту, на восток — в Сирию, на юг — в Нижнюю Месопотамию и т.д. В результате асси-рийская держава достигла размеров, несоизмеримо превосходящих территорию ассирийского этноса. Пускай и на очень короткий промежуток времени, ассирий­цы захватили даже Египет. Обратное никогда не имело места. Египетские фарао­ны традиционно боролись за гегемонию в Сирии, сталкивались с хеттами и асси­рийцами именно из-за сирийских земель. Дальнейшее расширение Египта было просто ему не по силам. Оно бы разрушило тысячелетнюю мерность и устойчи­вость египетского космоса, наверняка подорвало бы самоощущение египтян, сде­лало из них народ воинов и завоевателей по преимуществу, каковыми они в отли­чие от ассирийцев никогда не были.

Ассирийцы и их цари в VIII — VII вв. до Р.Х. находились в до сих пор не виданном положении. Они владели огромными землями и многочисленными на­родами, которые оставались им внутренне чуждыми. Традиционно историки, опи­сывающие ассирийскую державу и подобные ей государства, возникшие позднее, делят их население на завоевателей и завоеванных, господствующий народ и угнетенные народы. Между тем не нужно забывать, что в соответствии с изна­чальными, очень медленно и трудно уходившими представлениями для любого этноса только свои соплеменники воспринимались как люди, т.е. космическо-про-фанная реальность, соотнесенная с миром сакрального. Все иноплеменники в большей или меньшей степени относились к миру хаоса, связанного не с сак­рально-космическими, а демоническо-хаотическими силами. Соответственно у на­рода — завоевателя и повелителя по преимуществу — должно было возникнуть совсем особое представление о самих себе и своем царе как о существах, чья жизнь непрерывно направлена вовне на укрощение и обуздание демоническо-хаотического окружения.

Сказанное станет вполне очевидным при обращении к знаменитым асси­рийским рельефам, созданным в эпоху наивысшего могущества ассирийской дер­жавы. На них изображены боги, цари, воины, животные, как правило, в момент битвы или охоты. Эти рельефы не спутает ни с какими другими даже совсем не­искушенный зритель. Они буквально потрясают выраженной в них мощью и дина­микой. Иногда эта мощь застывшего человеческого тела с вздутыми мышцами рук и ног. Впрочем, один из самых известных ассирийских рельефов изображает даже не человека, а крылатого быка с человеческой головой (шеду). Он явно от­носился к роду существ сакрального ряда и покровительствовал ассирийским ца­рям. Человеко-бык и ассирийский царь на рельефах обладают одним ярко выра­женным сходством. Оно состоит в резком контрасте между украшенной пышной прической из густых завитых волос головой и первозданно мощными конечностя­ми. Головы с их прическами и бородами неподвижны и отрешенны, в то время как конечности полны прущей из них силы и угрозы. Кажется, они только миг способ­ны бездействовать; когда он пройдет, царская рука распрямится для сокруши­тельного удара, под непомерно могучим копытом шеду хрустнет проломленный череп или в щепу расколется щит. Благообразная космичность голов и грозная сила конечностей делают из ассирийских богов и царей каких-то странно дву­смысленных и подозрительных существ. Казалось бы, почему богам и близким к ним царям не воплощать в себе одновременно уравновешенную отрешенность и всесокрушающий импульс силы? Однако в настоящем случае сила и мощь слиш­ком обращены вовне, слишком угрожающи. Они требуют воплощения в стреми­тельном и всесокрушающем ударе. Было бы странно, если бы такой удар был направлен на своих, на космический мир, от богов и царей к людям и подданным. Очевидно, что он предназначен врагам, существам из чужого мира хаоса. Но тог­да получается, что ассирийских богов и царей изображали в соотнесенности не столько с космосом их собственного, сколько с хаосом иного мира, и себя они воспринимали скорее всего как угрозу чужим, чем благодеяние своим косми­ческим обитателям. Особенно очевидным это становится при обращении к асси­рийским рельефам со сценами охоты. Видимо, никто и никогда, кроме ассирий­цев, не создаст таких же выразительных изображений животных в момент, когда они сокрушены ударом охотников, в момент предсмертной агонии. Чаще всего на ассирийских рельефах встречаются смертельно раненные, делающие последнюю судорожную попытку спастись, испускающие или только что испустившие дух львы. Лев для всех народов царственное, а значит, и божественное животное. И гибнут они на рельефах во всей своей мощи и великолепии. Момент смерти застигает их в схватке, когда они полны ярости и неистовства. Чаще всего перед нами, каза­лось бы, необоримые сила и энергия, и все-таки они сталкиваются с еще больши­ми силой и энергией. Она исходит от царственных охотников, от тех самых су­ществ с ритуально оформленной прической и совсем не ритуальными в своей наглядной жизненности могучими конечностями. Но самое поразительное на ре­льефах, изображающих охоту, то, что всесокрушающая мощь царей в них выра­жена не в их фигурах, а в гибнущих зверях. Их агония и есть проявленная вовне энергия непомерно могучих царских конечностей. Издыхающая львица на релье­фе из дворца Ашшурбанапала могла быть повержена только еще более могучей дланью ассирийского царя. Царя, предназначенного прежде всего к тому, чтобы мир чуждых и враждебных существ обнаружил перед нами свое бессилие и ушел в небытие или немоту покорствования.

