26 N. Н. Julius, Lefom mr tesprisons, 1831, t. I, p. 384-386 (пер. На франц. Яз.).

шательство во все детали и отношения общественной жизни призваны усилить и усовершенствовать ее гаран­тии, используя для достижения этой великой цели строи­тельство и распределение сооружений, предназначенных для одновременного надзора за огромным множеством людей».

Юлиус считал завершенным историческим процессом то. что Бентам описывал как техническую программу. На­ше общество - общество надзора, а не зрелища. Под по­верхностным прикрытием надзора оно внедряется в глу­бину тел; за великой абстракцией обмена продолжается кропотливая, конкретная муштра полезных сил; каналы связи являются опорами для накопления и централизации знания; игра знаков определяет «якорные стоянки» влас­ти; нельзя сказать, что прекрасная целостность индивида ампутируется, подавляется и искажается нашим общест­венным порядком, — скорее, индивид заботливо произво­дится в нем с помощью особой техники сил и тел. Мы го­раздо меньше греки, чем мы думаем. Мы находимся не на скамьях амфитеатра и не на сцене, а в паноптической ма­шине, мы захвачены проявлениями власти, которые дово­дим до себя сами, поскольку служим колесиками этой ма­шины. Вероятно, важность для исторической мифологии фигуры Наполеона объясняется ее расположением на стыке монархического, ритуального отправления власти суверена и иерархического, постоянного отправления не­определенной дисциплины. Он возвышается над всем, обнимает все одним взором, от которого не ускользает ни одна деталь, пусть даже мельчайшая: «Вы видите, что ни одна часть Империи не остается без надзора, что никакое

318

преступление и никакой проступок не должны пройти д безнаказанно и что взор гения, способный объять все во­круг, охватывает всю эту огромную машину, не упуская ни малейшей детали»²⁷. В момент своего полного расцвета дисциплинарное общество еще сохраняет, благодаря им­ператору, старый аспект власти зрелища. Как монарх, яв­ляющийся одновременно и узурпатором древнего трона, и строителем нового государства, он соединил в едином символическом предельном образе весь долгий процесс, в котором пышность королевской власти, ее необходимо зрелищные проявления угасли друг за другом в ежеднев­ном отправлении надзора, в паноптизме, где бдительность перекрестных взглядов скоро сделала лишними и орла, и солнце*.

***

Образование дисциплинарного общества связано с рядом более широких исторических процессов - экономиче­ских, юридическо-политических и, наконец, научных, -частью которых оно является.

1. Вообще говоря, можно утверждать, что дисципли­ны - техники, обеспечивающие упорядочение человече­ских множеств. Правда, в этом нет ничего исключитель­ного или даже характерного: всякая система власти стал­кивается с той же проблемой. Но особенность дисципли­ны состоит в том, что она пытается ввести тактику власти, отвечающую трем критериям: отправление власти должно быть максимально дешевым (экономически - благодаря малым расходам и политически - в силу ее сдержанности,

319

' J. В. Treilhard, Motifsdu codfdlmtruction criminelle, 1808, p. 14.

слабого внешнего выражения, относительной невидимос-ти и незначительного сопротивления ей); действия этой социальной власти должны быть максимально сильными и распространяться как можно дальше, без провалов и пробелов; и наконец, «экономический» рост власти дол-жен быть связан с производительностью аппаратов (обра­зовательных, военных, промышленных, медицинских), внутри которых она отправляется; короче говоря, необхо­димо одновременно увеличивать как послушность, так и полезность всех элементов социальной системы. Эта тройная цель дисциплин отвечает хорошо известной исто­рической ситуации. С одной стороны — сильный демогра­фический скачок в XVIII веке; возрастание текучего наро­донаселения (одна из главных целей дисциплины - за­креплять население на месте; она - средство против но­мадизма); изменение численности групп, подвергаемых контролю и манипулированию (с начала XVII века до ка­нуна французской революции количество школьников увеличилось, как, несомненно, и число пациентов в боль­ницах; в конце XVIII века, в мирное время, армия насчи­тывала свыше 200 000 человек). Другой стороной сложив­шейся ситуации был рост производственного аппарата, который все больше увеличивается и усложняется; он ста­новится также все более дорогостоящим, а потому возни­кает проблема увеличения его рентабельности. Развитие дисциплинарных методов соответствует этим двум про­цессам или, вернее, возникшей потребности выправить их соотношение. Ни остаточные формы феодальной влас­ти, ни структуры правящей монархии, ни локальные ме­ханизмы надзора, ни неустойчивая масса, образуемая пе-

