из электронной библиотеки / 56111825862899.pdf

культуры знает немало именно таких примеров. Более того, в это объяснение не вписывается автохтонный европейский терроризм, если использовать критерий социокультурный. В таком случае культурная общность и единство пространства-времени, смысла, ценностей ставит терроризм под вопрос как действующий из «иной» территории.

Также В.В. Никитаев отмечает внеполитичность современного терроризма: «… современный терроризм явно лежит вне рамки политики. Терроризм отрицает политику. Устрашение да, есть. Но, скорее, не как средство, т.е. не как опосредование некоторого более широкого, практического отношения, придающего ему смысл «подавления политического противника» и «захвата/удержания власти». Представляется, что демонстративное отрицание смысла одна из основных составляющих теракта, ибо ничто не вселяет в человека такой ужас, как полное безразличие к смыслу направленной против него (хотя бы потенциально, поскольку и к личности она безразлична…), индивида, силы» [9: 136]. Снова мы позволим себе не согласиться с тем, что терроризм в современном мире не носит политического характера. Наше предположение состоит как раз в том, чтобы показать политический характер современного терроризма, который никуда не исчез, но при этом включает в себя другие измерения. Цивилизационное, культурное, религиозное, национальное противостояние имеет место быть в феномене современного терроризма. Однако в связке с войной терроризм проявляет и сохраняет свой политический смысл. Подобно партизану, который определяется Шмиттом как политический субъект через разделение друга и врага, террорист определяет жертв террористического акта еще более радикально. В.В. Никитаев подчеркивает тот факт, что это деление не ограничивается пространственно театром боевых действий, а также временем объявленной войны.

Также в отношении терроризма работают и привычные определения политики, через понятие власти фиксирующие отношения господства и подчинения. Нельзя отрицать тот факт, что террористические акты лишены смысла или он трудно находим. Проявления терроризма однозначно интерпретируются как проявления насилия нелегитимного. В силу этого террорист вступает в пространство насилия, монополией на которое обладает только государство. Шмитт приходит к тому же выводу через понятие публичности: «Общественный строй существует как res publica, как публичность, и он ставится под вопрос, если в нем образуется пространство не-публичности, действенно дезавуирующее эту публичность… Следует лишь до конца продумать эту логику террора и ответного террора и потом перенести ее на любой вид гражданской войны, чтобы увидеть происходящее сегодня разрушение социальных структур. Достаточно небольшого числа террористов, чтобы оказывать давление на большие массы людей. К узкому пространству открытого террора добавляются дальнейшие пространства ненадежности, страха и всеобщего недоверия…» [1: 111, 113]. «Ландшафт измены» так определяет К. Шмитт пространство терроризма. Его нельзя назвать лишенным политического. Здесь не работает логика или – или, а

устанавливается диалектическая связь публичного и не-публичного, легитимного и нелегитимного, а также террора и ответного террора государства. Некоторым образом мы возвращаемся к кожевской интерпретации диалектики раба и господина. Современный терроризм вполне адекватно раскрывается в рамках диалектики насилия как борьбы не на жизнь, а на смерть ради признания. Установленная нами связка войны и терроризма в данном контексте раскрывает не только политический характер современного терроризма (он никуда не исчез при всем его внегосударственном характере), но также его транскультурную, глобальную природу как борьбы за признание переросшее рамки регионов благодаря технике и технологиям17.

Модуль 6. Неклассические модели политического знания.

Вопросы:

1.Знание-власть: о понятии власти у М. Фуко.

2.Властные практики и властный дискурс: от генеалогии знания до анализа тюрьмы эпохи Нового времени. Дисциплина, знание, видимость.

3.Власть и сексуальность. Биополитика.

4.Контексты: антропологический проект Ж. Делеза – микрофизика власти.

5.С. Жижек и Дж. Агамбен: человек и власть сегодня.

Вопрос 1. Знание-власть: о понятии власти у М. Фуко.

Пожалуй, относительно Фуко, так же как и относительно Деррида и Лакана, справедливо отметить, что его творчество в целом сопротивляется концептуализации. Что же касается исследования Фуко в призме одной дисциплины, то как отмечает Г. Гаттинг: «Представлять труды Фуко в границах одной дисциплины, либо утверждать, что он пытался создать какуюлибо подобную дисциплину, означает противоречить сущности его идей»18. Вместе с тем, невозможно отрицать влияние философии Фуко на целый ряд дисциплин социально-гуманитарной сферы. При этом важно также и то, что если философия Деррида оказала значительное влияние на развитие таких дисциплин, как литературная теория и литературная критика, психоанализ Лакана нашел отражение в искусстве и психологии, то с Фуко связаны исследования в области власти, дискурса, субъекта и многих других феноменов, чья роль приобрела центральный характер в культурологии и многих других социально-гуманитарных дисциплинах в эпоху дискурсивного поворота. Не имея возможности сколь угодно полно раскрыть значение всех объектов исследования Фуко в области культуры, мы сосредоточимся

17С.Н. Борисов, А.В. Артюх От войны к терроризму: диалектика политического насилия

18Gutting, G. Michel Foucault: A User’s Manual. The Cambridge Companion to Foucault, Second Edition, Ed. By

Gary Gutting. Cambridge University Press, 2006, P. 4.

