из электронной библиотеки / 56111825862899.pdf

модели анализа генеалогии власти, власти-знания, дискурса, управленчества, главной чертой которой можно назвать децентрированность46. А. Дьяков в своем анализе фукианской мысли говорит также о номадичности субъекта у Фуко, постоянно смещающемся, маргинальном, существующем в «зазорах» между дискурсами47. Отметим еще раз, что в случае Фуко это сознательная стратегия, вытекающая из теоретических изысканий, определения механизмов власти, выявления диспозитива48 и политической практики, что можно назвать единой практикой сопротивления микровласти или неявному насилию49.

Вопрос 4. Контексты: антропологический проект Ж. Делеза – микрофизика власти.

Жиль Делёз интересен своими антропологическими идеями в их неразрывной связи с проблемой власти.

Как нам кажется, в этом вопросе Делёз был даже более радикален, нежели Фуко (несмотря на отсутствие таких ярких фактов политической биографии). Фуко в анализе техник власти и знания искал возможность субъективации вне насилия, власти как амбивалентности негативного и позитивного, насилия и управления. Отсюда и неоднозначность и неявность насилия в его работах, хотя они всегда остаются как бы «за» понятием власти и управления, остаются скрытыми, недосказанными, а понятие управления двойственным50. Делёз «впускает» насилие в свою концепцию вместе с психоанализом и отдает ему весомое место. Насилие и субъективность не только связаны, но имманентны. Поскольку субъект у Делёза есть «желающий субъект».

Концепт желания понимается как механический процесс, процесс производства51. Желание первично по отношению к субъекту, поскольку он производится потоком желания, собирается на его «поверхности» как и целый ряд других машин: «… не желание находится в субъекте, а машина в желании, тогда как остаточный субъект – с другой стороны, рядом с машиной, на ее периферии, как паразит машины, добавочная часть позвоночно-машинного желания»52. Желание оформляется в машины двух порядков, «молекулярного», собственно сами «желающие машины», и «молярного», машины второго порядка, отчужденного желания абстрагированного от непосредственного потока. Молярность и молекулярность противоположны

46Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011. – С. 173-175.

47Дьяков А.В. Мишель Фуко и его время. – СПб., 2010. – С. 494-495.

48См. некоторые аспекты близкие нам в статье: Подорога В. Власть и сексуальность (тема диспозитива у М. Фуко) // Синий диван. – №12 – М., 2008. – С. 34-48.

49Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород. – Белгород: Издательский дом «Белгород»,

2013. – С.220-228.

50Этот аспект делает явным обращение к идеям о суверенитете и власти В. Беньямина, К. Шмитта или Ж. Батая, которые показывают связь власть – насилие.

51Это отлично от понятия влечения в психоанализе, но есть активная практика противодействия репрессивности классического психоанализа и сближение с марксизмом. См.: Дьяков А.В. Феликс Гваттари: Шизоанализ и производство субъективности. – Курск, 2006. – С.53-54.

52Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, 2007. – С.450.

по своему объекту (макро и микро):«…настоящее различие проходит между молярными машинами, с одной стороны, - будь они общественными, техническими или органическими – и, с другой стороны, желающими машинами, которые относятся к молекулярному порядку. Вот что такое желающие машины – формирующие машины, сбои которых тоже функциональны, а их функционирование не отлично от их формирования…»,но и по режиму функционирования, обработки желания53. Если первый связан с кодированием, захватом желания, то второй с раскодированием, уклонением от захвата. Машины, которые сами являются сборками желания, собираются, стыкуются, дополняют друг друга в машинах все большего порядка. Они надстраиваются над субъектом как желающей машиной, осуществляя захват желания, которое казалось бы инвестирует в собственное подавление: «… желающие машины, существующие в качестве частичных объектов, претерпевают две тотализации, первая из которых осуществляется, когда социус наделяет их структурным единством, которое обеспечивается символическим означающим, действующим как отсутствие или нехватка в отправной системе, а другая – когда семья навязывает им личностное единство вместе с воображаемым означаемым, которое распределяют, «вакуолизируют» нехватку в конечной системе: два захвата машин – сначала свою артикуляцию им навязывает структура, а затем свои пальцы в них запускают родители»54. Однако речь здесь не столько о желании как влечении к смерти, абстрактному импульсу насилия, а о машинности желания, существующем в режиме функционирования – поломки самой машины, а также захвата – ускользания, где захват и есть подавление как нормирование, социализация, а также более явные феномены принуждения как заточения и наказания.