320

реплетением их всех, не могли исполнить эту роль: им ме-шали неравномерное и не лишенное лакун распростране­ние, частые конфликты, порождаемые их действием, а главное - «дороговизна» отправляемой в них власти. Она была дорогостоящей в нескольких смыслах. Потому, что, в прямом смысле, дорого обходилась государственной каз­не. Потому, что система взяточничества и откупных долж­ностей косвенно, но очень сильно давила на население. Потому, что сопротивление, оказываемое власти, втягива­ло ее в круговорот непрестанного укрепления. Потому, что власть действовала исключительно посредством налогооб­ложения (взимание денег или продуктов труда в форме ко­ролевского, сеньориального и церковного налогов; взима­ние людей или времени в форме барщины или отдачи в солдаты, заключения или ссылки бродяг). Развитие дис­циплин знаменует возникновение элементарных техник власти, основанных на совершенно другой экономии: на механизмах власти, которые, вместо того чтобы «взимать», органически входят в продуктивную эффективность аппа­ратов, в рост этой эффективности и использование того, что она производит. Ведь старый принцип «взимание—на­силие», управлявший экономией власти, дисциплины за­меняют принципом «мягкость—производство—прибыль». Они — техники, позволяющие «приспособить» друг к дру­гу человеческие множества и рост числа аппаратов произ­водства (не только «производства» в строгом смысле слова, но и производства знания и навыков в школах, здоровья в больницах, разрушительной силы в армии).

Работая над их взаимным приспособлением, дисцип­лина призвана решить ряд проблем, с которыми невоз-

321

можно справиться средствами прежней экономии власти. Она может сократить «бесполезность» характерных про­явлений массы: ограничить то, что делает множество го­раздо менее управляемым, чем единство; то, что препятст­вует использованию каждого из элементов множества и их суммы; все то, что отменяет преимущества, обеспечивае­мые массой. Вот почему дисциплина фиксирует; задержи­вает или регулирует перемещения; устраняет смешения; рассеивает компактные группы индивидов, чье поведение непредсказуемо; обеспечивает исчислимые распределе­ния. Дисциплина должна также обуздывать все силы, воз­никающие из самой структуры организованного множест­ва, нейтрализовать проявления противодействия, порож­даемые этими силами и оказывающие сопротивление вла­сти, которая стремится восторжествовать над множест­вом: волнения, бунты, стихийные организации, коали­ции - все, что устанавливает горизонтальные связи. От­сюда понятно, почему дисциплины используют методы разгораживания и проведения вертикалей, ставят между различными элементами одного уровня максимально прочные перегородки, раскидывают плотные иерархичес­кие сети, короче говоря, противопоставляют внутренней враждебной силе множества метод построения непрерыв­ной индивидуализирующей пирамиды. Дисциплины должны также усиливать единичную полезность каждого элемента множества, причем самыми быстрыми и деше­выми способами, используя для этого, так сказать, само множество. Отсюда использование, для извлечения из тел максимума времени и сил, общих методов, известных как распорядок дня, коллективная муштра, упражнения, гло-

322

бальный и вместе с тем детальный надзор. Кроме того, дисциплины усиливают эффект полезности множеств, до­биваясь, чтобы каждое из них было полезнее простой сум­мы своих элементов; именно для увеличения полезных свойств множества дисциплины вводят тактики распреде­ления, обоюдного приспособления тел, жестов и ритмов, дифференцирования способностей, взаимной координа­ции относительно аппаратов или задач. Наконец, дисцип­лины должны вводить в игру отношения власти (не над множеством, но в самой его толще) как можно более неза­метным, как нельзя лучше связанным с другими его функ­циями и наименее дорогостоящим образом: этой цели от­вечают анонимные инструменты власти, сопротяженные с множеством, которое они систематизируют и унифици­руют, — иерархический надзор, непрерывная запись и ре­гистрация, вечная оценка и классификация. Короче гово­ря, дисциплины призваны заменить власть, проявляющу­юся благодаря блеску тех, кто ее отправляет, властью, тай­но объективирующей тех, к кому она применяется. Дис­циплины должны формировать знание об индивидах, а не выставлять напоказ знаки суверенной власти. Словом, дисциплины - совокупности мелких технических изобре­тений, позволяющих увеличить полезность множеств пу­тем сокращения неудобств для власти, которая, чтобы сделать их полезными, должна их контролировать. Мно­жество, будь то цех, нация, армия или школа, достигает порога дисциплины, когда их отношение друг к другу ста­новится благожелательным.