собеседований при приеме на работу и т.д20. Признание становится основной формой принятия власти в самых различных социальных контекстах – от суда до любовных отношений21. Связка «знание-власть» впервые появляется у Фуко именно в этом контексте. Имплицированные в субъекта властные практики позволяют сформировать и поддерживать корпус информации о нем. В свою очередь, подобная открытость субъекта для власти создает потенциал для анонимной регуляции его поведения22. Исторически рассматриваемые властные практики внедрялись как формы изоляции нежелательных элементов от общества, и как таковые изначально являлись собственностью отдельных социальных институтов.

Между тем, если на ранних этапах рассматриваемые властные практики соотносились с относительно независимыми социальными институтами, на более поздних этапах они получили возможность реализации в более широком социальном контексте (так называемая «деинституционализация» у Фуко).

Исследования функционирования знаний на различных исторических этапах, приводят Фуко к пониманию дискурса, как системы правил

рассеивания и сцепления разрозненных знаний в рамках заданного диспозитива (связки исторической эпохи и культуры). При этом властная функция дискурса выражается в том, что он не импозирует мышление, убеждения, поведение на субъекта, а исходит из него, по сути, говорит им. В этой связи, важнейшим элементом философии Фуко является понимание власти не как потусторонней воли, направленной на субъекта со стороны, а как психологического феномена, исходящего из субъекта и направленного на социальные отношения. В результате дискурс представляется естественным носителем властных взаимоотношений в обществе, в то время как государственный аппарат принуждения имеет вторичное значение, поскольку может существовать лишь благодаря согласию определенных субъектов принуждать и подчиняться. В дискурсе формируются «голоса истины», в дискурсе определяются общепринятые точки зрения, широко распространенные убеждения, дискурс формирует облик социальных институтов и, наконец, дискурс придает социуму вид паноптикума, и распределяет тело субъекта в пространстве. Иными словами, повторяя известную максиму Фуко: «дискурс – это власть».

Данные выводы имеют важные последствия поскольку, как и в двух рассмотренных выше случаях, происходит смена «перспективы» в рассмотрении феномена терроризма как объекта исследования в том смысле, что он может трактоваться как дискурсивная формация. При этом проблематизируется не столько сам дискурс как совокупность высказываний, а правила их организации, выявляющие собственно властное основание дискурса. В фукианской традиции дискурс о терроризме будет являться не столько знанием, заключенным «в языке», сколько знанием, раскрываемым в

20Rouse, J. Power\Knowledge. The Cambridge Companion to Foucault, Second Edition, Ed. By Gary Gutting. Cambridge University Press, 2006, P.100.

21Там же.

22Там же. - С.99.

микровласть нуждается в соответствующей оптике, а потом не только критике, но также борьбе.

Выражаясь метафорически, реальность улицы и реальность текста неразрывно связаны и составляют одно целое в лице самого автора и здесь как нельзя кстати один из лозунгов мая 1968 года: «Насилие это единственный способ выражения субъективности»26. Смычка теории и практики, улицы и текста, власти и сопротивления ей осуществляются в поле субъективности, выражением которой является насилие.

Это поле, взятое в такой системе координат, объединяет все работы Фуко вне зависимости от деления на периоды или конкретные темы27. Мы не будем останавливаться на периодизации творчества Фуко, считая ее достаточно условной, но будем принимать во внимание смену основных концептов, знания, власти, субъекта.

В своем единстве практика Фуко сложно поддается определению, нормированию или территоризации. Причем это применимо как к политической деятельности Фуко, так и научной. Как отмечает Г. Гаттинг: «Представлять труды Фуко в границах одной дисциплины, либо утверждать, что он пытался создать какую-либо подобную дисциплину, означает противоречить сущности его идей»28. Скорее это практика сопротивления любой определенности и тем самым сопротивления расшифровываемой им самим микровласти. Знание-власть, детектируемые Фуко в поле медицины, или психиатрии реализуется всегда двояко, как власть или насилие самого дискурса (например институционального дискурса психиатрии в «Истории безумия в классическую эпоху») и как насилие аналитическое, дискурсивное насилие исследователя, о чем мы уже писали выше. Этого своеобразного «двойного захвата» власти или насилия Фуко как раз и пытается избежать, в том числе, высказывая обоснованное подозрение по поводу неочевидной связи власти и знания.