Не менее наглядно и определенно характер царской власти и сама фигура ассирийского царя выражены в так называемых "Анналах Синаххериба". Они пред­ставляют собой датируемый 691 г. до Р.Х. текст, нанесенный на шестигранную призму. Синаххериб был одним из царей Ассирии времен ее наивысшего могуще­ства и повелел запечатлеть в камне свои деяния.

Начинаются "Анналы" традиционным для всего Древнего Востока титуло­ванием: "Я — Синаххериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четырех стран света, премудрый пастырь, послушный вели­ким богам, хранитель истины, любящий справедливость, творящий добро, прихо­дящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов. Бог Ашшур, Великая Гора, даровал мне несравненное цар­ствование и над всеми обитающими в чертогах возвеличивал он свое оружие. От Верхнего Моря, где закат солнца, до Нижнего Моря, где восход солнца, всех чер­ноголовых склонил я к моим стопам, и враждебные правители устрашились боя со мной, поселения свои они покинули и, подобно совам ущелий, одиноко улете­ли в места неведомые"1.

В этом представлении Синаххериба перед нами предстает прежде всего "голова" и "прическа". Начинает он с перечисления своих космическо-устроитель-ных функций. К тому же, как и вавилонский царь Хаммурапи, он себя относит не собственно к богам, а к их избранникам и приближенным к ним существам. Одна­ко уже в приведенном фрагменте "Анналов" ассирийский властитель начинает играть мышцами конечностей. Этот зачин распадается на две приблизительно равные части. В одной из них Синаххериб мирозиждитель и мироустроитель, в другой — сила, сокрушающая все неассирийские земли. Дальнейший текст прак­тически весь посвящен именно победоносно-разрушительным деяниям царя. То, как он их представляет, практически заставляет забыть о том, что перед нами прежде всего "премудрый пастырь", "хранитель истины", "любящий справедли­вость". Какое там! Божественный царь оборачивается к нам своей ужасной, демо­нической стороной. По мере чтения "Анналов" подобное впечатление, получая очень внятные и определенные подтверждения, только усиливается. О своих по­вергнутых врагах Синаххериб говорит в таком роде: "людей, которые согрешили, я убил и трупы их повесил на кольях вокруг города", "города их я захватил, забрал в полон, разрушил, сокрушил, предал огню", "дымом пожаров... словно грозовой тучей, я покрыл широкий лик небес"1 и т.д. А вот самохарактеристика ассирийско­го владыки: "я взревел", "я взъярился", "словно ураган, грозно я зарычал", "напал на них, как наводящий ужас демон"2. Перед нами образы буйствующего хаоса, одержимости какого-то сверхчеловеческого существа, а уж никак не устрояющие мир действия божественного царя. Наивысшей выразительности текст "Анналов" достигает там, где Синаххериб описывает убийство людей, его взгляд прикован к моменту их кровавой гибели так же, как и на ассирийских рельефах. Вчитаемся в один только фрагмент: "Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, до­рогие (им) жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, словно воды половодья в сезон дождей. Горячие кони упряжки колесницы моей в кровь их погружались, как в реку. Колеса моей боевой колесницы, ниспро­вергающие скверного и злого, разбрызгивали кровь и нечистоты. Трупами бойцов их, словно травой, наполнял я землю. Я отрезал им бороды и тем обесчестил, я отрубил их руки, словно зрелые плоды огурцов, я забрал кольца, великолепные изделия из золота и серебра, что были на руках их..."3

