Червонюк В.И. Антология конституционных учений. Ч. 2

41

сти, в то время как учредительная власть является властью иной, чем власть законодательная, и якобы исходит от нации в результате специальной и прямой делегации. Именно в таком значении эта мысль выражена Сейесом в начале революции: власть создать конституцию принадлежит только собранию, избранному специально для создания конституции. Именно в таком смысле эта идея допускалась подавляющим большинством деятелей революции. Наконец, именно в таком смысле идея эта себя дискредитировала.

Прежде всего, она никогда не была принята всеми. Она не является доктриной, которая когда-либо была частью общего конституционного права. Эта идея не была принята английской доктриной, которая, наоборот, не видит никакого различия между обыкновенной законодательной властью и властью учредительной, она не была принята также итальянской доктриной.

Наконец, недоверие к этой идее даже во Франции вызвано тем, что, с одной стороны, события показали трудности применения ее на деле и что, с другой стороны, они наглядно указали на те злоупотребления и опасности, которые могли от этого произойти.

Трудности применения этой идеи проявились три раза в течение нашей истории ХIХ века: во время реставрации, когда королю была дарована конституционная хартия, но когда не знали точно, каким образом ее можно изменить, и во время июльского правительства, когда конституционная хартия была установлена Палатой депутатов и Палатой пэров, затем принята королем, и когда снова обнаружилось з а- труднение в вопросе, каким образом эта хартия может быть видоизменена. В этих обоих случаях не могло быть речи о том, чтобы выбирать специальное учредительное собрание и наиболее распространенным мнением было то, что хартия могла быть изменена в обыкновенной законодательной форме по соглашению между королем и законодательными палатами.

Третьим моментом были те годы, которые следовали за избранием Национального собрания 1871 года, когда вырабатывались конституционные законы 1875 года; республиканская партия считала, что Национальное собрание не обладало конституционной властью, что оно не было избрано для этого, что оно получило мандат только для заключения мира; но так как сила обстоятельств требовала издания конституции, то конституция была выработана этим собранием и республиканцы к ней присоединились; эта конституция основала республику. Таким образом, благодаря иронии судьбы, единственная долговечная республиканская конституция Франции была создана собранием, которое, согласно с доктриной делегации суверенитета, не обладало учредительной властью.

Но это еще не самое серьезное; доктрина делегации учредительной власти два раза проявила себя как опасное орудие диктатуры, когда производились плебисциты (референдумы) и «обращения к народу». Вот каким образом доктрина эта естественно приводит к тому, чтобы дать избирательному корпусу право утверждать конституцию, принятую Учредительным собранием или к тому, чтобы предоставить избирателям посредством права петиций законодательную инициативу в вопросах изменения конституции; вот как, короче говоря, эта доктрина приводит к непосредственному вмешательству избирательного корпуса в конституционное творчество. Да и почему бы нет, раз учредительная власть делегируется нацией самим народом, самим избирательным корпусом, ведь в этой доктрине все понятия смешаны в общую кашу.

Исходя из этого, какая-нибудь политическая организация, например, Сенат Х года, или какой-нибудь глава государства, например, принц-президент, в 1851 г. возьмут инициативу пересмотра Конституции, прибегнут к плебисциту, чтобы добиться необходимой делегации, необходимого мандата от народа и затем снова подвергнуть

42

плебисциту сочиненную ими конституцию. Посредством такого ловкого фокуса делегация национального суверенитета приведет к диктаторской конституции.

Понятно, что такой накопившийся опыт мало-помалу отвращал умы от доктрины делегации учредительной власти. Кроме того, сама по себе она не выдерживает критики, равно как и доктрина делегации правительственной власти. Нация, отд е- ленная от своих правительственных органов, не имеет более ни учредительной, ни правительственной компетенции. Делегируют только то, чем обладают. Доктрина делегации, согласно которой правительство и конституция, – т.е. всяческая компетенция – приходят снизу, и является ни чем иным, как опасным обманом; компетенция, а следовательно, и власть приходят сверху, они являются делом избранного слоя и действительной доктриной национального суверенитета будет только та доктрина, которая этим избранным предоставит подобающее место в области иници а- тивы руководства и инициативы создания конституции.

