«Ералаш»

Так называлась газета, которую мы с друзьями-однокурсниками выпускали на втором году учебы на факультете. Правда, «газета» – это слишком громко сказано для шести экземпляров формата А-4, то есть обычных листов. Но больше копий пишущая машинка не пробивала, а ксероксов еще не было.

Однако во всем остальном наше творение было похоже на газету. Во-первых, шапку первого экземпляра украшал орден Ленина, привинченный слева от названия. Точь-в-точь, как в газете «Правда», главной газете страны, в которой мы родились, – СССР. Орден по глупости и ребячеству я реквизировал из коллекции государственных наград своего прославленного деда.

Во-вторых, в нашем СМИ, как в настоящем издании, были передовая статья, четкие рубрики, даже карикатуры и фотографии. Жанры присутствовали все, от репортажа до фельетона. Короче говоря, мы старались сделать так, как нас учили, и чтобы не было хуже того, что мы видели вокруг.

Это была игра. Нам было по 18 лет, мы были счастливы и беспечны. Мы учились в лучшем вузе страны, у наших ног лежал весь мир, и нас ждало блестящее будущее. Учеба давалась легко, поэтому время оставалось на развлечения, в том числе на игру. Игру в карты, которая называлась «кинг».

Понятно, что просто так дуться в кинга нам, таким талантливым, было мало. Так как-то сама собой и родилась идея сделать газету, получившую имя одного из розыгрышей в игре – ералаша, суть которого в том, что в его процессе бралось и считалось все, от взяток до картинок и мастей. Проиграв в предыдущих конах, ты мог наверстать упущенное, удачно проведя ералаш. Словом, у тебя была полная свобода действий и все зависело только от тебя самого.

Так родилось название издания, в котором мы абсолютно свободно высказывались по поводу того, как мы живем, что чувствуем и что говорим. Сегодня мне кажется, что «Ералаш» был в какой-то мере предтечей факультетской эстрадной студии «Грезы», ставшей впоследствии знаменитой. Во всяком случае, часть редакторов и авторов газеты стали основателями студии, которая на старте своей славы тоже говорила и пела то, что считала нужным.

Мы были вчерашними мальчишками. Туркмен Боря Шихмурадов, с которым мы долгое время работали вместе в Агентстве печати «Новости», в Москве и за границей. После распада СССР Борис стал министром иностранных дел Туркменистана и вице-премьером правительства. Дальнейшая его судьба трагична. У нас до сих пор нет достоверной информации о судьбе нашего друга, гражданина РФ, обвиненного феодальным режимом его родины в попытке государственного переворота. Но это тема другой статьи, а пока мы живем надеждой с нашей однокурсницей, его женой, Татьяной.

Драматург, писатель, создатель радиостанции «Максимум» Саша Юриков, мой друг и коллега по редакции. Украинец Володя Кучмий, блестящий спортивный журналист, создатель газеты «Спорт-экспресс» – ушедший из жизни, увы, безвременно в нынешнем году. Леша Моргун, родившийся в нынешнем Бишкеке, долго проработавший вместе с женой и нашей однокурсницей Татьяной Яхлаковой в Вильнюсе, а потом в Москве, моим заместителем в Министерстве печати РФ. Чуть не забыл упомянуть в этом списке себя, любимого.

«Ералаш» выходил раз в неделю на двух полосах, то есть я печатал текст на оборотной стороне страницы. Газета рассказывала о жизни на факультете и в общежитии. Мы смеялись друг над другом, но только доброжелательно. Критиковали, но только по делу. Вышло пять-шесть номеров. Экземпляры разлетались, как горячие пирожки, как вдруг меня вызвали в деканат.

В кабинете декана меня ждал отнюдь не Засурский, а незнакомый мне человек весьма серьезного вида, коротко стриженный, в черной рубашке и при темном галстуке. Он вкрадчиво, но доходчиво объяснил мне, что я с товарищами занимаюсь делом, которое квалифицируется как «самиздат». А это деяние находится неподалеку от «антисоветской деятельности», которая уже квалифицируется соответствующей статьей в Уголовном кодексе РСФСР.

Признаюсь, этот тип, будучи куратором факультета от КГБ, напугал меня до смерти. Впрочем, именно это и входило в его задачу. Отчасти потому, что родители некоторых редакторов и корреспондентов «Ералаша» входили в состав высшего партийного и государственного руководства страны. Так это или не так, я точно не знаю. Но хорошо помню, как в коридоре меня остановил Ясен Николаевич и по-отечески посоветовал приостановить издание. Позже из достоверных источников я узнал: он убедил того дядю в черном в том, что «мальчики развлекаются» и ничего более за этим не стоит.

Во время игры при заявке «ералаш» запрещается заходить в черви. На разговорном: «С червей не ходить». Позже выяснилось также, что у нас на курсе были два таких «червяка». Стукача, по-простому, которые и донесли на нас. Их имена мы хорошо знаем. С тех пор они стараются не попадаться нам на пути.

Орден Ленина вернулся в дедовский архив и хранится у меня дома. Изредка я показываю его детям и очень сожалею о том, что у меня не сохранилось ни одного экземпляра «Ералаша». Ведь прошло сорок лет.

Если у кого-то из моих однокурсников, которые прочтут эти строки, найдется экземпляр нашей газеты, найдите меня.

Сергей Грызунов, экс-министр печати РФ, профессор МГИМО

***

Елизавета Петровна Кучборская. Она всегда ходила в длинном темном платье и была похожа на актрису Комиссаржевскую. Читала лекции, как будто давала представление на театральной сцене. Неподражаемые интонации, жесты… Заслушаешься – и забываешь про конспект. Но и без записи все оставалось в памяти.

В 1950-е годы, когда факультет журналистики только-только отделился от филологического, Елизавета Петровна Кучборская стала одним из первых его профессоров. Она чем-то напоминала Фаину Раневскую: прямая, бескомпромиссная, острая на язык. И если летом, зайдя на факультет, вы видели девушку с выпученными глазами, которая неслась вниз по центральной лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, это означало одно: Елизавета Петровна принимает экзамен! У ЕП было обыкновение выбрасывать зачётки не только с балюстрады, но и в окошко к ногам Михайло Васильевича! Кучборская не любила девиц, считая, что в журналистике женщине делать нечего. А вот юноши всегда могли рассчитывать на положительную отметку хотя бы за хороший внешний вид. Поэтому ночь накануне экзамена у Кучборской в общежитии журфака 50-х годов больше напоминала суету в портняжной мастерской: народ спешно гладил брюки, пришивал пуговицы, чистил пиджаки; нередко предметы для успешной сдачи экзамена брали взаймы у соседей. Незнание греков и римлян прощалось чаще, чем отсутствие стрелки на брюках.

Елизавета Петровна обладала замечательной самоиронией и умением держать паузу. Муж Кучборской был известным литературоведом, его книги находились в списке рекомендуемой методической литературы. Когда Кучборская давала список литературы на семестр, то, дойдя до работы супруга, делала многозначительную паузу, как бы решая, что сказать про эту книгу. Тот, кто понимал, в чем дело (у мужа была другая фамилия – Иващенко), начинал тихо смеяться. Затем, выйдя из оцепенения, Елизавета Петровна уже под хохот аудитории делала небрежный жест рукой со словами: «Впрочем… это вы можете не читать!»

В 1980-е про Кучборскую рассказывали, что она была балериной в Мариинском театре – то ли перед войной, то ли еще до революции; что она умеет провидеть и прорицать будущее; наконец, что Кучборская способна наколдовать судьбу. Экзамены она принимала, завернувшись в шаль и глядя поверх голов – куда-то в дальний верхний угол комнаты – взглядом ясновидящего.

Девиц она не жаловала по-прежнему. А в 80-е годы к журфаку прикрепляли в полном составе целые спортивные сборные, благо вольница вечернего и заочного отделений не мешала тренировкам.

***

Однажды Елизавета Петровна принимала экзамен у очередной сборной, вернувшейся с соревнований по прыжкам в воду. Дело происходило в аудитории на третьем этаже, выходящей на балюстраду. Кучборская, по своему обыкновению, завернулась в шаль и устремила взгляд в бесконечность; девушка, думая, что Кучборская витает далеко, бодрым голосом понесла околесицу.

– Постойте! – Кучборская опустила взгляд на студентку – Скажите, кто написал «Илиаду»?

– Одиссей, – уверенно сказала та.

– Каким спортом вы занимаетесь? – спросила Кучборская, окончательно выходя из транса.

– Прыжками в воду, мастер спорта, – гордо ответила девица, рассчитывая на поблажку.

Елизавета Петровна раскрыла ее зачетку, крупно написала: «Идиотка!», затем вышла на балюстраду и со словами «А теперь прыгайте!» кинула зачетку вниз.

Эта история очень популярна, и существует множество ее версий. Вот одна из них.

Однажды Е.П. Кучборская принимала экзамен. Девушка-студентка ну совсем ничего не знает. Кучборская, уже отчаявшись, спрашивает:

– Девушка, может, Вы хотя бы скажете, кто «Илиаду» написал?

Девушка, ничтоже сумняшеся, отвечает:

– Одиссей…

Елизавета Петровна побагровела и говорит:

– Девушка, вы дура! Вон отсюда!

А затем взяла ее зачетку и сбросила с балюстрады. Девушка начала возмущаться:

–Что Вы делаете, как так можно?

А Елизавета Петровна ответила:

– Вы хотите, чтобы я бросалась туда от ваших ответов?

***

В другой раз в очереди перед аудиторией оказался член сборной по борьбе. Пообщавшись с другими студентами, он впал в истерику и со словами «Я ничего не знаю!!!» начал биться всем телом о стену. На шум вышла Кучборская.

– Какая у вас замечательная античная экспрессия! Молодой человек, вашу зачетку!

***

На международном отделении был студент Борис А., который недостаток знаний по классической литературе попытался компенсировать ссылками на Ленина и партию (дело происходило в 1984 году). Елизавета Петровна с большим интересом выслушала его текст, после чего с театральным жестом заметила:

– Что бы вам такого пожелать, молодой человек… Чтобы вы провалились сквозь землю… Или на вас обрушилась стенка… Уходите от меня и будьте прокляты!..

Студент с округленными от ужаса глазами вылетел в коридор, раскрыл зачетку – в ней стояла четверка. Заглянул в аудиторию – Елизавета Петровна тихо смеялась, завернувшись в шаль.

Но жизнь этого не в меру партийного товарища дальше не сложилась: его перевели с международного отделения на дневное, потом на заочное, и далее его следы затерялись. А Кучборская в очередной раз подтвердила колдовскую репутацию.

***

По известному закону, студенту на экзамене у Кучборской достался билет – «Облака» Аристофана и «Орестея» Эсхила. Он знал лишь, что кто-то из них участвовал в своих постановках... Вразумительный ответ на таком факте не построишь, надо крутиться. Не придумав ничего лучше, бедолага разрисовал весь лист мечами, шлемами, щитами, греческими профилями... Благо кинофильм «Спартак» смотрел!

Идет отвечать, лист кладет на стол слегка наискось, чтобы Елизавета Петровна обратила на него внимание. Она поворачивает рисунок к себе, начинает рассматривать. Ура! Сработало, студент ликует! В итоге весь свой ответ он свел к Гомеру, «Илиаде» и «Одиссее». Пел соловьем. Елизавета Петровна аккуратно вывела в зачетке «пять» и отдала удачливому студенту зачетку.

А уже в дверях он слышит:

– А Аристофана и Эсхила все-таки прочтите!

***

История – про цепь. Цепь неудач, прерванную…царем Эдипом. На самой первой сессии один студент сразу получил две тройки. Третьим экзаменом значилась античная литература у Кучборской. В билете выпало отвечать про царя Эдипа. С предчувствием еще одной тройки студент пошел сдаваться. Видит: Кучборская сидит печальная и неприязненно смотрит на экзаменационные листы. И вдруг своим несравненным драматическим жестом поднимает над головой весь их ворох и голосом античных трагедий спрашивает его, потрясая листами:

– Скажите, это гуманно?!

Бедолага не нашелся что ответить. Пробормотал только «не знаю», затем набрал воздуха и выдал:

– «Царь Эдип» – это хорошо!

