«Удовл» по «античке»

Один из заочников, весьма немолодой товарищ, сдавая экзамен Кучборской по античной литературе, обнаружил свое, оригинальное видение одной из сторон знаменитой Троянской войны.

– И вот, Лизавета Петровна, – с жаром говорил он. – Десять лет они дубасят друг дружку почем зря, и все из-за Елены Прекрасной. А она за то время, поди, совсем уж не той стала. Сдала, так сказать. «Червонец» для женщины – это, доложу вам, срок!

– Боги, какой нигилизм! – почти прошептала Кучборская. – Ни слова больше!

И тут же вписала в зачетку – «удовл».

******

Семинары по русскому у нас вел доцент Владимир Вячеславович Славкин, у которого можно было получить не только оценку, но и… подзаработать. За остроумные шутки, которые ему понравились, он выкладывал студентам от пяти до двадцати копеек. Однажды Славкин собрал нас, чтобы сообщить результаты диктанта.

– Ну и написали вы диктант! Ужас! – говорит он.

Тишины в ответ не последовало.

– Ну, знаете, как научили, так и написали, – дерзко сказала одна девушка.

Славкин тут же выложил ей двадцать копеек. Все посмеялись и дружно забыли о плохих результатах.

Рассказали Юлия Экарева и Марина Тагер, выпускницы 1993 года.

***

Конкурсный отбор в телегруппу всегда принимал заведующий кафедрой телевидения Георгий Владимирович Кузнецов. Собеседовал он как-то с одной девушкой. И всякие ей вопросы задавал с подковыркой. А девица то ли сама не очень сообразительная была, то ли от волнения никак не могла толково ответить: все краснела, мялась и в тему не попадала. В какой-то момент Кузнецов не выдержал:

– Девушка, скажите, а борщ варить вы умеете?

Студентка, подобрав отпавшую челюсть, робко ответила, что, мол, да, умеет.

– Так вот, идите домой и варите борщ, – недобро сказал Кузнецов. – А про журналистику и думать забудьте!

прислала Ольга Яковина

***

Решили меня отчислить с журфака. По традиции, пригласили к Засурскому на «последнее слово». Я понял, что надо что-то делать, или мне конец. Там ещё присутствовал Станислав Илларионович Галкин – руководитель моего курса. Я говорю:

– Ясен Николаевич, понимаете, я знаю точно, что я без журналистики не проживу и журналистика без меня тоже. А Станислав Илларионович это вам подтвердит.

Галкин удивился такой наглости, но всё-таки покивал головой. Меня оставили учиться на журфаке дальше.

Рассказал Игорь Чернышков, выпускник 1979 года.

***

Девушка сдавала зачёт Кучборской. Она настолько перезанималась, что ответила:

– Бальзак написал роман «Шагреневая шкурка».

Кучборская на это сказала:

– Ну, можно по-разному трактовать этот ответ. Будем надеяться, что вы имели в виду кожу.

И поставила зачёт.

Рассказала Алла Королёва, выпускница 1978 года.

***

Истории Инессы Рассказовой, выпускницы 1998 года

Моей подруге и однокурснице Юле Минаковой на вступительном собеседовании был задан вопрос:

– Кого из современных, действующих журналистов вы считаете образцом гражданского мужества и верности свободе слова?

– Степана Гаврилова, – не моргнув глазом, ответила абитуриентка. – Политического обозревателя «Волгоградских ведомостей».

Преподаватели со смешком переглянулись. Никто из них ни минуты не сомневался, что никакого Степана Гаврилова, да и газеты с таким названием нет и никогда не существовало в природе. Но реакция абитуриента им пришлась по душе. С усилием сделав серьезные лица, кивнули и продолжили спрашивать как ни в чем не бывало. Юля Минакова была допущена к экзаменам.

***

Приходит одна студентка под конец семестра на семинар по современному русскому языку.

– О Господи! – с притворным ужасом всплескивает руками преподаватель. – Словно явилась не студентка, а ни дать ни взять, кентервильское привидение. Как ваша фамилия?

– Рассказова.