Таким образом, создавать или пересматривать конституции должны обыкновенные правительственные власти. На них можно только возложить обязанность соблюдения особых формальностей для придания особой торжественности конституционным законам.

Но, в общем, конституции, как и всякие статуты, создаются в результате известной процедуры, связанной с корпоративной жизнью, в которой заинтересованы все члены группы.

Суверенитет статута, таким образом, объясняется не суверенитетом учредительной власти, но суверенитетом установленного правопорядка.

24. Градовский А.Д. Социализм на западе Европы и в России

[Общесоциальные реформы и устойчивость государственного строя]

Не одно общество было застигнуто врасплох крестьянской реформой. Правительственные и законодательные сферы находились в том же положении. Теперь, на расстоянии пятнадцати лет, на это положение можно и должно взглянуть объективно.

Когда человек собирается дать толчок известному предмету, он, разумеется, рассчитывает все последствия толчка, как ближайшие, так и отдаленные. Иных он желает, других – старается предотвратить. Эти соображения, когда толчок слишком силен, заставляют его относиться скептически к самому толчку, дабы он не произвел последствий, нежелательных в данную минуту, по тем или другим причинам. Наконец, когда толчок требовал большего напряжения сил, когда ряд последствий добыт несколькими сильными ударами, человек склонен думать, что дальнейшие удары поведут к последствиям нежелательным, и он останавливается в своей работе.

Это сравнение объяснит многие из фактов, на которые придется указать.

[…] В конце пятидесятых годов, когда речь зашла о перемене фундамента нашего общественного здания, в обществе родились всевозможные стремления и надежды, частью преувеличенные. Объективно рассуждая, в этом нет ничего удивительного и прискорбного. Если речь зашла о существенном фундаменте старого времени, то почему нельзя было рассуждать о разных иных фундаментах и зданиях, на них воздвигнутых? Напротив, это следовало сделать, ибо крепостное право, как мы видели, давало тон всем установлениям, накладывало печать на все явления. Новый мир, очевидно, мог выйти только из новых условий и нового миросозерцания. И эти «миросозерцания» со всей страстью разрабатывались и в домашних кружках, и в общественных собраниях, и в газетах, и в толстых журналах. Разумеется, само собой, что только часть этих стремлений могла сделаться общей и для массы общества, и для правительства. Ими определился круг совершенных реформ, и все они были задуманы приблизительно в одно и то же время: реформа крестьянская, земская, судебная, городская и по делам печати.

43

Но преувеличенные надежды, возлагавшиеся на «новое время», некоторые симптомы брожения, некоторые «новые слова», шедшие вразрез с общим настроением, вызывали опасения как за сами реформы, так и за их последствия. Все это было в порядке вещей. Не нужно забывать, кроме того, что по мере движения преобразований подымала голову партия, вовсе не думавшая разрывать с преданиями старого порядка. Она была составлена из людей разных типов: крепостников беспримесных, не тронутых «культурой» и даже отрицавших эту культуру как источник всяких «неустройств», и людей quasi-культурных, отрицавших реформы во имя «порядка», образец которого они видели в империи Наполеона III. Аргументация людей первого типа была довольно проста: мужиков не следовало освобождать, ибо что же будут делать мужики без помещика, как не бесчинствовать и воровать. «Слова» других людей, при общем мотиве с первыми, были хитрее. Они сумели умственно отвлечь понятия общества и правительства и доказывать, что в совершенных реформах содержится ряд «уступок», сделанных правительством «обществу», что эти уступки ведут к ослаблению правительственного авторитета, и что поэтому правительство должно вооружиться новыми средствами для предстоящей ему борьбы с обществом. Нельзя сказать, чтобы эти слова проходили бесследно, и влияние их легко объясняется теми условиями, среди которых совершились наши реформы.