Если экономический взлет Запада начался с техник, которые сделали возможным накопление капитала, то

323

можно сказать, пожалуй, что методы управления «накоп­лением людей» обеспечили политический отрыв от тех традиционных, ритуальных, дорогостоящих и насильст­венных форм власти, которые скоро вышли из употребле­ния и сменились тонкой, рассчитанной технологией под­чинения. В сущности, эти процессы - накопление людей и накопление капитала — неотделимы друг от друга; не­возможно было бы решить проблему накопления людей без роста производственного аппарата, способного их со­держать и использовать; напротив, техники, делающие полезным кумулятивное множество людей, ускоряют на­копление капитала. На менее общем уровне технологиче­ские изменения производственного аппарата, разделение труда и выработка дисциплинарных методов были связа­ны очень тесными отношениями²⁸. Каждый из этих про-i цессов сделал возможным и необходимым другой, каж-' дый послужил моделью другому. Дисциплинарная пира-\ мида образовала маленькую клетку власти, где были пред-; писаны и стали эффективными разделение, координация •и контроль заданий, а аналитическое дробление времени, жестов и телесных сил образовало рабочую схему, которую можно было легко перенести с подчиняемых групп на производственные механизмы; массовый перенос воен­ных методов на организацию промышленности служит примером такого моделирования разделения труда, кото­рое ориентировано на образец, заданный схемами власти. Но, с другой стороны, технический анализ процесса про­изводства, его «механическое» расчленение были перене­сены на рабочую силу, призванную обеспечивать этот процесс: результатом переноса стало создание дисципли-

324

парных машин, объединяющих в целое и увеличивающих индивидуальные силы. Можно сказать, что дисциплина — единый метод, посредством которого тело с наименьши­ми затратами сокращается как «политическая» сила и максимально увеличивается как полезная сила. Рост ка­питалистической экономики породил специфическую модальность дисциплинарной власти: ее общие формулы, методы подчинения сил и тел, короче говоря, «политиче­ская анатомия» могут работать в самых разных политиче­ских режимах, аппаратах и институтах.

2. Паноптическая модальность власти - на элементар­ном, техническом, чисто физическом уровне, на котором она располагается, - не зависит прямо от крупных юриди-ческо-политических структур общества и не образует их непосредственного продолжения. Тем не менее она не яв­ляется абсолютно независимой. Исторически сложилось так, что процесс, приведший в XVIII веке к политическо­му господству класса буржуазии, прикрывался установле­нием ясной, кодифицированной и формально эгалитар­ной юридической структуры, которая стала возможной благодаря созданию режима парламентского, представи­тельного типа. Но развитие и распространение дисципли­нарных устройств стало обратной, темной стороной этих процессов. Общая юридическая форма, гарантировавшая систему в принципе равных прав, поддерживалась этими мелкими повседневными физическими механизмами, всеми теми системами микровласти, в сущности не эгали­тарными и асимметричными, которые и есть дисципли­ны. И хотя формально представительное правление обес­печивает, чтобы воля всех (непосредственно или опосре-

325

'"См.: Маркс К. Капитал. Кн. I. отд. 4, гл. XIII, а также весьма интересный анализ

в кн: F. Guerry, D. Deleule, Le Corpsproductif, 1973.