– М-да-а, студентка Рассказова. Плохи ваши дела. Ноль контрольных работ, ноль курсовых, ноль рефератов, стопроцентная непосещаемость. Вы получите у меня на экзамене «неуд». Да я, впрочем, вас к нему и не допущу.

– А я в университет не за оценками пришла, - сообщает студентка с вызовом.

Преподаватель взглядывает на нее с неподдельным интересом:

– Оригинальное заявление! Вам оно, может быть, и зачтется. Так зачем же вы пришли, позвольте полюбопытствовать?

– За знаниями, – под дружный хохот группы изрекает студентка. – И, поверьте, они у меня есть.

– Так-так, – все более оживляется преподаватель. – Занятно. Верить вам я не собираюсь, но проверить ваши утверждения хочу. Садитесь. И возьмите у своих одногруппников темы письменных работ, номера упражнений. К следующему занятию я жду от вас все, что вы мне задолжали. Другого выхода у вас нет.

– Спасибо, – пробормотала она.

– Но все-таки! Почему вы прогуливаете?

– Я работаю. В ежедневной газете. Ничего не успеваю. Вернее, на работе успеваю, а на учебу меня уже не хватает. Катастрофически.

– В какой газете?

– «Сегодня».

– Ну что ж. «Сегодня» я выписываю. Поищу там ваши статьи.

На следующем семинаре преподаватель сказала:

– Я прочла статьи Рассказовой. Вы действительно великолепно владеете русским языком. Я допущу вас к экзамену, прощу все ваши прогулы. Но к остальным прогульщикам это не относится! Гонять буду как сидоровых коз!

***

История из разряда «нарочно не придумаешь». Все произошло настолько стремительно, что студентка даже не успела вникнуть в детали. Один из экзаменов на четвертом курсе она сдала на «хорошо», так и не уяснив для себя ни фамилий принимавших экзамен преподавателей, ни самого названия предмета!

В разгар сессии эта студентка влетела в здание факультета. Понеслась по лестнице наверх, прыгая через две ступеньки. На балюстраде мелькнули знакомые лица: однокурсники что-то напряженно учили, кто-то строчил шпаргалки.

– Где сдаем? – выдохнула она, не удосужившись даже поинтересоваться: а что, собственно, сдаем?

Каков вопрос, таков и ответ. Несколько рук указали в сторону одной из аудиторий.

Постучавшись, ничего толком не соображая от быстрого бега (она мчалась на всех парах из редакции, только-только сдав первополосный текст, а впереди еще было назначено два интервью), она вошла в аудиторию. За столом сидели двое убеленных сединами преподавателей.

Студентка положила перед ними свою зачетку.

– Ох-хо-хо, – прозвучал привычный для ее ушей упрек. – Сплошные пропуски на семинарах, несданные письменные работы. Да как же мы вас допустим к экзамену? Простите, юная леди, но это совершенно невозможно!

– Возможно, – поддавшись порыву неясного вдохновения, с напором сказала она, улыбаясь как можно обаятельнее. – И не спрашивайте меня ни о чем! Я все равно ничего не знаю, а списывать, пользоваться шпаргалками не хочу. И времени писать рефераты, курсовые у меня нет. Поставьте мне, пожалуйста, оценку, и не будем мучить друг друга. Ну что вам, в конце концов, жалко, что ли?!

Последняя фраза их сразила, похоже, просто наповал.

– Ну, ты когда-нибудь что-нибудь подобное слышал? – спросил один почтенный преподаватель другого, смахивая выступившие от смеха слезы.

– Тридцать лет в университете работаю, – отозвался его коллега, сотрясаясь от разбиравшего его беззвучного хохота. – Думал, что все уже видел. Все слышал. Рассказы о страшных, смертоносных болезнях с цитатами из анамнезов на латыни, трагедии с близкими родственниками, разыгранные в лицах… Но таких предложений, прямо… ха-ха-ха!... обезоруживающих своей простотой и искренностью, мне до сей поры не поступало. «Вам что, жалко что ли?». Ха-ха-ха! Да уж, развеселили вы нас, девушка. Все нас боятся, как прокаженных, слезы перед нами льют ручьями, прямо надоело уже. А вы… Нет, мне, пожалуй, не жалко! Давай поставим ей, а? Просто так.