Мы не станем излагать историю применения реформ; это потребовало бы слишком много места. Но наша цель будет достигнута, если мы представим здесь ряд крупных фактов, характеризующих современное положение вещей и объясняющих свойства нашего времени как времени «переходного». Существенные признаки такого времени состоят в том, что иные новые учреждения остаются недостроенными, что рядом с новым держится много старого, с ним несогласуемого, и настолько еще живого, что оно пускает свои ростки даже в область нового. Все эти признаки можно найти и в современном положении вещей.

Впечатление незаконченности производит, прежде всего, самая важная из всех совершившихся реформ – реформа крестьянская. «Положение о крестьянах» наметило две главные цели преобразования: освобождение крестьянской личности (цель юридическая) и хозяйственное обеспечение крестьянства (цель экономическая). Конечно, обе эти ближайшие цели, при надлежащем осуществлении их, должны были привести к одному общему результату: к образованию из крестьянства самостоятельного и равного со всеми другими элемента русского общества. Но такой результат мог получиться только при помощи ряда мер, дополнявших и развивавших «Положение 19 февраля».

До отмены крепостного права в обществе и законодательстве существовал один цельный взгляд на крестьянство. Именно «крестьянин» вообще рассматривался как известная рабочая сила, прикрепленная к земле для отбывания повинностей всякого рода, и эти «повинности» являлись как бы специфическим признаком «податной» России, резко отделенной от России неподатной, привилегированной. В действительности, на крестьянстве лежало не одно, а два крепостных права: частное и государственное. Безобразный, острый характер частного крепостного права был причиной того, что второй вид отступал на задний план, и так называемые государственные крестьяне производили впечатление свободных поселян. Но по упразднении помещичьей власти государственное крепостное право выступило из тени с резкими чертами старого порядка.

Старое разделение России на податную и неподатную, на Россию, имеющую только финансовое значение, и другую, активно живущую, осталось во всей силе. Поэтому и законодательный термин «свободный сельский обыватель» не производит цельного впечатления, особенно в эпоху всесословную. «Свободный сельский обыватель» отделен от других «обывателей» платежом подушной подати, лишени-

44

ем права поступать на государственную службу, применением к нему наказания розгами, как за «провинности», так и за неплатеж податей, особенно строгой паспортной системой и т. д.

Все эти различия имеют не только важное юридическое значение, в том смысле, что они препятствуют слиянию сословий и ослабляют до minimum’a самостоятельность и безопасность крестьянской личности, но и влекут за собой важные экономические последствия. Во-первых, не следует забывать, что осуществление экономической стороны крестьянской реформы, т. е. выкупной операции, даже при весьма благоприятных условиях, требовало больших усилий со стороны крестьянского сословия, так как, говоря простым языком, крестьяне купили землю в долг и за занятые деньги платят проценты. Поэтому экономическое развитие крестьянства зависело от того, в какой мере ему удастся подняться над тем уровнем, в котором его застало освобождение. При таком условии чрезвычайно важен тот факт, что крестьянство осталось в положении податной массы на прежнем основании, т. е. что на нем лежит главная часть финансовой тягости и что оно прикреплено к земле, как в лучшие времена «вотчинного» государства.

Результаты такого положения не замедлили обнаружиться, труды правительственной податной комиссии засвидетельствовали, что крестьянское хозяйство не в состоянии покрывать с наделов крестьянского бюджета со включением податей, и что крестьянин принужден отдаваться отхожим промыслам, в расчете на заработок. Податная комиссия засвидетельствовала факт, подтверждаемый всеми наблюдениями, что уровень крестьянского благосостояния не только не повысился, а скорее понизился. Объяснение этого факта кроется во множестве причин, хотя иные публицисты видят только одну: народное пьянство.

Они забывают, что по размеру потребления вина Россия стоит далеко не на первом месте в ряду европейских государств, и что пьянство вовсе не тождественно с большим годовым потреблением крепких напитков, если это потребление равномерно. Пьянство есть факт гораздо более психический, чем материальный, и в качестве такового является результатам, а не причиной. Не потому человек находится в ненормальном состоянии, что он пьянствует, а наоборот. Как факт психический или, вернее, психиатрический, пьянство является обыкновенно результатом таких условий, при которых человек не может подняться над своим низким материальным и нравственным уровнем, когда он не может «поправиться» и обращается в гулящего человека.