И замолчал. Кучборская взглянула ему в глаза:

– Служили?

– Да.

Посмотрела в зачетку, увидела тройки.

– Мы прервем эту цепь!

Повела рукой, словно играла богиню судьбы, и вывела, презрев графы: «Царь Эдип… хорошо». Надо сказать, что цепь неудач тогда действительно была прервана.

***

В начале восьмидесятых на факультете училось немало ребят по «квотам» из национальных республик. Один парень из Дагестана был всеобщим любимцем: веселый, добрый, заводной, с необычной внешностью: он казался старше всех, черноволосую голову его пересекала пышная седая прядь… При этом с русским языком у него были некоторые проблемы, а уж осилить по-русски «Илиаду» Гомера он и не мечтал.

В день экзамена у Кучборской он зашел в аудиторию к ней, буквально дрожа. Всем была хорошо известна крылатая фраза Елизаветы Петровны «Я всегда отличу человека, читавшего «Илиаду», от того, который ее не читал», – и ведь действительно, отличала же! Как рассказывал потом наш герой, он не смел надеяться даже на тройку, но деваться-то было некуда.

Профессор Кучборская долго и задумчиво смотрела на молодого человека, на его нестандартное лицо, на седую прядь, пересекавшую голову… А затем, не задав ни одного вопроса по билету, размашисто написала в зачетке «отлично» и, вручив ее остолбеневшему от неожиданности и счастья парню, величественно сказала:

– Идите, молодой человек! В вас есть айдос…

Как известно, гомеровское понятие «айдос» – чувство чести, достоинства, особой силы – было одним из самых любимых у Елизаветы Петровны…

***

Студент опаздывает на экзамен к Кучборской. Ткнулся носом в запертую дверь аудитории. Начинает высказываться на эту тему. Эмоционально. Пространно. Нецензурно. Неожиданно дверь открывается. На пороге аудитории стоит Кучборская. Величественно оглядывает его с головы до пят и изрекает:

– Вашу зачетку, молодой человек!

Студент начинает что-то бессвязно лепетать:

– Да я что... Я ничего... Простите меня...

Кучборская не слушает:

– Зачетку!

Тяжело вздохнув, он сует зачетку в ее протянутую руку.

Кучборская уходит с зачеткой, через несколько минут возвращается.

Студент в ужасе листает... И не верит своим глазам. «Отлично»!

– За что?!

Кучборская:

– За экспрессию!

Дверь захлопывается...

***

На первом курсе у нас читала лекции по древнерусской литературе Людмила Евдокимовна Татаринова. Как-то она приводила в качестве примера письмо Ивана Грозного князю Андрею Курбскому. Помнится, царь его всячески ругал за измену, обзывался при этом. Говорил что-то вроде «твоя бесстыжая эфиопская морда!». А на одном из курсов учился Алик из Эфиопии. Его звали, конечно, не так, но он все пять курсов так Аликом и прослыл. Был, говорят, известным драматургом у себя на родине. Так вот, сидели студенты, слушали, кто-то чем-то другим занимался. И вдруг Алик вскакивает, начинает дергать то одного, то другого и встревоженно вопрошать:

– Почему она сказала «эфиопское лицо?»

Смеху было! Кое-как его успокоили…

***

Одна студентка собралась сдать с первого раза древнерусскую литературу, а прочитать всю хрестоматию к зачету не успела. А одно из произведений тогда, в 1998 году, можно было взять на выбор. Вот она подходит с зачеткой к Татариновой и говорит:

– А можно я расскажу на выбор сразу два жития: Алексия, человека Божия, и протопопа Аввакума?

На что Людмила Евдокимовна, изумившись неслыханной наглости, предложила еще и «Повесть о погибели земли Русской». Девушка пошла на пересдачу.

***

Одна студентка пересказывала на зачёте Нинели Ивановне Ванниковой сюжет трагедии Шекспира «Макбет». А там армия принца Малькольма, по сюжету, нападала на Дунсиановский замок, неся перед собой ветку дерева (так исполнялось пророчество духа о том, что Макбет будет побежден, потому что Бирнамский лес пошел войной на Дунсинанский замок). В общем, студентка заявила, что армия шла в КАМУФЛЯЖЕ. Ванникова делала круглые глаза и в упор не понимала, о чем это...

***

Дитмар Эльяшевич Розенталь был очень небольшого роста, худощавый, очень скромный человек, но его потрясающие знания и высочайшая культура вызывали такое глубокое уважение! И как он умел разбудить в студентах интерес к своему предмету! Считалось смертным грехом прогуливать его семинары. В глазах сокурсников авторитет студента неимоверно повышался, если Дитмар Эльяшевич начинал называть его «бамбино».

***

Первый курс, экзамен по лексике. Розенталь открывает зачетку, читает фамилию (Возианов)...

ДЭ: Из нерусских будем?

Студент: Да... вот... так вышло... мой дедушка... бабушка...

ДЭ: Доказать можете?

Студент: В моей фамилии зияние гласных – «иа». Это не свойственно русскому языку.

ДЭ: Пять!

Экзамен занял пятнадцать секунд. После, когда они встречались в коридорах журфака, Дитмар Эльяшевич приветствовал студента не иначе как: «Здравствуйте, Зияние!». Надо отдать Розенталю должное, так он делал, когда никого рядом не было.

***

Из личного общения с Розенталем.

– Дитмар Эльяшевич, а так можно сказать?

– Конечно можно! Вы же сказали!

***

Первый семинар у Розенталя. Он предлагает студентам-первокурсникам написать маленький диктант на полстранички. Пишут, все слова на слуху. Итог – максимальное количество ошибок 93, минимальное – 5. Резюме Дитмара Эльяшевича: «Надеюсь, теперь вы понимаете, чем надо заниматься ближайшие пять лет?».

***

Второй курс (1974 г.) Студент приехал на Моховую в начале пятого, чтобы обсудить с Розенталем план своей курсовой. Внизу висит объявление: «В 16:00 в Коммунистической аудитории собрание партактива. Явка обязательна...». Ходит бедолага кругами перед аудиторией, а тут коммунисты... Думает: «Ладно, отдам лаборантке на кафедре план, а Розенталю потом позвоню...». Заходит студент на кафедру... никого... только за столом у окна сидит Розенталь!

– Дитмар Эльяшевич, а я думал, Вы на собрании!?

– Вы слишком плохого мнения обо мне!

Что он имел в виду, до сих пор загадка. Хотя за курсовую работу поставил «отлично».

***

Розенталь очень интересно принимал экзамен. Как человек потрясающего ума, он прекрасно понимал, что выучить теорию, изложенную в его учебнике «Практическая стилистика русского языка», по которому занимались его студенты, не в состоянии ни один гений, даже будь он Лев Толстой. Поэтому Дитмар Эльяшевич запускал на экзамен сразу всю группу, раздавал всем билеты и… уходил «покурить» минут на сорок-пятьдесят. За это время народ благополучно списывал с учебника первый, теоретический вопрос со всеми терминами. Когда приходил черед отвечать, студент, запинаясь, зачитывал этот ужас по бумажке. Дитмар Эльяшевич благосклонно кивал, а потом… переходил к практике – второму вопросу. Тут-то всё и начиналась. Потому что теория теорией, и можно не знать, как что называется в русском языке, но уж разобрать предложение, указать на стилистические ошибки, отредактировать абзац – студент обязан!

***

Сдавал один студент экзамен по русскому языку. Сдавал не своей преподавательнице, у которой был не на плохом счету, а незнакомой аспирантке. Она была лет 30-35, с голубыми глазами и почему-то сильно нервничала: завалила перед ответом сразу двух студентов, и студент боялся, что станет третьим.

Отвечал ужасно: путался в «не» и «ни», в раздельном и слитном написании приставок и предлогов, в частицах и суффиксах… И тут в аудиторию незаметно входит невысокий, седеющий старичок, с большим, напоминающим картофелину носом. Это был Дитмар Эльяшевич, живая легенда журфака, мэтр отечественного языкознания. Берет у стенки свободный стул и подсаживается к столу, где студент сдает экзамен.

– Ну, все! Пропал окончательно! – мелькнуло в голове экзаменуемого. – Позор-то какой!

А его экзаменаторша еще сильнее нервничать стала – принялась гонять его по всему материалу. Ей ведь тоже надо себя перед мэтром показать во всей филологической красе. Вопрос за вопросом задает. Студент крутится из последних сил, несет какую-то околесицу. И тут Розенталь не выдержал:

– Голубушка! – обращается он к аспирантке. – Да что ж это Вы к человеку так вяжитесь? То, о чем Вы его спрашиваете, невозможно помнить. Я вон всю жизнь этим занимаюсь, не одну монографию написал, да и то иногда теряюсь. Вы его лучше о другом спросите: где, в каком разделе учебника надо искать тот или иной трудный случай. Это же главное! Словом, ставьте парню четверку и отпускайте…

***

Внешне Эдуард Григорьевич Бабаев немного был похож на Александра Калягина в молодости: невысокого роста, полноватый брюнет, на лекциях всегда в строгом черном костюме с галстуком, в белой рубашке. Прихрамывал, ходил с тростью. На его лекции сбегались не только близлежащие психфак и ИСАА, но и всякие «левые» химики-биологи с Ленинских гор. Узнавали специально расписание его лекций и набивались в Коммунистическую или в Ленинскую аудитории, сидели на ступеньках, стояли по стенкам. Сам Эдуард Григорьевич – так передавали его слова – говорил, что перед лекциями о Пушкине, о Толстом или о Гоголе (он читал по нескольку лекций о каждом «обязательном» писателе) он по три дня ничего не ест, никуда не выходит из дома, а лежит на диване и ни о чём не думает. Наверное, таким способом он подходил к нужному состоянию, накапливал энергию, которая потом выливалась в зал. Эти лекции захватывали, захлёстывали – и потоком новой информации, и нестандартным подходом, импровизациями, и прекрасным, поэтическим языком, и бесконечным пониманием и любовью к нашим несчастным гениям… Слушатели его не столько понимали, сколько впитывали.

***

– Нам сказочно повезло, что русскую литературу будет преподавать сам Бабаев, – с придыханием сообщила староста группы Ленка Кременцова.

А увидев, что ее слова большого впечатления не произвели, со сверлящим взглядом добавила:

– Для особо «темных» из Тмутаракани поясняю, это тот самый Бабаев, который был учеником у самой Анны Ахматовой!

Так состоялось заочное знакомство студентов с Эдуардом Григорьевичем. К стыду своему, они действительно не знали, чем таким знаменит Бабаев и почему о нем не то что говорить – думать нужно с почтением.

…На первых лекциях одна студентка практически его не слышала. Изучала «объект» и его воздействие на аудиторию, то есть на студентов. В аудитории тишина… Леня из Читы, которого за глаза называли Ястребом за его склонность отстаивать до «последней капли» свою точку зрения, причем невзирая на лица, сидел, словно парализованный удавом кролик. Вечно голодный и вертлявый Вова из Мари-Эл забыл о своем припрятанном в портфеле пирожке. А профиль и фас гения Андрея из Кемерова, пожалуй, впервые перестали «источать» высокомерие. А уж о нашей старосте Ленке из Таганрога говорить нечего. Она не слушала, а внимала.

– А вы знаете, Александр Сергеевич хотел покоя. Когда он женился на Наталье Гончаровой, он думал, что в доме наглухо захлопнулись парадные двери. Людям с улицы больше не видно, что происходит за ними… Он не подозревал, что Наталья Николаевна открыла дверь с черного входа…

Вот это да! Девушка не верила своим ушам. Пушкин, этот идол русской поэзии, о котором в учебниках исключительно пишут как о неземном гении, оказывается, был обычным человеком…

В общем, незаметно Эдуард Григорьевич стал любимым преподавателем. Старосте не нужно было следить за нашей посещаемостью лекций по русской литературе. На Бабаева ходили все. Не сачковали.

