3. Летописание XV – XVI вв.

Большинство сохранившихся списков летописей относятся к ХУ-ХУ1 вв. Это по-сво­ему закономерно. Б середине XV в., как вер­но отметил А.А, Зимин, Русь (еще не Россия) стояла как «витязь на распутье». И всплеск летописания приходится на 40-е гг. XV в., когда «витязю» приходилось выбирать, каким именно путем идти. Это касалось и межкняжеских отноше­ний, и отношений внутри церкви. После Флорентийского со­бора 1439 г., активное участие в котором принял митрополит Исидор (последний грек на русской митрополии), на Руси рез­ко возросло стремление к автокефалии, причем особенно на­стаивали на этом последователи Юрия Галицкого, занимав­шего московский стол в 1433-1434 гг. И" не случайно, что именно сын его Дмитрий Шемяка, на короткое время в 1446 г. овладевший Москвой, пригласил в качестве местоблюстите­ля митрополичей кафедры рязанского епископа Иону. И хотя Шемяка московский стол не удержал, Иона в 1448 г. был избран митрополитом советом епископов без утверждения Константинополем, который теперь представлялся как бы утратившим православную чистоту.

Одним из наиболее спорных вопросов в историографии яв­ляется история создания Никоновской летописи, являющей­ся как бы митрополичей, списки которой широко распростра­нялись еще в XVII в. Дело в том, что ее древнейший список относится (по филиграням бумаги) ко времени около 1520 г. (но запись текста будет продолжена до конца 50-х гг. XVI в), основные источники за вторую половину XV в. относятся к концу XV столетия, а специфические и по объему привлечен­ных источников, и по содержанию, и по стилю многие ее ста­тьи можно отнести ко времени появления в Москве Ионы. Оригинальным сводом Никоновская летопись является имен­но в пределах до середины XV в. Уникальные сведения о по­слах из Рима, начиная с X в., вполне объяснимы в свете острого обсуждения поездки большой русской депутации на Флорен­тийский собор: об этой поездке сохранилось несколько записей современников. Привлечение фольклорных материалов — в этом летопись уникальна — может быть как-то связано с па­дением авторитета княжеской власти. Внимание к генеало­гии увязывается с идеей равенства «великих» княжений. А подобная идея «равенства» вполне естественна для времени противостояния. После же того, как в 70-е гг. XV в. оконча­тельно определится приоритет Москвы, о «равенстве» можно было говорить только в форме оппозиции притязаниям мос­ковских князей. Такое допустимо до конца XV — начала XVI в., когда шла усобица между двумя претендентами, неосторожно противопоставленными самим Иваном III (Дмитрий — внук и Василий), и уже совершенно невероятно для более позднего времени.

К 40-м гг. XV в. ведет большой и тонкий сюжет летописи, в котором осуждается Василий Дмитриевич за его отход от линии Дмитрия Донского и митрополита Алексия. Речь идет о пролитовской ориентации зятя Витовта и соответственно и определенном влиянии католицизма. Свое же право, на кри­тику летописец аргументирует отсылками к Сильвестру, ко­торому Владимир Мономах позволял говорить правду. И наконец, значительный комплекс рязанских известий, от­сутствующий в других летописях, вполне объясняется при­бытием Ионы в Москву из Рязани.

Редакция летописи начала XVI в. также существовала: из 8 епископов, обозначенных в начале списков (в списках XV-XVI вв. обычно перечислялись имена епископов разных зе­мель), 5 занимали епархии именно в начале столетия. Кино­варные заметки на полях Симеоновской летописи (конец XV в.), касавшиеся преимущественно Рязани, указывают опять-таки на связь с Рязанью. Также вероятна и редакция летописи в канцелярии митрополита Даниила, занимавшего митрополичью кафедру в 1522-1539 гг. Но хотя Даниил тоже был «резанцем», рязанские записи начала XVI в., сохранив­шиеся в рязанских рукописях, в летопись не попали. В целом после 40-х гг. XVI в. это уже обычный летописный стиль (с Иосафовской летописью совпадающий до 1520 г.).

«Победителей не судят». Проигравшая сторона — сыновья, может быть, лучшего полководца и государственно мыслив­шего деятеля этого времени Юрия Галицкого подвергнуты ана­феме. На самом же деле шла серьезная борьба о путях направленности дальнейшей политики, и многие идеи оппонентов линии двух Василиев были восприняты поистине великим князем Иваном III.

Московское летописание заметно поднимается в 70-е гг. XV в, в условиях завершения объединения земель вокруг Москвы, в особенности в связи с присоединением Новгорода. Теперь сам Иван III определяет для себя титул «государь» (хотя он, похоже, был подсказан еще Ионой), и этот титул должны были употреблять послы новгородские, псковские и иных зе­мель. В то же время князь отказался от предложения Рима (сде­ланного через посла императора) принять титул короля. Этот титул в тех условиях означал бы зависимость от Империи, тогда как «государь» предполагал полную независимость от кого бы то ни было. Именно этот титул бросал вызов хану Золотой Орды Ахмату и предполагал доведение борьбы с Ордой до кон­ца, что и произошло с минимальными для Руси потерями.