Именно эти условия «поправления» и остались вне действия законодательства, несмотря на то, что многие реформы в этом смысле задуманы давно. Много лет трудится податная комиссия; долго работала комиссия о пересмотре паспортной системы; чрезвычайно долго идет дело и о новом порядке укрепления прав на имущество, настоятельно необходимых для нужд сельских обывателей, ибо только тогда откроется для них возможность приобретения мелких земельных участков, совершенно необходимых при недостаточности крестьянских наделов.

[Социальная незащищенность населения и устойчивость государственного строя]

[…] Мы упомянули здесь только о тех вопросах, настоятельность решения которых признана официально. Но имеется ряд других вопросов, тесно соприкасающихся с «народным бытом» и не затронутых в такой мере даже «в проектах». Сюда относится, прежде всего, фабричный вопрос. Несмотря на то, что Россия не есть страна промышленная в западноевропейском смысле, было бы, однако, заблуждением думать, что она живет исключительно «земледелием». Напротив, фабрики и фабричное население растут, но остаются без всякого законодательного влияния. Наше действующее законодательство по этому предмету относится целиком к эпохе крепостного права, когда вольнонаемный труд был исключением, при крепостном или «приписном» труде, как общем правиле. Тогда законодатель мог ограничиться немногими статьями,

45

изображенными в Уставе фабричном и в законах гражданских, поставить вольнонаемный труд под действие общих правил о личном найме.

Но теперь условия изменились, вольнонаемный труд сделался общим правилом: массы рабочих видят в фабричном труде постоянное средство существования или один из «отхожих промыслов». Изменилось ли законодательство сообразно этим условиям? Ни на одну букву. Вся эта важная область отдана в бесконтрольное распоряжение «хозяев», и ни один глаз не осмеливается заглянуть сюда под опасением упрека в «социализме». У нас нет законов, ограждающих детский труд и ограничивающих пользование трудом женским. Сколько же тысяч женских и детских существований замкнуто в фабричной атмосфере, вырождаясь физически и извращаясь нравственно? Статистика административная и медицинская молчат, и только частные наблюдения приподымают завесу с картины, далеко неприглядной. Чем дышат рабочие на фабриках, чем питаются, какая вода попадает им в желудок? Новое молчание, несмотря на то, что частные наблюдения намекают и на зараженный воздух, и на недоброкачественные припасы, и на злокачественную воду. Как рассчитываются хозяева

срабочими? Новая неизвестность. Правда, закон воспрещает хозяевам рассчитываться

срабочими товарами и вообще «натурой». Но ничто не препятствует хозяину «продавать» рабочим разные предметы из открытой им лавки и даже фактически обязывать их к «приобретению» товаров из своей лавки или напитков из своего кабака. Те же частные наблюдения свидетельствуют, насколько грубы и бесцеремонны приемы для извлечения из кармана рабочего его заработка. Коротко говоря, элементарные приемы для ограждения здоровья, жизни и скромнейших прав фабричного населения еще не проникли в наше законодательство. Не говорим уже о более сложных вопросах регулирования задельной платы: они начисто устраняются действующим законом.

[…]Со странным чувством обращаемся мы к 1861 г. Он похож на «либеральную» мать, неожиданно родившую «свободного» ребенка и затем оставившую его на попечении чужих людей, вовсе не расположенных пещись о нем. Оставленный без призора, он растет в бедности, бросаясь со своего оскудевшего «надела» то на фабрики, где он встречается с сильным аппетитом «хозяев», то в рискованные отхожие промыслы, усваивает дурные привычки, пьет, заражается сифилисом. Где противоядие злу? В школе?

Да, она была бы нужна, эта школа. В 1861 г. закон освободил миллионы людей, но не надо забывать, что люди эти по закону назывались крепостными и росли среди условий, приближающих человека к животному. Когда в 1863 г. север Америки освободил рабов южных штатов, он двинул туда, вслед за тем, целую армию народных учителей, ибо видел в этом главное средство подготовить «цветных» людей для гражданской жизни. Мы освободили не цветных, а себе подобных, единокровных и единоверных людей, тех, рядом с которыми мы идем в церковь, тех, что мы называем «православными» - и где же наши школы? До сведения общества доходит гораздо больше слухов о разных «препятствиях» по школьному делу, претерпеваемых земствами, чем о «прогрессах» народного образования.

