6 В. Franklin. Necessary binU to those tbat would be rieh; idem. Adrice te a young tradesman.

уплачивает в условленное время, может всегда занять у своих друзей деньги, которые им в данный момент не нужны. А это иногда бывает очень выгодно.

Наряду с прилежанием и умеренностью ничто не помогает в такой степени молодому человеку завоевать себе положение в жизни, как пунк­туальность и справедливость во всех его делах. Поэтому никогда не за­держивай взятые тобою взаймы деньги хотя бы на один час сверх услов­ленного срока, чтобы гнев твоего друга не закрыл для тебя навсегда его кошелек.

Следует учитывать самые незначительные действия, оказывающие влияние на кредит. Удары твоего молотка, которые твой кредитор слы­шит в 5 часов утра и в 8 часов вечера, вселяют в него спокойствие на целых шесть месяцев; но если он увидит тебя за бильярдным столом или услышит твой голос в трактире в то время, когда ты должен был бы рабо­тать, то он на следующее же утро напомнит тебе о платеже и потре­бует свои деньги в тот момент, когда у тебя их не окажется.

Кроме того, аккуратность показывает, что ты помнишь о своих долгах, т. е. что ты не только пунктуальный, но и честный человек, а это уве­личивает твою кредитоспособность.

Берегись считать своей собственностью все, что ты имеешь, и жить соответствующим образом. В этот самообман впадают многие люди, имею щие кредит. Чтобы избегнуть его, веди точный учет твоих издержек и поступлении. Если ты дашь себе труд обращать внимание на все мелочи, то это будет иметь следующий хороший результат: ты обнаружишь, какие изумительно маленькие издержки могут вырастать в огромные суммы, и ты заметишь, что можно было бы сберечь в прошлом и что можно будет сберечь в будущем» ⁷.

«За 6 фунтов стерлингов годового процента ты можешь получить в пользование 100 фунтов, если только ты известен как человек умный и честный. Кто тратит без всякой пользы один грош в день, тот тратит бесплодно 6 фунтов стерлингов в год, а это — плата за право пользова­ния 100 фунтами стерлингов. Кто ежедневно тратит часть своего времени стоимостью в один грош — пусть это будет всего несколько минут,— тот теряет в общей сумме дней возможность использовать 100 фунтов стерлингов в течение года. Тот, кто бесплодно растрачивает время стои­мостью в 5 шиллингов, териет 5 шиллингов и мог бы с тем же успехом бросить их в море. А кто теряет 5 шиллингов, териет не только эту сумму, но все, что можно было бы заработать, вложив ее в дело; а это могло бы составить к его старости довольно значительную сумму»⁸.

⁷ В. Franklin. Advice to a young tradesman,

⁸ В. Franklin. Necessary...

Так проповедует моралист Франклин. Как стала возможна моральная проповедь такого содержания? И что в этой проповеди делает ее прояв­лением «капиталистического духа»? Конечно, не стремление к наживе, не скупость и алчность, ибо эти черты сами по себе характерны как раз для хозяйственной идеологии докапиталистических эпох. Из них слагает­ся этика традиционализма, с которым капиталистическому духу в его по­бедоносном шествии пришлось вести жестокую борьбу. Две основные осо­беняости проповеди Франклина делают ее классическим образчиком капи­талистической идеологии: идея призваний (Beruf) как цели жизни и сверхличная трансцендентная концепция наживы.

