Семинарское занятие №4
Философия ф.Бэкона
Экспериментальная наука Нового времени, отношение ее к античной науке и средневековой схоластике.
Учение об «идолах» и их преодолении.
Теория научного метода. Истинная индукция
Литература
1. Бэкон Ф.. Великое восстановление наук. Новый Органон
2. Фишер К. История новой философии: введение в историю новой философии.
Доклады:
Недостатки метода Ф.Бэкона
«Новая Атлантида» Ф.Бэкона или новый тип научного сообщества.
1. Экспериментальная наука Нового времени, отношение ее к античной науке и средневековой схоластике.
Ни один из европейских культурных народов не проводил так энергично и не выразил так ясно в своей истории и своих учреждениях принципа национальной самобытности и индивидуальной независимости, как англичане; и в эпоху Возрождения взор истории ни на одном государстве не может остановиться с большим удовлетворением как на состоянии Англии в века Елизаветы. Достигшая после долгой борьбы внутреннего покоя и устойчивости, нация внезапно развивает удивительную энергию духовной жизни. При том же дворе, при котором величайший поэт Англии ставил свои мировые драмы, поднимался со ступени на ступень гениальный муж, основавший английскую философию.
Фрэнсис Бэкон, родившийся в 1561 г., получил свое научное образование в Кэмбридже, а свое государственное развитие во время двухлетнего пребывания при французском дворе. Бэкон принадлежит времени мощного культурного движения, и его государственная деятельность создает у него возвышенный и широкий взгляд на это движение. Повсюду, как на политическом, так и на религиозном и умственном поприщах борются новые силы против господства старых, и повсюду в своей борьбе пользуются они средствами возвысившегося разума. Англия, ставшая вследствие правления Елизаветы передовой протестантской и германской державой, - является в XVI и XVII в.в. главнейшей ареной этой борьбы и самым энергичным образом продолжает движение современной культуры, уже утихающее в Италии. Лорд Бэкон с гениальной проницательностью схватывает отличительные черты этой борьбы и дает им самое полное выражение в своей жизни и своем мышлении. Он понимает, что решающей силой является здесь разум и знание. Он знает, что если желает чего-либо достигнуть, то может опираться лишь на приобретенную им высшую умственную силу. И выражением его личного жизненного правила являются те гордые слова, которые он ставит во главе своего учение: знание – сила.
Такова исходная точка зрения, с которой следует одинаковым образом рассматривать и его учение, и его жизнь, чтобы не оценить ни то, ни другую ни слишком низко, ни слишком высоко: вот тот пункт, который связывал его личное честолюбие с его научным гением. Прежде всего из этого вытекает, что для Бэкона знание никогда не являлось целью в себе. У него и помине нет чистого и вдохновенного стремления к высшей истине, которое воодушевляло Бруно. Он не знает благоговейного погружения в тайны природы или души. Знание является для него лишь сильнейшим и вернейшим средством для завоевания могущества. Сколько тот знает, столько тот может; ибо только тогда можно господствовать над вещами, когда мы их понимаем. Отсюда вытекают противоречия и родственные черты Бэконовской философии по отношению к другим системам. Великий мыслитель древности, с которым боролись представители Нового времени, Аристотель искал высший идеал человека в чистом умозрении, в научном познании божественной сущности; точно также «созерцательное монашество» христианской эпохи выше всего ценило это умозрение ради него самого. Отсюда уже ясно то противоречие, в котором Бэкон находится по отношению к Аристотелю и ко всем зависящим от него философским теориям: отсюда же его неприязнь ко всем мистическим системам, которые, конечно, в еще большей степени склоняются к созерцанию. Недостаток прежней науки, говорит он, заключается в ее бесплодности; она ничего не понимает в жизни, так как развивалась в келье монаха, где, естественно, можно заниматься лишь благочестивым созерцанием. До сих пор наука была заперта как в монастыре и бесплодна как посвященные Богу монахини. Равным образом восстает он против книжной и кабинетной учености, которая орудует только словами и ничего не знает в действительности и является тем опаснее, что думает и делает вид, будто бы знает все. Наука должна вступить в самую жизнь; ее задача – могучая деятельность, и потому философ должен также находиться среди жизни и по возможности стоять на высоте.