Мы указали на некоторые примеры недоконченности реформ 1861 г., заставляющие думать о том, что же, наконец, выйдет из этого огромного и прекрасного по натуре своей ребенка, именуемого русским народом? К какому результату приведет школа первобытного и скудеющего хозяйства, беспризорных фабрик, отхожих промыслов, сильного развития акцизной системы, безграмотности и омертвения церкви?

46

25. Катков М.Н. По поводу высочайшего Манифеста Царству Польскому и Указа Сенату относительно смежных с Царством Польским губерний

[О силе и слабости власти]

В день Светлого Воскресения – самый торжественный и самый народный праздник у нас на Руси – даны и обнародованы два важных акта по поводу польских смут: Высочайший манифест к Царству Польскому и указ Правительствующему Сенату, относящийся к смежным с Царством Польским губерниям. Оба акта запечатлены одним и тем же духом, постоянно характеризующим действия нынешнего царствования, – духом кротости, терпимости и прощения. Ожесточенные противники наши в Европе будут ли удовлетворены этим словом милости и всепрощения, которое раздалось в ответ на буйные крики и бесчинные требования? Это кроткое слово должно смутить их совесть – но обезоружит ли оно их, образумит ли, отрезвит ли их желания и требования? Все, что Монарх великой державы мог сделать в чувстве снисхождения и примирения, сделано им: он прощает мятежников, предает забвению совершенные ими кровавые дела, убеждает их возвратиться к долгу повиновения и доверию и побуждает их к тому собственными пользами несчастного края, периодически терзаемого своими патриотами.

Да, когда над этим краем тяготела строгая и крепкая рука, он был спокоен; стесненный во всех отправлениях своей общественной жизни, в своем языке, в своих национальных обычаях, управляемый вооруженной силой, без всяких видов на национальную самостоятельность, он был спокоен; его выходцы сидели в бессильной праздности по всем углам Европы и мало-помалу примирялись с безнадежностью своих замыслов; европейские доброжелатели Польши хранили молчание и полнейшее равнодушие к судьбам этой страны; только в парламентах из года в год раздавался, ради курьеза, какой-нибудь один и тот же голос, напоминавший в одних и тех же выражениях о Польше, и был постоянно встречаем общим смехом палаты. Но вот изменился старый порядок; все более и более отпускала крепкая рука; польское национальное чувство получило возможность дышать свободно, и открылись виды на будущее; политические преступники возвращены из ссылки и из изгнания; понадобилось в школах учить по-польски – стали учить по-польски; понадобился университет – дан университет; управлению края предоставлена полная автономия с видами на дальнейшее развитие в будущем; административные должности поручены полякам, и люди русского происхождения, служившие в Царстве Польском, уволены в угоду национальной щекотливости; во главу гражданского управления поставлен человек, чье имя всего более ручалось за национальный характер управления, маркиз Велёпольский, всегда принадлежавший к ревностнейшим польским патриотам, один из значительнейших деятелей в восстании 1831 года, человек с твердой волей, искусный политик, наученный опытом и, по признанию зрелых людей из поляков, несравненно более способный оказать услуги польскому делу, чем все прочие пылкие ревнители, взятые вкупе. Дела, стало быть, шли очень хорошо в польском смысле – чего же еще могла желать Польша? Она уже начинала пользоваться желаемой самостоятельностью, на какую потеряла уже и надежду; она находилась в обладании всеми условиями продолжать успешным образом свое национальное развитие; ни на что не было наложено окончательного запрета, ни в чем не было решительного отказа; много было дано, и много было еще впереди. Однако к чему послужили все эти облегчения и условия, которыми обеспечивались надежды на спокойное развитие? К тому, чтобы вдруг все заходило и заколебалось, и то, что долженствовало успокоить все умы и согласить все интересы, произвело только полнейший разлад, волнения, смуты и, наконец, вооруженное восстание. Что должно было послужить к утверждению спокойствия, то, напротив, возмутило его самым жестоким образом. Везде остановился мирный труд; помещик и крестьянин разорены; промышленность терпит невознаградимый ущерб;

47

материальное благосостояние края подверглось тяжким ударам, которые заставляют мирных жителей жалеть о прежнем суровом и крепком управлении, когда национальным стремлениям не было хода.