– И мне не жалко, – согласился второй преподаватель. – И я бы поставил. Без тени сомнения. Если бы это был зачет. Но у нас экзамен. Какую же оценку вам прикажете поставить?

– Я предлагаю «отлично». К чему мелочиться? – объявила студентка, чувствуя, что симпатична преподавателям, и оттого все более расходясь.

Они опять рассмеялись:

– Нет, «отлично» вы не заслужили. Но и тройкой портить вам зачетку жалко. Словом, ставим «хорошо». Готово! Забирайте зачетку. Но постойте… Письменные работы все-таки привезите нам на кафедру. Хотя бы в течение двух недель.

Она тяжело вздохнула:

– Извините меня, пожалуйста, но я не могу вам этого обещать. Человек слаб. Не буду я вас обманывать. Раз уж оценка у меня в кармане, то о каких письменных работах теперь может идти речь? Ну, скажу я вам «привезу», а сама уже сейчас знаю, что не привезу и не сделаю ничего.

– Верно! – отчего-то обрадовано воскликнули они. – И правда: все в таких случаях обещают, но никто ничего не приносит. Успехов вам! И оставайтесь такой подольше: искренней, непосредственной… Вы сами не понимаете, как вы прекрасны. Ах, молодость, молодость… Неужели и мы с тобой когда-то были такими…

***

Владимир Владимирович Шахиджанян, легендарный автор харизматического бестселлера «1001 вопрос про ЭТО», столь популярного у студентов старшего поколения, вел, помимо всего прочего, на курсе 90-х годов такой скромный и неброский предмет, как «Машинопись».

Конечно, одной машинописью этот оригинальный человек не ограничивался. На семинарах, именовавшихся «Психология журналистского мастерства», Шахиджанян устраивал прямо куперовские приключения. Студенты, например, получали от Шахиджаняна задания: «Пробиться на громкую премьеру в «Современник» без билета». И кто-то ведь пробивался!

Шахиджанян был потрясающим психологом. Неслучайно он много лет проработал научным сотрудником в лаборатории знаменитого психиатра Арона Исааковича Белкина, президента Общества психоаналитиков РФ.

Две однокурсницы и соседки по комнате в ДАСе пришли сдавать машинопись.

Шахиджанян бросил на них беглый взгляд.

– Вы многое пережили, – обратился он к одной из них. – И я вам поставлю зачет. Можете ничего и не сдавать.

В состоянии глубокого изумления, почти прострации, она протянула свою зачетку.

– А вы, – сказал он ее подруге, – понятия не имеете о трудностях. И я вам их устрою. Сдавать мне будете и пересдавать. До кровавого пота! Вы будете злиться, ненавидеть меня. Ничего. Я привык. Но когда-нибудь, возможно, и скажете слова благодарности. Потому что сама жизнь вам рано или поздно преподаст жестокий и суровый урок. Так лучше это сделаю я. И, будьте покойны, в гораздо более мягкой форме.

Самое удивительное, что Шахиджанян угадал. На долю первой студентки в самом начале учебы выпало немало трудностей. Временами она откровенно голодала, т.к. ее мама, жившая на Украине и работавшая в НИИ, получала зарплату иногда мукой, иногда крупой, а то и обувью, но не деньгами, и не имела возможности помогать дочери. А родители ее подруги находились недалеко, в трех часах от Москвы, и каждые выходные проведывали дочку с полными сумками продуктов. Конечно, однокурсницы жили дружно и ели продукты вместе. Но каков Шахиджанян! Как, каким образом он в одно мгновение столь многое о них понял?!

***

Матрена ходила в университет в тренировочном костюме, синем таком, шерстяном, с широкими белыми лампасами и буквами "СССР" во всю грудную клетку. Сверху она нахлобучивала бежевый плащ, на ногах белели кроссовки. В руке нередко болталась авоська, где блаженно побулькивала, ожидая скорой расправы, початая бутылка водки «Привет» и пара хорошо вымытых помидоров.

