Велланский Данило Михайлович (1774 – 1847)
«Философия издревле считалась душою Наук; но с того времени, когда образованные народы разорены дикими варварами, пала и она под ударами лютого невежества! С её падением уничтожились все идеальные познания; и в глубокой тьме, объявшей дух человеческий, оставались одни чувственные понятия, блуждавшие подобно ночным приведениям! В XV в. занялась только заря просвещения; но в конце XVIII и в начале XIX столетия взошло солнце на горизонте Учёного Мира – когда Фридрих Шеллинг восстановил падшую Философию Платона [выделено мною – Е.М.] и дал ей блистательнейшую, величественную форму, каковой она у древних греков вовсе не имела. Свет нового Платонизма столь яркий, что не все могут переносить оный; и многие отвращают от него взоры свои, дабы не ослепиться его блеском! Посему в продолжение сорока лет весьма малое число Учёных воспользовалось Шеллинговою Системою – и то в одной Германии – а в других странах Европы не имеют об оной настоящего сведения».
(Велланский Д.М. Предуведомление от издателя // Голуховский И. Философия, относящаяся к жизни целых народов и каждого человека. СПб., 1834).
Галич Александр Иванович (1783 – 1848)
«Но погрешность его [Платона – Е.М.] философии, и погрешность едва ли не коренная, состояла в слишком обширном, произвольном протяжении чистых действий разума; прочие недостатки, опущения, кажущиеся противоречия, тёмные места и парадоксы изъясняются из равновременного и поздновременного появления его писаний; из обыкновенной или высшей, более догматической или трезвой, открытой или таинственной точки зрения в его разговорах, из снисходительного старания сблизить свои учения с господствующими мнениями, из трудности не только изобретать вещи, но и составлять новый для них язык; из употребления старого философского словообозначения; из цели его разговоров, направленной более либо к опровержению современных или предшествовавших писаний, либо более к положительному поучению; наиболее же из наблюдаемого у Платона различия между самым идеальным умоположением и выставляемого вслед за тем для применения оного гипотезою, и какому между мифом или заимствуемым то из древних повестей и сказок, то из собственных вымыслов переносным изображением умственных истин толико настоятельна и к коему высокопарное воображение Платоново толико поползновенно. Из сих же причин, а равно и из самого высокого почтения, каковое дух Платона внушает читателям, явствует, почему изо всех философов он один долженствовал быть худо понимаем».
(Галич А.И. История философских учений. СПб., 1818).
Давыдов Иван Иванович (1794 – 1863)
«По направлению ума и способностям в новой философии Гегель то же в отношении к Шеллингу, что в древней Аристотель в отношении к Платону. Творчество, поэтическое вдохновение, увлекательное слово принадлежат равно Платону и Шеллингу; сила судительная, утончённейшая диалектика и язык математический – свойства Аристотеля и Гегеля. Отличие Аристотеля и Гегеля в отношении к их учителям состоит в том, что первый изменил воззрение Платона, а второй развил и утвердил все основные истины Шеллинга. Гегелево единство, из которого развивается двойство, сливающееся в единство, есть не иное что, как Шеллингов дуализм. Тот и другой принимал Платоновы идеи за живые сущности, которые последовательным и непрерывным движением проявляются в различных формах действительности».
(Давыдов И.И. Возможна ли у нас германская философия? // Москвитянин. 1841. Ч.2. №4).
Полевой Николай Иванович (1796 – 1846)
«Платон почти неизвестен в нашей литературе. Старинный тяжелый перевод творений его [имеется в виду перевод священника Иоанна Сидоровского и секретаря Матвея Пахомова, выполненный в 1781-1785 гг. – Е.М.] забыт! Но пусть увидят наши, особенно юные читатели, какого высокого наслаждения они лишаются, не зная творений Платона, названного современниками божественным».
(Филеб или разговор Платона о высочайшем благе (примечание издателя) // Московский телеграф. Ч.7. №1. Отд. первое. М., 1826. С.5-6).
Одоевский Владимир Федорович (1803 – 1869)
«В эпоху, о которой я говорю, я учился по-гречески и читал Платона, руководствуясь в трудных местах русским или, точнее сказать, славянорусским переводом Пахомова, который в нашей словесности то же, что Амиотов перевод Плутарха во французской. Платон произвёл на меня глубокое впечатление, до сих пор сохранившееся, как всякое сильное впечатление юности. В Платоне я находил не один философский интерес: в его разговорах судьба той или другой идеи возбуждала во мне почти то же участие, что судьба того или другого человека в драме или в поэме; даже, в эту эпоху, судьба Гомеровых героев гораздо менее интересовала меня <…>.
Продолжительное чтение Платона привело меня к мысли, что если задача жизни ещё не решена человечеством, то потому только, что люди не вполне понимают друг друга, что язык наш не передаёт вполне наших идей, так что слушающий никогда не слышит всего того, что ему говорят, и или больше, или меньше, или влево, или вправо. Отсюда вытекало убеждение в необходимости и даже в возможности [ср. название работы И.Киреевского – «О необходимости и возможности новых начал для философии» – Е.М.] привести все философские мнения к одному знаменателю. Юношеской самонадеянности представлялось доступным исследовать каждую философскую систему порознь (в виде философского словаря), выразить её строгим, однажды навсегда принятым, как в математике, формулами – и потом все эти системы свести в огромную драму, где бы действующими лицами были все философы мира от элеатов до Шеллинга, - или, лучше сказать, их учения, - а предметом, или вернее основным анекдотом, была бы ни более ни менее как задача человеческой жизни».
(Одоевский В.Ф. Сочинения в 2-х тт. Т.1. Русские ночи. Статьи. М., 1981. С.313).