дованно) являлась главной инстанцией верховной власти, дисциплины гарантируют в самом основании общества подчинение сил и тел. Реальные, телесные дисциплины образуют фундамент формальных, юридических свобод. Общественный договор можно рассматривать как идеаль­ное основание права и политической власти; паноптизм представляет собой повсеместно распространенную тех­нику принуждения. Он продолжает работать в глубине юридических структур общества, заставляя действенные механизмы власти функционировать в противополож­ность обретенной ею формальной структуре. Эпоха Про­свещения, открывшая свободы, изобрела и дисциплины. Казалось бы, дисциплины не более чем инфраправо. Они доводят общие формы, установленные законом, до бесконечно малого уровня индивидуальных существова­ний; или же выступают как методы обучения, позволяю­щие индивидам соответствовать этим общим требовани­ям. Они продолжают право того же типа, но в другом мас­штабе, делая его более детализированным и терпимым. Но дисциплины следует рассматривать, скорее, как род контрправа. Они исполняют совершенно определенную роль — вводят непреодолимые асимметрии и исключают взаимности. Прежде всего потому, что дисциплина обра­зует «частную» связь между индивидами, отношение при­нуждения, совершенно отличное от договорного обяза­тельства; принятие дисциплины может предписываться договором; способ, каким она насаждается, механизмы, какие она приводит в действие, необратимое подчинение одних людей другим, «сверхвласть», которая всегда сосре­доточивается на одной стороне, неравенство положения

326

различных «партнеров» относительно общего правила -все это отличает дисциплинарную связь от договорной I связи и позволяет систематически искажать последнюю с (того самого момента, когда ее содержанием становится (дисциплинарный механизм. Например, известно, что многие действительные процедуры подрывают юридичес­кую фикцию трудового договора: цеховая дисциплина — не самая маловажная. Кроме того, если юридические сис­темы квалифицируют субъектов права в соответствии со всеобщими нормами, то дисциплины характеризуют, классифицируют, специализируют; они распределяют по некой шкале, ориентируются на некую норму, устанавли­вают иерархию индивидов, а если потребуется — дисква­лифицируют и исключают. Как бы то ни было, в прост­ранстве и времени, где дисциплины осуществляют кон­троль и вводят в игру асимметрии своей власти, они при-I останавливают право, но всегда лишь временно, никогда не отменяя его полностью. Какой бы регулярной и инсти­туциональной ни была дисциплина, по своему механизму она является «контрправом». И хотя всеобщий юридичес­кий характер современного общества, казалось бы, уста­навливает границы отправлению власти, его повсемест­ный паноптизм позволяет функционировать, на изнаноч-ной стороне права, огромному и одновременно мельчай­шему механизму, который поддерживает, усиливает, умно­жает асимметрию власти и делает бесполезными границы, очерчиваемые правом. Мельчайшие дисциплины, повсед­невные «паноптизмы» прекрасно устраиваются ниже уровня больших аппаратов и великих политических битв. Но в генеалогии современного общества они являются,

327

как и пронизывающее его классовое господство, полити­ческой противоположностью юридических норм, в соот­ветствии с которыми перераспределяется власть. Отсюда, несомненно, выясняется значение, издавна придаваемое малым дисциплинарным техникам, тем, казалось бы, ни­чтожным хитростям, что изобретает дисциплина, и даже знаниям, придающим ей респектабельный вид. Отсюда боязливое нежелание избавиться от них, когда их нечем заменить. Отсюда утверждение, что они действуют в са­мом основании общества, суть элемент его равновесия, тогда как на самом деле они - ряд механизмов для окон­чательного и повсеместного нарушения равновесия в от­ношениях власти. Отсюда упрямое изображение дисцип­лин как скромной, но конкретной формы всякой морали, тогда как на самом деле они представляют собой совокуп­ность физико-политических техник.

Возвращаясь к проблеме законных наказаний, тюрьму со всей имеющейся в ее распоряжении исправительной технологией следует переместить в точку, где законосооб­разная власть наказывать превращается в дисциплинар­ную власть надзирать; где универсальные законные нака­зания применяются избирательно, к определенным инди­видам, причем всегда к одним и тем же; где переквалифи-цирование правового субъекта посредством наказания становится полезной муштрой преступника; где право оп­рокидывается и выходит за собственные пределы, - где контрправо становится действенным и институциональ­ным содержанием юридических форм. Следовательно, повсеместность власти наказывать обеспечивается не все­общим осознанием закона — осознанием его каждым пра-

328

вовым субъектом, но ее равномерным распространением, этой бесконечно мелкой сетью паноптических техник.