Собственно с анализа последнего он и начинает, публикуя «Историю безумия», а затем «Рождение клиники». Фуко интересуют закономерности образования, функционирования и изменения знания. На анализе изменения медицинского знания он пришел к выводу, что в рамках различных исторических эпох, в «Истории безумия» начиная от Средних веков и до конца XIX века, знание конструирует объект, только кажущийся незыблемым и независимым. Безумие конструируется как болезнь, равно как и новые болезни возникают в пространстве новых институций, клиники. Как пишет М. Бланшо, существенным здесь является «разделение», «исключение», а не сами

26José Pierre, “Create!” in Charles Posner (ed.), Rejections on the Revolution in France. Middlesex, England, 1970, p. 242.

27Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – М., 2010; Фуко М. Рождение клиники. – М., 1998; Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – СПб., 1994; Фуко М. Археология знания. – СПб., 2004; Фуко M. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. – M., 1999; Фуко М. Использование удовольствий. История сексуальности. Т. 2. – СПб., 2004.

28Gutting, G. Michel Foucault: A User’s Manual. The Cambridge Companion to Foucault, Second Edition, Ed. By

Gary Gutting. Cambridge University Press, 2006. – P. 4.

возникающие объекты29. В результате Фуко пришел к определению дискурса как исторически сложившейся совокупности высказываний в той или иной области знания, осуществляющихся в механизмах «сцепления» и «рассеивания», соединения и отталкивания30. В границах этой совокупности,

исобственно только в ней, возможна реализация власти, поскольку дискурс делает возможным некоторое знание и отношения, равно как и исключает возможность другого. При этом тотальность дискурса амбивалентна, не только репрессивна, насильственна, но и созидательна.

Иллюстрацией может служить работа «Надзирать и наказывать», в которой он анализирует то, как жестокие но несистемные проявления властисилы, захвата материальных объектов, тел, характерные для публичных наказаний средневековой Европы, сменились латентными, тотальными и универсальными практиками контроля, имплицированными в воспитательной

иобразовательной системе. Подобные практики позволяют достигать принципиально иного уровня управляемости субъектом, которые Фуко рассматривает как механизмы нормализации31. В «Ненормальных» субъект, номинируемый как «ненормальный», возникает на пересечении судебного и медицинского дискурсов. Субъект здесь не что иное как конструкт, «вычисляемый» судебной экспертизой в процедурах «удвоения»: «… удвоение преступления целым рядом… отличающихся от правонарушения вещей: рядом манер поведения, образом жизни, который в дискурсе психиатра-эксперта…предстает как причина… отправная точка

правонарушения» или – «удвоение виновника преступления…преступником»32. В результате в XVIII веке появляется новая фигура, объект дискурса, конструкт – преступник и его двойник – врач. Аксиоматика ненормальности и преступности разворачиваются в общем поле и одними и теми же инструментами нормирования. В последних случаях они могут быть названы репрессивными или точно определяются как связанные с насилием, в других, как например, в работе «Герменевтика субъекта», «след» насилия не столь очевиден, поскольку практики «заботы о себе», рассматриваемые им, разнообразны и конструктивны, они образуют субъекта, собирают его в поле политики, эротики и этики3334.

Вопрос 3. Власть и сексуальность. Биополитика.

При этом специфика фукианской концепции насилия в его связке «знание-власть» раскрывается как в самой генеалогии наказания (исследовании технологий власти), так и методологических основаниях, в

29Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю. – СПб., 2002. – С. 11.

30Фуко М. Археология знания. – СПб., 2004.

31Фуко M. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. – M., 1999. – С. 452.

32Фуко М. Ненормальные: Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1974-1975 учебном году. – СПб.:

Наука, 2004. – 432с. – С. 36-40

33Фуко М. Герменевтика субъекта. – СПб., 2007. – С. 23.

34Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород. – Белгород: Издательский дом «Белгород»,

2013. – С.220-228.

калькуляции издержек наказания…»37. Безусловный контроль телесности в практиках закона уступает место дисциплинарным практикам как новым способам нормализации и прежде всего «захвата» пространства жизнедеятельности субъекта. Возникает так называемое «дисциплинарное пространство» в ограниченных рамках которого функционирует субъект38. Суверен, действующий в режиме закона, контролирует территорию, осуществляя власть зримо и непосредственно. Дисциплина обустраивает пространство, стремясь к модели паноптикума, как некому идеальному пространству контроля-видимости. Безопасность «работает» с естественностью в виде непосредственно существующего не столько с целью его кардинальной переделки, сколько коррекции и управления, в строгом соответствии с природными законами развития.