Кстати, похоже, и Эдуарду Григорьевичу было интересно со студентами. Во всяком случае, когда они предложили ему окунуться в атмосферу студенческой общаги, он в один из выходных пришел к ним в гости. Сколько было хлопот! Чтобы вся группа уместилась за столом, сдвинули в один угол все кровати. Ходили по этажам ДАСа, прося у кого стул, у кого вилки и ножи: ведь очень хотелось произвести на гостя впечатление. «Гламурная» Люда из Великого Новгорода собственноручно вымыла ванную комнату и даже постирала полотенца. Ведь прежде чем сесть за стол, ОН будет мыть руки. Зайдет в ванную, а там… А Вова из Мари-Эл всю ночь разучивал стихи Окуджавы, чтобы их потом спеть под гитару… Стол, кстати, был очень скромным. Чай с сахаром и пирожки.

…С тех пор постоянно вспыхивающие споры между студентами неизменно заканчивались фразой « А Бабаев сказал…». Причем, неважно, о чем говорили.

Одну студентку это несколько раздражало. Ну да, Бабаев профи всего того, что касается литературы, писательства и вечных ценностей. Но кому это сегодня нужно? Что он может понимать о современном человеке: его устремлениях, быте, работе, наконец? Да ничего! Раздражения прибавилось, когда в один прекрасный день староста потребовала от нее немедленно приступать к сочинительству стихов, потому что, оказывается, Бабаев считает, что эта студентка их пишет.

– Но я этим никогда не занималась! Не умею!

– Значит, научишься, – был вердикт.

– Да вы все с ума посходили…

А когда Эдуард Григорьевич назвал тему ее курсовой, эта девушка только укрепилась в этой мысли. Ну надо же «Поэты и писатели Серебряного века»! Кому они нужны, эти символисты, акмеисты и декаденты? Что такого полезного можно извлечь из их творчества, если даже современники называли созданные ими литературные течения надуманными?

В общем, девушка открыла тетрадь, написала на первом листе тему курсовой, украсила вензелями и забыла… А когда пришло время сдавать работу, так и понесла. Была уверена, что Бабаев ни за что не станет читать студенческую чепуху. Он ведь такой великий! Увы. Эдуард Григорьевич долго-долго глядел на девственно чистый лист. Затем, не говоря ни слова, взял зачетку и поставил… «отл.» Девушка выбежала из аудитории как ошпаренная.

***

Лекции по истории русской литературы ХIХ в. читал профессор Бабаев. Несмотря на довольно сложный теоретический материал, читал он их как поэмы. Курс оказался очень отзывчивым: слушали завороженно, записывали каждое слово, окончание лекции встречали аплодисментами. Пропустить лекцию считалось крайней степенью невезения. Деканат быстро просек неординарную ситуацию и поставил лекции Бабаева первым академическим часом в субботу. Посещение было стопроцентным, приходили слушать даже студенты с других потоков.

Профессору ситуация тоже была очень приятна, а потому на экзаменах он был крайне либерален. Непонятно было только одно: почему он сидит не лицом к студенту, а как-то боком. Как выяснилось позже (или просто вошло в фольклор), профессор плохо слышал на одно ухо и, дабы не разочаровываться в любимом курсе, поворачивался к студенту тем ухом, которое не слышит.

Эдуард Григорьевич делился о «наболевшем» со своими студентами на кружке по истории Московского университета в 1985 году:

– Раньше, когда я был молодым и горячим, я врывался в аудиторию, где проводил экзамен, как смерч; извлекал из парт все учебники и шпаргалки и зорко следил, чтобы никто не списывал. Так вот, из двухсот человек десять знали литературу. Десять знали про литературу. Остальные – ни так, ни сяк. Сейчас все знают, что у меня на экзамене можно списать. Я не мешаю, если только не списывают у меня прямо под носом. Но самое интересное: из двухсот человек десять знают литературу. Десять знают про литературу. Остальные – ни так, ни сяк.

Приходит ко мне на экзамен молодой человек с уверенным видом, берет билет, садится на место и вытаскивает из штанов во-о-от такой учебник. А откуда списать – не знает и начинает вертеться, пока какая-нибудь девочка-отличница не ткнет его в нужную страницу. Потом он начинает списывать, а я со своего места слежу. Вот он списал одну страницу, вторую, третью, а дальше я его вызываю отвечать. Он начинает уверенным голосом пересказывать учебник. Пересказывает одну страницу, вторую, замедляется – думает, я его остановлю и спрошу следующий вопрос. А я не спрашиваю, жду, слушаю. Вот он дошел до конца того места, до которого успел списать. И все, замолк, смотрит на меня. Что ж, я для окончательной очистки совести задаю ему пару вопросов по тексту. Ставить четверку не за что. Поставишь тройку – так ведь он снова придет пересдавать. Ставишь пятерку и отпускаешь с миром.

В другой раз приходит ко мне на экзамен литературе весьма накачанный молодой человек, от испуга ничего не может вспомнить. Я его спрашиваю, чтобы он хоть что-нибудь мне ответил: скажите, чьи стихи «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда»? Он не знает. Разрешаю ему выйти в коридор спросить у товарищей. Через некоторое время он появляется и говорит с таким недоверием: «Эдуард Григорьевич! А они говорят, это Пушкин написал. Это правда или меня разыгрывают?».

***

Современному русскому языку раньше учил Илья Владимирович Толстой, правнук Писателя. Помнится, на лекциях мы мало что поняли. Ужасно заумный был предмет. И вот Толстой приходит в группу на семинар. Говорит, проверим упражнение.

– Так, никто не сделал? Ну, ничего, давайте проверять по учебнику.

Группа судорожно передает друг другу один случайно оказавшийся у кого-то учебник.

– А, так у вас на всех один учебник? Ну это же неудобно… Давайте, я вам дам задание на следующий семинар, и мы тихонько разойдемся, чтобы деканат не заметил…

Не поверите, но эта ситуация продолжалась из семинара в семинар. И вот накануне экзаменов он стал нам диктовать билеты. Штук пятьдесят, по три вопроса в каждом. Тут-то студенты забеспокоились. А он диктует и диктует. Потом как засмеется:

– Я вспомнил себя в пятнадцать лет. Так же в церкви читал молитвы, помогал священнику.

Оказывается, Толстой вернулся из эмиграции, а родился и вырос в Югославии. Кстати, он сразу всех из группы каким-то образом стал узнавать и приподнимал шляпу, здороваясь с дамами. Наше отношение к учебе воспринимал, вероятно, как на западе – хотите – учитесь, не хотите – заставлять не буду.

Но вот на экзаменах началось… Очень вежливо, тактично Толстой спрашивал по всему курсу и ставил, и ставил «неуды», весьма редко – «уды»…

Студентка пришла на экзамен с целью взять билет, попросить сдать экзамен позже и начать, наконец, учить. Вошла, взяла билет, повертела его, не поняв ни слова из вопросов, потом подошла и говорит, что не сможет, мол, сегодня сдать. Если можно, придет с другой группой. Он ей – пожалуйста, конечно, это можно. И вдруг с ужасом говорит:

– Боже мой, я вам случайно чужую тройку в ведомость поставил! Что теперь будет! Что скажут в учебной части! Они так ругаются за помарки!

Студентке его так жалко стало. Она сказала:

– Да что Вы так переживаете из-за этого! Оставьте эту тройку, да и все. Все равно я на большее не отвечу!

Он так обрадовался:

– Правда? Вы уверены? Тогда давайте не будем друг друга мучить, я вам эту тройку прямо в зачетку поставлю!

***

Перед экзаменом по русскому языку, который должен был принимать Толстой, одна группа разделила на всех билеты и подготовила «шпоры». Так получилось, что все шпаргалки были на руках у Ларисы Д. (решили, что она их будет распределять). На экзамене по русскому языку Толстого вызвали на минутку в учебную часть. Что тут началось…

Неожиданно Толстой вернулся. И бедная Лариса попалась с целым ворохом шпаргалок. Илья Владимирович посмотрел внимательно на шпаргалки, хмыкнул:

– Написав столько, сложно не знать предмета, давайте зачетку – пять.

Это была единственная пятерка в тот день.

***

Первый курс. Введение в теорию журналистики. Экзамен. Девушку страшно трясло, первый как-никак экзамен… Ей казалось, что спустят с нее все десять шкур. Девушка ответила на все вопросы экзаменатора Устимовой.

– Что с вами? – спросила преподаватель, видя, что экзаменуемая неадекватна и практически сползла со стула.

– Я отхожу в мир иной, – прошептала девушка.

– Я вижу, – ответила Устимова.

***

Игорь Александрович Шершнев преподавал политэкономию капитализма – то бишь «Капитал» Маркса. Но был эстет, балетоман, по слухам, был вхож в дом Майи Плисецкой и Родиона Щедрина, на семинарах частенько рассказывал студентам, как он запросто ходит к ним в гости. Изображал арабеск для просвещения невежественного молодого журналиста в сферах высоких и неземных. Впечатление это производило неизгладимое, ибо комплекции Игорь Александрович был примерно как актер Александр Калягин в роли тетушки Чарли.

На экзамене свирепствовал, списать было практически невозможно, всегда требовал, чтобы студенты на экзамен приносили конспекты его лекций и первоисточников. Ну, лекции друг у друга переписывали, а с первоисточниками самые хитрые студенты к четвертому курсу приспособились просто менять обложку на тетрадке, поскольку весь этот марксизм-ленинизм с первого курса конспектировался приблизительно в одном и том же объеме, одни и те же произведения, даже куски одни и те же. Кое-что добавлялось, конечно, но в целом – все тот же джентльменский набор (к концу пятого курса этот «конспект по всем предметам» разросся до двухтомника, и отдельной тетрадкой шел конспект материалов то ли XXV, то ли XXVI съезда КПСС).

Так вот, одна нерадивая студентка, опрометчиво пренебрегшая балетным искусством преподавателя политэка, прогуливавшая его семинары и не восторгавшаяся его связями с великими деятелями культуры, чуть не поплатилась за свою самонадеянность стипендией. На экзамене просмотрел доцент Шершнев лекции – придраться не к чему, отвечает студентка вроде неплохо, а вот в конспектах попались «лишние» работы, не из его списка, не политэковские совсем.

– А зачем вы эту работу законспектировали? Ее не было в программе!

Пришлось выкручиваться:

– Это я, Игорь Александрович, по собственному почину «Великий почин» законспектировала. Мне показалось, что к теме он тоже имеет отношение. Ну и как журналист…

Еле удалось убедить, поставил-таки четверку.

Любопытно, что аналогичный случай с той же студенткой произошел на экзамене по предмету с названием «Марксистские основы пропаганды и методы идеологической работы», который вел профессор Блажнов. «Особо одаренная» барышня снова поразила преподавателя противоестественным рвением и интересом к первоисточникам. Правда, на этот раз пятерка не сорвалась. Видимо, сказалось отсутствие связей с миром искусств.

***

На лекции профессора Александра Васильевича Западова два студента уселись на первый ряд. Их третий друг, на свою голову, тоже пристроился к ним. Сначала всё было в пределах обычного. А потом профессор, рассуждая о странной, но незыблемой вере студентов в свои конспекты, рассказал, как некий персонаж (имя его осталось священной тайной, увы) препарировал классическое выражение Жан-Жака Руссо: «Человек человеку бобр».

Первым проняло одного из двух друзей. Он засмеялся навзрыд, сотрясаясь всем телом. Потом к нему присоединился второй, а следом их третий друг. Сидят эти трое студентов и хохочут. Остановиться не могут. С ними приключилась настоящая форменная истерия. Глядя на них, Западов тоже не удержался от смеха. Лекция оказалась под угрозой срыва.

***

Политэкономия социализма. Преподавала Антонина Андреевна Новосельцева – про ее беспощадность к врагам политэкономии ходили легенды. Вдруг в 1987 году кто-то пускает байку, что была она молодая и красивая, собиралась замуж, но за день до свадьбы ее сбил автомобиль, ногу ампутировали, жених сбежал. И весь сердобольный журфаковский люд начинает ее жалеть. После одной из лекций подходит одна студентка к другой и говорит:

– Представляешь, я сегодня специально в первый ряд сбоку села, чтобы посмотреть, какая у Новосельцевой нога деревянная, а какая нормальная. Так вот, у нее обе ноги нормальные!! Наврали нам. А я-то ее жалела…

***

Экзамен по политэкономии социализма. Принимает Новосельцева. Ни одной пятерки, три четверти группы – неуды. На второй попытке радуются уже троякам. Но и таковых меньше, чем изгнанных. Студентка идет на вторую попытку. Надежды на успех мало, и вдруг слышит от преподавательницы:

– Вы ответили на четыре, но я вижу, что вы знаете предмет на пять. Давайте еще подучите и приходите в следующий раз…

– Не надо! Ставьте хоть тройку, спасибо! – в ужасе отвечает студентка.