Матрена была знаменитой якутской поэтессой. Приезжая на каникулы на родину, в республику Саха, она давала интервью тамошним репортерам прямо у трапа самолета. Я смутно припоминаю заголовки: «Матрена Григорьева: «Я хочу фантастической любви!». Или: «Матрена Григорьева: «Один – ноль в мою пользу». С любовью понятно, ее все хотят, а вот о чем шла речь в «Один-ноль в мою пользу», хоть убейте – не соображу. Разве только... Курсе на третьем мы сдавали государственный экзамен по английскому языку, Матрена иноземным наречиям принципиально не обучалась, и поэтому, подсев к комиссии, неразборчиво залепетала по-якутски. Экзамен у нее приняли с оценкой «хорошо», видимо, просто решили, что у человека плохо с дикцией. Какие, право, деликатные люди. Мне, окончившей английскую спецшколу, тоже поставили «хорошо». Я, впрочем, была не в претензии.

***

Истории Ивана Алексеевича Панкеева

На первой лекции представляюсь:

– Имя и отчество запомнить легко: меня зовут, как Бунина.

Тишина. Сначала подумал, что все знают, потом усомнился и решил по-иному, проще:

– Как Бунина, то есть Иван Алексеевич.

... Прошло два месяца. Начало сессии. Быстро иду по коридору – опаздываю в издательство. В коридоре больше никого. За мной кто-то бежит. Слышу:

– Извините, пожалуйста, Антон Павлович!

Подбегает девушка и начинает что-то говорить о досрочной сдаче.

– Но почему – «Антон Павлович»? – прихожу в себя.

– Но вы же сами сказали, что вас зовут, как этого...

– Кого?

– Ну, как классика!

– Тогда и зовите так – Александр Сергеевич.

– Как Пушкина? – уточняет она.

– Нет, как Грибоедова.

– А он что, тоже Иван Алексеевич? – вдруг вырывается из ее подсознания.                                         ***   Известно, что хороший слух на экзамене – незаменимое подспорье. Но только тогда, когда что-то знаешь. Иначе... Молодой человек знает романы Горького, но не может вспомнить ни одного рассказа. Сзади девушка что-то подсказывает. Он быстро записывает, лицо его светлеет. Подходит к столу экзаменатора, садится, отвечает:

– «Старуха Изз-еэргиль» и «Челкаш»!

Экзаменатора насторожило, как студент произнес «Изергиль». Он посмотрел в лежащий перед студентом листок. Там было написано «Старуха из Эргиля».

– Прошу, отвечайте.

– Жила старуха в Эргиле... – начал студент.

– Всё понятно, – остановил его преподаватель. – А что скажете о Челкаше?

– Ну, это был начальник...

Экзаменатор смотрит: на листке студент написал, как услышал: «Челкаш был боссом». Девушка, вероятно, подсказала – «босым».                                        

***   Зная, что я люблю балет, студент решил оправдать пропуск семинарского занятия так:

– Редкий случай: подарили билет на балет, не мог пропустить...

– И что же смотрели? – интересуюсь я.

– «Хованщину»!

– В следующий раз сходите на «Князя Игоря» – советую студенту. – Там тоже неплохо танцуют...

***

– О каком времени повествуется в «Дон Кихоте»? – интересуется у студента экзаменатор.

– Это было давно, очень давно, когда точно – не помню, – вздыхает студент.

– А помните, как звали лошадь Дон Кихота?

– Кажется, Рислинг...

– Но почему Рислинг? – удивился экзаменатор, помня, что так называется сорт лёгкого вина.

– Понимаете, это была такая кляча, без всякой крепости в ногах...

– Ясно. А была бы с «крепостью», то назвали бы коньяком? *** Диалог на экзамене.

– Итак, «Бедная Лиза». Кто автор? – интересуется преподаватель.

– Карамазов! – уверенно отвечает студентка.

Отметив про себя, что «Карамзин» и «Карамазов» действительно в чем-то похожие фамилии, преподаватель всё же уточняет:

– И кто же из братьев?