Другой тезис Делёза состоит в том, что «человек – сегментарное животное»55. Человек наследует сегментарность у страт его образовывающих. Человек «скомпанован» стратами, которые сегментарны. Так пространство жизни представляет собой некую множественность, состоит из сегментов, дом из комнат, город из улиц, кварталов и так далее, поскольку мы можем найти примеры в любом «поле», социальном, политическом, экономики, прочего. Важен принцип, устройство сегментации или характер связи между сегментами56. По Делёзу сегментация разворачивается бинарно. Причем эти системы связи проницаемы друг для друга, они взаимоналагаются, взаимопересекаются. Непосредственная ткань жизни «усваивает» их все, поскольку линеарность наследования пронизана циркуляцией расширяющейся принадлежности-идентичности и бинарным означиванием гендерного пространства. Все это есть некая иерархия «схватывания»

53Там же. – С. 451.

54Там же. – С. 485.

55Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 341.

56Сегменты как концепт «работают» в достаточно узком поле, определяемом с позиции оптики разделения и связывания некоего множества, его организации в пространстве. Сегмент вне этого пространства конвертируем в цепь других «означающих» множества, которым принадлежат единичности, машины желания, точки сборки…

сегментов и распределения, в чем то похожей на генеалогию фуколдианского анализа власти, в данной аспекте еще и своей историчностью57, которая, впрочем, присутствует скорее как фон, некое полотно, позволяющее опереться взгляду, оттолкнуться, чтобы заглянуть не вовне, а в-нутрь. История несет в себе свою противоположность, собственно саму логику сегментации, которая изменяется от примитивной «сегментарности многозначного кода», сегментарности «гибкой», к сегментарности современности – жесткой. Если первая фундирована родом и территорией, представлена системами родства (происхождения), территорией, то вторая связана с государством, производящим и навязывающим «собственную сегментарность»58. Иначе говоря, современность связана с более «плотным» захватом или более «жесткой» сегментарностью, которая обусловлена целым рядом трансформаций. Касательно бинарной сегментации связанной с появлением дуальных машин, в противовес более ранним, не являющихся бинарными: «В первобытных обществах бинарные оппозиции… весьма сильны, но они, повидимому, вытекают из машин и сборок, которые сами не бинарны… Напротив, особенностью современных обществ, или, скорее, Государства, является введение собственно дуальных машин, функционирующих как таковые и действующих одновременно благодаря дву-однозначными отношениями, а последовательно – благодаря бинарным выборам… Повидимому, современные общества подняли дуальную сегментарность до уровня достаточной организации»59. Если иллюстрировать это на примере деления мужское – женское, то бинарная сегментация древности действительно выглядит произвольной, поскольку мифическая генеалогия в соей исходной точке не знает дуальности, мифический первопредок един.

Современность же изначально основывается на дуальном делении предустановленным естественными причинами (половая принадлежность) и поддерживаемым социальными характеристиками (гендер). Произошел своеобразный предустановленный «захват» субъективности и его критика в виде гендерной теории только подтверждает его действенность и репрессивный, насильственный характер. Сходным образом Делёз характеризует циркулярную сегментарность, которая в своем «примитивном» типе сохраняет гибкость за счет отсутствия единого центра, одной точки пересечения или резонанса, а в «современном» выстраивается жесткая конструкция концентрических кругов по модели паноптикума60. Здесь возникает не только пересечение кругов и их наследование, но соподчинение, действительно жесткая связь передачи сегмента без возможности его выпадения из системы надзора61. Множество центров власти объединяются в один, происходит унификация власти и естественное усиление контроля, что

57В других случаях метод Делеза и Гваттари подчеркнуто транстемпорален.

58Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 343.

59Там же. – С. 344.

60Можно сказать практически естественным образом здесь напрашивается параллель с фуколдианским концептом паноптикума из работы «Надзирать и наказывать». Пространственные концепты Делеза располагают к этому и, как нам кажется, позволяют в некотором роде визуализировать сегментарность.

61Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 344-345.

отражает целый ряд различных феноменов, которые можно отнести к круговой сегментарности. Так обращаясь к исследованиям Фуко это сохранение некоторой автономности дискурсов безумия с их встраиванием в систему власти в классическую эпоху62 или взаимоналожение разнородных практик в единой практике субъективации как заботы о себе63, резонанса светской власти, экономики и религии в феноменах антипастырства, кристаллизующихся в стратегии микровласти64.

Те же примеры применимы и в отношении динамики линейной сегментации, переходящей к нормированию, эквивалентности, переводимости одного сегмента в другой: «… с точки зрения линейной сегментарности, можно было бы сказать, что каждый сегмент оказывается очерченным, исправленным, однородным – что касается него самого, а также по отношению к другим сегментам. Не только у каждого сегмента есть своя единица измерения, но существуют также эквивалетность и переводимость таких единиц между сегментами»65. Иначе говоря, глобальное отличие «примитивного» «гибкого» типа сегментации от «жесткого» «современного» в наличии и возможности сверхкодирования, организации сегментов, «почва» и «кровь», территория и род сменяются нацией-государством, классом, религией на основе абстрактного кода, продукта абстрактной машины, которая различна в первобытности и современности66.

Причем отношения между «гибкой» и «жесткой» сегментарностью не являются отношениями преемственности или смены, поскольку их отношения не сводимы к противопоставлению по линии раньше – позже. Это порядок совпадения и проникновения, диахронического и топологического резонанса. «Гибкое» и «жесткое», равно как «молекулярное» и «молярное» не противопоставляются, а «перепутываются» Делёзом, что в отношении политики позволяет сделать вывод о том, что политика это «сразу и макрополитика, и микрополитика»67. Насилие также не раскладывается по линии молярного и молекулярного. Было бы ошибкой считать, что план молекулярности его избегает или свободен от него.

И Фуко в своем анализе микрополитики, и Делёз показывают, что насилие может возникать и на микроуровне, уровне желания. Микрофашизм, подавление желания, его репрессия для Делёза обусловлены не столько самим желанием, и в этом Делёз и Гваттари оппонируют Фрейду, сколько необходимостью, имманентностью его сборки. Подобно тому, как у Лакана желание уже структурировано в языке, а у Фрейда прошло «школу» комплекса, у Делёза желание нет вне сборки, машинного «монтажа». Отличие в потенциальной возможности нерепрессивной сборки, пространства

62Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – М., 2010.

63Фуко М. Герменевтика субъекта. – СПб., 2007.

64Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011.

65Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 346.

66См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма.

– М., 2001.

67Там же.

детерриторизации, линий ускользания, открывающих путь свободы от насилия. По крайней мере, концептуально, вне жестких дихотомий означающего – означаемого или эдипова треугольника.

