Анекдот как интерпретатор советского и постсоветского времени

Звонок в дверь, Брежнев подходит к двери, вынимает из кармана очки, бумажку и читает:

— Кто там? (анекдот)

Анекдот фиксирует те точки мифологической системы общества, которые вступают в определенное противоречие со здравым смыслом. Анекдот «взрывает» спокойное тече­ние официальной модели действительности. Брежнев моде­лируется анекдотом как достаточно ограниченный типаж ру­ководителя, что противоречит подаче его в роли теоретика марксизма-ленинизма и даже автора ряда (!) литературных произведений типа «Целины». В постсоветское время массо­вое сознание не принимает такой же ограниченный типаж «нового русского», который развитием социально-экономи­ческой ситуации вынесен на первые позиции. Массовое соз­нание отвергает «незаконных победителей» этого мира.

Анекдот настолько классичен для советской эпохи, что даже агиографические рассказы о Ленине строятся по мо­дели анекдота, конечно, без расчета на юмористическую ре­акцию, а по сути структуры.

Анекдот универсален в том смысле, что весь набор геро­ев и объектов «большого мира» представлен в нем, то есть частная сфера выстроила параллельный публичной мир, но смысл строительства мог быть только в том, чтобы наде­лить эти объекты иными характеристиками. Есть анекдоты о вождях. Но на этом никто не останавливается. «Первыми попадают в одну рубрику с вождями легендарные герои со­ветской истории — например, Чапаев. К ним примыкают типовые персонажи, репрезентирующие власть, — напри­мер, милиционеры. Глупость милиционеров перекидывает­ся анекдотом на остальных граждан — типичных предста-

392

Г.Г. Почепцов. Семиотика

вителей советских социальных слоев (инженеров, колхоз­ников и т.д.). Так возникает сплошной континуум глупос­ти, в котором, собственно, некому посмеяться над кем-то другим: все — «другие», все равны в качестве нелепых вин­тиков нелепой машины» [197, с. 28—29]. Макрокосм пол­ностью отражен в микрокосме. Единственное отличие зак­лючается в том, что происходит существенная смена иерархических отношений: вождь перестает быть вождем.-Но это и не полярная смена (подобная карнавальной М. Бах­тина), поскольку никто не претендует на жезл официальной власти.

В. Руднев отмечает, что для героя анекдота необходимо средняя политическая ситуация: «Идеальный герой для анекдота — Василий Иванович Чапаев, он осуществляет посредничество между официозной напряженной идеоло­гией большевизма (Фурманов) и спонтанным народным на­чалом (Петька и Анка) — он одновременно герой и шут» [154, с. 28]. Сходно он объясняет и появление в качестве ге­роя анекдота Штирлица: «Штирлиц — свой среди чужих и потенциально, конечно, чужой среди своих — осуществлял посредничество между официозным, «надутым» брежнев­ским взглядом на культуру, в том числе на отечественную войну, и интеллигентским углубленно-потенциальным по­ниманием того, что «все не так просто» [154].

Анекдот невозможен в официальной культуре из-за ее жесткой иерархичности и прямолинейности. Развернутый вариант анекдота был представлен именами М. Жванецко-го, М. Задорнова и других на излете советского государства. Исчезновение жесткой цензуры и, как следствие, уход от необходимости игры словом приводит к серьезному сниже­нию значимости этого явления и на эстраде, и в жизни. Многообразие анекдотов сменило унылое однообразие по­вествований о новых русских и их мобильных телефонах. Произошло сближение ритмов жизни и анекдота, что ока­залось противопоказано анекдоту. Анекдот умер, и нельзя прокричать — да здравствует анекдот, поскольку в своем прежнем виде он уже не сможет возродиться.

Тоталитаризм, как это ни странно, может считаться зо­лотым веком политического анекдота. Сегодня мы наблю-

Семиотика советской цивилизации

393

даем полнейший упадок этого жанра. Это свидетельствует о том, что анекдот являлся ответом на сильный идеологичес­кий пресс, характерный для тоталитаризма. Соцреализм и анекдот занимают как бы два полюса воображаемого мира. И чем сильнее навязывался соцреализм, тем активнее на iero отвечал анекдот. Если соцреализм отмечал точки вос­хищения, то анекдот эти же точки подвергал осмеянию. Например (анекдоты советского времени из изданий: [36; 212]; анекдоты прошлого времени из книги: [155]):

65535. Алло! Это Смольный? -Да.

65535. У вас пиво есть? -Нет.

65535. А где есть?

65535. В Зимнем, кажется.

65535. Ура-а-а! На штурм!

***

65535. Алло, это КГБ?

65535. Нет, КГБ сгорело. Опять звонок.

65535. Алло, это КГБ?

65535. Нет, КГБ сгорело. Снова звонок:

65535. Алло, это КГБ?

65535. Вам же сказали: КГБ сгорело!

65535. А может, мне это приятно слушать...

Осмеянию подвергаются не только исторические ситу­ации и основные организации, а и весь ареопаг вождей:

Брежнев спрашивает у Суслова:

65535. Ты «Малую землю» читал?

65535. Да, читал, два раза. Очень понравилось.

65535. Надо и мне почитать.

*** Дипломатический прием. Брежнев читает:

65535. Уважаемая госпожа Тэтчер!

65535. Леонид Ильич, это Индира Ганди!

65535. Я и сам вижу, но тут написано «Тэтчер».

65535. 394

Г.Г. Почепцов. Семиотика

При этом активно используются уже апробированные соцреализмом сюжеты. Например:

На Брежнева совершено покушение. Террориста схвати­ли и стали разыскивать его брата, который сказал: «Мы

пойдем другом путем».

***

65535. Владимир Ильич, участники кронштадского мятежа арестованы. Что с ними делать?