***

Заходит один студент в туалет, тот, что под балюстрадой, и видит такую картину: девушка в одних трусиках (юбка лежит на подоконнике) в чулки распихивает какие-то бумажки (понятно, шпоры). Оглянувшись на появившегося «гостя», она вдруг рявкнула:

– Чё вылупился, не видишь, к экзамену готовлюсь!

Забыв, зачем пришел, студент выходит, машинально смотрит налево (там женский туалет) и видит очередь, в которой как раз и стоит преподавательница по истории КПСС! ***

Александр Аркадьевич Шерель вел семинар по истории театра. Он очень не любил, когда ему перед самой сессией несли стопку работ. И добивался от своих студентов, чтобы задания сдавали в строго оговоренное время в течение всего учебного полугодия. У него даже был такой любимый анекдот: ««Спрашивает студент студента: «Ты знаешь китайский?» «Нет, а когда сдавать?»». В смысле того, чтобы студенты не писали все в последнюю ночь.

– Не сдавайте мне китайский язык! – призывал всегда он.

Однажды с этого призыва он начал занятие. Вдруг не знакомый всем студент встал, собрал вещи и пошел к выходу.

– Вы куда? – удивился Шерель.

– А я думал, что здесь театральный семинар.

***

Приходит на экзамен к Анне Ивановне Кайдаловой студент из «мажоров» – внешне этакий Филипп Киркоров в миниатюре, с огромным букетом алых роз. Берет билет, садится в аудитории прямо перед Кайдаловой. Анна Ивановна понимает, что букет для нее и, как сверхпринципиальный преподаватель, очень старается на цветы не смотреть. Спустя время подзывает его – дескать, давай, выкладывай свои знания. Парень подошел к ее столу цветами вперед...

Но, кроме них, «выложить» ему было особо нечего, и минут через двадцать общения с ним Анна Ивановна заявляет:

– Вы уникальный случай в моей практике! Вы даже двойки не заслуживаете! Вы вообще ничего не знаете! Своим присутствием здесь вы оскорбляете эти великие стены! Ступайте вон!

– Ладно, – равнодушно кивает студент и поднимается. – Цветы возьмите.

– Не возьму! – отмахивается Анна Ивановна.

– Возьмете! – и практически тычет в нее букетом.

– Да не возьму! – Анна Ивановна отодвигается от вороха алых роз.

– А я говорю – возьмете!

– А я говорю, что не беру цветы от нерадивых студентов!

– А от меня возьмете!

Перепалка «не возьму – возьмете» длилась минут десять. Студент в ней победил. Но положительной оценки все равно не дождался.

***

Женская уборная на первом этаже факультета. В нее заходят две студентки, ставят сумочки на подоконник и продолжают ранее начатый разговор:

– В общем, не знаю, что делать с этой Кайдаловой! Все ей не так! Мне правила русского языка скоро будут в кошмарах сниться!

– А ты на очередную пересдачу попробуй придти в платье в обтяжку и с маленьким накладным животиком. Вдруг она сжалится?

Из закрытой кабинки раздается:

– И не надейтесь. Даже с большим накладным животиком. Не сжалюсь.

***

Сидят две однокурсницы в библиотеке, готовятся к пересдаче по зарубежной литературе. Однокурсница с тоской в голосе:

– Слушай, ну я уже прямо не знаю, что делать! Я Попову в прошлый раз сдавала: попросила у подруги шубу норковую, накрасилась на пять баллов, то так ножку на ногу положу, то эдак, то в профиль повернусь... А ему все равно!

Подруга:

– А учить ты не пробовала?

Однокурсница (с сомнением):

– Думаешь, поможет?

***

1990 год. Аншлаг перед приемной комиссией. Столов и стульев пишущим заявления абитуриентам не хватает. Так что одни пишут, а другие ждут, когда мебель освободится. Одна из абитуриенток потеряла терпение и схватила за руку пробегающего мимо господина:

– Вы тут работаете?

– Думаю, да, – усмехается господин.

– Стул не принесете? А то это ж безобразие!

Мужчина усмехнулся и ушел в ту сторону, откуда пришел. Через пару минут вернулся к нахалке со стулом. Сказал: «Прошу!» и снова ушел, отмахнувшись от «спасибо».

Вышедшая в этот момент и видевшая всю «картину маслом» девушка из приемной комиссии удивилась:

– А чего это вам Владимир Владимирович Шахиджанян стульчики носит?

– Кто-кто? – подняла глаза девица.

– Узнаешь, кто... Если поступишь.

***

1993-й год. Пятеро студентов с «хвостами» несколько часов прождали Татьяну Федоровну Пирожкову на кафедре. С пересдачей народ затянул, так что впереди маячили большие проблемы. Поэтому они решили просить принять зачет снова, вне плана и «Христа ради».

Татьяна Федоровна пришла в девятом часу вечера, после всех своих зачетов и экзаменов. Увидела пятерых «хвостатых».

– Бедненькие! Давно ждете? Ну... Тогда сначала чайку и покушать. У меня бутерброды есть с мясом и сельдереем. Кто хочет?

– Я! И я!.. И я тоже!

В общем, все «хвостатые» в итоге и зачет сдали, и преподавателя объели.

***

Пришла студентка сдавать зарубежную литературу Балдицыну. Надо сказать, что взаимоотношения у них были довольно сложные еще с первого курса. А у девушки в тот момент любовь неземная была. И прямо на экзамене от этой любви пришла эсэмэска: мол, давай встретимся, люблю тебя. А билет, как назло, был наисерьезнейшим: Диккенс «Домби и сын» и Бодлер «Цветы зла».

После такой эсэмэски, находясь в прекрасном расположении духа, студентка села отвечать. Первый вопрос рассказала хорошо, ответила на все каверзные вопросы преподавателя (а Павел Вячеславович известен своей любовью к деталям). На втором вопросе влюбленная девушка завалилась. «Цветы зла» у нее превратились в «Цветы любви», и она с полной уверенностью рассказывала о великолепном сборнике о любви. С «двойкой» в ведомости Павел Вячеславович назначил ей следующую встречу. Зато однокурсники звали с тех пор эту девушку «Цветок любви».

***

Начало 90-х. Зимняя сессия. Елена Николаевна Корнилова принимает пересдачу истории античной литературы у первокурсников. Это был вообще первый для этого курса зачет. Двоечников набралось человек десять. На самой «камчатке» аудитории за спинами товарищей прячется девушка. Напрасно прячется...

– Прошу! – с ироничной улыбкой ей первой кивает Елена Николаевна и жестом приглашает подойти поближе – приступить к пересдаче.

Первокурсница подчиняется с видом мученика.

– Какой билет?

Студентка ответить не успевает: в аудиторию очень шумно заходит человек –заходит в стиле «всем привет, чего скучаем?». Елена Николаевна вздыхает:

– Уходи сейчас же, не мешай, у меня тут отстающие студенты.

– Отстающие? Не верю! Ба! Какие интеллектуальные у них лица! Да они зубрилы и гении!

– Ну, разумеется, – иронизирует Корнилова. – Поэтому и попали на пересдачу.

– Да просто ты их валишь!

– Уходи, говорю. Не мешай! – Елена Николаевна уже подсмеивается, видя, как мы все приободрились, видя такую кипучую и заразительную радость.

– Ну, уж нет! Ты их валишь! Я не допущу произвола. Вот ты, красавица... Что в билете?

– «Буколики» и «Метаморфозы», – лепечет девушка.

– Читала?

Девушка кивает и добавляет чуть не плача:

– Я вообще все, что велено, читала!

– Ну, это само собой, – смеется гражданин. – Кто написал?

– «Буколики» – Вергилий, а «Метаморфозы» – Овидий. Ну... Или наоборот... Я забыла.

– Вот, Леночка! – забавляется гость. – Что же ты ее валишь? Она знает, кто написал «Буколики»! Этого даже я не знаю! Бери зачетку и порадуй умницу!

– Ладно. Порадую, – улыбнулась Елена Николаевна, – если все же дашь мне спокойно принимать зачеты.

– Дам! Спокойно! Клянусь! Уйду!

И ушел, подмигнув девушке, урвавшей автозачет. Оставшиеся студенты грустно смотрели благодетелю вслед.

... Человека, облегчившего девушке жизнь, звали Юрий Викторович Попов. Он всегда был в приподнятом настроении и преподавал на кафедре зарубежной журналистики и литературы. Студенты его обожали.

***

Помимо известных и любимых всеми поголовно мэтров, постоянно преподававших на журфаке, на факультете иногда появлялись и временные преподаватели с иных факультетов, ведущие «проходные» предметы, – что-то вроде «Анализа экономики сельскохозяйственных предприятий» и тому подобного. Тем не менее, и о них существуют любопытные легенды, характеризующие их с достойной стороны.

***

Память не сохранила точного имени героя этой истории; сейчас уже трудно даже вспомнить, какой он вел предмет. Но точно, что дисциплина как раз была из «мелких», проходных. Преподаватель был строг и славился традицией: перед началом экзамена, выгнав всех из аудитории, проверять парты на предмет шпаргалок. Только после этого он запускал студентов, позволяя взять с собой лишь зачетку, листок бумаги и ручку. И вот одна из групп (не самых сильных на курсе), ожидая неизбежного разгрома на экзамене – тем более что несколько дней до этого группа отмечала свадьбу одного из своих однокашников, – решилась на противоправное деяние.

На столе в аудитории были расставлены хороший коньяк, коробка дорогих конфет и стопкой разложены открытые на нужной странице зачетки. Когда верный своей традиции преподаватель зашел в пустую аудиторию, чтобы проверить парты, дверь за ним захлопнулась и ключ повернулся в замке. Его заперли наедине с зачетками и молчаливыми подношениями.

Дрожащие от ужаса студенты замерли за дверью. Что он будет делать?! Стучать в дверь? Громко призывать инспектора курса? Побежит потом жаловаться к Ясену Николаевичу? Нечего и говорить, что профессор был бы немедленно выпущен, если бы начал шуметь и стучать. Однако за дверью стояла полная тишина. Затем она была нарушена долгожданными звуками: шелестом конфетных бумажек, приятным тихим звяканьем и бульканьем жидкости в стакане…

Народ вздохнул с облегчением: сошло! Ура!! И, когда в дверь раздался негромкий стук, ее тут же открыли. Преподаватель спокойно оглядел собравшихся и с достоинством удалился. Студенты ринулись в аудиторию.

Конфеты были раскрыты и надкушены. Бутылка коньяка открыта и едва начата. Все зачетки были пусты. На столе лежала пятидесятирублевая бумажка – большие по тем временам деньги! – и записка: «Ел и пил за свои деньги».

Долго еще эта группа сдавала ему экзамены. Долго ходила с хвостами. И очень уважала человека, который сумел сохранить достоинство и чувство юмора без ущерба для собственного предмета и жалоб в деканат…

***

Зачет по логике принимают два молодых преподавателя. Студенточка в мини-юбке (редкость – 1971 год!) и дефицитных лаковых английских туфельках (тоже редкость) пытается что-то лепетать. Совершенно очевидно, что учебник логики она даже не открывала. Один из преподавателей внимательно смотрит на ножки, туфельки… Второй говорит ему:

– Ставь зачет, ну что портить такую красоту логикой!

***

Сессия. Последний экзамен. Студент с первого курса работал в Газете.ру на полосе спорта редактором ленты новостей. Совмещать тогда удавалось только потому, что предполагались и вечерние, и ночные смены. Но даже при этом посещать все занятия ему не удавалось. Что-то просыпал, что-то было лень идти. В ту сессию, кроме всего прочего, был чемпионат Европы по футболу. И на работе у студента был аврал. Смену увеличили до двенадцати часов (с полудня до полуночи), три дня через один. Три дня работаешь, на четвертый сдаешь экзамен. Зашивался, словом, работяга.