Выражая идею единодержавия, Иван III согласно Москов­скому своду конца 70-х гг. XV в. (в ряде случаев представля­ющим почти поденную запись сложных переговоров с новго­родцами) дал примечательную историческую справку (он в таких случаях возил с собой знатока летописей): «И от того Рюрика даже и до сего дня знали есте один род тех великих князей, прежде Киевскых, до великого князя Дмитрея Юрье­вича Всеволода (Дмитрий было христианским именем Всево­лода Большое гнездо) Володимерьского. А от того великого князя даже и до мене, род их, мы владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе, а и казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрити начнете». Последняя фраза позднее бу­дет абсолютизирована Иваном Грозным, где «право» как бы уже не обременяется обязанностями.

Идея единства княжеского рода от Киева через Владимир к Москве будет активно эксплуатироваться в публицистике кон­ца XV — начала XVI в. И она теперь будет как бы расщепляться. С одной стороны, начнутся поиски далеких легендарных пред­ков Рюрика, с другой — все Киевское княжество будет воспри­ниматься как законное наследство, временно захваченное ли­товскими князьями и польскими королями. При этом многие варианты идей, воплощенных в памятниках, близких «Сказа­нию о князьях Владимирских», возникали в русских областях Великого княжества Литовского. Спор велся и о происхожде­нии Гедимина — родоначальника литовских князей. И все три главные версии (потомок Палемона, племянника Нерона, потомок конюха смоленского дворянина, потомок Владимира Святого) оказывались русскими. Литовской знати приходилось поднимать роль Гедимина в соперничестве с поляками и ли-вонцами, которые не признавали за литовскими князьями пра­ва на королевский титул, а опору приходилось искать в рус­ских преданиях.

Нужно сказать, что легенды о римском императоре Авгус­те или Юлии держались на южном берегу Балтики с раннего средневековья. Их знал, в частности, немецкий хронист XII в. Гельмольд, и они могли опираться на факты действительных контактов римлян с населением «Янтарного берега» еще в I в. н.э. Но оживились эти предания в XV столетии, причем и в вариантах, связанных с генеалогией Гедимина, и в вариан­тах, удревняющих родословную Рюрика. Многое из этих пре­даний пересказывал в дошедших и недошедших сочинениях Спиридон-Савва, который, видимо, не зря имел прозвище «Са­тана». По собственной инициативе он в 1476 г. отправился из Твери в Константинополь, «за мзду»- был поставлен митропо­литом в Литву, а непринятый Казимиром, снова бежал на Русь. Здесь он был заточен в Ферапонтовом монастыре, где и зани­мался литературной деятельностью.

В главном сочинении Спиридона-Саввы — «Послании» — просматривается знание определенных римских источников. Но подводит он именно к Августу, который начинает «ряд покладати на вселенную». В числе «братьев» он называет Пру­са, который получает побережье Балтики от Вислы до Нема­на с городами Марборок, Торун, Хвоиница «и пресловы Гданеск». Новгородский воевода Гостомысл перед смертью советует новгородцам послать в Прусскую землю посольство, призвать князя «царя Августа рода». Таковым и оказался Рю­рик с братьями и племянником Олегом. Уже в летописных сводах конца XV в. эти сюжеты в той или иной мере отража­ются. Естественно, будут они отражаться и в летописании XVI в., причем составители сводов часто давали обе версии, лишний раз указывая на характер работы определенной кате­гории летописцев-компиляторов.

Другой сюжет в этом сочинении — получение Владимиром Мономахом от Константина Мономаха царских регалий, унас­ледованных от римских цесарей. Но этот сюжет, видимо, пред­полагает уже время Василия III Ивановича, который и упо­минается как «волный самодержъц и царь Великыя Росия». Легенда, однако, тоже, видимо, имела предысторию: «чин венчания» Дмитрия-внука вполне сопоставим с торжествами по­священия византийских императоров.

Династию литовских князей Спиридон-Савва вел даже и не от дворянина смоленского князя, бежавшего в Жемайтию от Батыева нашествия и там «вселися... у некоего бортника». Княжич Витенец женился на дочери бортника, но оставался бездетным в течение 30 лет. Затем он был убит громом, «и поят жену его раб его имянем Гегеминик». Именно эту или подобную легенду обычно припоминали польские сопер­ники литовских князей, стремясь отодвинуть их на вторые. роли. И как реакция на унижения появилась легенда о про­исхождении династии от родственника римского императора Нерона — Палемона.