В этом аспекте шизоанализ как метод обращения с желанием по мысли его авторов претендует как раз на избегание насилия68. Более сложен вопрос о желании и его трактовке, избегает ли оно амбивалентности, определенной Фрейдом в категориях Эроса и Танатоса. Делёз в «Тысяча плато» ставит вопрос несколько иначе, почему желание желает собственного подавления69. Вопрос языка, определения здесь важен, поскольку необходимо установить равнозначность подавления и насилия или власти и насилия. По крайней мере, ранее нас устраивала их родственность в самом широком смысле до тех пор, пока мы не сталкиваемся в ряду «микровласти», «макровласти», принуждения, «микрофашизма», «центров власти» с более конкретным и более «близким» концептом «машины войны». Последняя одна из множества машин у Делёза и Гваттари, которые своеобразным образом «надстраиваются» над желанием, организуют его. Повторимся, что желания без машинной обработки или сборки не существует, оно всегда уже собрано. Но, несмотря на это желание реально именно в своих микро-проявлениях, хотя обнаруживается не в них, а в сегментах, сборках, машинах или индексах. Делёз так описывает двойственность желания-потока и сегмента: «О чистом потоке можно сказать, что он абстрактен, хотя и «дифференцирован». Верно, что мы схватываем поток и его кванты только через индексы сегментированной линии; но, напротив, и линия, и индексы существуют лишь благодаря омывающему их потоку»70. И здесь напрашивается явная параллель с общей для психоанализа идеей вектора желания, а именно влечения к смерти, или в другой интерпретации инвестирования желания в обратное жизни, небытие. Другая напрашивающаяся вариация в купировании желания и насилии как следствии фрустрации. Однако, независимо от приведенных нами вариаций схема остается линейной, где вектор-поток желания имеет два разнонаправленных направления – бытие и небытие, жизнь и смерть, а насилие есть собственно пунктуации в негативной части этого вектора. Здесь максимум насилия есть смерть или небытие, движение к которому может носить различный характер или иметь разную внутреннюю механику, например диалектическую у Гегеля и Маркса или напряжения-разрядки у Фрейда.

Общим остается сам вектор или генеральная диспозиция, которую мы позволим себе обозначить как «классическую» или бинарную. И ей как раз противостоит общая концепция желания Делёза и его диспозиция насилия. Дело в том, что они цикличны и в этом их принципиальное отличие. Поток желания по Делёзу и Гваттари представляет собой не линию, а окружность71,

вкоторой поток, состоящий из квантов желания сегментируется, оформляется

влинии, прерывается центрами власти при этом двигаясь от положительного

68Дьяков А.В. Феликс Гваттари: Шизоанализ и производство субъективности. – Курск, 2006.

69Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 352.

70Там же. – С. 358.

71См. схему Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С.358.

полюса к отрицательному. Желание предполагает как кодирование, так и ускользание от кода, мутацию, амбивалентный процесс территоризации/ретерриторизации и детерриторизации. Захвата и освобождения желания в ризоматичных отношениях. Собственно в них как раз и теряются противостояния, позволяющие обнаружить насилие в линейной диспозиции, как то легитимное – нелегитимное или более фундаментальное и метафизичное свобода – принуждение. Совпадение макрополитики и микрополитики, этих двух планов в широком смысле переспективы Фуко – Делёза демонстрируют ограниченность подобной бинарности (бинарной диспозиции). Речь не только о совпадении, но взаимодействии по типу ризомы, которое предполагает возможности противопоставления, соседства, наложения и совпадения. Об этом писал Вальтер Беньямин как о противоречии «классического» понимания насилия, взятого в координатах дозволенного и запретного, а также цели. В плане диспозиции вектор «сворачивается» в окружность, если внести сакральное измерение. Поскольку небытие и смерть как максимум насилия ведут к освобождению, то рушится сама концепция насилия, построенная на бинарных противоречиях бытия – небытия. Впрочем, в концепции Делёза насилие предстает вне категории сакрального. Можно говорить о насилии как о кодировании, разрезании потока желания сегментом, машиной, но поскольку эта процедура неотделима от ускользания, это насилие всегда «оставляет» возможность сопротивления. Видимо по причине этой двойственности, Фуко предпочитает говорить об управлении.