И вот, последний экзамен, 25 июня. Приходит труженик домой около часа ночи, и вспоминает, что на следующий день ему сдавать экономику, а он не сказать, чтобы хоть что-то учил. Были только распечатки с неофициального сайта журфака. Студент их честно полчаса пытался читать. Но когда понял, что информация не воспринимается, решил, как будет, так и будет, и лег спать.

Выучить что-то толком на следующий день он не смог, понадеялся на шпоры. Зашел в аудиторию, взял билет, сел. И понял, что билета нет ни в голове, ни в распечатках. Выходит отвечать, льет воду, говорит всякие банальности из серии, что такое экономика. Преподаватель в конце «ответа» выдает следующую фразу:

– Я вам поставлю четыре балла, если вы мне ответите на один вопрос.

Студент уже тогда обрадовался: в любом случае, сданный экзамен, сессия, закрытая без хвостов вовремя. Слушает вопрос:

– Что такое амортизация?

И тут студент-работяга понимает, что она об этом на каждом своем занятии – и лекциях, и семинарах – рассказывала. Видимо, одна из любимых тем. А у него ступор – полнейшая амнезия, как будто первый раз слышит термин. Пробует выехать на ассоциациях: «амортизация – амортизаторы – автомобиль – мягкая подвеска». По реакции видит, что это совсем не то. «Ну, – думает студент, – значит, тройка». А преподавательница смотрит в свою тетрадочку и говорит:

– Вы, я смотрю, посещали мои занятия.

Какой там! Экономика была то ли первой, то ли второй парой, которые студент систематически не посещал. Преподаватель ставит хорошо, расписывается и отпускает студента с миром.

***

В середине семидесятых логику на факультете читал очень элегантный, интересный и, по слухам, неженатый преподаватель. Поскольку предмет был не по «школьной программе», а посещение лекций оставляло желать лучшего, сдать этот предмет с первого раза было сложно. После того, как одна из групп прошла это «чистилище» со счетом: 2 – 18 (двое с зачетами, остальные на пересдачу), стали искать пути спасения. Поговаривали, что одна из студенток получила зачет просто потому, что хороша собой и своим обаянием растопила сердце преподавателя. Женская половина следующей группы к зачету подошла во всеоружии: максимум косметики, минимум одежды, нога на ногу за экзаменационным столом… И вот свершилось! На вялый бред студентки преподаватель реагирует неожиданно лояльно, наклоняется к ее ушку и шепчет:

– А что вы делаете сегодня вечером?

– Ничего, – с замиранием сердца отвечает студентка. – Вечером я свободна…

– Тогда почитайте мой учебник и придите на пересдачу через недельку.

***

Сдача экзамена по иностранной литературе. Принимает доцент Станислав Вацлавович Рожновский. Инна П. садится со своим билетом перед экзаменатором и начинает:

– Я Вас прошу: пожалуйста, не торопите и не перебивайте меня… Я сейчас соберусь с духом и правильно, по слогам, произнесу это слово – Э-КЗИ-СТЕН-ЦИ-А-ЛИЗМ! Так ведь, кажется…?

На журфаке всегда высоко ценилось чувство юмора: Рожновский тут же ей выставил «хорошо». Где бы так понимали друг друга экзаменуемый и экзаменатор, как не на журфаке.

***

Добрейшей души человек Юрий Викторович Попов принимал как-то зарубежку у группы заочников. Среди них была одна расфуфыренная особа, родом откуда-то с юга. Она пришла на экзамен с безумным количеством косметики, словно матрешка, и естественно – ноль каких-нибудь знаний. Попов спрашивает:

– Ну, хоть что-нибудь вы читали?

Дамочка отвечает:

– Филдинга читала, этого, ну как его, Том Джонс, который, ну… найденыш…

– Господи, – взмолился Попов, – отчего же вы с такой неприязнью произнесли это слово «найденыш»? Вас послушать, так речь идет о «гаденыше»….

***

Была контрольная по литературному редактированию. Едет студентка в троллейбусе на контрольную, и уже за мостом в центре все движение останавливают, и в Кремль начинает въезжать огромная, длиннющая вереница черных автомобилей. То ли какой-то съезд, то ли еще что. Минут двадцать, не меньше, все простояли.

Девушка опоздала, бежит в аудиторию, даже не думая особенно, что говорить в оправдание: причина-то уважительная! Влетает, здоровается-извиняется, открывает рот. А ей навстречу преподаватель:

– Ну что, вы тоже мне сказки о черных автомобилях будете рассказывать?!..

***

Идут два студента по коридору на лекцию. А навстречу им — Новодворская.

– Ой, что-то лицо знакомое! И где я ее видел? – задумчиво протянул студент, проводив взглядом правозащитницу.

– Да это же Валерия Ильинична! – решила пошутить его подруга. – Все ей, между прочим, рефераты уже давно сдали.

– Валерия Ильинична! Валерия Ильинична! А можно реферат сдать? – завопил на весь коридор одногруппник.

– А вы, молодой человек, уже отчислены за несвоевременную сдачу письменных работ! – не растерялась Новодворская и поспешила дальше.

А однокурсника действительно отчислили. Но через пару лет. Хотя экзамены у нас принимала вовсе не Новодворская.

***

Студентка Лариса сдает госэкзмен. Тащит билет. Читает и радуется. Первый и второй вопросы знает отлично. Не задалось только с третьим вопросом – «Публицистика В.И. Ленина». Самое смешное, что накануне, часа в три ночи, Лариса как раз читала про Ленина. Но к моменту сдачи экзамена из головы улетучилось абсолютно всё о жизни вождя пролетариата. Кроме того, что «Лучше меньше, да лучше» – это вовсе не афоризм Ленина, как всю жизнь думала она, а название целой статьи. Но где была эта публикация, в каком году и о чем она, студентка тоже забыла. Бывает же такое! Перетаскивать билет жалко, вдруг попадется что-нибудь пострашнее Ленина.

Лариса бойко отвечает экзаменаторам. Наконец, переходит к Ленину. Преподаватели, увидев, как она «плавает», решили помочь, и задали наводящий вопрос.

– А что вообще хотел Ленин?

– Счастья всем! – брякает совсем обалдевшая Лариса.

Дружно хохоча, преподаватели ставят «отлично» и отпускают девушку с миром.

***

Первый курс. Лето. Экзамен по русскому языку. Студентка Наташа зашла в самом конце, так как еще что-то сдавала в тот день. Предмет был для нее несложный и, в принципе, любимый еще со школы. Наташа зашла после всех отбывших и счастливых троечников. Преподаватель с порога:

– Давайте зачетку, я вам сразу пять поставлю!

Девушка вообще в шоке. Как так? Ни на один вопрос не ответила.

– Давайте, – говорит, – хоть немножко-то посдаемся?

Он:

– Ну, ладно, один вопрос я вам все-таки задам. Мужского или женского рода слово «Наталья»?

Студентка:

– Женского, так как имя женское.

Он говорит:

– Не-а. Не женского рода.

Но пять все равно поставил.

***

Зачет по зарубежной литературе. Период реализма. Студентка не прочитала ничего и с честным видом пошла сдавать. Сидит перед преподавателем в полной прострации. Терять-то нечего.

Преподаватель:

– О, вам достался роман Констана «Адольф»!

И смотрит на девушку бешеными от радости глазами.

Какой Констан? Какой «Адольф»? Видимо, ждала преподаватель этого билета долго. А он никому не попадался.

Студентка говорит:

– Не читала я, простите уж.

Преподаватель, скрипя зубами:

– А что вы читали?

Студентка:

– Ну, «Ночной горшок» и еще пару произведений из обязательного списка.

Преподавательница спрашивает:

– А откуда вы?

Студентка:

– Из Кирова.

Она:

– Ладно, из-за того, что вы из Кирова, я вам поставлю зачет.

***

Однажды после занятий студенты-вечерники пошли гулять по Калининскому проспекту. Студент Юра горестно рассказывал однокурсникам, что никак у него не получается перевод на дневное отделение из-за русского языка. Тогда Мануэль Саламанка, колумбиец, ему говорит:

– Юра, а ты начни с глаголов, потом будет легче, вот увидишь!

И тут Юра останавливается как вкопанный, поворачивается к Мануэлю и театрально так восклицает:

– Ну, ТЫ еще меня не учил русскому языку!

Все рассмеялись, а Мануэль захлопал глазами, потом до него только дошло: а, ну, конечно, конечно…

***

Вообще, студент Юра был очень веселый товарищ. Однажды студенты ехали в метро в центр. Было очень мало народу в вагоне, все сидели на скамейке, а над ними стоял их однокурсник Хенрик: то ли чех польского происхождения, то ли поляк чешского. Друзья ему говорят:

– Садись, Хенрик, устанешь, долго ехать.

Он отнекивался. И тут студент Юра, вытаращив глаза, и сделав заговорщический вид, свистящим шепотом ему говорит:

– Садись скорее, тебя же со всех сторон видно!

Тот моментально сел, с испугом озираясь вокруг. Девочки удивилась, Юра им потом объяснил, что иностранцев запугали нашим КГБ, и они все время боятся, что за ними следят. Естественно, наши ребята все время и подшучивали над иностранцами…

***

Был на журфаке такой студент, Вениамин. Спокойный, рассудительный парень, комсомолец. Учился хорошо, общественной работой занимался, взносы комсомольские в своей группе собирал. Все его уважали, и он всех – тоже. Был Веня верующим человеком, настоящим христианином. Знал и творил молитвы, соблюдал посты и чтил православные праздники. Но делал он всё это втайне.

Надо сказать, что в годы развитого социализма, на которые выпала учеба Вени в МГУ, открыто верить в Бога и одновременно учиться на факультете журналистики было делом совершенно немыслимым. Журфак МГУ считался кузницей идеологических кадров, поставлявших партии будущих проводников коммунистических идей. Студенты журфака должны и обязаны были верить только в компартию и ее идеалы. Партия же ни с кем этой верой делиться не собиралась. И чтобы не делиться этой верой с Господом Богом, партия еще в 1917 году сказала, что бога – нет! А доказывать это студентам призвана была целая наука, которая так и называлась – научный атеизм.

На лекциях по этому предмету (которые, кстати, проходили в Коммунистической аудитории) Веня всегда сидел на первом ряду, внимательно слушал лектора и всё старательно записывал. Но… Неприятное испытание поджидало его в зимнюю сессию. Предстояла сдача зачета по научному атеизму! Вы можете себе представить, что значит для искренне верующего человека сдавать зачет по атеизму? Это же возводить прямую хулу на Господа Бога! В общем, Веня пребывал в растерянности, расстройстве и прескверном настроении. Деваться некуда, зачет сдавать надо.

Утром, перед зачетом, он долго мысленно просил прощения у Бога за то, что ему, Вене, придется грешить и говорить вслух богопротивные вещи. С тяжелым сердцем и мрачным настроением пришел в тот день Веня на факультет. Сами ноги не хотели нести его на эшафот зачета. Он оттягивал этот момент, как мог, пропускал вперед себя одногруппников. Но всё же и его очередь подошла. Веня вошел в аудиторию и положил на стол преподавателю свою зачетную книжку. И тут произошло чудо! Преподаватель поднял лицо, посмотрел на Веню, и его глаза потеплели:

– А я вас, молодой человек, помню, – сказал преподаватель. – Вы аккуратно посещали все мои лекции, внимательно слушали и конспектировали. Поэтому я ставлю вам зачет «автоматом».

Трудно себе представить, каким, при этих словах, огромным цветком расцвело в душе у Вени счастье! Тяжеленный камень разом свалился с сердца, и ангел, взмахнув белыми крылами, быстрехонько утащил этот камень прочь, подальше от православной души.

***

Уже на больших юбилеях курсов, мало кто кого с ходу в лицо признает, многие пытаются знакомиться заново. Однажды в одно 25-летие выпуска стоят у входа на журфак два выпускника, тут подлетает к ним некая интересная, но абсолютно незнакомая дама, лобызает одного, а потом спрашивает его друга:

– Васильев, а ты чего со мной не целуешься?

Расцеловались. Она отходит в сторону.

– Гарик, кто это? – с тихим ужасом спрашивает друг.

– А я откуда знаю!