Однако не следует отсюда заключать, что утилитаризм Бэкона был мелочным. Он не был настолько близорук, чтобы требовать практической пользы непосредственно от каждого отдельного научного открытия и признавать только такие знания, которые могут быть тотчас же применены где-либо. Такой мелочности нельзя предполагать у человека, который по многим направлениям указал пути современной науки. Бэкон рассматривал с практической стороны только всю совокупность знания и конечную задачу всякого исследования; скорее он понимал пользу знания с действительно величественной точки зрения, именно с точки зрения культуры. Его философия должна дать знание, как силу, не в руки одних людей против других, но всему человеческому роду для великой вели подчинения природы и господства над ней. Благодаря этой мысли он более, чем кто-либо является непосредственно сыном своего века. Мощным силам природы человек может противопоставить только одну: свое знание. Повелевать природой можно только повинуясь ей; мы можем принудить ее к какому-нибудь следствию, лишь восстановив для него все условия, при которых наступает явление, и законы деятельности природы. Что до сих пор действительно достигнуто на пути к подчинению природы, этим мы обязаны не нелепостям магии, а изобретениям; и Бэкон беспрестанно указывает на то, как стало преобразовываться состояние общества под влиянием изобретений пороха, компаса, книгопечатания. Но все эти изобретения были до сих пор более или менее случайными, без плана и взаимной связи; нам не хватает, говорит Бэкон, метода изобретения, твердо научно обоснованного пути к постоянно возрастанию способности человека повелевать природой. Всякое наблюдение природы должно быть употреблено на то, чтобы улучшать, украшать, удлинять человеческую жизнь.
Таким образом, все стремления Бэконовской философии концентрируются на ars inveniendi (искусство изобретать). Довольно комично то обстоятельство, что Бэкон употребляет здесь то же выражение, которым сама схоластика отметила в последние свои дни всю свою бесплодность бессилие. Попытки устроить механический прибор для изобретения новых мыслей, которым Бруно посвятил свое ученое внимание, назывались также ars inveniendi; разница здесь была лишь в том, что схоласты считали нужным изобретать мысли, Бэкон же надеялся изобрести из творческой полноты методического размышления орудия для господства над природой. Изобретение – дело гения и счастья; ему нельзя ни научить, ни научиться; и что Бэкон сам не был изобретателем, это больше всего явствует из того, что он считал возможной теорию изобретения. Значение его философии лежит скорее в обработке им той части, на которую он смотрел, как на необходимую подготовку к искусству изобретения, в толковании природы. Ибо так как вообще природы можем быть подчинена лишь при помощи нашей науки об ней, то и всякое изобретение в конце концов основывается на знании законов, управляющих природой. Поэтому действительное значение Бэконовской философии ограничивается очерком нового метода познания природы, и здесь Бэкон выступает против старой науки таким коренным образом, так совершенно ново и самостоятельно, что нигде, можно сказать, разрыв с схоластикой, с которого начинается современное мышление, не был выполнен с такой полнотой и глубиной, как в его философии. Единственное средство к успешному изобретению - это опыт. Как человек может господствовать над природой, лишь повинуясь ей, точно также он может правильно познавать ее лишь путем такого же повиновения, отбрасывая все предвзятые мнения и умозрения и следуя исключительно ее указаниям. Но этот безусловно необходимый для истинного познания природы опыт не есть случайное, непредвиденное подмечание единичных случаев, а скорее методически производимое исследования; в выяснении этого и заключается величие научного труда Бэкона, каковы бы ни были его недостатки и пробелы.
Все дело обновления науки, которое Бэкон поставил своей задачей, называет он Instauratio magna (Великое восстановление). Оно распадается главным образом на три части: во-первых, обзор всех наук для установления специальной задачи философии, затем развитие нового метода естествознания и, наконец, его применение к единичному исследованию.
