5646

Этот единственный на корвете «вольный», как зовут матросы всякого невоенного, был адмиралтейский лакей Васька, продувная бестия из кронштадтских мещан, ходивший с адмиралом во второе кругосветное плавание, порядочно-таки обкрадывавший своего холостяка барина и пускавшийся на всякие обороты. Он давал гардемаринам под проценты деньги, снабжал их по баснословной цене русскими папиросами и вообще был человек на все руки.

При виде адмиралтейского камердинера с металлическим кувшинчиком в руке все приятные воспоминания и вообще неслужебные мысли разом выскочили из головы Владимира Андреевича, лицо его тотчас же приняло тревожно-озабоченное выражение и взгляд сделался более ошалелым.

-Васька! – тихо окликнул он адмиралтейского камердинера, когда тот был у мостика.

Васька галантно приподнял с черноволосой кудластой головы красную шелковую жокейскую фуражку – предмет его особенного щегольства перед баковой аристократией – и приостановился, зевая и щуря на солнце свои бегающие, как у мыши, плутовские карие глаза.

-Встал? – беспокойно спросил Владимир Андреевич…

-Встает… Только что проснулся. Сейчас бреемся. Вот за горячей водой иду! - развязно отвечал Васька, взглядывая на вахтенного начальника со снисходительной улыбкой, которая, казалось, говорила: «И чего ты так боишься адмирала?» - И, словно желая успокоить Снежкова, прибавил фамильярным тоном:

-Раньше как через полчаса, а то и час он не выйдет, Владимир Андреевич. При качке-то скоро не выбреешься, какой ни будь нетерпеливый человек.

И Васька направился далее, умышленно замедляя шаги.

«Я, дескать, не очень-то спешу для адмирала, которого вы все боитесь!»

Владимир Андреевич немедленно засуетился. Он первым делом озабоченно поднял голову, взглядывая на верхние паруса. Теперь ему казалось,

91

что марсели и брамсели не вытянуты как следует, и он скомандовал подтянуть шкоты. А затем понесся на бак осмотреть кливера.

(по К. Станюковичу)

15

Семенов был третий тип училищный, созданный тою же бурсацкою администрацией. Товарищество сегодня огласило его фискалом.

Начальство понимало, что через свое педагогическое устройство бурсы оно не достигло цели, но вместо того, чтобы отказаться от училищных порядков, оно пошло по пути нелепостей далее. Явилось новое должностное лицо

– фискал, который тайно сообщал начальству все, что делалось в товариществе. Понятно, какую ненависть питали ученики к наушнику; и действительно, требовался громадный запас подлости, чтобы решиться на фискальство. Способные и прилежные ученики не наушничали никогда, они и без того занимали видное место в списке; тайными доносчиками всегда были люди бездарные и подловатенькие трусы; за низкую послугу начальство переводило их из класса в класс, как дельных учеников, которые за взятку начальнику, по родственным связям, по протекции, а тем более за фискальство занимали не свое место в списке. Кроме того, ученики вполне справедливо были уверены, что наушник переносил не только то, что в самом деле было в товариществе, но и клеветал на них, потому что фискал должен был всячески доказать свое усердие к начальству. Но когда он передавал инспектору или смотрителю даже правду, и тогда он возбуждал в классе ненависть и злобу: например, дети собираются устроить попойку, оторвать хвост экономской свинье, улизнуть к знакомой прачке или чем иным развлечься, и вдруг инспектор, предуведомленный заранее, вместо развлечения драл их не на живот, а на смерть. Правда, в большинстве случаев, при непобедимом упорстве бурсаков, доносы не вели к наказию, но начальство из доносов все-таки умело сделать полезное для себя употребление. Как объяснить, отчего инспектор за одинаковое преступление двоих учеников наказывал неодинаково? Это большею

92

часть объяснялось тем, что на ученика, сильно наказанного, были доносы через фискалов. Начальство особенно не терпело тех лиц, которые ненавидели и преследовали наушников. Вся ябеда, добытая через наушников, вносилась

вчерную книгу. Эта книга имела огромное значение при переводе из класса

вкласс; тогда многим неожиданно вручались волчьи паспорты: это те же титулки, только с отметкою в них о дурном поведении; такие титулки объяснялись единственно черною книгою.

Семенов чувствовал, но страшно верить ему было, что товарищество догадалось, что он фискал. Он ясно заметил, что с ним никто не хочет слова сказать, а первой мерой против наушников было молчание: целый класс, а иногда все училище соглашалось не говорить ни слова, исключая брани, с фискалом. Положение ужасное: жить целые недели среди живых людей и не услышать ни одного приветливого звука, видеть на всех лицах отталкивающее презрение и отвращение, вполне быть уверенным, что никто ни в чем не поможет, а напротив – с радостью сделает зло… И действительно, фискал становился в товариществе вне покровительства всяких законов: на него клеветали, подводили под наказания, крали и ломали его вещи, рвали одежду и книги, били его и мучили. Иное поведение относительно фискала считалось

бесчестным.

Но начальство все-таки напрасно развратило навеки несколько десятков человек, сделав из них наушников: училищная жизнь развивалась в своих нелепых формах, и товарищество делало что хотело.