Немая сцена. Затем через третьих лиц выяснилось, что это боевая подруга, курсом младше, и с нею у двух друзей было много чего общего в студенческие годы.

***

Что касается преподавательских слабостей, был такой предмет под названием исторический материализм, семинары вел профессор Грант Левонович Епископосов, в простонародье Гранат Лимонович. Он был ветераном Великой Отечественной и в свободное от истмата время пописывал рассказы – воспоминания о войне. Мнения о своих литературных талантах Грант Левонович был весьма скромного, а поделиться с кем-то хотелось, причем с кем-то, кто сможет профессионально оценить его опыты.

И вот как-то раз, на очередном занудном семинаре, он проговорился, что у него с собой тетрадка с рассказами. Долго уговаривать не пришлось, весь остаток учебного времени прошел в чтении воспоминаний, которые, разумеется, хитрыми студентами были восхвалены как шедевр (а рассказы были неплохие, написаны искренне и живо, вполне годились для печати).

То же повторилось на следующем семинаре, и на следующем, бедный профессор под натиском лодырей читал свои произведения, пока их запас не иссяк. А тут и сессия подошла. Жаль, что снисхождения на экзамене любители мемуарной литературы не получили – пришлось готовиться всерьез. Хорошо, что на лекции хоть ходили, а то пришлось бы несладко!

***

В МГУ, как известно, было два спортивно-оздоровительных лагеря – в третьем пицундском ущелье и долине Сукко, близ Анапы, где журфаковцы выпускали газету «Суккины дети». Места райские. Был там и начальник лагеря в третьем ущелье по прозвищу Фантомас. Тот до выхода на пенсию всю жизнь охранял зеков, и соответствующие повадки у него остались. Но отдыхать это студентам мешало мало. А вот от безделья всё-таки приходилось маяться. Развлекались по-разному. Как-то один студент обнаружил рядом с водопроводным краном возле своего домика огромную, с полруки, пицундскую жабу и на всякий случай определил её в целлофановый пакет.

Близился вечер. А у этого студента тогда образовалась поклонница с вечернего курса, ядреная такая лыжница, от которой он не чаял, как избавиться. Она почему-то любила выражать свои чувства исключительно публично, притом, что студент её даже за ручку ни разу не держал. В Пицунде она вдруг возьми и постирай спортивные трусы своего «возлюбленного», что было расценено им как прямое посягательство на личную свободу. И потихоньку план созрел.

По вечерам на танцплощадке зажигал ансамбль «2 х 2», и основная масса народа группировалась там. Студент выпил свой литр «Изабеллы», взял пакет и в сумерках тоже отправился туда. Во время паузы в танцах он нашел воздыхательницу, приоткрыл пакет и вкрадчиво сказал:

– Маша, фрукты так хорошо утоляют жажду.

Она удивленно-недоверчиво посмотрела на него, но руку внутрь сунула…

Через мгновение студент уже был сам не рад своей выходке. Звуки заигравшего было ансамбля перекрыл истошный, непрекращающийся крик. Танцы замерли. У многих сложилось впечатление, что кого-то зарезали, началась лёгкая паника, а студент предпочел ретироваться. На другой день он всё-таки поинтересовался у Машки, чего же она так кричала-то. И, разумеется, получил бадминтонной ракеткой по лбу. Так уходит любовь.

***

Диамат принимал молодой аспирант с кафедры философии по имени Андрей. Студент В. неведомым образом получил искомую четверку и определенно собирался идти отмечать свою оценку. Но тут его кто-то из заваливших предмет попросил пригласить наследника Гегеля и Канта в пивную. Философ на то и философ. Ломался он недолго, а точнее, не ломался вовсе, и через каких-нибудь полчаса они вдвоем уже спускались в полуподвал («Яму»). Затем к ним за стойку как бы случайно стали подруливать обладатели «хвостов». Появились креветки, пиво потекло рекою, завязалась некая полемика. А вскоре в строгом соответствии с каноном жанра возникла водка, и началась повторная «сдача» предмета.

Андрей, спросив для проформы что-нибудь, тут же ставил желанные оценки. Удовлетворив всех просителей, он обратился к студенту В.:

– А я тебе сколько поставил?

– Четыре балла.

– Нет, ты не достоин четвёрки. Давай зачетку.

– Не дам.

– Нет, давай! Я поставлю тебе пятёрку!

– Все равно не дам.

На этом дело не закончилось. Набрав спиртного, они взяли машину и поехали к кому-то из девиц в ДАС. Там сессия продолжилась. Народ, узнав про «халяву», потянулся в комнату, где продолжались «философские беседы». Под занавес аспирант уже совсем отбросил ложные формальности и сразу спрашивал у назойливых посетителей:

– Сколько нужно?

После чего, не торгуясь, расписывался, и вновь приступал к поиску несуществующей истины.

***

Вовца Фофонова на факультете знали все. Он был заметно старше своих однокурсников, пришедших в МГУ после школы и армии. Поступать в вуз на дневное отделение он, оказывается, из-за возраста уже не имел права. Но разрешил ему сдавать экзамены, и, конечно, в порядке исключения, якобы, сам декан Засурский, который пожалел абитуриента с седеющей головой и добрыми, как у актера Евгения Леонова, глазами. Не пожалеть Вовца было трудно: из-за перенесенного в детстве туберкулеза костей он ходил на костылях. Причем, так ловко владел ими, что спокойно таскал с собой небольшой кожаный портфель с учебниками или авоську с продуктами. Любые попытки отобрать у него ношу успеха не имели: он не выпускал ее из рук ни под каким предлогом и обижался, когда ему пытались помочь.

А вообще-то у Вовца, несмотря на недуг, был удивительно веселый и не по годам озорной характер: он много балагурил, рассказывая анекдоты или забавные истории из жизни персонажей родного села Путятина. Комната, в которой кроме нас с Вовцом жил азербайджанец Эльдар, каждый вечер сотрясалась от смеха: послушать байки от Вовца собиралось иногда чуть ли не пол-общежития. Фофа (а часто его звали так) был к тому же большим любителем розыгрышей и всяческих приколов. Особенно легко покупался на них доверчивый Эльдар, долгое время не умевший различать, где шутка, а где нет.

А однажды друзья решили разыграть Вовца. Тем более что он сам дал для этого прекрасный повод. Накануне несколько студенческих групп побывали на экскурсии в музее Революции близ Красной площади. Ходить по музеям надо уметь. Вовец не умел. Он быстро устал. Заскучав, отбился от своей группы и, не найдя места, где бы можно было присесть, приткнулся на пустующем стуле смотрителя одного из залов. Через минуту-другую видим: Вовец закрыл глаза и громко засопел. Было неловко за товарища, тем более что некоторые посетители, а среди них встречались иностранцы, недоуменно и с опаской косились на угол, из которого волнами доносился надрывистый храп. Ситуацию разрядила неожиданно появившаяся из-за колонны бабулька-смотрительница, которая, увидев на своем стуле спящего мужчину, подняла невообразимый крик, словно ее ошпарили кипятком, и принялась трясти Фофу за воротник со словами:

– Ну-ка немедленно покиньте кресло! Зальют, понимаешь, глаза и корчат из себя интеллигенцию!

Друзья за Вовца заступились, и он избежал встречи с милицией, которой стращала нас смотрительница.

Вот мы и решили позабавиться. Сочинили письмо с обратным адресом «Москва. КГБ СССР» (штампик, который изготовили из ластика, на конверте смотрелся тоже внушительно). Текст письма был примерно таким:

«Уважаемый тов. Фофонов!

Как нам стало известно, 25 сентября с.г. Вы посетили историческую достопримечательность столицы нашей Родины, города-героя Москвы – музей Революции и, будучи в нетрезвом состоянии, заснули на служебном кресле в зале №3, чем проявили наплевательское отношение к историческому прошлому нашей славной Родины. В связи с вышеизложенным предлагаем Вам явиться на беседу к следователю Агееву (ул. Лубянка, дом..., корпус..., кабинет…) и объяснить, какие другие действия были замыслены Вами в направлении опорочивания нашего строя и кто являлся Вашими сообщниками...».

Письмо друзья отправили без марки, и работники почты его, разумеется, тормознули, выписав извещение адресату, что на его имя получено доплатное письмо, за которое ему при получении необходимо будет заплатить 10 копеек. Вместо слов «доплатное письмо», в извещении, правда, стояли понятные почтовикам буковки «дп», которые, считалось, должны знать и все остальные.

Вовец, получив извещение, решил, что «дп» означает «денежный перевод», который он и в самом деле поджидал. Придя в отделение связи и заняв очередь к окошечку, где выдавали денежные переводы, Фофа заказал в другом окошечке междугородний разговор с родным селом: нужно было разобраться, почему такую маленькую сумму ему выслали (10 копеек, обозначенные в извещении, Вовец прочитал, разумеется, как 10 рублей, и был возмущен).

К счастью, письмо ему выдали чуть раньше, чем Путятино вышло на связь, и Вовец, все поняв, успел снять заказ. Хорошо, что у Фофы было развито чувство юмора, он сразу раскусил шутку и не обиделся на друзей за их выходку.

***

То, что Вовец Фофонов любил поесть, в общежитии на Ломоносовском проспекте, наверно, знали все. Не порок, казалось бы. Скорее, наоборот: многим, читавшим Юрия Олешу, это даже импонировало: ну точно, один из трех толстяков! Но случалось и такое.

– Ты посмотри, как дядя хорошо кушает! – вразумляла карапуза в столовой, кивая на сидевшего за горкой пельменей Вовца, молодая мамаша, видя, как отрок капризно отворачивается от тарелки с манной кашей. – Посмотри, какой дядя большой!

Вовец сразу подыграл мамаше. Он улыбнулся широко строптивцу и слегка подмигнул: дескать, слушайся старших. Мальчик пристально посмотрел на Фофу, на его убывающие пельмени и, ковырнув пальцем в носу, изрек фразу, от которой Вовец чуть со стула не упал:

– Дядя не большой, дядя – обжора...

Слабость Фофы к еде всегда давала повод для подначек и розыгрышей. На ужин, к чаю, друзья купили в складчину в кулинарии симпатичный пирог, который назывался «Невским». Это круглый сдобный кекс, похожий на кулич, посыпанный ванильной пудрой. Два сдобных слоя пирога разделяла белоснежная, толщиной с палец, сладкая кремовая прослойка.

Хохма состояла в том, что пару кусков пирога друзья Вовца посыпали еще и ...пургеном. Растолкли в порошок три таблетки этого слабительного препарата и, когда Вовец по каким-то делам вышел из комнаты, сыпанули лекарство, внешне не отличающееся от пудры, на самые крупные ломти. Когда сели за стол, рука Фофы нахально устремилась к пирогу: разумеется, к одному из тех самых. Друзья тогда, разумеется, представить себе не могли, сколь коварными могут быть эти внешне безобидные, маленькие таблеточки.

О том, что у Вовца возникли первые симптомы нездоровья, все поняли еще за столом. Фофа, весело рассказывавший анекдот, отставил стакан, внезапно напрягся, побагровел и, схватив стоявшие у кровати костыли, ни слова не говоря, ловко прыгнул на них подмышками. Распахнув собою настежь дверь, Вовец вылетел в коридорное пространство и, стремительно набирая скорость, целеустремленно понес свое крупное тело, взмахивая крыльями-костылями, по длинному коридору к заветной комнатке с буквой "М".

Друзья от смеха валятся на кровати, но, когда минут через десять возвращается Вовец, и виду не подают, что знают о причинах его спринтерского рывка. Снова подогревают чай, пьют, и – о ужас! Вовец засовывает в рот, как ни в чем не бывало, второй кусок. Пурген не заставил долго себя ждать и на этот раз. Фофа сгреб костыли и, не отвечая на наши с Эльдаром пущенные вдогонку слова «Вовец, ты куда?», устремился по еще не остывшему маршруту.

Вся оставшаяся часть вечера и начало ночи прошли, мягко сказать, неспокойно, а дверь в коридор почти не закрывалась, чтобы Вовец не терял в пути драгоценное время.

– Чего-то желудок расстроился. Наверно, оттого, что пива сегодня, как мне показалось, несвежего попил, – сетовал Фофа после очередного марш-броска, ища у друзей сочувствия.