В.Виндельбанд. История новой философии
Аристотелевская система наук на многие столетия определила ход научного развития; содержавшееся в ней разделение наук продолжил господство аристотелевской философии на очень долгое время. Логика и метафизика, физика и психология, этика и политика, остаются вплоть до XVIII столетия обычными дисциплинами, изучение которых в университетском преподавании предшествовало изучению специальных наук. Для разделения же самой философии в тесном смысле слова на отдельные области система Аристотеля во многих отношениях сохранила свое руководящее значение даже вплоть до наших дней. Если физика и называется в настоящее время более общим именем «философии природы», то изучение философии, литературное знакомство с нею и поныне ограничивается теми областями, которые отвели ей великие греческие философы.
Напротив того, уже с начала нового времени зарождается убеждение в недостаточности этой системы для удовлетворения требований специальных областей знания, именно быстро развивающихся естественных наук. Является вполне невозможным различные проблемы, возникшие в XVI— XVII столетиях в механике, оптике, астрономии, географии и вскоре также в химии, физиологии, науке о растениях и животных, соединить в одном понятии физики. Однако, и в других областях знания система Аристотеля оказалась совершенно недостаточной: в ней нет места ни для истории, ни для языкознания и т. д. Таким образом возникает, как выражение этой ощущаемой специальными науками потребности в более широком и полном расчленении понятий, новая великая классификация, которую установил Фрэнсис Бэкон первоначально в 1605 году. Эта классификация приобрела такое же каноническое значение для науки нового времени, какое имела аристотелевская для науки средних веков. Не только расчленение Бэконом всех главных областей знания, правда, частью под другими именами, и определение их по их задачам имеют значение в существенных чертах для настоящей системы наук, но также и логическая основа его классификации в целом осталась нетронутой вплоть до начала XIX века. Эта основа состоит опять в значительной степени, конечно, в модифицированном применении платоно-аристотелевского принципа расчленения областей знания сообразно различию духовных способностей.
Все науки в совокупности образуют, по мнению Бэкона, «globus intellectualis» — интеллектуальный мир; каждая наука имеет свою теоретическую задачу. Только по разрешении этой задачи можно перейти к практическим применениям научных знаний. Очень высоко ценя такие применения и пользу, которую наука через них доставляет для жизни, Бэкон, с одной стороны, сузил аристотелевское понятие практических наук, предположив для каждой практической или технической дисциплины теоретическую в качестве ее основы, а, с другой стороны, расширил, допустив в принципе для каждой теоретической, по крайней мере, для тех из них, которые относятся к объяснительным, называемым им «философскими», дисциплинам, соответствующую возможную практическую науку.
Так, теоретической физике соответствует техническая; теоретической химии — техническая химия; анатомии и физиологии — практическая медицина; теоретическому учению о человеческом обществе — практическая политика.
Эта мысль о всепроникающем отношении теоретической науки к подчиненной ей, применяющей ее к жизни, дисциплине представляет собою одну их самых плодотворных мыслей бэконовской системы. С гениальною прозорливостью Бэкон придал противоположности теоретического и практического, установленной Аристотелем, новый смысл, приобретший в вопросе о взаимоотношении науки и жизни основное значение для новейшего научного знания. Вследствие этого, классификация наук является для Бэкона чисто теоретической задачей, ибо у него практические области прямо присоединяются к соответствующим теоретическим, основания же подразделения составляют теоретические проблемы. Бэкон, в качестве таких оснований для классификации, выбрал те духовные способности, которыми мы пользуемся при разработке научных вопросов; естественно, они могли быть только теоретическими способностями, интеллектуальными деятельностями различных родов. Следовательно, вопрос о классификации наук переносится в психологию.
Психология знает три главных формы интеллектуальных деятельностей: память, фантазию и рассудок, которые, хотя сами по себе и являются всегда неразлучно все вместе, однако, могут действовать при этом в различной степени. Поэтому у Бэкона мы и находим трехчленное деление наук. Памяти соответствует история, фантазии — поэзия, в которой Бэкон исключительно видит изображение познанного в созерцательных и символических формах; рассудку — совокупность объяснительных наук, называемых им одним именем «философия», в применении какового термина еще сказывается перешедшее из древности и до начала нового времени сохранившееся тождество философии и науки.