Каждый человек должен выполнять свой долг; этот долг заключается в том, чтобы быть дельным работником в своей профессии, чтобы знать твердо свое место, призвание и работать во имя его и только во имя его не покладая рук. Применительно к купцу и предпринимателю это пони­мание долга модифицируется следующим образом: следует работать, что­бы процветала человеческая деятельность данной профессии, т. е. нужно наживать деньги дли того, чтобы наживать еще деньги и т. д. Нажива денег — самоцель; «человек существует для приобретательства, которое является целью его жизни, а не приобретательство служит человеку как средство удовлетворения его материальных потребностей» (RS, I, S. 35— 36). На вопрос, для чего же «надо делать из людей деньги», Франклин, сам уже неверующий, отвечает, однако, в своей автобиографии библей­ским изречением, которое ему часто повторял его отец-кальвинист: «Если ты увидишь человека дельного в выполнении своего призвания, то по­ставь его превыше королей». «Приобретение денег, поскольку оно проте­кает в легальной форме, при современном хозяйственном строе является результатом и выражением деловитости человека в своем призвании, и эта деловитость составляет альфу и омегу всей морали Франклина» (RS, I, S. 36).

Нажива денег как самоцель противопоставляется всякому непосредст­венному их потреблению, «освобождается от всяких евдемонистнческих или гедонических точек зрения и становится по отношению к «счастью» или «выгоде» отдельного индивидуума чем-то совершенно трансцендент­ным и даже просто иррациональным». Итак, трансцендентное понимание наживы н Beruf тесно переплетаются в своеобразном хозяйственном этосе Франклина (S. 35). «Это — рационализация во имя иррациональ­ного (с некапиталистической точки зрения.— А. Н.) жизненного поведе­ния». Ибо понятие «рациональный» многозначно «Нечто является ирра­циональным не само по себе, а с определенной рациональной точки зрения. Для нерелигиозного человека иррационально всякое религиозное жизненное поведение, так же как для гедониста — аскетический образ жизни; но если мерить эти типы жизненного поведения по масштабу их собственной ценности, то они представятся как различные виды рациона­лизации жизни» (S. 35, Апш. 1).

Но именно поэтому развитие «капиталистического духа» нельзя рас­сматривать только как частное явление в общем процессе развития рационализма, «Ибо жизнь можно рационализировать с весьма различных точек зрения и в очень различных направлениях» (этот простой, но часто забываемый тезис Вебер рекомендует ставить во главу угла всякого ис­следования о рационализме). «Рационализм — историческое понятие, за­ключающее в себе целый мир противоположностей» (S. 62). Может суще­ствовать и существовал в действительности рационализм, враждебный «капиталистическому духу». «Нас интересует здесь происхождение как раз иррациональных элементов понятия Beruf» (S. 62). С точки зрения личного счастья, конечно, совершенно иррациональна та мотивировка, которой современный капиталист мог бы обосновать смысл своей бесконечной погони за наживой, а именно - что он не может жить без своего дела и постояной работы в нем. Ибо такая мотивировка означает в сущности что человек живет для своего дела, а не наоборот. А между тем «идеально-типический» капиталистический предприниматель не имеет, собственно говоря, почти никакого личного удовлетворения, кроме «иррационального ощущения хорошо исполненного призвания» (S. 55). (Стремление к власти над людьми свойственно, по мнению Вебера, лишь немно­гим романтикам и поэтам среди капиталистов и является, как и стремле­ние к роскоши и личному богатству, признаком декаданса, проявлением упадка капиталистической идеологии.)

Современный капиталист лишен всяких остатков религиозности, так же как и Франклин уже был лишен их. В наше время капиталистиче­ская идеология является лишь продуктом непосредственного приспособ­ления к потребностям капиталистического хозяйства, и мировоззрение здесь ни при чем. «Капиталистический дух нашел в современном капи­талистическом предприятии наиболее адекватную себе форму, так же как капиталистическое предприятие нашло в нем наиболее адекватную своим потребностям духовную движущую силу» (ИВ, I, 3. 49). Но в эпоху возникновения «капиталистического духа» его связь с потребностями хозяй­ственного развития была значительно сложнее; она была опосредствова­на религиозными мотивами.