Остается вопрос о машине сверхкодирования, которая производит и воспроизводит сегменты и в отношении насилия вступает в отношения некоего принуждения, опять-таки во всей двойственности перспектив ускользания72. Она кодирует кванты желания, оформляет поток в линии, которые Делёз определяет как три: «… 1) относительно гибкая линия переплетенных кодов и территориальностей… 2) жесткая линия, осуществляющая дуальную организацию сегментов, концентричность кругов в резонансе и обобщенное сверхкодирование… 3) одна линия ускользания или несколько, маркированных квантами и определяемых декодированием и детерриторизацией…»73. Механизм захвата или «центр власти» включает три зоны, которые показывают всю двойственность, о которой мы говорили выше, поскольку первая зона, «зона могущества», распространяется на макроуровень и соотносится с жесткой линией, вторая «зона неразличимости» охватывает микроуровень, микрофизику власти, а третья образована квантовым измерением желания и является «зоной бессилия»74. В этой градации первая линия вполне соотносима с первой диспозицией в определении насилия, поскольку жесткий бинарный код работает на этом уровне и позволяет детектировать насилие на уровне Государства. Классический психоанализ,

72Делёз и Гваттари пишут об абстрактной машине как механизме кодирования и декодирования, захвата и освобождения желания. См.: Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. –

С. 366-367.

73Там же. – С. 364-365.

74Там же. – С. 372.

направленный на поиск насилия «в-себе», соотносим со второй линией. Третья же есть концепция неочевидного насилия и практик ускользания и сопротивления Фуко – Делёза, если рассматривать концептуальный план. В содержательном отношении, как показал Делёз, они соотносимы и важно «изучить опасности на каждой линии». Так для молярной линии это страх.

Как показал Фуко, государство эволюционирует в сторону систем безопасности, которые обеспечиваются страхом, равно как и предыдущие. Представленная нами бинарная диспозиция в определении насилия также опирается на страх, который действует как сила отталкивания от предела и одновременно максимума насилия. Собственно страх в терминах Делёза и есть необходимый резонанс, запускающий механику бинарности. Другая опасность – ясность, возникающая на молекулярном уровне. Для Делёза это ясность Эдипа, формирующего микрофашизм закона75. Это интериоризация принуждения, когда насилие из внешнего становится внутренним. Насилие в обличье вины и запрета. Власть как опасность объемлет оба уровня, поскольку основывается на захвате молекулярного и перевода его в молярное состояние76. Здесь желание кодируется, захватывается и удерживается. Это удержание, создание «пустоты» локальности Делёз связывает с тоталитаризмом. Но как нам кажется это вполне отождествимо и с терроризмом, который как акт власти связан с таким мгновенным удержанием потока желания, изъятием жизни в мгновенном акте уничтожения. И наконец, сугубо молекулярный уровень и наиболее интересный как для Делёза, так и для нас, поскольку он связан с линией ускользания и предполагаемой невозможностью сопряжения с ней насилия. Здесь поток сталкивается не с купированием, как неким подобием фрустрации, потерей объекта желания, или сверхкодированием, удержанием желания. Угроза в принципиально ином: «… пусть линия ускользания преодолевает стену, пусть она выходит из черных дыр, но вместо того, чтобы соединиться с другими линиями и увеличивать каждый раз собственные валентности, она поворачивается к разрушению, к чистому и простому уничтожению, к страсти уничтожения»77. Делёз подчеркивает, что подобное не является влечением к смерти. Само желание не имеет влечения, а только собрано подобным образом. Это извращение мутации желания. «Неудача» мутации или его «падение», которое собирается машиной войны уже не в линию ускользания, а в «линию уничтожения». Машина войны здесь действует также против самой себя на молекулярном уровне, теряя позитивное измерение, равно как сходным образом организуется сборка желания на молярном уровне государства, его институтов и прочего.

