3. Формы знания: разум, рассудок и мнение

Познание явлений, осуществляющееся через чувственное восприя­тие, aisthesis, и есть мнение, doxa. Постижение причины явления, идеи оказывается возможным для человека только благодаря разуму, nous, и представляет собой знание, episteme. Различие doxa и episteme у Платона не говорит о том, что мнение не может быть правильным, иными словами, из-за того, что оно правильно, оно перестает быть мнением. Платон уже не отождествляет doxa, подобно Пармениду, с иллюзорными и ложными представлениями. Нет, признаком мнения для него служит то, что оно не может быть окончательно доказано в своей истинности. Поэтому вполне логичен в платоновских диалогах сократовский призыв «смотреть» на сами вещи и сквозь чувственное восприятие вглядываться в причину, в arche. Если истина очевидна с помощью восприятия и если не нужно перескакивать через мне­ние как определенную ступень знания и познания, то истина может

быть удостоверена и не как знание. Попытку сохранения знания, т. е. его возвращения к последней и высшей причине, обеспечивает только episteme, которое в свою очередь должно пройти через hyperbole как превосхождение самого себя. В процессе этого превосхождения episteme становится sophia.

Платону известна и еще одна форма знания. Она находится между doxa и episteme. Если перевести episteme как разумное знание, то сред­нюю форму знания мы можем назвать рассудком, dianoia. Если episteme определяется разумом, nous, doxa — восприятием, aisthesis, то dianoia может формироваться тем и другим.²⁵ И, если Аристотель считал дианоэтическое познание знанием в качестве episteme, то Пла­тон не считал его таковым, ведь эту форму знания отличает то, что она, беря свое начало в проверенных предпосылках, исходит тем са­мым из гипотез, hypotheseis. Платон описывает это знание как более ясное, хотя и более расплывчатое, чем episteme.²⁶

Математику Платон считает типичным примером знания dianoia. И хотя она не единственная форма рассудочного знания, в любом случае это наиболее рафинированная его форма. При этом он характеризует математику как науку, принимающую свои предпосылки за принципы:

Что касается остальных наук, которые, как мы говорили, пытаются по­стичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о геометрии и тех науках, которые следуют за ней), то им всего лишь снится бытие, а наяву им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать себе в них отчета.²⁷

Математика, хотя и занимается тем, что само уже не воспринимается и не ощущается и может постигаться только рассудком, тем не менее исходит из феноме­нального, видимого как основополагающего, hypothesis, не задаваясь вопросом о его причине. Причем отличительным признаком матема­тики выступает то, что она, хотя и использует чувственные вещи, но считает их не таковыми, а «теми, которые подобны им».²⁹ И если Со­крат называет математиков грезящими, то причина этого в том, что их мышление занято «самим четырехугольником» или «самой диаго­налью», а не чувственно находимыми, нарисованными на песке или бумаге фигурами.³⁰

Таким образом, для математического мышления, которое, по Пла­тону, есть мышление рассудочное, связь с чувственно воспринимаемым хотя и существует, тем не менее никогда не исследуется и потому все­гда методично выносится за скобки.

Изъян doxa состоит в том, что воспринятое с его точки зрения, будь оно тенями или произведенными предметами, которые сами благодаря солнечным лучам всего лишь копии других вещей, есть как будто бы истинное. Мнению мир теней или воспринимаемый предметный мир кажутся настоящей действительностью. Для того, кто находится на этой ступени познания, ни тени, ни артефакты не являются образами, они для него оригиналы. Иначе дело обстоит с рассудочным позна­нием: оно знает о различии копий и оригиналов, но оно использует и копии, и оригиналы —в этом состоят его границы,—пытаясь посред­ством абстрагирования получить из чувственных копий нарисованный четырехугольник, сосчитанное множество, в то же время оно не каса­ется вопроса об их происхождении из чувственного мира.

³⁰Такое отношение не характерно для современной математики. Она отказыва­ется от любых созерцаний и исходит уже не из вещей, образов или натуральных чисел. Она разрабатывает свой предмет как отношения, в основе которых хотя и предпосылка —в этом смысле по-прежнему имеет значение то, о чем говорил Платон, - тем не менее сами эти предпосылки констуируются свободно.

Знание как episteme, хотя и вынуждено иметь дело с гипотезами, но в своем развитии — Платон называет его диалектическим — не считает их принципами, arhai. Гипотезы (под ними Платон понимает не только математические положения, но и чувственно воспринимаемые вещи, лежащие в их основании) для episteme — всего лишь исходный пункт поиска высшего беспредпосылочного принципа. Таким образом, в ра­зумном знании обнаруживается предполагаемое рассудочным мышле­нием чувственно данное в своей гипотетической природе, когда оно задается вопросом о собственной причине, которая, по Платону, за­ключена в идее блага.

Следовательно, hypothesis — это не гипотезы в смысле нашей со­временной логики науки, согласно которой они могут опираться на факты. Для Платона гипотезы —это масштаб, в соответствии с кото­рым непознанное проверяется на свою истинность. Их цель заключена в поиске последних предпосылок, которые уже не опираются на даль­нейшие гипотезы