– Каких братьев? – не поняла студентка. – Он один был.

– Странно, – вздохнул преподаватель, – у меня о Карамазовых другие сведения. А о чем произведение?

Девушка начинает смущаться, потом вздыхает и говорит, мудро обходя ситуацию с фамилией писателя:

– Он, автор то есть, описывает, как умеют любить крестьянки.

– Допустим, селянки, – уточняет экзаменатор. – И что же – не так, как горожанки?

– Нет! – объясняет девушка. – Дело в том, что селянки, они после ЭТОГО, ну вы понимаете... они обычно топятся...

Сквозь смех в аудитории слышен чей-то бас:

– Поэтому никого уже в деревне и не осталось.

***

– К следующей лекции прошу сравнить несколько разных изданий «Декамерона».

– Как-как? – не расслышала студентка.

– «Де-ка-ме-рон», – повторяет по слогам преподаватель.

Студентка выводит в конспекте – «Д.К. Мирон».

Преподаватель в ужасе:

– Что вы написали?

– Что вы продиктовали, то я и написала.

*** Устная подсказка на экзамене – дело опасное. Забыла студентка блоковскую строку из стихотворения «На поле Куликовом» («И вечный бой! Покой нам только снится»), кто-то подсказал через два стола, в результате получилось: «И вечный бой покойным только снится».

Впрочем, этому эффекту много лет. В мои студенческие годы (более тридцати лет назад) сокурсник, к ужасу преподавателя, несколько раз Дульсинею Тобосскую отчетливо называл Тобольской.

***

Если своими глазами не видел напечатанное – не верь уху. На диктанте звучит: «Поэта дом опальный, о Пущин мой, ты первый посетил». В тетрадке студента появляется: «Поэта дом опальный опущен мой…».

Остается только догадываться, почему это стало возможным.

*** Желая украсить ответ на экзамене выражением «замок из слоновьей кости», студент громко произносит:

– Писатель предпочитал жить в своем замке из слоновьих костей.

Разница вроде бы не очень большая, а представить страшно.

***

«СОРОК ДЕВЯТАЯ», ИЛИ ПОЛЕ БИТВЫ БУМАЖНЫХ СОЛДАТ

Когда солнечным днём идёшь по факультетским коридорам, залитым до краёв светом через огромные, устремленные во внешний мир окна, кажется: вот он, наш родной журфак – весь как на ладони, и нет уже в нём для тебя никаких тайн.

Но они есть. И были. Кто-то, конечно, ещё помнит, как на рубеже 1970-80-х годов неприметно, сбоку от кафедры истории русской журналистики и литературы, затаилась обитая тёмным дерматином (чтоб не пропускать ни звука!) дверь – без табличек и надписей, только мелом на ней были выведены цифры – «49».

Даже позднее, когда аудитории стали считать по-другому, и дверь получила номер «207», всё равно говорили: «Надо бы заглянуть в сорок девятую…».

Знали о существовании этой странной двери и о том, что за ней, в основном, те, кому полагалось: сотрудники кафедры зарубежной литературы и журналистики и студенты-международники старших курсов.

Официально безымянная дверь вела в «Лабораторию по изучению зарубежной печати», но было у этой лаборатории и название, более соответствовавшее эпохе, – «спецхран».

Для «немногих посвящённых» там таилось поистине «царское раздолье», сравнимое разве что с представлениями рядовых сограждан о «сотой секции» ГУМа: на полках совершенно свободно лежали подшивки «Монд», «Фигаро», «Таймс», «Франкфуртер альгемайне», «Коррьере делла сера», «Интернэшнл Геральд трибюн»… – крупнейшие «буржуазные издания» (словосочетание, бывшее тогда в ходу). Их названия то и дело мелькали в репортажах зарубежных корреспондентов ТАСС, и неизменно с отрицательным оттенком; они были на слуху у политически подкованных соотечественников, но сами газеты, подобно Чудищу из «Сказки об Аленьком цветочке», оставались невидимыми.