– Вовец, не пей никогда пиво в одиночку! – шутили они, радуясь, что Фофа нас ни в чем не подозревает. – Видишь, боком все выходит.

– Какое боком? Задом, мужики, задом!

Фофа и впрямь считал, что виновато пиво, а друзья долго не решались раскрыть ему коварную тайну. Было стыдно: и без того человек здоровьем обижен, а тут еще они со своими шутками. Но однажды пришлось проговориться.

Наутро после того злополучного чаепития на Ленинских горах Вовец должен был сдавать зачет по политической экономии. Вытянув билет, он обнаружил, что ответов на вопросы зачета он не знает и, скорее всего, погорит, как швед под Полтавой. Но капитулировать досрочно не стал. Сел за стол и начал, вспоминая, что-то писать. И в этот момент – о счастье! – снова дал о себе знать порошок.

Вовец попросил у профессора разрешения выйти в туалет, а там, словно специально на подоконнике лежал, ни за что не поверите, кем-то забытый учебник по политэкономии. Вот с этой бесценной книгой и уединился на полчаса студент Фофонов в кабинке сортира.

***

На втором курсе сдавали зарубежную литературу. В списке была масса произведений, типа Сервантеса и скандинавских саг, которые никто не хотел читать... Девушка за семестр осилила только «Декамерон» и всего Шекспира. Остальное прочитала в кратком пересказе. Приходит она на экзамен, ждет... Выходят сокурсники: у всех тройки-двойки. Она думает: «Ну все... То, что читала в кратком пересказе, мало того, что не помню, так еще и не понимаю».

Заходит эта студентка одной из последних к преподавателю, вытягивает билет... а в нем «Декамерон» и «Король Лир». В итоге в зачетке красуется «отлично».

***

Журфак – факультет издревле «интернациональный». В ДАСе в 80-е годы жил студиозус из братской Эфиопии. Звали его Сахи (фамилия труднопроизносима). Если с освоением общежитских порядков у него было кое-как, то с освоением русского языка даже на четвертом курсе почти никак. Тем не менее, каждую сессию он сдавал без «хвостов» и даже на «отлично». Сокурсники просто диву давались, как ему это удавалось: ведь налицо же пресловутый «языковой барьер»?

В чем был секрет успеваемости? В негритянской артистичности и обаятельности! К ограниченному набору русских слов он на экзамене умело и виртуозно добавлял на разных тональностях и модальностях присказку – «всякий-всякий-всякий». К примеру: «Во Франции издается «Юманите» и всякий-всякий-всякий другой газет…» или «Поэт Тредиаковский сочинил всякий-всякий-всякий ода и баллада…». При этом он в духе туземных танцев размахивал руками, добавлял мимику. Действовало безотказно: гость все-таки!

***

Студент Валера Айрапетян, он же Крокодил, он же Аэрофото, делил угол в общежитии с Гариком Багдасаровым как с земляком. И вот Гарик заходит как-то к своим другим соседям-журфаковцам и без долгого лирического вступления спрашивает:

– Молодого коньяка хотите?

Кто же не хочет молодого коньяка, тем более, когда не очень понимаешь, чем он отличается от старого!

Заходят. Гарик достаёт из потаенного места пятилитровую пластмассовую канистру и наливает по хорошему стакану. Все выпивают, закусывают. Потом повторяют.

– Всё, – говорит Гарик. – А то Крокодил убьёт.

Оказывается, они дегустировали коньяк, привезенный запасливым Аэро из Степанакерта. После друзья еще несколько раз прикладывались к канистре, всякий раз доливая в неё воды (Айрапетян был не лыком шит и регулярно проверял количество содержимого с помощью контрольных замеров). Но, в конце концов, дальнейший процесс стал бессмысленным. Всему же есть предел.

И как-то Валера Айрапетян, находясь в добром расположении духа, решает всех угостить своим коньяком. Никто, конечно, не отказался, чтобы не вызвать подозрения. Но пили явно с постными лицами. Бог шельму метит.

– Чего-то слабоват, – сказал тот самый Гарик хозяину коньяка на ясном глазу.

– А ты как хотел – это же молодой коньяк! – горячился хозяин.

***

В советское время военная и физкультурная кафедры были настолько сильными и влиятельными, что зачастую решали судьбы людей. К примеру, после первой сессии один студент сдал все экзамены на пятерки, однако вполне мог остаться без стипендии, потому что никак не мог сдать какие-то нормативы по баскетболу. Пришлось тренироваться по ночам. Неслучайно журфак тогда называли «Военно-спортивный институт с литературно-сексуальным уклоном».

***

У одного студента отец был собкором в Риме. То были еще советские времена, когда за границей бывали немногие и по большим праздникам. Мальчик благополучно заваливал сессию, это было некстати. Папа как раз собирался пригласить сына в Рим на каникулы. Посольство уже дало визу, билеты куплены, но – сессия, как быть?

Папа-собкор срочно вылетает из Рима в Москву. В шикарном белом плаще нараспашку обходит с сыном всех преподавателей. Преподаватели не то, чтобы сражены, но, так сказать, входят в обстоятельства. Мальчик вовсю зубрит под пристальным взором папы, зачетка пополняется. Остается только физкультура. На пороге маленькой комнатки Светланы Михайловны Гришиной возникает внушительная фигура в белом: собкор в Риме рука об руку со своим сыном.

– Светлана Михайловна, я хочу сына пригласить в Рим на каникулы, сессию он практически сдал, остался только один предмет – ваш. Будьте любезны, не откажите... Мы уже завтра вылетаем, так что...

Но Светлана Михайловна даже не видит этого шикарного по тем нашим советским меркам белого плаща. Ее взгляд устремлен в пространство, а именно – на побелевшее от дурных предчувствий лицо сына собкора.

– Иванов (настоящая фамилия студента канула в небытие)! Тридцать три прогула! Тридцать три прогула, Иванов! Их нужно отработать. Все, до последнего!

В Рим к папе этот студент не поехал. Ему действительно пришлось отрабатывать свои физкультурные 33 прогула. Все. До последнего.

***

Шли годы, менялась страна, обрушивались политические режимы, то опадала, то восставала из пепла наша многострадальная экономика, рождались и отмирали новые направления в искусстве. Светлана Михайловна Гришина не менялась. Физкультура была переведена в ранг факультативных предметов, но, как поговаривали, дипломы своих должников Светлана Михайловна, пользуясь неограниченным доверием со стороны деканата, экспроприировала и хранила в сейфе. Пока не будет отработан последний прогул. До последнего!

С последнего занятия студентки, как раз накануне защиты диплома (хотя физкультура официально заканчивалась на третьем курсе, но прогулы не уходили никуда, их нужно было отработать!) Светлана Михайловна изгнала девушку своим громовым голосом за отсутствие надлежащей спортивной обуви. Вернее, то, что студентка считала спортивной обувью, Светлана Михайловна не сочла таковой. Но девушка все-таки пришла вновь, получила вожделенный зачет. Едва ли не на следующий день Гришина узнает новость: эта самая студентка назначена редактором отдела спорта «Московского комсомольца». Да, то была право ирония судьбы в полный рост.

Гришина в шоке:

– Как я могла поставить Рассказовой зачет? А Гусев (главный редактор «МК»)?! Тоже хорош! Я сейчас же немедленно звоню Павлу Николаевичу. Дайте мне его телефон! Что? Никто не знает? Ну, так узнайте! Я должна раскрыть ему глаза. Эту прогульщицу... Назначить... У меня просто нет слов. Это роковая ошибка, срочно давайте телефон!

Гусеву Светлана Михайловна так и не позвонила. Но ее шок был неописуем.

***

Считалось, что профессия журналиста очень тяжёлая, требует выносливости и умения переносить различные нагрузки, в том числе и физические. И вот преподаватели кафедры физкультуры приняли этот тезис абсолютно всерьёз, в результате чего журфак стали называть «иняз с физкультурным уклоном».

Но самая удивительная была так называемая «спецгруппа», куда собирали всех, кто по медицинским показаниям был освобождён от обычных нагрузок. Они там вкалывали, как звери, под руководством «бабы Лены» – Елены Борисовны Гуревич. Это была такая преподавательница – уже весьма немолодая, но страшно энергичная, худенькая, живая, из разряда «вечных туристок». Она ходила зимой и летом в кедах, тренировочных штанах с пузырями на коленках и в синей куртке, подпоясанной каким-то пояском от халата.

Дисциплина у бабы Лены была – спецназ позавидует, все «освобождённые» ходили по струнке, пропустить занятие нельзя было даже в мечтах, а самый главный прикол: она выводила свою группу, одетую пёстро, на смотровую площадку перед главным зданием МГУ, на ту самую знаменитую смотровую площадку на Ленгорах, где полно народу толчётся с утра до ночи, и там они хором выполняли свои незамысловатые движения, после чего по команде наклонялись и считали пульс, якобы контролировали своё состояние. Интуристы бросали смотреть на Москву и разворачивались, чтобы лучше разглядеть «группу неформалов». И фотографировали их во всех ракурсах, между прочим.

***

Руководитель физкультурной кафедры Светлана Михайловна Гришина была одним из самых влиятельных людей на факультете. Властная и жесткая, она, в то же время, обладала особым чувством юмора, за который ее уважали даже те, кто ходил у нее в отстающих. На занятиях одна из студенток пожаловалась ей:

– Светлана Михайловна, можно я сегодня не буду играть в баскетбол: абсолютно не выспалась, вчера легла около двух…

На что Гришина ей тут же выдает:

– Зачем же ты легла около двух? Легла бы около одного, тогда бы и выспалась!

***

Светлана Михайловна Гришина – гроза всех лентяев, лоботрясов и бездельников. Гришина именовала студенток не иначе как – «курицы», и это доставляло ей удовольствие: «Встали, курицы, быстрее-быстрее, пошли-пошли!». Многие не выдерживали и бежали в поликлинику за освобождениями, выискивая в своих организмах самые ужасные заболевания.

В итоге всех «инвалидов» передавали на попечение старейшего университетского физрука тех времен – Елены Борисовны, которая разучивала с ними бесконечный танец маленьких лебедей на специальном «инвалидском» катке возле второго гуманитарного корпуса. Одна студентка тоже бегала в поликлинику, где посетила почти всех специалистов, к которым ее пустили, но ни одного более-менее приличного заболевания у девушки не выявили. И вожделенное освобождение от физкультуры, как впрочем, и от «картошки», она не получила. Оставалось, стиснув зубы вылезать в шесть часов утра из-под теплого одеяла, одеваться и, содрогаясь от жестокого мороза, пилить на Ленгоры, моля Господа о прощении грехов и освобождении от этого кошмара.

На Ленгорах студенты приходили на пропахшую пылью, потом и еще чем-то непонятным спортивную базу университета, получали там лыжи и палки, переодевались и шли в горы, где в предвкушении очередных упражнений над студентами уже припрыгивала на одной ноге раскрасневшаяся и веселая Гришина с секундомером в руках. Особенно доставалось студентам из Средней Азии и Кавказа. Многие из них лыжи видели первый раз в жизни, а уж ходить на них и вовсе не умели…

Однажды студентка, не получившая справки об освобождении, с однокурсником Гелой даже попытались обмануть Гришину: сошли с лыжни, пошли в близлежащее кафе, где отогревались кофе и коньяком, а затем в нужное время вернулись в нужное место лыжни, и наскоро обмазав себя и лыжи снегом, «типа» пришли к финишу! Но Гришина каким-то образом раскусила эти проделки, долго кричала, а потом заставила пересдавать зачет.

Но лыжные мытарства горе-лыжницы закончились, когда она получила стресс, и университетский психиатр порекомендовал кафедре физкультуры оставить девушку в покое. А дело было так.

В одно прекрасное морозно-солнечное утро студенты стояли на белоснежной лыжне и ждали команды «старт!». Наконец, она прозвучала, и снег весело заскрипел. В тот день эта студентка была благодушно-расслаблена и, идя по лыжне, мурлыкала себе что-то под нос. Ее, как обычно, обгоняли более шустрые однокурсники, но она спокойно продолжала свой путь, рассуждая о том, что скоро закончится зима, и весна, и наступит долгожданное лето, когда все каникулы можно спать до полудня и в ус не дуть…

Так девушка шла-шла и вдруг почувствовала, что начинает замерзать. Да и время как-то уж медленно потекло, и…однокурсников не видать! Остановилась и оглянулась вокруг: лыжня, редкий лесок, небо, все как и было, только вот ни флажков вдоль лыжни, ни шума полозьев из-за кустов. Странно! Посмотрела на часы, и, о ужас, на них значилось: 11.00. А на лыжи она встала в 8.00! И финиш был в районе 9 утра!