Откуда взялось в самом деле это «иррациональное ощущение испол­ненного долга»? И не было ли оно в свое время гораздо более осознан­ным и рациональным, чем теперь? Как объяснить, что в Массачусетсе XVIII в. и в некоторых американских колониях XVII в. уже сложи­лась капиталистическая идеологии, несмотря на то, что там господст­вовали мелкобуржуазные отношения, крупные промышленные предприя­тия почти отсутствовали, банки были лишь в зародыше и всей экономике этих колоний постоянно грозил натурально-хозяйственный коллапс? И как объяснить исторически, что в центре капиталистического развития тогдашнего мира, во Флоренции XIV—XV вв., в этом рынке денег и капи­талов всех крупнейших политических сил, считалось нравственно сомни­тельным отсутствовали, банки были лишь в зародыше и всей окопом и ко этих колоний постоянно грозил натурально-хозяйственный коллапс? И как объяснить исторически, что в центре капиталистического развития тогдашнего мира, во Флоренции XIV—XV вв., в этом рынке денег и капи­талов всех крупнейших политических сил, считалось нравственно сомни­тельным денежным силам итальянских городов, но считала именно «дух приобретательства» позорным.

На все эти вопросы Вебер ищет ответа в истории и содержании тех религиозных мотивов, которые были формирующими моментами иррацио­нальных составных частей капиталистической идеологии. При этом он формулирует свою основную точку зрения на роль и значение этих мотивов следующим образом: «Этика, коренящаяся в религии, обещает за обусловленное ею поведение психологические премии (ие экономиче­ского характера), которые являются чрезвычайно действенными до тех пор, пока жива религиозная вера... Лишь постольку, поскольку эти пре­мии действуют, и при том, что самое главное,— лишь в том, уклоняю­щемся от учения богословов направлении, в котором они действуют, религиозная этика приобретает самостоятельное влияние на жизненное поведение и через него — на хозяйство» (RS, I, S. 38; Anm. 1; S. 40).

Однако эти психологические премии могут быть весьма различны. Реформация создала своеобразные премии, незнакомые католичеству,— премии за мирскую работу человека в его Beruf. Она чрезвычайно уси­лила нравственный акцент именно на этой работе в тем самым создала самое понятие Beruf в современном его значении. В теперешнем немец­ком слове Beruf, как и в английском calling, означающем и профес­сию, и призвание одновременно, звучит наряду с другими мотивами и религиозный мотив — представление о поставленной богом задаче. Подоб­ное понятно Beruf отсутствовало как у католических народов, так в у народов классической древности — поэтому почти во всех древних и ре­шительно во всех новых языках нет соответствующего слова для обозна­чения этого понятия. Лишь в древнееврейском и латинском языках имеют­ся слова, приближающиеся по своему значению к немецкому Beruf, то, что на немецком языке обозначается этим словом, т. е. «длительная деятельность человека в какой-либо профессии», которая обычно являет­ся для него вместе с тем и источником дохода, а тем самым длительной экономической основой его существования, на латинском языке выра­жают наряду с бесцветным словом opus и слова: officium, munus, рго-feeeio (RS, 1, S. 63, Anm. 1; S. 64). Последние термины по своему этическому содержанию нередко приближаются к немецкому Beruf; но глубокая разница между ними и понятием Beruf заключается в том, что они лишены всякой религиозной окраски и имеют исключительно всесторонний смысл.

Первую религиозную концепцию понятия Beruf дал Лютер. Но н у него оно все-таки оставалось до известной степени традиционно окра­шенным. По Лютеру, Beruf — это то, что человек должен принимать как божеское установление, которому он должен пассивно подчиняться. Эта идея даже перевешивает у Лютера представление о Beruf как о глав­ной и единственной задаче человеческой жизни, активное разрешение ко­торой в процессе неустанного труда задано богом. Дальнейшее развитие ортодоксального лютеранства усилило это пассивное толкование понятия Beruf. Правда, и такое толкование уже внесло нечто новое, но это новое носило чисто негативный характер: лютеранская концепция Beruf лишь уничтожила примат аскетического долга над мирскими обязанностями, но она не была враждебна проповеди послушания по отношению к влас­тям и пассивного приятия данной житейской обстановки. Только кальви­низм и пуританство покончили с остатками традиционализма в толковании понятия Beruf и создали такую его концепцию, которая и послужила ре­лигиозной основой капиталистической психологии и идеологии.