Однако для тех, кто тогда занимался на факультете зарубежной журналистикой, эти газеты были главными «бумажными оппонентами» (поездки за рубеж скорее являлись исключением, а не правилом). Отмеченные характерной особой печатью «главного спецхрана» на Ленгорах, их отдельные номера иногда и не доходили до нас: бывало, слишком многое себе позволяли «буржуазные акулы пера» против «оплота мира на Земле» – товарищи цензоры читали газеты не менее внимательно, чем научные сотрудники.

В общем, был за заветной дверью в шкафах «иной мир», для проникновения в который требовалось не только прилично знать иностранный язык, но и получить допуск.

В небольшой отдельной каморке здесь постукивал телетайп – чудо техники того времени – приносивший новости со всего мира. Помню, как из рук в руки в декабре 1980 года передавался длинный кусок телетайпной ленты «Убийство. Три части. Нью-Йорк. От корреспондента ТАСС» – о гибели Джона Леннона.

Безжалостно «разоблачительные» строки, написанные строго в духе времени, все равно воспринимались трагически:^*

«Вот уже несколько дней из всех сенсаций в Америке главная – убийство в Нью-Йорке бывшего основателя и участника популярного английского ансамбля «Биттлз» Джона Леннона.

Раздув это происшествие до размеров суперсенсации, американские газеты, в том числе самые «респектабельные», отводят целые полосы статьям о жизни этого известного певца, поэта и композитора. Радиостанции и телевизионные компании взахлеб расписывают детали убийства, мусоля страницы биографии Леннона, изгаляясь в выискивании подробностей о его убийце…

Однако за раздуваемой американской печатью шумихой вокруг убийства Леннона явно проступает не что иное, как элементарное стремление нажиться на его смерти… Сам факт убийства Леннона является для США ничем не примечательным, обыденным делом. Он стал лишь 701-й жертвой вооруженного нападения, совершенного за этот год в Нью-Йорке - из-за процветающего в США культа насилия, свободной продажи огнестрельного оружия…»

Так вот, в этой длинной, с высоченными, как во всех старых зданиях потолками, заставленной тёмными, придававшими ей какую-то особую мрачность шкафами «комнате не для всех» лучшие умы и сердца кафедры зарубежной журналистики и литературы сражались с «буржуазной идеологией и пропагандой» – …с неизменными ножницами в руках: Юрий Яковлевич Орлов против западногерманских «Зюддойче цайтунг» и «Франкфуртер альгемайне»; Наталья Валентиновна Урина против итальянских «Мессаджеро» и «Коррьере делла сера»; Юрий Викторович Попов против бельгийской «Суар» и швейцарской «Журналь де Женев»; Людмила Васильевна Шарончикова против французских «Монд» и «Фигаро»… Кстати, тёплая шаль, великодушно принесенная в «сорок девятую» Людмилой Васильевной для всех, не раз была востребована «на поле боя» – особенно зимой: в спецхране, этом детище «холодной войны», временами становилось действительно невыносимо холодно. Не помогали даже различные «манипуляции» с батареями нашего «народного умельца» Вячеслава Ефимовича Аникеева, зато очень порадовала как-то под Новый год настоящая ёлочка, мастерски укрепленная им при помощи катушек от телетайпных лент.

Мы с Юрой Галустовым, тогда лаборанты, к «бумажным битвам» пока не допускались, но были их прилежными наблюдателями, а затем и «могильщиками» «буржуазной прессы» и «тассовок» – так называемых «красных листов» ТАСС (зарубежные новости – они тоже являлись «закрытой информацией»). За «тассовками» надо было каждый день лично путешествовать в здание ТАСС и расписываться в получении. Правда, иногда их привозил водитель факультетского «рафика» Николай Дмитриевич, прозванный факультетскими же остроумцами «Рафиком Дмитриевичем».

«Красные тассовки» по окончании срока их жизни резала специальная машина в типографии, но она часто ломалась, и тогда мы с Юрой, призывая на помощь международников, должны были рвать каждую бумажку на четыре части и складывать в спецмешки. С газетами же расправлялись следующим образом: полагалось вырвать их название с первой страницы и разорвать его на мелкие, «нечитабельные» кусочки, а остальное вынести на спецпомойку – в соответствии с предписанием «большого спецхрана» с Ленинских гор. Так расчищалось «поле битвы» для дальнейших «бумажных подвигов».