Отчего же все это произошло? Отчего при строгом правлении Польша была спокойна, а при льготном, открывавшем ей все надежды на будущее, она пришла в волнение, которое возрастало и ожесточалось по мере того, как становилось льготнее и слабее? Почему именно в эту пору вдруг возымела силу польская эмиграция со всем арсеналом своих фантазий и замыслов, которые нигде в мире не могли бы иметь приложения? Зачем вдруг в Царстве Польском начали действовать какие-то тайные судилища, страхом тайного убийства вербовавшие себе приверженцев, принуждавшие мирных жителей к повиновению и двигавшие городскими массами по своим замыслам? К чему эти бесстыдные комедии, которые разыгрывались на варшавских улицах? Откуда взялись эти мученики, сами подставлявшие грудь свою под штыки и под пули? Зрелища, которые давались Европе на улицах варшавских, действительно были очень эффектны, и европейская публика рукоплескала им с энтузиазмом. В самом деле, толпы безоружного народа, в том числе женщины и дети, бестрепетно собирались перед рядами войск, готовые на смерть и призывая ее удары. Какие сокровища энтузиазма, самоотвержения и вольного мученичества! Однако, где же были эти сокровища в ту пору, когда у солдат наших и ружья стреляли, и штыки работали не шутя? Где тогда скрывался неудержимый восторженный пыл запечатлеть собственной кровью свои верования? Где был он в ту пору, когда мог найти себе надлежащее удовлетворение? Пусть бы тогда эти кандидаты в мученики прошлись процессией по улицам, пусть бы тогда поплевали они на вооруженных солдат и похохотали по нотам перед домом наместника.

В то время была полная и верная надежда приять мученический венец и совершить перед лицом целого мира великую жертву. Нет, тогда варшавские улицы были совершенно спокойны. Пыл жертвовать собою явился в то время, когда не оказывалось жрецов; мученики лезли на ружья, когда пули в ружьях были заговорены, и оплеванный солдат должен был молча утираться, глотая оскорбление военной чести. И какой гвалт поднимался на целый мир, когда после неслыханных поруганий, которым подвергались войска, они теряли терпение и брались за оружие!

Чудеса пассивного сопротивления не замедлили уступить место очень активным проявлениям. Какой-то значительный польский патриот, сказывают, выразил эффектную мысль, что польское восстание обойдется на этот раз без оружия, одной силою самопожертвования. Значительный патриот слишком поторопился похвальбой. Начались гнусные покушения исподтишка, начались тайные убийства, и множество русских солдат, изменнически застигнутых врасплох, были варварски зарезаны поодиночке. Святые мученики затеяли Варфоломеевскую ночь и сицилийские вечерни посреди девятнадцатого столетия, enpieine Europe, при всеобщем каждении гуманитарным и филантропическим идеям, под управлением самым уступчивым и мягким, каким когда-либо пользовался польский край. Наконец, как известно, в Варшаве оказалось два правительства: одно открытое, другое тайное, и под руководством этого тайного правительства, заседающего и по сие время в Варшаве, вешающего и расстреливающего ослушников и рассылающего свои декреты по всей стране, даже в глубь России к польским людям, разыгралось восстание. Сколько темных дел совершено, сколько крови пролито, сколько бедствий постигло мирные народонаселения! А между тем пришла в движение Европа, и вдруг возрос до громадных размеров польский вопрос, еще так недавно бывший всеобщим посмешищем. Что же случилось и чего вдруг потребовалось? Польше дана была полная автономия, и ее национальность обеспечивалась льготами, о которых она не мечтает ни в Пруссии, ни в Австрии: вот что случилось. А что потребовалось? Потребовалась полная самостоятельность Поль-