В этом отрывке сполна присутствует захваченность ассирийского царя тем, что происходит с его жертвами. Он почти буквально упивается кровью повержен­ных противников. Для нас было бы естественным сравнение Синаххериба с хищ­ным животным, напавшим из засады на беззащитное стадо, тем более что сам царь сравнивает себя со львом. Учтем только, что для древневосточного челове­ка, как и для первобытного, мир по-прежнему имел сакральное и профанное, кос­мическое и хаотическое измерения. Никакого устойчивого разделения живых су­ществ на людей и животных у него не было. Особенно внятно это обстоятельство проявлено в Древнем Египте, где многие животные (быки, шакалы, кошки и т.д.) считались воплощением определенных богов. Для Египта, как и для Ассирии, образ конкретного животного прежде всего должен был быть отнесен к сакраль­ному или профанному, космическому или хаотическому мирам. Животное в своей животности не воспринималось либо воспринималось смутно и соотносилось с человеком вовсе не как нечто отличное от него или ему противопоставленное. Какого же рода существо предстает перед нами и представляется нам в "Анна­лах", если самого себя оно сравнивает с разъяренным львом, ураганом и демоном? Очевидно, что оно не при­надлежит к миру профанно-человеческого как такового. Для этого его деяния слиш­ком необъятны и непомерны. С другой стороны, и к суще­ствам космическим его мож­но отнести еще в меньшей степени. Остается признать, что ассирийский царь — сак­ральное и хаотическое суще­ство, т.е. демон. Сравнение Синаххерибом себя с демо­ном попадает в самую точку. Точнее о нем не скажешь.

Конечно, демонизм Синаххериба и других асси­рийских царей — это не ис­ходная данность их цар­ственности. Изначально царь может быть помыслен только как космически устро-яющее начало в жизни соб­ственного народа. Демонические черты начинают проявляться в нем и опреде­лять его существо в качестве царя-демона по мере разворачивания вооруженной экспансии. Представим себе, небольшая Ассирия создала до сих пор не видан­ное по размерам государство. Этнически ассирийское население составляло в нем незначительное меньшинство. Меньшинство своих в невообразимом мире "чужих" и чуждых, островок космоса "посреди" моря хаоса. Понятно, что "свои" могли властвовать среди "чужих", только напрягая все свои силы, а главное, все­цело сосредотачиваясь на завоеваниях и удержании завоеванного. В результате ассирийцы и прежде всего их царь неизбежно должны были начать ощущать себя бичом и карающим мечом для окружающих народов, космосом, имеющим дело не с самим собой, а главным образом с хаосом, который непрерывно отрицался. Эти отрицательные в своей основе усилия войн и казней сделали из ассирийцев в первую очередь отрицающее окружающий мир начало. Сознавая себя космо­сом, оно действовало вовне как хаос, переставая отличать себя от него. Ассирий­ский же царь, как божественный для своих и демонический для чужих, почти не­прерывно действуя вовне на врагов и непокорных, почти без остатка растворялся в своей внешней роли. В царе бога поглощал демон. Как видим, фигура божественного царя на Древнем Востоке, оставаясь клю­чевой и выражая собой нечто наиболее существенное в древневосточной культу­ре, вместе с тем внутренне неоднородна и вариабельна. В одних культурах царь предельно сближен с миром богов или прямо является богом, в других — его божественность означает только большую причастность божественному миру по сравнению с подданными. Различаются древневосточные цари и в аспекте кос-мичности. Наиболее космичен, несомненно, тот же египетский фараон. Сакраль­ное и космическое начала выражены в нем с возможной полнотой и завершенно­стью. В этом отношении ему противостоит ассирийский царь. Нужно сказать, что его фигура на Древнем Востоке представляет собой скорее исключение, чем пра­вило. И все-таки его появление знаменовало собой реализацию одной из возмож­ностей, заложенных в древневосточной культуре как целом.