II редакция:
“Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движения и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлён в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был повреждён и запылён портрет, но, когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника... Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание своё художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью”
I редакция:
“...Он стал нетерпеливо тереть рукою и скоро увидел портрет, на котором ясно была видна мастерская кисть, хотя краски казались несколько мутными и почерневшими. Это был старик с каким-то беспокойным и злобным выражением лица; в устах его была улыбка, резкая, язвительная, и вместе какой-то страх; румянец болезни был тонко разлит по лицу, исковерканному морщинами; глаза его были велики, черны, тусклы; но вместе с этим в них была заметна какая-то странная живость. Казалось, этот портрет изображал
какого-то скрягу, проведшего жизнь над сундуком, или одного из тех несчастных, которых всю жизнь мучит счастье других... Во всём портрете была видна какая-то неокончательность...”
В I редакции портрет ростовщика со всей очевидностью выдаёт в нём демонического персонажа. Во II редакции Гоголь завуалировал, спрятал в подтекст всю инфернальную сущность ростовщика, оставивив читателя в ауре тайны.
Рассматривая дома таинственный портрет, Чартков испытал одновременно два противоположных чувства: с одной стороны, он сильно испугался, с другой – какое-то томление охватило его. Молодой человек пытался заснуть, думая о “бедности, о жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете”, но портрет не давал ему покоя : что-то притягивало, манило за ширму. Золото, блеснувшее в руках ростовщика, стало символом искушения, духовного испытания героя. В “Петербургских повестях” сновидения наделяются особой функцией испытания души. “Герой-сновидец предстаёт как своеобразный медиатор между этим и тем светом; блуждающая душа героя обнажает переживаемое им состояние кризиса, что выражается в потере ориентации, неумении ответить на вопросы “где” и “когда”.
Переходы из одного сна в другой метафорически обозначают движение героя в пучину хаоса. Этот эпизод напоминает по тематике сцену “Вакула у Пацюка” из повести “Ночь перед Рождеством”. Вареник, попавший волшебным образом в рот кузнеца в “голодную кутью”, явился неким “договором” с нечистой силой. Однако набожность Вакулы не позволили ему совершить грех. У Чарткова не было внутреннего стержня, как не было его у многих людей, живущих в ломающемся мире. “Красивая жизнь”, праздничные гуляния с дамами, вкусные обеды – об этом мечтал тайно бедный художник в маленькой комнатке на Васильевском острове. Схватив судорожно свёрток, Чартков смотрел, не заметит ли старик...”. Так произошло “подписание договора с дьяволом”. Эта тема не нова в литературе: она волновала Гёте, Байрона. Пушкина. Лермонтова. Но у Пушкина в “Сцене из Фауста” развита мысль о том, что “человеческая природа всё ещё сохраняет благоговенье перед понятиями, священными для человеческого рода”. Любовь и является одним из таких понятий. Когда Мефистофель вырывает из души героя корень любви, ему ничего не остаётся, как издать приказ: “...всё утопить”. Жизнь теряет всякий смысл, когда любовь превращается в иллюзию (см. анализ “Сцены из Фауста” в кн. Маранцман В. Г. На пути к Пушкину. – М., 1999).
В повести Гоголя диалога героев нет. Его участники (художник и ростовщик) пребывают в “разных пространственно-временных и исторических плоскостях”.
Вместе с тем формула диалога сохраняется в повести. Герои общаются с помощью жестов, взглядов, а свёрток с монетами – это итог этой встречи.
Таким образом, получение денег – это первый “прекрасный миг”, “преобразовавший” Чарткова. Он прекрасно устроился, составил себе карьеру, добился успеха у столичной знати. Деньги приобщили его к атмосфере, где царствует “презренный холод торговли и ничтожества”.