48

ши с конституцией 1815 года и с пол-России в придачу; потребовалось отнять у России не только значение великой державы, но и всякое политическое значение, так, чтобы годовщина ее тысячелетнего существовании превратилась для нее в похоронную тризну. Мы слышали эти требования, которые с наивным нахальством произносились во всеуслышание, и только русская, уже чересчур богатырская, натура могла не тотчас вспыхнуть и разразиться грозой оскорбленного народного чувства. Боже мой, что заговорило бы в каждом французе, англичанине и немце, если бы хотя чтонибудь подобное послышалось у них! Только теперь, наконец, пошевелился наш Селининович со своей тягой земною – теперь, когда кровавая драма приходит к концу, когда русский солдат, покинутый на свое собственное патриотическое чувство, показал наконец мятежникам, что не все же шутки.

Недаром говорит пословица, что русский человек задним умом крепок: теперь и наше образованное общество, наши дворяне и других сословий люди почувствовали и поняли, что дело не шутка. Патриотическое чувство всколыхнулось, наконец, и в нашей громадной России. Но и теперь еще услышите вы порой странные суждения от людей несомненно честных и крепко принимающих к сердцу благо своего Отечества. У нас при каждом случае как-то очень туго и медленно пробуждается политическая чуткость. Мы готовы, пожалуй, сказать: «О, мы не уступим ни одной пяди из русских владений, хотя бы пошла на нас вся Европа! Мы скорее все погибнем, чем согласимся на позорную сделку! Зато мы можем спокойнее и равнодушнее смотреть на польские притязания там, где они ограничиваются чисто польской почвой. Пусть все польские элементы соберутся вместе, пусть настоящая польская земля получит возможно полную государственную самостоятельность: от этого не произойдет для нас никакого ущерба, а польский вопрос мог бы разрешиться мирным и удовлетворительным образом. Нынешнее Царство Польское, или бывшее герцогство Варшавское, с Познанью и Галицией могли бы собраться и составить одно политическое целое, чем польская национальность была бы удовлетворена, а Россия была бы счастлива тем, что с нею граничило бы славянское государство, с которым она всегда находилась бы в братском согласии и единении». Рассуждающие так забывают только о том, что Познанское княжество наполовину онемечено и что немцы не так великодушны, как мы, а Галиция наполовину населена коренным русским людом, который, несмотря на всевозможные притеснения со стороны поляков, несмотря на унию, коварно изобретенную для уловления русских людей, остается верен своей народности и ненавидит польскую. Они забывают, что польского пиром нет и действительное, что есть, только польская шляхта, что польская национальность ищет не свободы, а преобладания и владычества, что польское государство не может довольствоваться теми размерами и тем значением, какие было бы нам угодно лить ему, что всякая уступка в этом смысле была бы не разрешением вопроса, а новым затруднением и осложнением его, что всякая уступка в этом смысле сопровождалась бы соответственным ущербом для России и не удаляла бы, а напротив, приближала бы европейскую войну. Европейские державы, поколебав наше значение на Востоке, были бы не прочь довершить начатое и восстановлением Польши, низвести нас со степени великой державы. Нет, не западные наши губернии должны мы отстаивать, о них и речи быть не должно, – мы должны энергически отстаивать свои права относительно Царства Польского. Hie Rhodus, hie sulta (здесь Родос, здесь прыгай).

Высочайший манифест, обращенный к Царству Польскому, при кротком и примирительном тоне? отличается твердостью. Даруя прощение мятежникам b удерживая в полной силе все дарованные Польше льготы, манифест не обещает ничего более, кроме правильного развития предустановленного плана. Восстание и борьба не произвели никакого заметного действия на Верховную руку, держащую судьбы этого края: она не дрогнула, и как было дело до начала восстания, таким осталось и теперь, когда предусматривается конец его. Все остается так? как бы ничего не было: реакции нет?