Происходит постепенный переход от демонстрации насилия к имплицитным нормирующим практикам, в том числе и посредством внедрения систематического негласного надзора всех за всеми, к еще более фундаментальному смещению, власти как управления множеством. Фуко говорит о сериях, открытых последовательностях или событиях, которые трудно предсказуемы, случайны, временны, что есть среда как новое пространство нормирования и субъекте как населении, множественности людей, на биологическом уровне связанных с этим пространством.

Власть здесь выступает не столько в виде имплицированного, анонимного и глубоко инкорпорированного психологического феномена39, как можно предположить, а скорее как некое устройство, функционирующее «… в режиме подключения к этой наличной действительности»40. Подобный режим уже не направлен на контроль или устранение анормального. Осуществляется «тонкая» регуляция естественных процессов, в том числе и населения как множества индивидов. При этом существующее положение есть результат борьбы, поскольку установление устройств безопасности имеет определенную цель, которую Фуко определяет следующим образом: «Сам по себе переход от дисциплинарности к безопасности имеет непосредственной целью – и целью… явной – покончить с функционированием общества в режиме постоянно повторяющихся призывов повелителя, а также монотонной настойчивости власти. Он должен привести к состоянию без власти и повелителя…»41. Это собственно и есть ответ на вопрос о природе власти и микровласти как насилия.

Микровласть или биополитика остаются в тесной связи с насилием, поскольку в противном случае борьба с ними была бы излишней. При этом мы

37Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011. – С.19-20.

38Foucault M. Discipline and Punish Birth of prison. Vintage, 1995.

39Ср. понятие власти как психического феномена у Рут Водак Wodak R. Critical linguistics and critical discourse analysis // Handbook of pragmatics / R.Wodak. – Amsterdam; Philadelphia : John Benjamin’s publications Co., 1994.

– P. 30-42.

40Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011. – С. 62.

41Там же. – С. 86-87.

сознательно будем говорить именно о связи в случае биополитики, поскольку отождествление механизмов безопасности и насилия не является столь явным и очевидным как в случае с формами закона и дисциплинарности. Более того, они связаны генетически, что прослеживает Фуко в анализе пастырской власти, в том числе показывая амбивалентность этой власти как насильственной и созидающей. Завершая лекцию от 8 февраля 1978 года он говорит об этом как о парадоксе: «… наконец, вот парадокс, на котором я хотел бы остановиться в своих следующих лекциях: цивилизация христианского Запада, вне сомнения, была самой изобретательной, самой победоносной, самой честолюбивой и одной из самых кровавых среди всех цивилизаций… Но в то же время – на этом стоит заострить внимание – западный человек тысячелетиями учился относиться к себе как к одной из множества овец… учился искать себе спасения у пастыря…»42. Появление механизмов безопасности Фуко связывает с антипастырскими революциями, сопротивлением контролю, нормированию и насилию в широком смысле этого понятия как вытекающего из указанных технологий власти. Сопротивление управленчеству через аскезу, религиозные общины, мистику и Библию Фуко рассматривает как формы антипастырства, подготавливающие эпоху биополитики. Однако они отсылают к практикам насилия, по отношению к себе в случае аскезы (умерщвление плоти), и по отношению к другим, в случае религиозных общин и Библии, религиозные войны и восстания. Собственно ту же отсылку содержит анализ государственного интереса как концептуальной точки сборки управленчества в его светской ипостаси, универсума публичной власти или феномена «оправительствления»43. Государственный интерес заключен в аксиоматику полярностей, а именно вечного мира и бунта как крайних точек управления государством. Мир и насилие суть равновозможные и предполагаемые альтернативы, ведущие к возникновению безопасности как рационализированной системы. Напомним, что системы не исключающей, а регулирующей и потому сохраняющей возможность насилия, что обеспечивается по Фуко такими механизмами безопасности как военнодипломатическое устройство и полиция44.

Фуко завершает курс словами о неразрывной связи макровласти и микровласти, что еще раз подтверждает наш тезис о связи микровласти и насилия45. А поскольку собственно производство субъективности связано с техниками микровласти, управленчеством, то анализ Фуко, равно как и его практика посвящены одной цели, выявлению неочевидного насилия и сопротивление ему. На уровне теории сопротивление разворачивается в самой

42Там же. – С. 188.

43Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011. – С. 312.

44Там же. – С. 387.

45Продолжением курса 1977-1978 года является курс следующего 1978-1979 года «Рождение биополитики», опубликованный на русском языке и посвященный рассмотрению проблемы кризиса диспозитива управленчества, сформировавшегося в XVIII веке. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1978-1979 учебном году. – СПб., 2010.