Вполне вероятно, что это имя реально жило в Прибалтике: это греческое имя («борец», «борющийся») носил вождь вене­тов во время Троянской войны, и культ Палемона был распрос­транен у венетов адриатических. В Юго-Восточной Прибалти­ке венеты также появляются во время Троянской войны (после падения Трои союзникам троянцев венетам пришлось искать места поселений в разных областях Европы). Но легендарный литовский Палемон, приплыв к устью Немана, вскоре обосно­вался в «Черной Руси» — в верховьях Немана. И у Спиридона-Саввы, и в преданиях о Палемоне более или менее достоверная хронология начинается лишь с 1Х-Х вв. (в литовских преда­ниях еще позднее), а все предшествующее от римской истории время укладывается в несколько поколений.

Еще одна линия отхода от традиционного мировидения свя­зана с падением Константинополя. Уже согласие Византии на унию в 1439 г. по существу освободило массовое сознание на Руси от привычки смотреть на Константинополь с долей по­корности. Конечно, приверженцы византийского благочестия останутся и много позднее, а поставление Ионы митрополи­том без оглядки на Константинополь осуждали некоторые провизантийски настроенные церковные служители (в частности, Пафнутий, наставник видного церковного деятеля конца XV — начала XVI в. Иосифа Волоцкого). Но умерший в 1461 г. Иона уже в 1472 г. стал восприниматься в качестве святого (состоя­лось «обретение мощей»), а канонизация 1547 г. являлась лишь как бы подтверждением свершившегося факта.

Падение Константинополя само по себе создавало новую обстановку. Вместе с тем столь неординарное событие наво­дило на размышления: почему это произошло и кто в этом виноват? Появились посвященные крушению Византии по­вести, в ряду которых особое место занимает «Повесть о взя­тии Царьграда турками» Нестора Искандера. Нестор оказал­ся очевидцем событий, поскольку в юности попал в плен к туркам и участвовал в различных «ратных хождениях». Уча­ствовал он и во взятии Константинополя турками. Автор, по его собственным словам, уклоняясь под тем или иным пред­логом от обязанностей, «писах в каждый день творимая дея­ния». Факт сам по себе тоже примечательный: автор оценил значение происходящего для грядущих поколений. И, как обычно, впоследствии повесть будет многократно переписы­ваться и переделываться. Здесь появится пророчество о буду­щем торжестве над «измаилтянами» русского рода, который овладеет седьмохолмым Царьградом.

В рамках повестей о падении Константинополя складыва­лась неоднозначно воспринимаемая (в светском или только церковном варианте) концепция «Москва — Третий Рим» (о ней также см. лекцию 3). Складывалась она в условиях мистического всплеска конца XV в., связанного с ожиданием «конца света» в 7000 (1492г.). Естественны были поэтому обращения к древнейшим пророчествам, в особенности к про­рочествам библейского Даниила, в отдельных христианских переложениях известных еще летописцам конца XI — начала XII в. Первый перевод на славянский язык Библии на Руси был сделан новгородским архиепископом Геннадием в 1499 г., может быть в связи с противостоянием «ереси жидовствующих». Но греческие тексты, конечно, были, да и еретики при­вносили проблемы ссылками на Ветхий Завет. Но сама по себе идея «сменяющихся царств» жила и вне Библии, и углубление в нее не было обязательным при рассмотрении Москвы как преемника павших царств. Другое дело, что оптимистическое восприятие будущего беспрепятственно могло развиваться лишь после 1492 г., когда предсказание «конца света», по край­ней мере, для Москвы, не сбылось. Тогда и началось активное создание (и явно разными авторами) теории «Москва — Тре­тий Рим». Наиболее известны послания игумена псковского монастыря Филофея, относящиеся ко времени княжения Василия III, но и принадлежность ему этих посланий также оспаривается. Практически же это означает, что сама теория получила широкое распространение, и, с одной стороны, в ней пропагандировалась «чистота» русского православия по срав­нению с предшественниками, а с другой — как бы внушалась мысль, что князю надо быть более внимательным к пробле­мам церкви. Иван III в этом отношении был явно не слиш­ком послушным. Он пользовался поддержкой бывшего ар­химандрита Чудова монастыря, а затем новгородского архиепископа Геннадия в противостоянии с митрополитом : Геронтием. Но стяжательские устремления архиепископа за­метно подорвали этот союз: «государю» явно ближе были близкие к заветам строителей общежитийных монастырей XIV в. «нестяжатели».

Горячие идеологические споры по самому широкому кру­гу вопросов в конце XV — начале XVI в., при постоянном пе­ремещении религиозных и политических проблем — тема в основном конкретно-историческая и публицистическая. Но и в борьбе тех же нестяжателей и иосифлян обязательно при­сутствовали исторические аргументы. Это касалось и прочте­ния Нового Завета, и прав и обязанностей церкви, монастыр­ского землевладения (отношения к реформам митрополита Алексия), и собственно политического устройства государ­ства. На новом уровне споры эти оживут уже в середине XVI столетия.