Это не значит, конечно, что Кальвин или основатели пуританских сект (Менно, Фокс, Увели) сознательно ставили себе целью пробуждение «ка­питалистического духа». Ибо им были чужды не только капиталистиче­ские интересы, но и чисто этические программы. «Исходным пунктом их жизни н деятельности было спасение души,— говорит Вебер. — Их этические цели и практические результаты их учения всецело коренились имен­но в этом исходном пункте и были лишь следствиями чисто религиозных мотивов». Но «культурные воздействия Реформации явились в значитель­ной мере как непредвиденные и иежелаемые самими реформаторами по­следствия их работы; они часто были очень далеки от того, что проно­силось перед умственным взором реформаторов, а иногда и прямо проти­воположны их намерениям». «Наше исследование,— прибавляет Вебер,— могло бы послужить скромным вкладом в решение вопроса о том, как вообще действуют идеи в истории, и могло бы дать материал для кон­кретной иллюстрации этого процесса» (RS, I, S. 82). Это заявление Вебера совершенно законно, ибо в следующей части своей работы он дает блестящую характеристику того, как идеи пуританства сыграли огромную роль в истории, превратившись постепенно в свою собственную противо­положность под давлением потребностей экономического развития.

Вебер ставит в связь с происхождением «капиталистического духа» следующие направления протестантизма: 1) кальвинизм, получивший в XVI—XVII вв. распространение в Нидерландах, Англии и Франции; 2) пиетизм, выросший на почве кальвинизма в Англии и Голландии и в конце XVII в. слившийся в лице своего немецкого представителя Шпенера, с лютеранством; 3) методизм, возникший внутри англиканской церкви в середине XVIII в.; 4) перекрещенство и вышедшие из него секты. Всем этим направлениям свойственны были аскетические черты. И все-таки они не были резко ограничены не только друг от друга, но даже и от неаскетических церковных учений Реформации: кальви­низм и перекрещенство, вначале враждебно противостоявшие друг другу, в конце XVII в. тесно соприкоснулись в баптизме, и уже в английском индепендентстве между ними существовал целый ряд переходов, сбли­жавших их друг с другом.

Практическая нравственность всех этих направлений была одинакова. И все же необходимо изучить те реальные догматические корни ее, ко­торые впоследствии стали отмирать, но сначала имели большое значение. Только их изучение дает возможность понять, до какой степени вся рели­гиозная и практическая этика протестантов определялась идеей потусто­роннего и как эта идея, модифицируясь в ходе развития, привела к неожиданным психологическим результатам, которые продолжали оставать­ся в силе и после смерти самой идеи. Ибо хотя религиозное пережива­ние, как и всякое иное, по природе своей иррационально, тем не менее очень важно знать, какова та система мыслей, которая направляет эти переживания по определенному руслу. Не религиозная догма сама по себе интересует Вебера, а ее влияние на иррациональные элементы протестан­тизма. Они в их практическом проявлении и оказываются в центре его внимания. Вебер изучает все намеченные выше направления протестан­тизма, но так как религиозная и хозяйственная этика каждого из них представляет собой лишь болей или менее ослабленную вариацию того основного лейтмотива, который яснее всего звучит в кальвинизме, то мы ограничимся здесь именно его характеристикой.

Как известно, самой характерной особенностью кальвинизма является учение о предопределении. Вебер задается вопросом, в чем заключалось

историческое значение этого догмата, как он произошел и каково его со­держание ⁹. Исходным пунктом кальвинистского учения о предопреде­лении