«Значит, я хожу на лыжах уже три часа!», – подумала она.

Вокруг стояла гнетущая тишина. Было слышно, как хрустят заиндевелые тонкие веточки на деревьях и кое-где вспархивают снегири. Студентка не знала, куда ей идти, в какую сторону, она даже не знала, где точно она находится! Дело было плохо.

«Я же могу замерзнуть и умереть прямо здесь, на Ленгорах», – думала она и уже видела себя в гробу, посиневшую и высохшую, убитых горем родных, и разъяренную Светлану Михайловну, как вдруг что-то зашуршало, и горе-лыжница радостно бросилась на звук. Но из-за куста выбежал большой серый еж, покрутил носом и тут же исчез в неизвестном направлении. (До сих пор ей никто не верит, что она видела ежа, бегающего по зимним Ленгорам в разгар почти тридцатиградусного мороза! Но она его точно видела!)

И тут девушка решила не сдаваться. Припомнив летчика Маресьева, Павла Корчагина и всех молодогвардейцев, она гордо расправила плечи и решительно пошла назад.

«Куда-то я ведь выйду. Ведь не в лесу. В центре Москвы», – подбадривала она себя мысленно и внезапно заметила чей-то силуэт. Выглянула из-за кустов и увидела незнакомого мужчину лет сорока, который в одних трусах и футболке делал зарядку. Посиневшими от холода губами студентка выкрикнула:

– Извините, как мне выйти отсюда к метро или троллейбусу?!

Мужчина перестал размахивать руками, на секунду замер и медленно повернул к ней лицо… Белое, худое, с выпученными наружу почти бесцветными глазами и черной дыркой рта.

«Маньяк! – мелькнуло в ее уже потухающем мозгу. – Не иначе, как маньяк! Какой нормальный человек попрется на Ленгоры в тридцать градусов мороза в трусах и будет делать зарядку?! Может, и ежик его? Боже, зачем я его окликнула?..»

Дальше произошло невероятное. Мужик на секунду-две вперил в лыжницу свои какие-то бестелесные зрачки, дико захохотал и…убежал. Больше она никого не встречала. Ноги и руки отказывались двигаться, сознание помутилось, и никакие мысли уже не рождались в ее мозгу. Но в груди продолжало бешено колотиться сердце и, как хороший автомобильный мотор, заставляло обмякшее тело идти дальше.

К двум часам дня лыжница выползла на автомобильную трассу с совершенно другой стороны Ленинских гор, волоча за собой лыжи и опираясь на лыжные палки. Там ее подобрала «скорая помощь». Так бесславно закончилась ее лыжная эпопея.

Но самое обидное, что ни Гришина, ни многие другие люди, которым горе-лыжница рассказывала о своих злоключениях на лыжне, не поверили ей… А ведь все это – чистая правда!

***

Майор М. отличался фантастической по сложности подписью, которую вырисовывал в зачетках чуть ли не несколько минут, и напоминал средневековый герб с вензелями.

– Это для того, чтобы никто не подделал, – объяснял он.

Он был не столько армейским сапогом, сколько российским юродивым от армии, вроде Суворова. И очень неплохо показал себя на сборах.

***

На военной кафедре:

– Товарищ капитан, отпустите меня сегодня пораньше, мне надо в ветеринарную клинику!

– Хорошо, идите, а что у вас, собственно, болит?

***

…«Здесь вам не тут», – сказал майор М., словно давая понять, что все уже необратимо изменилось. И что студенты уже не просто бывшие студенты четвертого курса факультета журналистики МГУ, а давно уяснившие себе жизненную необходимость стать специалистами военной политической пропаганды, почти на месяц по-настоящему уже стали – винтиками и шайбочками этой серьезной пропагандистской машины, набирающей скорости своего совершенствования в военных лагерях под Ковровом. А жаркое и солнечное лето 1981 года лишь будет способствовать накалу вкладываемых в этот период специальных военных знаний. Которым будет обучать он – майор М.

Птенчики гнезда Ясена Николаевича Засурского, уже привыкшие один день в неделю во время учебного года познавать азы спецпропаганды, на некоторое время должны были стать настоящими «соколами и орлами» военного дела. Понимая важность всего процесса, они готовились к летним сборам особенно: привели в порядок стрижки (руководством военной кафедры поощрялись «нулевые»), собрали небольшие котомки-рюкзаки, в которые кроме кружки, ложки, щетки, мыла и прочих хозяйственных вещичек, без которых не прожить, так хотелось положить что-нибудь для веселья и для приятных ночных посиделок.

Но короткое и убедительное «Здесь вам не тут» как-то быстро ставило на свои места. Оно просто обязывало понять, что все совершенно изменилось, и что студенты теперь справно отточенные и необходимые той машине «винтики и шайбочки». К тому же еще более убедительное «Вы здесь все очень умные, мы из вас эту дурь выбьем» не могло не настраивать на еще более военный лад, вынуждая признавать себя еще большим ничтожеством. Причем эти слова просто обескураживали своей правотой, какой-то витиеватой армейской мудростью и одновременно краткостью, которая, как известно, сестра… (в данном случае может быть и брат, и скорее всего майора М.).

Уже во время первой вечерней поверки (ни в коем случае не путать с проверкой, это совершенно иное) громко перед строем было произнесено:

– По списку 77 человек, значит, в строю должно быть 79.

Это тоже вносило некое непонимание в наши и так уже изрядно подкопченные армейскими мудростями и июльским солнцем мозги. Двое были в наряде, и, по нашим подсчетам, в шеренге могло стоять в лучшем случае 75 человек, а никак не 79. Хотя считать эти числа уже было трудно после почти четырехчасового переезда в электричке и бурных бесед во время этой «передислокации».

***

Вступительные экзамены на журфак по истории. Семнадцатилетняя школьница с колотящимся сердцем ответила на экзаменационные вопросы. Все! И вдруг – дополнительный вопрос:

– Назовите мне даты жизни и смерти В.И. Ленина.

Молчание. В голове лишь одна мысль: что поставит?

– Ай-яй-яй… Неужели Вы не помните даты жизни и смерти вождя мирового пролетариата?

– Я и свои-то даты от волнения сейчас не помню…

***

На вступительном сочинении по литературе студентка выбрала тему: «Петербург в описаниях Гоголя и Достоевского». По Достоевскому все хорошо помнит, а по Гоголю – смутно. Выходит эта девушка в курилку, думает, надо поспрашивать у добрых людей, вдруг помогут. Задает громко свой вопрос, и тут как раз входит девушка в очках. И прямо с порога начинает излагать абитуриентке цитаты из критиков, цитаты из «Петербургских повестей» Гоголя.

Открыв рот, абитуриентка пытается все это запомнить.

Девушка в очках между тем спрашивает:

– Ну, вы докурили?

– Да, – отвечает абитуриентка. – А вы кто?

– Сотрудница приемной комиссии, – замечает она с усмешкой.

Оказалось, она была сопровождающей абитуриентки. Каждому абитуриенту полагался такой почетный эскорт, чтобы не списывали. Вернулись они в аудиторию. Сотрудница не выдала абитуриентку. А девушка поступила.

***

Было это на полях Одинцовского района. Всех студентов-первокурсников, за исключением иностранцев, отправили на картошку. Поэтому в опустевшем общежитии бродили в ожидании начала учебы только несколько ребят из стран Африки. Самый общительный из них был Том, он так соскучился по своим одногруппникам, что добровольцем отправился в картофельный отряд. О своем решении он никому не сообщил.

И вот картинка: широкое картофельное поле, по которому ползают с ведрами студенты. На краю поля останавливается такси, вываливается черный парень и, расставив руки для объятий, сияя белоснежными зубами, бежит навстречу своим друзьям. Те с радостными воплями бегут ему навстречу.

Вдруг с воем сирен к полю подлетают черные «Волги». Люди в серых плащах хватают Тома под руки, заталкивают в машину и уезжают. Одногруппники немедленно снаряжают десант на электричку, выручать товарища. К вечеру «десант» возвращается. С Томом все в порядке. Ему просто вежливо объяснили, что иностранные студенты не имеют права находиться за пределами того города, где они учатся. Так и не пришлось настоящему негру «попахать» на колхозном поле.

***

До краха «развитого социализма» журфаковцев традиционно посылали «на картошку» – в историческое село Бородино Можайского района. На том самом поле, где когда-то стояла легендарная батарея Раевского, родились прямо на борозде многие студенческие прибаутки. Как-то:

«Мы хотим, чтоб к лопате приравняли перо!»

«Смотри-ка, дядя: со смешками студент картофель ест мешками!» (Рабочий день непременно начинался с костра и печеной картошки; совхозное руководство, как ни боролось с хищением социалистической собственности, ничего не могло с этим поделать.)

«Журфак, хочешь быть передовым? – Рой квадратно-гнездовым!» (то есть не перетруждайся).

«Я спросил у Ясена, долго ль мне тут мучиться?»

«Не преступи один запрет суровый: «журфаковец, спеши, не торопясь!»

Несмотря, на такую «прохладительную» агитацию и пропаганду, директор совхоза наградил курс (выпуск 1984 года) Почетной грамотой, где были и такие слова: «…за ударный и самоотверженный труд»!

***

Там же, на картофельных полях Бородина, еще был случай. Может, не смешной, но для молодых «птенцов гнезда Засурского» духоподъемный. От студенчества был образован специальный «отряд механизаторов», который обслуживал совхозные трактора, машины и сельхозмеханизмы.

Однажды с совхозным грузовичком (ГАЗ-51) случилось ДТП, машина была сильно повреждена. Виновник – главный агроном совхоза, который и был за рулем. Но он упросил одного студента из «механизаторов» взять происшествие на себя: дескать, что тебе бедному студенту насчитают – что с тебя взять! Студиозус благородно согласился. Но кроме глупых студентов есть и умудренные преподаватели. Когда директор совхоза «Бородино» приехал на «разборки» и выставил журфаку огромный счет за нанесенный материальный ущерб, в дело включились куратор курса Л.В. Шарончикова и другие преподаватели. В шесть секунд эти «гуманитарии» разобрали ДТП по деталям и вывели плутоватого агронома на чистую воду. Мораль сей побасенки: на журфаке никогда своих не бросают!

***

Студенты второго курса каждый год ездили на картошку в подмосковную деревню Бородино, на сельхозработы. Задача заключалась в том, чтобы подбирать картошку, оставшуюся на поле после ее уборки комбайном. Работали на поле, посреди которого установлена мемориальная стела с орлом в память о великих сражениях 1812 года. Туда приезжали автобусы с туристами, в том числе иностранными. Велико, наверное, было их удивление при виде странных молодых людей в ватниках, ползавших вокруг памятника. И кто-то из поэтически одаренных студентов лихо переложил на мотив «Беловежской пущи» шедевр о председателе колхоза. Пел весь курс, отдельные фрагменты:

Дверь тоскливо скрипит, в банке кончился чай,

Агрономы дрожат в ожиданье мороза,

Мне понятна твоя вековая печаль,

Председатель колхоза, председатель колхоза.

Вновь студенческий труд не принес ни рубля,

Нету больше коров, приговора ждут козы,

По неубранным грядкам понуро идет

Председатель колхоза, председатель колхоза.

И, присев на ведро, он всплакнет невзначай

И смахнет рукавом набежавшие слезы.

Мне понятна твоя вековая печаль,

Председатель колхоза, председатель колхоза.

Коровы и козы были съедены студентами. Кроме мяса, фирменным блюдом была манная каша. Ее варили каждое утро. В результате родилась «Манкиада» – лиро-эпическая поэма, написанная гекзаметром на рулоне туалетной бумаги. К сожалению, сей памятник студенческого творчества канул в Лету, возможно, потомки когда-нибудь набредут на его следы.

***