Творческие напряжения и порывы сменились небрежностью, равнодушием
к собственному творчеству. “Этот человек, который копается по нескольку месяцев над картиною, по мне, труженик, а не художник. Гений творит смело, быстро...” – так теперь рассуждает Чартков. Как здесь не вспомнить пушкинские строчки:
Служенье муз не терпит суеты, Прекрасное должно быть величаво...
Гоголь лексически подчёркивает историю духовной гибели живописца.
“Уже он начал достигать поры степенности ума и лет... Уже в газетах и журналах читал прилагательные: “почтенный наш Андрей Петрович”,
“заслуженный наш Андрей Петрович”... Уже стали предлагать ему по службе почётные места”. Во всех этих рядах обнаруживается два противоположных плана: один – передаёт продвижение по службе, внешнее восхождение, а другой план (внутренний) раскрывает деградацию личности художника (“Уже он начинал верить, что всё на свете просто, вдохновения свыше нет...”), променявшего талант на простые безделицы.
За свой быстрый успех герою пришлось расплачиваться талантом и душой.
Увидев “божественное” произведение искусства, привезённое из Италии, Чартков на миг прозрел, к нему вернулась молодость, “как будто потухшие искры таланта вспыхнули снова”. Здесь герой ощутил второе “прекрасное мгновение”, на некоторое время восстановившее прерванную связь художника с миром людей, с миром искусства. В этот миг он понял, что настоящий талант нельзя купить ни за какие деньги. Вновь фаустовский мотив “прекрасного мгновения”, на некоторое время осветил жизнь героя, наметил перелом в воззрениях и характере: от ослепления к прозрению, от заблуждения к истине. Однако восстановление его личности оказалось невозможным. Чартков истощил самого себя. Когда он взглянул на картину, “чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло перед ним произведение художника”. Он хотел высказать замечания, но “речь умерла на устах его, слёзы и рыдания нестройно вырвались в ответ, и он как безумный выбежал из залы”. Герой стал частью этой “нестройной” жизни, забыв о своём высоком предназначении. Чарткорвым, как и пушкинским Фаустом, овладела страсть к разрушению, однако мотивы такого поступка у художника были иные. Последние дни жизни его были ужасны: он безжалостно уничтожал лучшие картины, шедевры мировой живописи. Зло потому стало для Чарткова неуничтожимо, что он оказался неспособен терпеть и надеяться. Ему не хватило душевного покоя, мудрого смирения, чтобы преодолеть душевную смуту.
Во второй части повести рассказывается о судьбе автора этого таинственного портрета, сумевшего преодолеть в себе живописца нестройной жизни. Художник, как и молодой Чартков “искал ту степень мастерства, то творческое состояние, которое позволяет уловить и передать глубинную суть живого человеческого лица”. Мастер, услышав просьбу ростовщика написать портрет, “на другой день , схвативши палитру и кисти, был у него в доме... “Чёрт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо! – сказал он про себя и принялся жадно писать, как бы опасаясь, чтобы как-нибудь не исчезло счастливое освещение”. Чарткова и художника-богомаза объединяет один образ – ростовщик. Один увековечил его, а другой дал ему вторую жизнь, “оживил”. Ещё древние люди наделяли портретное изображение магической функцией (способностью портрета “оживать” и “оживлять” изображённое на нём.)
С портретным изображением связана надежда человека на “преодоление” смерти и посмертное существование в портретном образе (ростовщик художнику: “Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить”). Портрет получился “совершенный”, как будто живой человек глядел с полотна. Автор портрета, как и Чартков, стремился к точному изображению, к овладению природой. Хозяин квартиры говорит о Чарткове: “Вот комнату рисует... нарисовал её со всем сором и дрязгом”. Всех присутствовавших в лавке поразили глаза ростовщика, “живые” глаза, пронизывающие душу насквозь. Подражание природе, видимо, необходимое для искусства, но явно недостаточное действие. Как отмечает В. А. Фаворский, “живое” в искусстве не там, где с портрета смотрят совершенно живые глава, заставляя вас содрогаться, но там, где художнику удаётся создать цельное пространство – мир, который в своей цельности оказывается самостоятельным, самосущим, а значит, уже в очень значительной степени и живым”. Вторая часть повести и раскрывает историю преодоления “заданности” искусства, путь познания и преодоления “порывов страдания”. Только жизнь в монастыре, посты и молитвы восстановили гармонию духа художника-портретиста. Картина, созданная художником после его пострижения и отшельничества, поразила “необыкновенной святостью фигур”. “Чувство божественного смирения и кротости в лице Пречистой Матери... святая, невыразимая тишина, обнимающая всю картину, – всё это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты, что впечатленье было магическое”.