3. Отдельно взятая, каждая из этих техник имеет дол­гую историю. Но новым в XVIII веке было то, что, соеди­няясь и распространяясь, они достигают уровня, на котором формирование знания и увеличение власти постоян­но укрепляют друг друга в круговом процессе. Дисципли­ны переступают здесь «технологический» порог. Сначала больница, затем школа, а позднее и мастерская не просто» «перестраиваются» дисциплинами; благодаря дисциплинам они становятся такими аппаратами, что всякий меха-» низм объективации может использоваться в них как инст­румент подчинения, а всякий рост власти может породить новые знания; именно эта связь, присущая технологиче­ским системам, сделала возможным формирование в дис­циплинарном элементе клинической медицины, психиат­рии, детской психологии, педагогической психологии и рационализации труда. Стало быть, происходит двойной процесс: эпистемологическое «раскрытие» посредством совершенствования отношений власти; умножение последствий власти через формирование и накопление новых знаний.

Распространение дисциплинарных методов идет в русле широкого исторического процесса - развития примерно в то же время многих других технологий: агрономии ческих, промышленных и экономических. Но надо признать, что по сравнению с угольной промышленностью зарождающимися химическими производствами или методами государственного учета, по сравнению с домнами и паровой машиной паноптизм не привлек к себе особого

329

внимания. В нем видели не более чем странную малень­кую утопию, злобную мечту, - как если бы Бентам был Фурье полицейского общества, а фаланга приняла форму паноптикона. И все же паноптизм представлял собой аб­страктную формулу совершенно реальной технологии, технологии производства индивидов. Имеется много при­чин тому, что она не снискала особых похвал. Самая оче­видная из них - в том, что вызванные ею дискурсы редко обретали (если оставить в стороне академические класси­фикации) статус наук. Но настоящая причина состоит, не­сомненно, в том, что власть, отправляемая и увеличивае­мая посредством этой технологии, есть непосредственная, физическая власть людей друг над другом. Бесславное за­вершение, нехотя признаваемое происхождение. Но было бы несправедливо сравнивать дисциплинарные методы с такими изобретениями, как паровая машина или микро­скоп Амичи*. Эти первые много меньше; и все же, неко­торым образом, много больше. Если уж искать историче­ский эквивалент или по крайней мере нечто сопоставимое с дисциплинарными методами, то это, скорее, «инквизи­торская» техника.

XVIII век изобрел техники дисциплины и экзамена, подобно тому как средневековье — судебное дознание. Но они пришли к этому совершенно разными путями. Про­цедура дознания (старый метод, применяемый при сборе налогов и в административных целях) получила особое развитие с реорганизацией Церкви и ростом числа кня­жеств в XII—XIII столетиях. Тогда она снискала весьма широкое распространение в судебной практике — сначала в церковной, а затем и в светской. Дознание как автори-

330

тарное разыскание удостоверяемой или свидетельствуемой истины было, таким образом, противопоставлено старым процедурам присяги, клятвы, ордалии, судебного поединка, Божьего суда или даже соглашения между част­ными лицами. Дознание представляло собой власть суве­рена, присваивающего себе право устанавливать истину посредством ряда определенных методов. И хотя с тех пор дознание стало неотъемлемым элементом западной юсти­ции (оставаясь таковым вплоть до наших дней), не надо забывать ни о его политическом происхождении, ни о его связи с возникновением государств и монархической вла­сти, ни тем более о его последующем распространении и роли в формировании знания. Фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формиро­вания эмпирических наук; оно было юридическо-полити-ческой матрицей экспериментального знания, которое, как известно, стало очень быстро развиваться к концу средних веков. Пожалуй, правильно сказать, что матема­тика родилась в Греции из техник измерения; естествен-; ные науки, до некоторой степени, возникли в конце сред­них веков из практики дознания. Великое эмпирическое знание, которое объяло вещи мира и включило их в поря­док бесконечного дискурса, констатирующего, описыва­ющего и устанавливающего «факты» (в тот момент, когда Запад начал экономическое и политическое завоевание того же мира), действовало, несомненно, по модели Ин­квизиции — великого изобретения, которое новоявленная мягкость задвинула в темные уголки нашей памяти. Но тем, чем это юридическо-политическое, административ­ное и уголовное, религиозное и светское дознание было