(по Н. Помяловскому)

16

Стало в третий раз смеркаться, Надо младшему сбираться; Он и усом не ведет, На печи в углу поет

Изо всей дурацкой мочи: «Распрекрасные вы очи!»

93

Братья ну ему пенять, Стали в поле прогонять, Но сколь долго не кричали, Только голос потеряли: Он ни с места. Наконец Подошел к нему отец, Говорит ему: «Послушай, Побегай в дозор, Ванюша. Я куплю тебе лубков, Дам гороху и бобов».

Тут Иван с печи слезает, Малахай свой надевает, Хлеб за пазуху кладет, Караул держать идет.

Ночь настала; месяц всходит; Поле все Иван обходит, Озираючись кругом,

Исадится под кустом; Звезды на небе считает Да краюшку уплетает.

Вдруг о полночь конь заржал… Караульщик наш привстал, Посмотрел под рукавицу

Иувидел кобылицу. Кобылица та была Вся, как зимний снег, бела, Грива в землю, золотая,

В мелки кольца завитая. «Эхе-хе! Так вот какой

94

Наш воришко!.. Но постой, Я шутить ведь не умею. Разом сяду те на шею. Вишь, какая саранча!» И, минуту улуча, К кобылице подбегает,

За волнистый хвост хватает

Ипрыгнул к ней на хребет – Только задом наперед. Кобылица молодая, Очью бешено сверкая, Змеем голову свила

Ипустилась, как стрела. Вьется кругом над полями, Виснет пластью надо рвами, Мчится скоком по горам, Ходит дыбом по лесам, Хочет силой аль обманом

Лишь бы справиться с Иваном. Но Иван и сам не прост – Крепко держится за хвост. Наконец она устала.

«Ну, Иван, - ему сказала, - Коль умел ты усидеть, Так тебе мной и владеть».

(по П. Ершову)

17

95

Пепе – лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пестрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, темная от солнца и грязи.

Он похож на сухую былинку, - дует ветер с моря и носит ее, играя ею, - Пепе прыгает по камням острова, с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льется его неутомимый голосишко:

Италия прекрасная, Италия моя!..

Его все занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чакенной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, которому упрямо, но безутешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.

-Какое лицо! – говорит Пепе товарищам, указывая всевидящими глазами на немца, надутого важностью до такой степени, что у него все волосы дыбом стоят. – Вот лицо, не меньше моего живота!..

Скучно, ногами, похожими на ножницы, шагает англичанин, - Пепе впереди его и напевает что-то из заупокойной мессы или печальную песенку…

Товарищи Пепе идут сзади, кувыркаясь от смеха, и прячутся, как мыши, в кусты, за углы стен, когда форестьер посмотрит на них спокойным взглядом выцветших глаз.

Множество интересных историй можно рассказать о Пепе.

Однажды какая-то синьора поручила ему отнести в подарок подруге корзину яблок своего сада.

-Заработаешь сольдо! – сказала она. - Это ведь не вредно тебе…

Он с полной готовностью взял корзину, поставил ее на голову себе и пошел, а воротился за сольдо лишь вечером.

96

-Ты не очень спешил! – сказала ему женщина.

-Но все-таки я устал, дорогая синьора! – вздохнув, ответил Пепе. – Ведь их было более десятка!

-В полной до верха корзине? Десяток яблок?

-Мальчишек, синьора.

-Но – яблоки?

-Сначала – мальчишки: Микеле, Джованни…

Она начала сердиться, схватила его за плечо, встряхнула:

-Отвечай, ты отнес яблоки?

-До площади, синьора! Вы послушайте, как я хорошо вел себя: сначала

явовсе не обращал внимания на их насмешки – пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я все стерплю из уважения к синьоре, - к вам, синьора. Но когда они начали смеяться над моей матерью, - ага, подумал я, ну, это вам не пройдет даром. Тут я поставил корзину и – нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко я попадал в этих разбойников, - вы бы очень смеялись!

-Они растащили мои плоды?! – закричала женщина.

Пепе, грустно вздохнув, сказал:

- О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о стены, а остальны мы съели, после того как я победил и помирился с врагами…

(по М. Горькому)

18

Однажды мне довелось бывать на Северном Урале. Я сидел на каменной осыпи одного из отрогов.

Осыпь эта оканчивается взлетом иссеченных ветрами сопок. Валуны кругом величиной с дома, на сопках лежит снег. А на высыпке мелкого камешника, возле маленькой, но уже по-старушечьи скрюченной пихточки я вижу три крупных багрово-розовых цветка.

97

Внизу, на склонах Урала, растут они выводками, корней по тридцать, голова к голове, лист в лист. И цветы там яркие, с желтыми зрачками. В народе их называют марьины коренья.

Как же попали они сюда? Каким ветром занесло в безжалостные осыпи, в студеное поднебесье их тяжелые семена? Может, птица в клюве принесла? Может, лось в раскопытье?

Стебли их тонки, и листья у них будто из жести, и побагровели эти листья на срезах от стужи.

А цветы?