На этом уровне война и машина войны различаются Делёзом и Гваттари. Их концепция изложена в следующих тезисах: «То, что мы называем военным институтом, или армией, – это вовсе не машина войны сама по себе, а форма, под которой она присваивается Государством. Чтобы ухватить

75Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 375.

76Там же. – С. 376.

77Там же. – С. 377.

парадоксальный характер такого предприятия, нужно мысленно пересмотреть всю гипотезу целиком: 1) машина войны – это такое изобретение кочевников, какое имеет войну не в качестве первой цели, а в качестве вторичной, дополнительной или синтетической цели в том смысле, что она побуждает разрушать те форму-Государство и форму-город с которыми сталкивается; 2) когда Государство присваивает машину войны, последняя, очевидно, меняет природу и функцию, поскольку позже направляется против кочевников и всех разрушителей Государства или же выражает отношения между Государствами…; 3) именно после того, как машина войны, таким образом, присваивается Государством, оно стремится к тому, чтобы принять войну за свою непосредственную и первую цель… Короче, именно в то самое время, когда аппарат Государства присваивает себе машину войны, машина войны принимает войну за цель, а война становится подчиненной целям Государства»78. То есть война есть «неудача» машины войны, которая подобно любой другой машине кодирует поток, но также его декодирует. Государство стремится избежать последнего в своей попытке сверхкодирования, нормирования желания. Возникающая связка государства и машины войны, несмотря на симбиотичность возникшего состояния, сохраняет противоречие как угрозу революции или уничтожения государства, но также опасность тотальной войны, которая представляет собой принципиально иное, прерывание мутации, потока желания или борьбу с самой жизнью, которую Э. Фромм точно назвал насилием ради самого насилия.

Самоубийство желания есть насилие во всей его безусловности, насилие освобожденное от своей связи с позитивным. В терминах самого Делёза это насилие и есть самое элементарное, ясное, поскольку хаосмос или универсум множественности желания снят. При этом возможность сопротивления насилию или микровласти всегда сосредотачивается в возможности линий ускользания, неучтенности социусом-скриптором тех, кого Делёз называет «пассажир без места».

Фундаментальное противостояние ускользания и захвата желания, сопротивления насилию, дополняет диспозицию насилия (диспозицию множественности) антропологическим измерением, населенным фигурами параноика и шизофреника79. В «Анти-Эдипе» эти фигуры представляют разные способы инвестирования желания, в «Тысяча плато» разные планы сборки. Причем ризоматичность связки молярное – молекулярное оставляет не только возможность, но реальное пространство для сопротивления насилию, будь оно принуждением государства, нормированием, биополитикой или микрофашизмом как насилием над собой.

Это именно пространство в том смысле, что существует принципиальное различие сопротивлению насилию на уровне молярных и молекулярных множеств, в пространстве линейной диспозиции насилия и множественной. Здесь Делёз различает фигуры шизофреника и

78Там же. – С. 707.

79Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, 2007. – С. 440-441.

революционера, говоря о них следующее: «Вся разница в том, что один ускользает, убегает, а другой умеет заставлять ускользать то, от чего он ускользает, прорывая трубу с нечистотами, устраивая потоп, освобождая поток, перекраивая шизу. Шизик – это не революционер, однако шизофренический процесс… это потенциал революции»80. Сопротивление революционера насилию не просто порождает насилие, но очевидно им является. Оно «раскладывается» по вектору легитимное и не легитимное, но только в диспозиции множественности или плане молекулярности сопротивление не является насилием и не вызывает его, поскольку субъект сопротивления не схватываем, не определяем жестким бинарным кодом, подобно свето-водо-звуко-непроницаемому Шалтаю-Болтаю8182.

Вопрос 5. С. Жижек и Дж. Агамбен: человек и власть сегодня.