331

для естественных наук, для наук о человеке стал дисцип­линарный анализ. Технической матрицей этих наук, ус­лаждающих нашу «гуманность» уже более столетия, явля­ется придирчивая, мелочная, злая кропотливость дисцип­лин и дознаний. Пожалуй, для психологии, педагогики, криминологии и многих других странных наук дисципли­нарное дознание является тем же, чем ужасная власть до­знания — для бесстрастного изучения животных, растений или Земли. Другая власть, другое знание. На пороге клас­сического века Бэкон, законовед и государственный муж, пытался перенести в область эмпирических наук методы дознания. Какой Великий Надзиратель создаст методоло­гию экзамена для гуманитарных наук? Если, конечно, это возможно. Ведь хотя справедливо, что, становясь техни­кой для эмпирических наук, дознание отделилось от ин­квизиторской процедуры (в которую уходили его истори­ческие корни), экзамен сохранил чрезвычайно тесную связь с создавшей его дисциплинарной властью. Он всегда был и остается внутренним элементом дисциплин. Ко­нечно, он вроде бы претерпел умозрительное очищение, органически соединившись с такими науками, как психи­атрия и психология. И впрямь, обретение им формы тес­тов, собеседований, опросов и консультаций призвано, казалось бы, корректировать механизмы дисциплины: психология образования должна смягчать строгости шко­лы, точно так же как медицинское или психиатрическое собеседование - исправлять последствия трудовой дис­циплины. Но не следует заблуждаться: эти техники просто отсылают индивидов от одной дисциплинарной инстан­ции к другой и воспроизводят, в концентрированном или

332

формализованном виде, схему «власть—знание», присущую всякой дисциплине²⁹. Великое дознание, вызвавшее к жизни естественные науки, отделилось от своей полити­ко-юридической модели. Экзамен по-прежнему остается в рамках дисциплинарной технологии.

В средние века процедура дознания постепенно навя­зала себя старому обвинительному правосудию в ходе процесса, исходившего сверху. Дисциплинарный метод, с другой стороны, вторгся в уголовное правосудие коварно и как бы снизу, и оно до сих пор остается в принципе ин­квизиторским. Все значительные расширения, характер­ные для современной карательной системы, — внимание к личности преступника, стоящей за совершённым пре­ступлением, стремление сделать наказание исправлени­ем, терапией, нормализацией, разделение акта судебного решения между различными инстанциями, которые должны измерять, оценивать, диагностировать, лечить и преобразовывать индивидов, — свидетельствуют о про­никновении дисциплинарного экзамена в эту судебную инквизицию.

Отныне карательному правосудию в качестве точки приложения, «полезного объекта» предлагается уже не те­ло преступника, противостоящее телу короля, и не право­вой субъект идеального договора, а дисциплинарный ин­дивид. Предел французского уголовного правосудия при монархическом режиме - бесконечное расчленение тела цареубийцы: проявление сильнейшей власти над телом величайшего преступника, чье полное уничтожение ярко высвечивает преступление во всей его истине. Идеальная точка нынешнего уголовного правосудия – бесконечная

333

дисциплина. Бесконечный допрос. Дознание, не имею­щее конца, - детализированный и все более расчленяю­щий надзор. Вынесение приговора, а одновременно — на­чало дела, которое никогда не будет закрыто. Отмеренная мягкость наказания, переплетающаяся с жестоким любо­пытством экзамена. Судебная процедура, предполагающая и постоянный замер отклонения от недостижимой нормы, и движение по асимптоте, бесконечно устремлен­ное к норме. Публичная казнь логически завершает судебную процедуру, которую ведет Инквизиция. Установление «надзора» за индивидами является естественным продол­жением правосудия, пропитанного дисциплинарными методами и экзаменационными процедурами. Удивитель­но ли, что многокамерная тюрьма с ее системой регуляр­ной записи событий, принудительным трудом, с ее ин­станциями надзора и оценки и специалистами по нор- мальности, которые принимают и множат функции судьи, стала современным инструментом наказания? Удивительно ли, что тюрьмы похожи на заводы, школы, казармы и больницы, которые похожи на тюрьмы?