В повести “Портрет” представлен идеал художника – автор “великолепной” картины. Гоголь в нескольких фразах, но свободно и вдохновенно проговаривает свою позицию, наслаждается величия духа мастера. В этой картине, “чистой, непорочной, прекрасной, как невеста”, сказалась та свобода творчества художника, о которой мечтал писатель. Жизнь художника прошла вдали от “свободного мира”. “Ему не было до того дела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении светских приличий... Всем пренебрегал он, всё отдал искусству”. Как отмечается в исследовательской литературе, прообразом молодого талантливого художника стал друг Гоголя – А.А. Иванов. “В облике Иванова, в его творческом самоотречении Гоголь видел образ идеального художника, о чём писал в “Выбранных местах...”. С Ивановым писатель познакомился в Риме в 1838 году при содействии В. А. Жуковского, когда тот работал над своим главным трудом – “Явление Мессии”. Знакомство переросло в дружбу, не прекращавшуюся до смерти писателя. Гоголь высоко ценил талант живописца, присущий ему пытливый, философский склад ума. Всю страсть своего сердца Иванов отдавал работе над картиной. Около 1833 года Иванов создаёт эскизы будущего творения. На картине разворачивается сюжет, взятый из первой главы Евангелия от Иоанна. Перед нами бугристый участок земной поверхности, ближе к зрителям почва слегка поднимается, уходит вглубь, затем опускается, вновь круто поднимается холмом и завершается долиной, за которой тянется вереница гор. Эти движением художник расширил пространство картины: каждое действующее лицо становится обозримым. На переднем плане, чуть сдвинуты в левую сторону, под вековым деревом расположилась группа апостолов, возглавляемая Иоанном Крестителем. Этой группе противостоит толпа нисходящих с холма во главе с фарисеями. Между этими полюсами – вереница людей, которые пытаются понять происходящее, слушают, что им говорит Иоанн. Вся апостольская группа направлена к Христу, группа фарисеев и книжников, спускающихся с холма, направляются от Христа. Они не приняли учение Господа, однако пришли Его послушать. Каждый персонаж выбирает свой путь: либо избавление от грехов, либо возможность жить по-прежнему. “Каждому достанется по его вере”, по самоощущению себя в меняющемся мире. одни пребывают в смятении, сомнении; раб жаждет свободы; фарисеи живут прошлым; в лицах “дрожащих” чувствуется пробуждение сознания собственной душевной неустроенности. Некоторые ещё только прислушиваются к спокойному, ровному шагу Христа. Он несёт с собой завет спокойствия и умиротворяющей гармонии. В эскизах есть фигура, получившая название “ближайшего” к Христу. Это человек со встрёпанными волосами, в хламиде бруснично-жёлтого цвета, с худым лицом, обращённым в профиль. Вся фигура даёт впечатление мучительного переживания своей греховности. В картине нет, кроме него, ни одного лица, которое было бы носителем столь глубоко безысходных драматических черт. В эскизных зарисовках легко обнаружить в этом персонаже характерные для Гоголя черты лица. Введение писателя в картину о Мессии в ранний период знакомства его с Ивановым могло произойти не просто с его согласия. но
и при активном его содействии. Гоголь как раз в этот период работал над II редакцией “Портрета”, и покаянный настрой очень соответствовал этому процессу.