В такой функциональности насилие раскрывается именно как символическое насилие, более глобальное по отношению к обозначенным связкам насилия – дискурса и насилия – коммуникации. С. Жижек предлагает ставить вопрос о насилии более радикально, ставя вопрос об имманентности насилия миру языка как «генерализации» или нормирования, как сегментации реальности и означивания: «… что если люди превосходят животных в своей способности к насилию именно потому, что они говорят? Как уже прекрасно знал Гегель, в самой символизации вещи, равной ее умерщвлению, содержится нечто насильственное. Это насилие действует на нескольких уровнях. Язык упрощает определяемую вещь, сводя ее к одной черте. Он расчленяет вещь, разрушая ее органическое единство, относясь к ее частям и свойствам как существующим самостоятельно. Он помещает вещь в область значения, которая в конечном счете является внешней по отношению к ней»83. Такое насилие в рамках структурного психоанализа определяется Жижеком как господствующее означающее, которое оформляет, структурирует символическое пространство субъекта, изначально «несимметричное», насильственное. Это не что иное как установление бинарного кода, который сам есть перво-насилие, он открывает возможность насилия, равно как и возможность его обнаружения. Над ним надстраивается то, что Жижек называет объективным насилием и субъективным насилием.

Мы находим мало смысла подробно останавливаться на критическом анализе этих форм насилия, по крайней мере, претендующих на всеобщность, отметим, что объективное насилие определяется С. Жижеком: «… именно организованная без всякого внешнего принуждения метафизическая пляска всесильного Капитала служит ключом к реальным событиям и катастрофам. В этом и заключается фундаментальное системное насилие капитализма,

80Там же. – С. 537.

81Делёз Ж. Логика смысла. – М., 1998. – С. 44-45.

82Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии // Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2013. – С.229-242.

83Там же. – С. 51.

гораздо более жуткое, чем любое прямое докапиталистическое социальноидеологическое насилие: это насилие больше нельзя приписать конкретным людям и их «злым» намерениям; оно является чисто «объективным», системным, анонимным»84. Причем стоит вести речь не только об абстрактном коде капитала и формах экономического принуждения, продуцирующих уже явное субъективное насилие, но также кодах легитимности, этики, знания. В свою очередь они являются неким неосознаваемым фоном для субъективного насилия, безошибочно распознаваемого как таковое. В своей основе неким исходным, архетипичным кодом субъективного насилия является распознавание свой – чужой внутри сложившегося поля объективного насилия.

Примером соотношения субъективного и объективного полей, планов насилия является понятие интерпелляции (окликания), которое Л. Альтюссер раскрывает в работе «Идеология и идеологические аппараты государства». В ситуации окликания, которую приводит Альтюссер, есть не только дискурсивное действие власти, но, прежде всего, распознавание виновности, априорное ее чувство85. Язык является условием, возможностью для возникновения властных отношений, которые обуславливают объективные в своей бессознательности пары виновности – невиновности или более общего, свой – чужой.

Эту пару не следует понимать упрощенно, в духе примитивного противостояния племен, чужим может стать и сам субъект, распознать чужеродность в себе. В категориях структурного психоанализа Ж. Лакана это противостояние неустранимо и конститутивно для субъекта, он конструируется в пространстве означающего или воображаемого и символического. В том числе можно говорить здесь не только об очевидности других субъектов или столкновении человека с человеком как субъективного насилия, но также о технике86.

Модуль 7. Актуальные проблемы современной политической антропологии.

Вопросы:

1.Власть и коммуникация в работах Н. Лумана.

2.Ж. Бодрийяр и его теория власти.

3.Д. Кампер – философия масс-медиа и проблема реализации власти.

Вопрос 1. Власть и коммуникация в работах Н. Лумана.

84Там же. – С. 15.

85Althusser, L. Ideology and Ideological State Apparatuses. In: Mapping Ideology. London. Verso 1994. – P. 130-

131.Цит. по: Жижек, С. Возвышенный объект идеологии. – М.: Изд-во «Художественный журнал». 1999. – С.

86Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии // Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2013. – С.251-253.