49

но нет и унизительных и пагубных для России уступок. Польские патриоты приглашаются к повиновению и к мирному пользованию прежде дарованными льготами. Манифест обещает только продолжение начатого; излишнего в нем не сказано. Для Польши открыта новая политическая эра, но не в тех обстоятельствах, в каких в 1815 году, под влиянием Чарторижского, открывалась политическая эра для Польши. Та же самая эра открыта и для всей Российской империи. Польша, оставаясь в соединении с Россией, будет следовать наравне с ней одному и тому же ритму политического развития. И там, и тут в основу угла полагается сходственно задуманное местное самоуправление; и там, и тут политическое развитие должно идти из одинаковых элементов и одинаковым путем. Указ дополняет сказанное в манифесте, и оба акта вместе обнаруживают общий план, который в своем развитии должен не разъединить обе страны, а, напротив, связать их самыми надежными прочными узами общего интереса, при соблюдении национальной автономии во всем, что может быть разумно предоставлено ей, не подвергая опасности того общего интереса, которым обе страны должны бы и между собой блюсти.

[...] Что же предстоит теперь делать нам по прочтению Высочайшего Манифеста? Спрятать наше патриотическое чувство и уснуть сном людей, много трудившихся и много наделавших дел? Нет! Теперь должно громко заговорить наше русское чувство. Теперь, теперь должны мы дать ему полный ход и полную силу его выражению. На нас лежит долг показать Европе, в каком единственном смысле русское чувство понимает этот манифест, и предупредим иные толкования.

50

ГЛАВА 2. РАЗДЕЛЕНИЕ ВЛАСТЕЙ

1. Гоббс Т. Основы философии. О гражданине.

[Свойства верховной власти]

ХII. 5 [«Верховная власть может делиться – эта мысль опасна для общества]. Пятое, крайне опасное для государства утверждение – верховную власть можно разделить. Делят же по-разному. Некоторые делят ее так, что предоставляют гражданским правителям власть в том, что касается вопроса мира и устроения повседневной жизни,

втом же, что касается спасения души, они передают ее другим.

[…]Права [суверена, верховной власти] непередаваемы и неделимы. Право чеканить монету, распоряжаться имуществом и личностью несовершеннолетних наследников, право преимущественной покупки на базарах и все другие уставные прерогативы суверен может принести на кого-нибудь без всякого ущерба для своего права защиты подданных. Если же суверен переносит на другого право распоряжения войсками, то сохранение за собой права судебной власти будут бесполезно, так как он будет лишен силы привести законы в исполнение; а если он уступает кому-либо право взимать налоги, то пустым остается право распоряжаться военными силами, если от отказывается от права направлять те или иные доктрины, то боязнь духов может толкнуть людей на восстание.

Таким образом, какое бы из указанных прав ни рассматривалось, мы увидим, что при отпадении одного удержание всех остальных прав не может произвести никакого эффекта в сохранении мира и справедливости, являющихся целью установления всех государств.

Учение о делимости верховной власти. Имеется шестое учение, ясно и прямо направленное против сущности государства. Оно гласит: верховная власть может быть делима. Ибо делить власть государства – значит разрушать ее, так как разделенные власти взаимно уничтожают друг друга. И этими учениями люди обязаны главным образом некоторым из профессиональных юристов, стремящихся делать людей зависимыми от их собственных учений, а не от законодательной власти.

2. Монтескье Ш. Л. О духе законов.

О государственном устройстве Англии.

[Три рода власти всякого государств]

В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполнительная, ведающая вопросами права гражданского. В силу первой власти государь или учреждение создает законы, временные или постоянные, и исправляет или отменяет существующие законы. В силу второй власти он объявляет войну или заключает мир, посылает или принимает послов, обеспечивает безопасность, предотвращает нашествия. В силу третьей власти он карает преступления и разрешает столкновения частных лиц. Последнюю власть можно назвать судебной, а вторую – просто исполнительной властью государства.

Для гражданина политическая свобода есть душевное спокойствие, основанное на убеждении в своей безопасности. Чтобы обладать этой свободой, необходимо такое правление, при котором один гражданин может не бояться другого гражданина. Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или сенат ста-