В «сорок девятой» готовились ежегодные обзоры «вражеских изданий» для зимних кафедральных конференций: из газет вырезалось всё, что касалось прессы, и из этих досье составлялись доклады.

Самый большой стол в «сорок девятой» – такой же, как на кафедре – всегда ожидал Ясена Николаевича Засурского (он был официальным главой лаборатории), и мы с Юрой иногда даже излишне ревниво оберегали его «личное место» от посягательств студентов, так и норовивших посидеть на месте декана.

…А в перерывах между битвами с невидимым, но упорно преследуемым по страницам газет противником велись неизменные бурные разговоры о футболе (бойцовский темперамент, оказывается, не весь уходил на «бумажные баталии»), и для меня, человека от футбола далёкого, вскоре стало привычкой просматривать турнирную таблицу, чтобы понять оттенки настроения основных посетителей «сорок девятой». И если «Спартак», «Динамо», «Зенит» в большинстве случаев оправдывали надежды своих болельщиков, то любимая команда Юрия Яковлевича Орлова «Кубань» неизменно оказывалась ниже всяческих ожиданий.

И всё-таки, конечно, не иностранные «раритетные» газеты создавали особую атмосферу «сорок девятой»; её создавали люди, в нее приходившие – обыкновенные, живые, со своими слабостями и талантами. Здесь они запросто общались, пили чай и не-чай (отмечались дни рождения, защиты и юбилеи). Помню, что на полувековой юбилей Азату Хаджи-Галиевичу Ибрагимову подарили чашку с гравировкой, значение которой сегодня уже мало кто поймет: «49 – 50», т.е. «От «сорок девятой» – на пятидесятилетие». Интересно, а помнит ли об этом он сам?

…Порой здесь звучали даже крамольные анекдоты, но тогда на телефонном диске набиралось несколько произвольных цифр, и трубку клали рядом с аппаратом – считалось, что это спасает от «прослушки»: купола Кремля грозно блестели через дорогу.

Здесь часто разгорались и настоящие шахматные баталии – эта игра была любимейшим досугом в «сорок девятой». Как-то немногословный Евгений Васильевич Круглов выиграл у признанного гроссмейстера Ибрагимова партию в шахматы, и Азат Галиевич тут же запросил реванша. А Ю.Я. Орлов, оторвавшись от очередной подшивки, заметил:

– Какие вы все пацаны! Играете не ради удовольствия, а ради выигрыша… Больше никогда не сяду с Юрой Поповым играть – вчера он проиграл, так весь покраснел. Нет, так нельзя…

В другой раз, он же, прервав бесконечную работу ножницами, задумчиво произнес:

– «…И всё просил: «Огня, огня!», забыв, что он бумажный»…

Почему-то вспомнилась ему строка из песенки Булата Окуджавы «Бумажный солдат» – иногда здесь размышляли вслух... И добавил:

– Если бы всё это иметь, когда мне было двадцать… Тогда была огромная жажда пробиться через весь этот иностранный текст…

И вот сегодня мы живём в другом мире – распахнуты настежь двери всех «сорок девятых»! Так стоит ли сожалеть о годах, потраченных на «бумажные битвы»?

Нет.

Оглядываясь, мы можем сказать: «бумажные солдаты» не зря просили огня – вряд ли в эпоху тотального интернета нас снова удастся запихнуть в какой-нибудь «спецхран». И пусть ушли в прошлое «бумажные баталии», зато по-прежнему есть те, кому сегодня двадцать лет и у кого то же неутолимое желание «пробиться через весь этот иностранный текст», но уже – не вопреки, а просто вперед, вперед – сколько хватит времени, сил и огня!

Елена Овчаренко (Чернодубровская), выпускница 1980 года.

* Цитирую по собственноручно сделанному списку - выносить «оттуда» что-либо запрещалось.