До чего же мудра жизнь! Венцы цветов прикрыты, и желтых зрачков не видать. Цветы стоят, как детишки в ярких шапочках с завязанными ушами, и не дают холоду сжечь семена. И лепестки у цветов с проседью, и мясисты они, толсты. Вся сила этого цвета идет на то, чтобы сберечь семена, и они не откроются во всю ширь, не зазеваются на приветливо сияющее солнце. Они не доверяют этому солнцу. Они слишком много перенесли, прежде чем пробудились от зябкого сна среди голых, прокаленных стужею камней.

Пройдут годы, и плеснут на осыпи всполохи ярких, багровых цветов. А пока их здесь всего три, мужественных, непокорных цветка, и в них залог будущей красоты.

Я верю, что они выживут и уронят крепкие семена свои в ручейки, а те занесут их меж камней и найдут им щелку, из которой идет хотя и ощутимое, но теплое дыхание земли. Я верю в это, потому что лет восемьдесят назад здесь не было ни одного деревца. А сейчас в распадках низкие, полураздетые, но сплошные леса. Низкие, почти нагие деревья, такие крепкие, что корни их раскалывают камень. Деревья ведут постоянное, тяжелое наступление и закаляются в вечном походе. Иные из них падают, умирают на ходу, как в атаке,

авсе-таки они идут. Идут вперед и вперед!

Аследом за лесом летят птицы, идут звери, идет новая жизнь, и вместе с нею идут эти багрово-розовые цветы с работящими корнями и живучим семенем. И все эти светящиеся внизу на полянах бледными лампадами купав-

98

ки, желтые лютики и уверенные в себе подснежники с восхищением глядят на нездешних жителей, на трех разведчиков, как бы наполненных живою, горячею кровью. Пусть не остынет алая кровь в тонких жилах цветов!

(по В. Астафьеву)

19

В той стороне, где плавала днем лодка в синих волнах, небо высветилось, резко очертив горизонт. Северный край неба замерцал, зашевелился, стальные полосы покатились по нему, и чудилось, что они вот-вот тонко зазвенят. Позари заиграли – северное сияние. Значит, в Ледовитом океане была еще зима, льды там горами дыбились, и оттуда, из безлюдных краев, из северной ночи, летел безмолвный яркий привет.

Все ребятишки высыпали из детдома. Запрокинув лица, они смотрели в небо.

Всякий раз сияние было ново, всякий раз наполняло оно душу трепетом и захватывающим ожиданием чуда. Хотелось ребятам запомнить все, унести эти позари, волшебное ощущение, возникающее от колдовства их, навсегда с собою.

Да разве запомнишь? Разве унесешь?

Небо каждую минуту менялось. Оно безудержно щедро, ярко и волшебно. По нему плещутся бесшумные волны, отливая зеленью и бархатистой синевой. А над краем земли мраморные колонны встают, и все небо вокруг расстилается блестящими плитами. По плитам раскатываются льняные и ржаные снопы, струятся многоцветные шелка, и огромные прясла из алмазного частокола поднимаются звеньями у горизонта.

Вспомнится, может быть, детдомовской девчонке этот раскатившийся от одного и до другого края неба узорчатый половик в тот момент, когда она ступит в избу жениха на свадебную, праздничную, дорожку. И эта алая лента с прожелтью, что змеится над самым лесом, дышит холодным пламенем, заа-

99

леет перед ее глазами, когда нареченный вплетет ей в волосы ленту грубоватыми и трепетными руками.

А может, этот многорядный строй стальных штыков, сейчас вот только остро проткнувший красное живое полотнище, воспрянет в памяти бойца, и в грозном солдатском строю на мгновение увидит он себя малого, голоухого в этом призрачном и сказочном далеке.

(по В. Астафьеву)

20

Когда по телевидению был премьерный показ сериала «Идиот», то одноименный роман Достоевского вышел во многих магазинах на первое место по продажам, обойдя популярных западных авторов и отечественное «легкое чтиво». Факт вроде отрадный, но, если взглянуть на него с другой стороны, есть повод и призадуматься: это значит, что множество людей без помощи ТВ, возможно, так и не собрались бы почитать оригинал, и при этом не имели книгу дома или у родственников. В наш информационный век электронные СМИ – телевидение, Интернет – могут играть как разрушительную, так и созидательную роль, все дело в том, в чьих руках это влиятельное орудие, что и, главное, как говорят авторитетные люди с экрана.

Именно поэтому любой публичный политик должен сознавать, что за его речью постоянно следит независимый оценщик. Это – граждане России, народ, в каком бы качестве он ни выступал по отношению к представителям власти: в роли избирателя или налогоплательщика, внимающего или требующего. И по каждому выступлению он судит обо всех, кто руководит страной и кому он вверил свою судьбу. Конечно, общая вина и беда политиков в том, что этот вердикт далеко не всегда бывает положительным, хотя ежедневное пребывание в «секторе обстрела» наших цепких СМИ все же делает свое дело: за своей речью стараются следить, хотя и не всем суждено стать авторами легендарных афоризмов. Глубоко убежден, что закрытость политика вредит прежде всего ему самому: и воплощению его амбициозных карьерных

100