65535. Гасстгелять! Но перед гасстгелом напоить чаем. И непременно гогячим!

Отсюда следует, что анекдот является частью того же континуума, что и соцреализм. Они отталкиваются от того же набора составляющих, только если в первом случае ри­торическая сила направлена на возвеличивание, то во вто­ром — на осмеяние. При этом анекдоту не удалось развер­нуться в «крупномасштабные» полотна, это всегда малый жанр. Редкими исключениями являются Д. Хармс, Ф. Каф­ка и современная серия книг о Чапаеве, которые функцио­нируют именно в рамках анекдотического измерения. Для них, как и для анекдота в целом, характерно совмещение полярных категорий: большого/малого, великого/низкого.

Анекдот подобен лилипуту в мире великанов, он интере­сен для населения, поскольку позволяет выполнять фун­кцию компенсации и функцию карнавализации, описан­ную Михаилом Бахтиным [24]. Карнавал в средние века давал возможность сброса социального напряжения тем, что на время его проведения менялись местами верх и низ: шут становился королем, а король занимал позиции для ос­меяния.

Анекдот — это параллельная карнавальной структура, только без фиксации конкретного времени и места. Хотя место и время все же были, анекдот — это примета неофи­циального («кухонного») общения, с ослабленным внеш­ним контролем.

Анекдот задает определенные универсальные законы бытия, он более системен, чем сама жизнь, и в нем явствен­нее проступает прргчинно-следственная связь явлений не только в будущем, но он строит их и в прошлом. Например:

Семиотика советской цивилизации

395

Ленин с соратниками обсуждают план вооруженного восстания. Подбегает маленький мальчик и говорит.

— Вооруженное восстание нужно провести 25 октября 1917 года!

Ленин спрашивает:

65535. Ты кто такой?

65535. Ленька.

О анекдоте, моделирующем энциклопедическую статью будущего: «Брежнев Л.И. — мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой», Татьяна Чередниченко пишет: «Эстрадная звезда, превратившаяся в политического деяте­ля, именует эпоху, олицетворяет «общественное». Напро­тив, политический деятель, став эстрадным увеселителем, теряет «эпохальность», становится фигурой частной, не имеющей большого общественного значения. Обществен­ное и личное меняются местами, предварительно раздвоив­шись друг на друга» [197, с. 13].

Слухи также являются достаточно сильным динамичес­ким каналом, который закрывает собой ту тематическую об­ласть, о которой молчит масс-медиа. Правда, сегодня на коммерческих ТВ-каналах появились «официальные» пере­дачи под названием «Слухи», но от этого не меняется их ха­рактер принципиального противопоставления официозу. Слухи, как и анекдоты, представляют собой элементы уст­ной коммуникации. Их яркий характер способствует свойс­тву самотрансляции, позволяющему конкурировать по мас­штабности распространения с новостями, циркулирующими как бы в принудительном с точки зрения слухов режиме. Исследователи часто трактуют слух как желание, например, слух о расстрелах мародеров во время армянского землетря­сения, хотя таких расстрелов реально не было.

Очевидно, тоталитарное общество можно рассматривать как такое, где не было вопросов, а были только ответы. По­этому как анекдоты, так и слухи пытались разрушить основ­ной конструктивный скелет такого общества, работая имен­но в том срезе, который то общество попыталось закрепить как законами, так и стереотипами. Отсюда и тематическое расслоение анекдотов по запрещенным «силовым линиям»: партия, Ленин, генсеки, КГБ и др. Акцент на этнических

396

Г.Г. Почепцов. Семиотика

особенностях шел в противовес концепции интернациона­лизма, единого советского народа. Грузин, к примеру, в анекдотах предстает как «человек заметный, шумный, бога­то, хотя и безвкусно одетый. Он любит прихвастнуть, пока­зать свое реальное или мнимое благополучие» [203]. Или в другом месте: «Наиболее «злые» анекдоты об украинцах, хо­тя русские и украинцы близки по культуре и языку. Види­мо, родственное, но не тождественное раздражает больше, нежели совершенно чужое и непохожее. Украинцы в анек­дотах часто и глупые, и жадные, и неопрятные, и едят сплошь сало».

Лариса Васильева в поиске материала для своих книг выступила с опровержением двух слухов. В одном случае речь идет о национальности жены Брежнева, которая сказа­ла автору: «Но я никогда не отказывалась от своего вымыш­ленного еврейства — что мне, жалко, что ли!» («Комсомоль­ская правда», 1997, 12 марта). Второй слух такой:

«Когда люди из НКВД пришли домой то ли к Ворошило­ву, то ли к Буденному (в рассказах по очереди фигурирова­ли обе фамилии), один из них выставил в окно автомат и кричал, что всех сейчас перестреляет. Я спрашивала об этом случае в двух семьях — не было ничего похожего. Очевид­но, кому-то захотелось придумать романтическую историю» («Комсомольская правда», 1997, 12 марта).

Общество, в котором не задают вопросов, породило этот особый пласт литературы, который и служил ответом на не-задаваемые вопросы. Отсутствие анекдотов о дне сегодняш­нем (если не считать некоторого количества рассказов о «новых русских», которые заменили анекдоты о богатых грузинах) говорит об их определенной очищающей фун­кции. Сильное давление пропаганды в свое время давало в ответ информационный выброс массового сознания, повес­твующего на свой манер о Брежневе, Чапаеве и других, тем самым создавая баланс нормальности. Анекдот советского времени как раз подтверждает существование нормы. Чело­век, даже находясь под идеологическим прессом, сохранял ясность видения и противопоставлял пропагандистскому варианту свой тип интерпретации действительности.

Семиотика советской цивилизации

397