Таким образом, классификация Бэкона в несколько измененной форме сохранилась вплоть до начала XIX столетия. Однако, двойной недостаток, непосредственно присущий ее основному принципу, не мог долго оставаться скрытым. Первый недостаток состоял в том, что взятое из древней философии разделение наук сообразно духовным способностям в том субъективном смысле, какой придал ему Бэкон, заключает в себе одностороннюю оценку различных научных деятельностей. Это же необходимо порождает и дальнейшую ошибку — разделение друг от друга неразрывно связанного и соединение разнородного в одну область. Так, историю, во всяком случае, недостаточно определить как «науку памяти», между тем как история природы стоит в тесной связи с прочими естественными науками, а политическая, церковная история и история литературы — с другими науками о духе, как то: теологией, этикой и политикой; обе части так называемой истории в системе Бэкона едва ли имеют какое-либо иное отношение друг к другу помимо общего понятия, выраженного в слове «исторический процесс», т. е. последовательность известных событий. Помимо этого ошибка, вкравшаяся у Бэкона в главный принцип деления наук, вызвала еще и дальнейшие неправильности: при переходе к более частным подразделениям системы принцип деления изменяется, переходя частью в принцип деления по объектам, частью — по целям научного исследования.
Вундт В. Введение в философию
Нельзя упускать то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам. И немногим лучше отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установил, что Земля кругла и как следствие этого утверждал существование антиподов.
Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жестокими и опасными по причине учений и методов схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в порядок и придали ей форму науки, но и вдобавок еще добились того, что строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем следовало, с религией.
Сюда же (хотя и иным образом) относятся и рассуждения тех, кто не постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и рассудка и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают божественное и человеческое. Но в подобном смешении теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.
Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благочестия; при этом то, что было сказано в священных писаниях о божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более находчиво заключают, что если обычные причины не известны, то все можно легче приписать божественной длани и жезлу; и это они считают в высшей степени важным для религии. Все это есть не что иное, как "желание угождать Богу ложью". Иные опасаются, как бы движения и изменения философии не стали примером для религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как бы не было открыто в исследовании природы чего-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно у невежественных людей). Опасения этих двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над рассудком и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служанкой религии: если одна являет волю Бога, то другая -- его могущество. Ибо не ошибся тот. кто сказал: "Вы блуждаете, не зная Писания и могущества Бога", соединив и сочетав, таким образом, нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону.
Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и предположение невозможного. Даже разумные и твердые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки не способны пойти еще дальше.
А если кто-нибудь верит или обещает большее, то это считается проявлением бессилия и незрелости духа, так как это стремление, радостное вначале, становится тягостным в дальнейшем и заканчивается замешательством.
Но поскольку такого рода мысли легко завладевают достойными и выдающимися умами, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великому и прекрасному. Должно зорко наблюдать за тем, что светится надеждой и с какой стороны этот свет. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Нужно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее.
Поэтому-то мы теперь и должны сказать о надежде, тем более что мы не рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в систему , ибо это не только одна надежда, но и как бы само дело; однако, чтобы все стало легче, должно продолжить сообразно с нашим намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое место занимает обретение надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е. чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.
Начало же должно быть взято от Бога, ибо все совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который является творцом добра и отцом света. А в делах божественных даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном: "Царство Божие не приходит заметно"[38], происходит во всех больших делах божественного провидения. Все движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать из виду пророчество Даниила о последних временах мира: "Многие пройдут, и многообразно будет знание"[39], явно указывающее, что судьбой, т. е. провидением,
определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение через мир (который уже пополнен столькими дальними плаваниями или пополняется) и рост наук.
За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды, оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу неблагоразумного управления государством: "То, что в прошлом было наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести их к лучшему.
Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких лет владели истинным путем открытия и развития знаний и все же не смогли продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как если ошибка заключалась в выборе самого пути и труды людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его применении и приложении, а это допускает лекарство и лечение. Поэтому самое лучшее будет представить эти самые заблуждения. Все те ошибки, что были помехой в прошедшее время, суть лишь доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах.
Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей – опыта и рассудка.
До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля -- логикой, в школе Платона -- естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других -- математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует ожидать лучшего.
Фрэнсис Бэкон. Великое восстановление наук. Новый Органон